Моя профессия ураган

Впрочем, есть уникумы, как Моцарт, которые вынашивают все до мелочей и уже сразу знают, что и как передадут и воплотят, какие сочетания инструментов или красок и как положить, как словами передать определенную сцену или поворот чувства, чтоб сильней было воздействие на зрителя… Мастерство включается в мысль… Впрочем, не существует механического мастерства, ибо каждое новое произведение это и рождение нового способа передачи… Особенно это знают настоящие художники… Ибо передать человека, так чтоб его ощутили живого на портрете, это надо столько промучиться и продумать! Механическая передача объекта не передает его для нашего сознания таким, как он есть… А ты такой красивый…

Он опять почему-то споткнулся, но я только честно передавала свою мысль.

— И ту женщину, которую мы воспринимаем, и ее портрет — это две разные вещи.

Ибо для нас слишком много мыслечувства наслоено на этот ее образ, чтоб просто образ был женщиной. Ты так давно не видел меня! А дать даже просто синтез чувства, — я не говорю о прекрасном и влекущем синтезе сознания в мгновенном чувстве, который мы даже не замечаем, а лишь отмечаем подспудно — это уже задача мастера.

Он явно почему-то спотыкался и злился. И был очень весел и сердит.

— В отличие от слов чувство может охватывать все — краски, звуки, формы, пульсации, чувства, как у актеров, даже сами слова… Мыслить красками, звуками, формами… Но в любом случае, — чувство надо воплотить и развернуть в привычной форме, — уже совсем сонно бормотала я, — я так боялась, а ты все не приходил. Ведь передавать свое мысленное творчество телепатией люди еще не научились… А я звала, звала… Хоть это вопрос времени… Разворачивание мгновенного мыслечувства в последовательное, словно поперек — это четвертая стадия… Воплотить средствами искусства выношенную мысль… Напряженное мышление — вынашивание мысли — озарение мысли — воплощение мысли. И все эти стадии на самом деле есть Вынашивание Мысли напряженным мышлением, или даже напряжением Сознания, ибо как назвать внимание, осознавание, вдумывание, концентрацию живой интенсивности сознания на чем-то, лелеяние зачатков мысли и т. д.? Я добрая и хорошая девочка…

Я просто уснула, ибо он меня не слушал. Только запустила крепче руки вокруг. Я сумасшедшая, это хорошо или плохо? Опять теплая мысль вернулась к чувству, охватывающему все явление, как в озарении, в одной точке, вне времени. И это была Мысль!

— Но в любом случае чувство стоит в основе как Знания, так и творчества, — пробормотала я. — И чувство это не простое, а мыслечувство, чувство это Мысль!

Синтез — если точно! Бабушка говорила, что ты болван, и никогда не женишься, но ведь ты не болван… Озарение — если романтически, — продолжила я. — Посмотри на меня… Но ученые подтвердили, что за этой стадией озарения идет стадия овладения Сознанием уже на уровне чувства, когда все сливается вместе — и чувство-сознание и форма. То есть наше чувство уже детализировано, как у Моцарта, мы просто мыслим синтезом в деталях, то есть одновременно и осознаем, и воображаем (если картина и множество признаков) и формулируем. А мне надоело быть одной… То есть сознание может видеть в мгновенном единовременном озарении каждую деталь одновременно, сознавая их синтез, видеть все стороны явления, видеть его самого, где форма и сущность неотделимы…

— Это уже настоящее хамство… — хмуро пробормотал он почему-то. Странный человек. Он же сам просил говорить, что думаю.

— Чтоб выработать в себе подобную Мысль, — продолжила, начиная шмыгать, я, — для начала надо мыслить над пятью минутами чтения десять часов в день размышления, как гласит одно из древних золотых правил… На пять минут чтения — десять часов размышления. Обучаемся мы только мышлением, ибо лишь мышлением вырабатываем настоящую мысль… Долго и упорно, вызывая в себе чувство. Лучше думать над произведениями великих гениев. Ибо словами объяснить это трудно. А, начав, человек инстинктивно будет потихоньку раскручивать свое мышление…

Раскручивать чувство, раскручивать мысль. Чувство живет всегда в человеке.

Именно это называется знаниями, ибо при сходной ситуации знание активизируется как чувство, и мы знаем дорогу домой, и просто идем по ней и о ней не думаем… Ибо ему сначала надо потихоньку почувствовать подлинное сознание, ухватиться за него, раскрутить, овладеть, перейти на уровень чувства, потом мыслить уже детализировано в мгновенном чувстве, охватывая детализировано молниеносной мыслью периоды истории. Это как сахар — его надо попробовать.

Жениться, это счастье… И, к тому же, это не сразу приходит. Потому самый лучший совет развития мысли — меньше читай больше размышляй! Добросовестность мысли и никакой мистики… Не зря все религиозные книги говорят, что ты должен найти в себе Разум, который есть ты сам, но бесконечно мощнее, умнее, глубже и насыщеннее тебя. Ибо управление любым процессом тела в миллиарды раз сложнее самых сложных часов, которые делают местные мастера… Вот почему говорится о Вратах, в которые надо войти, а не о накоплении с нуля… И у тебя на руке шрам… Я не помню, откуда он и откуда я это знаю… Он кажется цельным, но, на самом деле, если посмотреть ночью, то те, кто видят ночью, увидят в нем светящегося красным дракона… Под водой ты увидишь страшную сильную тень дракона… А если посмотреть в лунном свете, намочив его девичьими слезами, то дракон будет добрым и двуглавым… Почему ты бросил меня на растерзание, Любимый!? — я вдруг залилась беспросветными слезами, не выдержав. — Ты не знаешь, что я сумасшедшая…

Мне показалось, что он выпростал мокрую от слез руку в лунном свете и ахнул.

А потом вдруг притянул меня к себе, пытаясь рассмотреть мое лицо, целуя. Но я не дала, все так же, плача, притянув его лицо к себе руками. И мы застыли так, молча, в этом поцелуе, когда я плакала…

И тогда я поняла, что я сплю…

Проснулась я почему-то с мокрыми от слез глазами. Я поняла, что меня разбудили, но не могла унять слез. Как и с трудом понимала, где реальность, а где правда.

— Сейчас будем дома… — как-то глухо сказал голос, пробуждая меня. Он просто завораживал меня своим мягким, простым и чистым голосом. Казалось, он не может сделать ничего плохого, от него просто веяло страшной силой. Зачем он пробуждал меня оттуда, где было так хорошо? Мои мысли опережали чьи-то мысли, еще не закончившиеся словами, его слова словно продолжали мои мысли, словно мы творили какую-то гармонию…

Меня потрясли.

— Очнись! — мрачно сказал он. — И не реви. Я разберусь.

Я очнулась и оказалась в другой, не менее приятной сказке. Я была все еще на руках…

— Я могу тебе еще что-то рассказать? — предложила я. — Что я думаю. Ты…

Я все равно плакала.

— Нет, не надо, — почему-то быстро сказал он. — Откуда ты знаешь, что мой шрам не шрам, а это особая татуировка? Я сам это не знал до сегодняшнего дня…

— Я не помню… — с болью сказала я, пытаясь вспомнить, недоумевающе смотря на него. Что он говорит? Я смотрела испуганно и непонимающе. — Я что, что-то бормотала, да? — пролепетала я. Я ничего, ничего не понимала.

— Не думай и спи… — резко сказал он.

Но я снова плакала и плакала. И не понимала почему. Наоборот, каждое его неловкое объятие или попытка утешить вызывали у меня пароксизм истерики.

— Спи! — приказал он. — И ничего не бойся вообще.

— Но что… — недоуменно залепетала я, но только крепче обняли, как я не рыдала.

Иногда неожиданно так бывает. Я поверила ему сразу и безоговорочно, и просто доверилась его рукам, как жила. Мне казалось, что я уже знала его запах, и что это уже было. Что я была на руках. Как сейчас. Поудобнее устроившись на них. И я, наоборот, снова незаметно заснула, укачанная его сильными и нежными руками…

— У нас были дети? — вдруг тихо спросил он сквозь сон, когда убедился, что я уснула. Или это мне приснилось.

Я забилась в истерике. Я заметалась в кошмаре сна, крича и вырываясь. Я почему-то кричала. Кто-то меня успокаивал. Я не помню.

Я не помню, что было.

Глава 14

Я совершенно не помню, что было. Было и горько, и все почему-то сладко ныло, когда меня касались его сильные руки… Никогда такого не было… Я спала.

Глупости, конечно, но они были мне приятны… И сквозь сон успокоено шмыгнула… Он что-то втолковывал, будто малому и глупому дитяти, точно успокаивая перед чем-то и чувствуя, что его голос меня успокаивает. Но я не слушала… Просто наслаждалась им… И тепло разливалось по сердцу.

Не знаю, сколько я проспала в блаженной неге… И, почему-то, отчаянно, отчаянно ревела во сне.

— Все хорошо… — очнулась я от его слов. Он осторожно вытирал мои слезы, все еще бывшие на щеке. Или это были капли дождя, попавшие на мое отчего-то счастливое детское лицо? Мне казалось, что я вернулась в детство, что я дома, и что сейчас войдет мама…

— Я принес Вас к себе домой, пока к Вам не вернется память… — сказал он. — Уже видна наша заимка, вернее ее ориентиры… Здесь за Вами присмотрят и вылечат… Нечего бояться урагана. Вам восстановят память и вернут отцу.

Я вздохнула. Я ничего не понимала, что произошло. Он говорил так, будто ничего не было, я не кричала и не билась, и я просто проспала у него на руках. Ни мыслей, ни кошмара. Просто уснула, когда он взял меня на руки, а теперь проснулась от страха. Это был просто сон. К тому же он мгновенно исчезал, как всякий сон, и я почти ничего уже не могла вспомнить — ни что я с ним делала во сне, ни… Ужасно…

— Да ты уснула! А я тебя разбудил. Не спишь? — он осторожно прижал меня к себе, встряхивая. — Вот и хорошо… Мы уже почти дома… Не плачь…

Что-то выглядело в его поведении странным.

— После того, как мы встретились, ты уснула… — уловив мой взгляд, сказал он. — Тебе, наверное, приснился какой-то кошмар? Урагана больше нет, никого больше нет, я защищу тебя, я найду, кто ты, только не реви!

Когда хочешь кого-то успокоить, явно не стоит говорить — "не плачь" — это издевательство. Ибо даже если у него еще сухие глаза, и он совершенно не собирался плакать, стоит "посочувствовать" ему — не плачь, ну не плачь.

Достаточно просто спросить: ты не плачешь? Этого обычно хватает. У тебя против воли покатятся проклятые нелепые слезы, ты разрыдаешься против желания.

Так и его успокоение оказало прямо взрывчатый эффект на мои расшатанные полусумасшедшие и самостоятельные чувства. Я по-глупому, как противный капризный ребенок, снова заплакала и заныла, не в силах остановиться. Хоть и пыталась, сознавая идиотскую глупость своего поведения. Я сейчас была почти как младенец. Что хочет — не знает, и возможности сказать об этом не имеет, разве только слезами.

Смех и горе, кто бы подумал! Но я не могла контролировать свое поведение, как не издевательски это звучало. Это была не я, а какой-то ребенок… И всю глупость и бестактностью своего поведения я не понимала. Я даже не сознавала этого.

Я снова тщетно беззащитно прижималась к нему, потеряв всякий контроль, инстинктивно ища у него помощи и защиты. Я не могла себя заставить. Руки сами тянулись к нему и гладили его волосы автоматически, будто всегда так делали, забыв, что так нельзя вести себя с незнакомыми людьми. Они вели себя автоматически, выскальзывая из-под контроля. Я забыла даже, что я встретила этого человека впервые всего два часа назад. Я пыталась это все прекратить, честно. Отчаянно сжимая руки в кулаки, сжимая в линию вздрагивающие открывающиеся губы, кусая их, пытаясь прекратить рев, но не тут-то было…

Сколько раз я потом, улыбаясь, вспоминала эту сцену. В тот раз я единственный раз за всю свою прошедшую жизнь плакала по настоящему. Искренне. Сама не зная почему… Еле сдерживая рвущиеся рыдания. Нервы… Они совсем расшатались, и вела себя я совсем некрасиво, противно и выглядела заревано… Противный малый ребенок. Изо всей силы вцепившись в него руками, обильно смачивая слезами.

Наверное, он имел дело с детьми… Ибо постепенно, я даже сама не заметила как, меня успокоили и даже развеселили. Я была полностью счастлива. На десятом небе блаженства… Я заливисто смеялась у него на руках, когда он слегка щекотал меня или пытался развеселить детской невинной шуткой… Этот человек явно имел дело с малышами и знал, как ладить с испуганным ребенком… Пусть этот ребенок — уже почти девушка.

Я широко вздохнула, прижавшись к нему, вытирая о его грудь последние все еще чуть катящиеся сами по себе слезы. И недоверчивая улыбка и слезы… Не знаю почему, но мне захотелось петь…

Я и сама не поняла, что уже пою… Со мной это иногда случалось в минуту большой радости… Мысль и ее исполнение у меня почему-то не отделяются перерывом… Почему-то вспомнилось, как кто-то из близких говорил мне, что мы, женщины, поем, когда любим… Я снова с ним, и меня не разлучат годы! И что я часто начинаю незаметно для себя петь, когда сердечко мое вдруг набухает прорвавшейся любовью, задыхаясь от любви, верности и преданности. Как птица весной. И звенит тонким хрусталем моего голоса.

Почему-то я немного испугалась таких дурацких мыслей, но меня всю полностью захватила песня, рассеяв все. И я уже забыв про все пела, привычно переливаясь душой вместе с песней… Став песней… И все ушло прочь… Все осталось где-то далеко…

Полудетский голос у меня оказался очень прозрачным, высоким и чистым, как хрустальный звон… И в то же время мог легко брать любую ноту в диапазоне четырех октав… Поглощенная легко взмывшим в небо пением, выпевая и насыщая теплом и сердцем, нет — кристальным, искрящимся прохладным духом каждую ноту — так я ощущала, я даже не обращала внимания, что пою… А пела я странную старинную аэнскую песню…

— Мой друг, — пела я, — я даю тебе свою руку! Я даю тебе мою любовь, всю любовь моего сердца, самое драгоценное, что у меня есть — она дороже мне всех сокровищ; я даю тебе себя саму раньше всех наставлений и заповедей. Ну а ты отдаешь ли себя? Свое сердце? Пойдешь ли вместе со мной в дорогу? Будем ли мы с тобой вместе неразлучны до последнего дня нашей жизни?

Я честно клянусь, что поглощенная словно неоткуда взявшейся во мне песней, я даже не сразу поняла, что пою, и кому пою… Что он незнакомец. Я не хотела!!!

И очнулась, только когда поняла, что он, затаив дыхание, стоит со мной на руках и прислушивается к моему пению…

Я покраснела до корней волос и оборвала песню…

— Вот ты какая… — заворожено сказал тот же голос. Я краешком глаза стрельнула в него и уткнулась ему в грудь, пряча заалевшее лицо. Я чуть снова не заплакала от стыда. Как он был красив!

— Я… я… забылась… Я не такая… — сквозь нахлынувшие слезы, запинаясь, еле выговорила я. Так опозориться перед незнакомым человеком! Что он обо мне подумает!

— Ну вот, мы снова заревели! — огорченно сказал он. — А я уже думал, что ты райская птица…

— Вы… вы не думайте обо мне плохо… — ревя и поднимая вверх заплаканное лицо, сказала я. Но увидела только осторожно закрывший от снова хлынувшего дождя меня плащ и его подбородок, ибо он смотрел на небо… — Я не хотела… Я забылась… Я забыла, что я не сама… — путалась и пыталась объяснить я…

— Я не для вас пела!

Он рассердился.

Я только хуже заревела.

— И сверху дождь, и под плащом дождь, — весело сказал этот красивый голос… — И если ты будешь так реветь, я вытру тебе слезы платком, — пригрозил он. — Не бойся, я ничего не слышал…

— Ага, — шмыгнула носом я. — Разве что глух на два уха…

Но, испугавшись угрозы, слегка затихла, оставив рев и только всхлипывая…

И потихоньку снова задремала, во сне незаметно крепко обхватив его за шею и лишь иногда пуская слезу… Для порядка… Чтоб он не очень задавался и успокаивался…

Я то снова встревожено и напряженно просыпалась, слушала стук его сердца, вдыхая его запах кожи и волос и еще каких-то трав, то, утешаемая его голосом, дрожа, снова погружалась в странную, охватившую меня, непривычную мне полудрему и слабость. Я прижималась к нему, как к опоре и защите… И мне почему-то казалось, что так начинается наше счастье…

Только, мне кажется, что мы дошли что-то очень быстро… Четыре часа — так мало!!!

Но как ни длится счастье, оно кончается. Мы, наконец, вышли из леса… И, судя по всему, уже попали в дом… И меня осторожно поставили на ноги. Как пугливая птица, я осторожно оглянулась, не решаясь выпустить из рук своего спасителя и грозясь снова заплакать.

— Ну-ну, — добродушно сказал он, — если вы собираетесь опять меня заплакать, то я, пожалуй, надену лучшую рубаху. Смелее! — приободрил он меня.

Я крепко стала на землю, все так же держа одной рукой его на всякий случай за шею, внимательно осматриваясь, не грозит ли мне из темных углов невинных уютных стен этого крошечного замка, какая-либо страшная опасность…

Людей я совершенно почему-то не боялась. Выросшая в таком месте, где абсолютная честь и уважение к женщине были таким же незыблемым законом природы, как ежедневный восход солнца, я скорей бы поверила в то, что мир обрушился, чем в плохое отношение взрослого. В моем мире женщина или девушка, идя через темный лес, увидев ночью незнакомого мужчину, доверчиво догоняла его, радуясь, что не будет идти одна и не будет так страшно. Мужчина, рыцарь, всегда охранит от диких зверей и прочих опасностей. Чисто мифических, честно говоря. Почитание женщины и чести, утверждение святости любви и священного таинства брака, охраняли женщин лучше десятка наемных телохранителей. Ибо не существовало доступных женщин, этого дьявольского проявления, а значит и самой возможности для распущенности и проявления блуда. При этом распущенность мужчины была бесчестием. Грязные мысли были позором, подлость и грязь — подлостью и грязью, а не донжуанством. Уже то, что он на это способен отталкивало от него людей похуже копошащихся паразитов и резкого отвратительного запаха. Нечистоплотность в отношениях с женщиной граничит с подлостью. У нас так называемый "разврат" был тем, чем он и являлся — бесчестием и неблагородством, полной деградацией до самого грубого скотства, вещью, совершенно невозможной для мужчины. Противоестественной и позорной.

Даже предположить о том, что например дядя Жэн или муж Анэ способен наедине причинить что-то девушке или женщине, являлось бы для них чудовищным оскорблением и глумом, смываемым кровью…

Одна священность понятия Любви между мужчиной и женщиной делала это просто немыслимым. Так же, как не приходило в голову нормальным людям, что в страсти есть что-то грязное. Ибо, осененная любовью, она была пламенением и возвышением тела, певучим жаром чистой энергии и пробуждением мощной силы в нас, несущей чистую радость близости и любви, человечности, настоящего блаженства и экстаза. Экстаза от каждой минуты бытия рядом с любимой.

— Ну, леди, смелее! — сказал мой избавитель, осторожно, словно чтоб не задеть меня, бывшую впереди его, открывая дверь. — А то придется всю жизнь вам быть в моих объятиях, если будете так бояться!

Я шмыгнула носом и улыбнулась.

— Теперь-то вам ничего не грозит, даже ураган, чего волноваться… Добро пожаловать в наш дом, здесь вы под защитой нашей чести, даже если б вас преследовали. Пусть наш дом и моя семья будет вам родным очагом и защитой, пока вы отойдете и вспомните, кто вы и откуда. Вас всегда защитят и приветят в этом жилище, пока вы не найдете свое. Мои дети и воспитанники защитят вас.

Я улыбалась. Впереди у нас было все только прекрасное…

С этими словами он распахнул дверь. Я заглянула в нее. От ужаса у меня просто отнялись руки и по груди расползлись ледяные когти. Надо же, как по глупому погибнуть. Это был хороший дом.

Тэйвонту, Псы короля, беспощадные бойцы и пожизненные телохранители знати, попадали в тренировочный монастырь с младенчества и жили одной большой семьей как братья и сестры до того, как становились тай, то есть прошедшим испытания, и давали клятву какому-то принцу. Они всегда всем рады были помочь, только вот люди их боялись как огня. Их базы были в избытке разбросаны по всей стране.

Это был очень хороший дом. По дивенорски Сюитэ.

В доме были тэйвонту.

Это был их дом.

По дивенорски база тэйвонту называлась Сюитэ — место дьявола…

Глава 15

С минуту я бездумно и молча пятилась назад, пытаясь сдвинуть своего спутника, не видя полной безнадежности и бессмысленности этого предприятия. В любую секунду мог раздаться арбалетный выстрел в упор или в затылок, и я бы беспомощно скорчилась со стрелой в голове на полу как ребенок…

На меня с удивлением и интересом уставились пять пар гляделок молоденьких тай, среди которых было две девчонки, и один старый тэйвонту, очевидно их тренер.

— Мастер Радом, вы уже вернулись с монастыря? — раздались юные голоса.

— Кто это?

— Ты поймал раненного олененка? — это доверчиво спросил совсем малыш.

— Господи, какие глаза! — сказала юная тэйвонтуэ. — Хочу такие же!

— Кого ты привел? — спросил старый воин.

А я все пятилась и пятилась назад, будто видела перед собой ужей, а не милые дружелюбные мордашки совсем юных тай, словно вырезанные из стали. Себя я сейчас не контролировала. Все мои чувства были на лице, как на ладони.

Не к месту вспомнилось, что все тэйвонту живут будто настоящие братья и сестры словно одна большая семья. И не просто считают, а так и относятся к друг другу, сильней, чем кровные родственники, ибо уже маленькие люты — дети которых забирают из приютов в монастырь Ухон — совершенно естественно считают, что это их семья. Братство и взаимопомощь не просто культивировалось среди будущих бойцов-профессионалов, оно просто внедрялось, врезалось намертво в их головы всем уставом и способом жизни в Ухон. Иначе они не могли бы абсолютно рассчитывать на руку друга в бою.

Они должны были быть абсолютно уверены в соседе по строю, чуять его мысли, действовать синхронно с ним — на этой фантастической спаянности, недоступном другим взаимодействии друг с другом во многом основывалось преимущество тэйвонту в большом бою. Кто не видел этой их чудовищной согласованности, будто они представляют собой один разум и словно единое тело, в котором каждая клеточка действует согласованно с каждой другой, будто вся сотня тэйвонту представляет из себя одно особое орудие, тот не может этого даже представить.

Будто невидимые нити связывают их, они, не глядя, чувствуют другого и его действия в бою как самого себя. Вернее, они уже приучены видеть, но ощущать уже бессознательно действие другого словно это ты сам, уже не думая и не рассуждая об этом, а только имея его в поле зрения. Или сознания. И действовать с ним синхронно. Им не надо было рассуждать — достаточно было быть в поле его зрения, вообще в периферии, чтоб они были с друг с другом одно в бою так же бессознательно пригнаны… Не говоря о том, что пригнанные с детства, они приучены чувствовать мысли и направления чувств и намерений другого, без слов угадывать его план, по одному слову восстанавливать соседскую мысль. Все это своровано было из древнего великого Учения, остатком которого и является их в некоторой мере выродившийся монастырь. Может, поэтому он и выжил? В результате особой дисциплины все тэйвонту одного выпуска становятся как бы пригнанными умом к своему боевому напарнику, словно представляя один большой ум. Потому в бою фактически совершенно непобедимы.