Помоги проекту - поделись книгой:
Поглядывали на полкового воеводу Нелюба. Воевода сидел в седле недвижимо, в окладистой бороде — снежинки, взгляд из-под насупленных бровей сердитый. Такого не расспросишь!
Простучав сапогами по мерзлым ступенькам, на башню взбежал дозорный. Протиснулся, расталкивая плечом бояр, к князю Юрию Игоревичу:
— Княже! Обоз подходит по реке… Саней пятьдесят с осадным запасом… Стража при обозе малая… Не ровен час, перехватят татары наш обоз!
— Обоз, говоришь? Где? — заволновался князь.
— А вон тамо… Из-за поворота выползает…
Вмешался Роман Ингоревич:
— Нельзя отдавать обоз, нельзя! Дозволь, княже, вывести полк. Задержу татар хоть на малое время, пропущу обоз в ворота. Дозволь!
Юрий Игоревич заколебался. Опасно, ох как опасно! Не ворвались бы татары в град на плечах Романовых дружинников… Но и полсотни саней с осадным запасом — тоже богатство немалое, жалко отдавать…
— С богом! Выводи полк!
Полк Романа Ингоревича выехал из распахнутых ворот, спустился к реке, наперерез татарским сотням. Те приостановились, накапливаясь.
Обозные мужики нахлестывали лошаденок, торопясь проскочить в ворота. Вот обоз уже совсем близко, под башней. Сани, стуча по бревенчатой мостовой, вкатывались под своды ворот.
Юрий Игоревич нетерпеливо притопывал ногой:
— Скорей, скорей!
Но все сани пропустить не успели. Татары начали теснить полк Романа Ингоревича. Заметались мужики в обозе, в спешке заворачивали лошадей. Сани опрокидывались на скользком съезде. Катились вниз, под ноги набегавшим татарам, кадушки и короба, мерзлые бараньи туши.
С лязгом захлопнулись ворота, и вовремя: татары были уже под самой стеной. Их отогнали стрелами.
Роман Ингоревич сбил свой полк в плотный квадрат, попробовал было пробиться к городу, но отступил перед великим множеством татарской рати.
Долго еще видели со стены рязанцы, как отходит вверх по Оке засадный полк, отбиваясь от наседавших татар короткими злыми наездами. Жалобно пропела, будто прощаясь, полковая труба. Всадники Романа Ингоревича скрылись в лесу за рекой.
Кто-то прошептал за спиной Юрия Игоревича:
— Ушли… Может, хоть эти спасутся…
Юрий Игоревич молча кивнул. Ни он, ни другие не могли знать, что не пройдет и двух недель, как на заснеженном поле под Коломной поляжет до последнего человека засадный полк, а голову Романа Ингоревича татарский сотник принесет хану Батыю и бросит к ногам…
К вечеру Рязань была окружена со всех сторон. Велика была Батыева рать. Семь высокородных ханов, потомков великого хана Чингиса, сошлись здесь: Батый, Орду, Гуюк, Менгу, Кулькан, Кадан, Бури. Никогда не видели рязанцы под своими стенами такого немыслимого множества чужих всадников, табунов лохматых степных коней, диковинных орудий на бревенчатых полозьях. Тысячи пленных, подгоняемых плетьми, волокли бревна и вязанки хвороста — заваливать рвы. Татарские лучники, прикрываясь большими щитами, подбирались под самые стены, метко пускали стрелы в бойницы; среди рязанцев уже были убитые и раненые. Против всех трех ворот Рязани стояли в конном строю большие татарские рати — стереглись от вылазок. Но князь Юрий Игоревич строго-настрого приказал воеводам из города ратников не выводить, биться на стенах.
На следующее утро глухо застучали барабаны, привязанные к седлам сотников, у нарядных шатров темников и ханов взметнулись бунчуки из хвостов рыжих кобыл. Татары пошли на приступ. Они остервенело лезли на стены по приставным лестницам, падали, сраженные стрелами, сбитые камнями, ошпаренные кипящей смолой. На смену убитым приходили новые тысячи.
После каждого отбитого приступа пороки обрушивали на город тяжелые каменные глыбы. Но башни и стены Рязани выдержали обстрел. Справились рязанцы и с пожарами, вспыхнувшими от заброшенных через стены горшков с горючей смолой. Женщины и ребятишки стояли с ведрами воды на крышах своих домов, как воины в дозоре. Если пламя все же занималось — набегали мужики с топорами, с баграми, по бревнышку растаскивали горящий дом. Головни, шипя, дотлевали в снегу.
Хан Батый посылал на стены новые тумены, сменяя уставших. Так советовал многоопытный полководец Субудай: если нельзя разрушить стены крепости, нужно измотать силы защитников непрерывными штурмами.
Так продолжалось пять дней. Все меньше оставалось русских воинов на стенах, некем было заменять убитых и раненых. Обессилели рязанцы. Звериная настойчивость татар устрашала, казалась непреоборимой. Время сливалось в непрерывную вереницу изнуряющих схваток, и не было часа, чтобы перевести дух, отложить потяжелевшие мечи и топоры, забыться коротким сном — татары приступали и ночью.
На шестой день татары приступали особенно сильно. Тысячи приставных лестниц облепили стены, на которых осталось совсем мало защитников. Густо, зло полезли воины свежих туменов Кадана и Бури.
Не устояла Рязань! Сразу во многих местах поднялись на стены татары, сбили засовы с городских ворот. Конница хана Батыя потоком вливалась в Рязань. Рязанцы, дорого отдавая свои жизни, бились на улицах, во дворах, на крышах амбаров, бросались навстречу татарским сотням с отвагой отчаяния.
Возле красно-белых стен Успенского собора встретила свой смертный час ближняя дружина князя Юрия Игоревича. В груде тел татары не сразу нашли князя, а когда нашли — сорвали с павшего обрывки кольчуги, бросили нагого на окровавленный снег.
Татары вышибли бревном двери Успенского собора, волками набросились на спрятавшихся там женщин и детей. В тусклом свете восковых свечей засверкали кривые сабли, кровь потекла по узорным плиткам пола. Насильники стаскивали с убитых одежды, с мясом вырывали из ушей серьги, рубили пальцы с кольцами и перстнями. Над телом рязанской княгини Агриппины, привлеченные блеском богатого убора, дрались два татарских десятника…
К вечеру не осталось в Рязани живых, только дым, да обожженная земля, да пепел, да бездыханные трупы. Некому было плакать по мертвым, некому было схоронить их — все рязанцы равно испили смертную чашу…
Почти неделю простоял Батый на развалинах Рязани. Войско устало от многодневных приступов. Много времени занял подсчет и дележ добычи — Рязань оказалась очень богатым городом.
Писцы хана Батыя пересчитали награбленное, по обычаю отделили одну пятую часть великому хану Угедею, другую пятую часть — самому Батыю и остальным предводителям войска, а оставшееся добро разделили между туменами.
Слуги ханов и темников прятали по сундукам золотые и серебряные чаши, камни-самоцветы, драгоценное оружие, дорогие меха.
Сотники и десятники набивали переметные сумы и повозки одеждой, беличьими шкурками, медной и оловянной посудой, женскими украшениями.
Простым воинам доставались овчинные полушубки, домашняя утварь, сапоги с ног убитых рязанцев.
Каждый, от высокородного темника до последнего погонщика обозных коней, знал свое место в строю и свою долю в добыче. Это была круговая порука грабителей, скрепленная кровью и страхом, и доля добычи целиком зависела от места, которое занимал человек в сложной иерархии державы Чингисхана.
Только самые удачливые и отчаянно храбрые могли надеяться на продвижение вверх: от простого воина к десятнику, от десятника к сотнику. Бунчук тысячника был пределом возможного для рядового кочевника. Темниками становились лишь высокородные ханы и эмиры. Недаром говорили в степных селениях: «Воробей, сколько ни машет крыльями, не поднимется выше орла!» А орлом нужно было родиться, если не родился орлом — нечего жаждать невозможного…
Закон великого хана Чингиса — яса — требовал от ханов и темников заботиться о своих воинах, кормить их и давать одежду. Но великий хан не говорил, что нужно беречь их жизни, если впереди была добыча. Поэтому Батый равнодушно смотрел на трупы своих воинов, уложенных длинными рядами у городской стены. Первый большой русский город побежден. Обозы наполнились драгоценностями. А войско Батыя столь велико, что в потоке его, двигавшемся мимо хана, потери были мало заметны.
ГЛАВА 4
МОСКВА-РЕКА, ВЛАДИМИРСКОЕ ПОГРАНИЧЬЕ…
Никогда еще не было в москворецком сельце Локотне такого многолюдства, как в январские дни зимы от сотворения мира шесть тысяч семьсот сорок шестой.
С утра до позднего вечера тянулись по льду Москвы-реки нескончаемые обозы, проезжали конные дружины, шли пешие полки — войско великого владимирского князя двигалось к рубежам, к пограничной Коломне. Говорили, что сам великий князь остался во Владимире, поручив командование полками старшему сыну, князю Всеволоду Юрьевичу. Верно это или нет, достоверно люди не знали, но войско к Коломне собиралось большое, из многих городов. Так что вполне могло быть, что подоспеет и сам великий князь…
Локотненские ребятишки, коченея на колком январском ветру, часами стояли по береговым обрывам, встречали криками каждую рать:
— Глянь-ка, конные бегут! Щиты красные у них!
— А то князь впереди, не иначе. Злато блестит!
— Стяг-то, стяг какой! С крылатым всадником и змеем! Кто посмелее, сбегали с берега вниз, на речной лед, просили проезжих:
— Прокати, боярин, на коне!
Какой-нибудь дружинник, шутливо нахмурившись, грозил плетью, и ребятишки бросались врассыпную, радостно визжа:
— А вот и не догонишь!..
Ребятишкам-то забава, а взрослым мужикам — тягостные думы. Война пришла!
Старались порасспрошать воинов, благо было с кем поговорить: на ночлег в избы набивались ратные люди из разных полков. Во дворах жарко пылали костры. Воины поворачивали над огнем вертелы с бараньими и свиными тушами, помешивали густое варево в медных котлах — в военное время воеводы не скупились на харчи.
В Локотне на корм ратным людям порезали весь скот. Но мужики не сожалели: все-таки для своих, да и платили воеводы сполна, серебром. Серебро-то по нынешним опасным временам даже удобнее. Барана или свинью далеко не угонишь, а серебро завязал в кисет — и шагай…
Локотненские мужики подсаживались к котлам, хлебали сытную воинскую похлебку, расспрашивали, откуда и куда идет рать. Оказывались в Локотне ратники и из Владимира, и из Ростова, и из иных, даже самых дальних, городов, о которых локотненцы знали только понаслышке.
О гибели Рязани ратники говорили мало, неохотно. Дескать, что там Рязань? Зернышко малое. А сейчас великие грады идут. Разве сравниться Рязани со всей силой русской?
Ратники часто вспоминали в разговорах Коломну. Видно, там и быть сече. Ну а Коломну в Локотне знали, совсем недалеко она была. Каждую зиму ездили туда локотненцы на торг. Вот только крепостица там малая, не вместится войско в стены. Может, в поле будут биться? Но то не простых воев дело, а воевод. А воеводы с мужиками не разговаривали.
Сунулся как-то Милон к проезжему владимирскому воеводе — спросить, не пора ли и локотненцам трогаться к Коломне, но и сам не рад был своей дерзости. Обозвал воевода его мужиком-лапотником и велел ждать, пока подойдет московский полк. К Москве-де приписано сельцо на случай войны и осады, нечего до поры под ногами путаться, не до них!
Сердитым оказался воевода, но посоветовал верно. Вскоре приехал из Москвы боярин Евсей Петрович, а с ним дружинники и сани с оружием. Людей собрали у избы тиуна.
Московский боярин был немногословен, объявил только, что локотненцы пойдут вместе с его полком. Дружинники проворно роздали с саней оружие, кому что досталось: копья, рогатины, боевые топоры, щиты. Милон получил прямой меч, слегка тронутый ржавчиной, и островерхий дружинный шлем, тоже не новый. Доспехов боярин не привез совсем: видно, в Москве их не оказалось.
Боярин велел пересчитать мужиков, назначил старшим над ними тиуна Гришку:
— Недостанет кого, с тебя, тиун, спрошу! Смотри!
И пошли Локотненские мужики, взвалив на плечи котомки с харчами, вниз по Москве-реке. Рядом с тиуном шагал Милон: сильному, многоопытному мужику Гришка на всякий случай велел быть при себе. Был локотненский тиун сведущим в хозяйстве, в мирное время крепко держал в руках все сельцо, а теперь оробел. И немудрено: не приходилось тиуну быть воином, жил до того в комнатных холопах, на безопасном боярском дворе во Владимире…
Великокняжеские полки остановились лагерем перед Коломной, на просторном Голутвинском поле. Здесь, через самое устье Москвы-реки, проходил зимний путь к стольному Владимиру.
Локотненцев остановила сторожевая застава. Старший над заставой, владимирский дружинник (везде, видно, владимирцы распоряжались!), дал провожатого, объяснил, что московский полк стоит на самом дальнем от реки краю поля, возле леса.
Шатер московского боярина стоял на опушке. Вокруг него темнели палатки дружинников из дубленой кожи, натянутой на жерди. Тиун Гришка торопливо перекрестился, побежал к шатру — докладывать, что отставших нет, все мужики на месте. Вернувшись, объявил, чтобы устраивались на ночлег, кто как может, шалашей для них не наготовлено — невелики бояре!
Локотненцы спорить и обижаться не стали, быстро вырыли в снегу ямы, прикрыли сверху еловыми лапами: долго ли лесному человеку поставить шалаш-однодневку? Присели на пеньки, разложили костерок. Подошел старый Пантелеймон. Пока ладили шалаши, он успел пройти по лагерю и теперь рассказывал:
— Из многих городов рати собрались. Большое войско. А кто и откуда, я без расспросов понял, по прозвищам. Кажись, все люди русские, а у каждого места свое прозвище, вот и перекликаются вой, друг над другом насмешничают. Дмитровцев в народе болотниками кличут, новгородцев — долбежниками, псковичей — ершеедами, а кашинцев и того смешнее — водохлебами…
— Не больно прозвища-то хороши, — вздохнул Милон. — Отчего так?
— Видно, оттого, что живут люди русские под разными князьями, а князья друг с дружкой воюют. С чего, к примеру, новгородцу владимирца любить, если то и дело мечами рубятся? Под Коломной людей разных городов только общая беда собрала, да и то не все пришли, — огорченно заметил Пантелеймон. — Всё распри наши…
— Не время нынче о распрях поминать…
— Оно конечно, не время. Но ведь так?
Милон ничего не ответил.
Пантелеймон постоял возле него, моргая слезящимися глазами, потом повернулся и тихо побрел куда-то за шалаши, к близкому лесу…
В тот же день был объявлен смотр всему московскому полку. Дружинники и ополченцы из деревень построились хитро, чтоб города не позорить: дружинники в кольчугах, со щитами и копьями — впереди, мужики скромненько — за ними. Но разве опытных воевод такой хитростью обманешь?
К полку подъехали большие люди: сын великого князя Всеволод Юрьевич, его первый советник большой воевода Еремей Глебович, прибежавшие из Рязанской земли князья Роман Ингоревич и Всеволод Михайлович Пронский, другие воеводы, а среди них — локотненский господин боярин Иван Федорович. Дотошный Пантелеймон уже успел вызнать, что Иван Федорович приставлен к сыну великого князя сберегателем.
Князья объехали строй и повернули обратно, а большой воевода Еремей Глебович, задержавшись, сердито выговаривал московскому воеводе за плохое оружие ратников. Евсей Петрович только разводил руками:
— Всех мужиков подняли в волостях, вот оружья-то и не хватило. Не гневись, воевода. С Москвы обещали еще обоз с оружьем пригнать…
— Сейчас оружье нужно, не завтра, — настаивал Еремей Глебович. — Побьют без доспехов мужиков, к чему тогда оружье? Посылай гонца в Москву, пусть поторопятся. Да в тороках у дружины посмотри, может, кто запас для себя держит. Учишь вас, учишь…
И большой воевода, огорченно махнув рукой, отъехал…
Спать локотненцы улеглись рано, едва смерклось. Костров воевода разжигать не велел, а без огня на морозе какая беседа?
Утром тревожно ударили барабаны.
В шалаш, где спали локотненские мужики, заглянул дружинник, ткнул кого-то из спящих сапогом, прокричал сполошно:
— Поднимайтесь, люди! Татары близко!
Зябко поеживаясь на морозном ветру, мужики вылезли из шалаша, разобрали копья и рогатины. Побрели, увязая в сугробах, к указанному еще с вечера месту — строиться. Там был поднят московский стяг, суетился боярин-воевода, ровняя ряды.
Стоял московский полк на самом краю поля, а локотненцы и у полка с краю, возле ельника. Милон и Пантелеймон как спали вместе, так и в строю стали рядом. Пантелеймон не удержался, отметил со своей обычной недоброй усмешкой:
— Вишь, как ладно выходит! И сбоку степняки не обойдут, и лес, если чего вдруг, рядом.
— Что-то ты, дед, до боя о бегстве думаешь! — недовольно сказал Милон.
— А ты, Милоша, — опять усмехнулся обидно старик, — походи-ка с мое в походы, сам загадывать научишься, что через час будет. Кто не загадывал — давно в земле истлел, а дед Пантелеймон, почитай, в двадцатый раз на брань выходит. То-то!
Но рассуждения старого Пантелеймона никто из локотненцев не поддержал. Действительно, чего до боя о бегстве думать? Не по-русски это, позорно! Только тиун Гришка внимательно прислушивался, поглядывая украдкой на близкий лес. А остальные мужики больше глядели в другую сторону, туда, где на Голутвинском поле выравнивались для боя другие полки: рязанцы и пронцы князей Романа Ингоревича и Всеволода Михайловича, большой полк воеводы Еремея Глебовича, владимирские дружины князя Всеволода Юрьевича; владимирский стяг его развевался на другом краю поля, у самой Москвы-реки.
Татары появились неожиданно, пробравшись под самым берегом Оки, и густо высыпали на Голутвинское поле. Татарские конные лучники развернулись широкой редкой цепью и забросали стрелами сразу все полки. Даже до самого дальнего, московского полка доскакали несколько десятков визжащих черных всадников с натянутыми луками. Упал дружинник, стоявший впереди Милона. Милон наклонился, поднял щит убитого, и почти тотчас же в середину щита впилась татарская стрела.
— Отвел господь смерть… — прошептал Милон.
С крепким дружинным щитом в руке Милон сразу почувствовал себя увереннее, хотя и оказался в первом ряду, на самом сступе. Но татары на московский полк не пошли, постреливали издали — главная сеча кипела в центре, где насмерть рубились рязанцы и пронцы. Перед боем Роман Ингоревич сказал своим дружинникам:
— Два раза мы бились с погаными и два раза показывали им спину. Не стыдно ли? На третий раз или честно сложим головы свои, или заставим показать спину царя Батыгу!
Поклялись рязанцы и пронцы стоять крепко и теперь держали клятву.
Передовой татарский тумен под Коломной возглавлял хан Кулькан, младший сын Чингисхана, горячий и честолюбивый. Он повел своих отборных нукеров в битву, не дожидаясь подхода остального войска, медленно текущего от Рязани по льду Оки.
Раз за разом бросались в яростные атаки конные тысячи хана Кулькана. Казалось, еще одно, последнее усилие — и упрямые руситы будут смяты, всю честь победы возьмет один Кулькан!
— О бог войны, даруй победу! — исступленно молил молодой хан. — Десять самых красивых пленниц принесет тебе в жертву Кулькан!
Но бог войны не обратил своего взора, дарующего победу, на хана Кулькана. Центр русского войска стоял несокрушимо, а слева и справа на тумен Кулькана, расстроенный непрерывными атаками, понеслись удалые владимирские дружины.
Заметались татарские всадники, откатываясь обратно к Оке.
Поделиться книгой: