В мышеловке

Подошел Катаранов.

— Помог бы ты ему как-нибудь, — сумрачно сказал он.

Фельдшер опять беспомощно пожал плечами.

— Никак, ваше благородие, невозможно! Только от операции была бы помощь. Кабы в госпиталь его свезть. А тут где же?

Катаранов постоял, засунув руки в карманы полу­шубка.

— Нечего тут, ребята, смотреть!.. Расходись! По ме­стам! — приказал он и, понурив голову, пошел обратно.

Беспалов метался, перекладывал голову со стороны на сторону, из ранок, пузырясь, со свистом выползала кро­вавая пена. Он распахнул полушубок, расстегнул мундир, разорвал на груди рубашку. И всем тогда стали видны его раздувшиеся белые плечи, как будто плечи жирной женщины. И он все метался, и на лице была смертная тоска.

— За что страдает? Неизвестно, за что! — вполголо­са сказал Хренов, не отрывая глаз от раненого.

Матрехин покосился на Резцова и поучающе возразил:

— Бог, он знает, за что!

И вздохнул.

Бело-серые тучи покрыли небо, кругом стало мрачно;  рванул ветер, и из туч посыпалась мелкая, частая крупа. Крупинки метались в воздухе, прыгали по брустверу, по плечам и папахе нового часового. Сухие листья каоляна жалобно ныли вокруг стеблей.

Резцов, скорчившись, сидел в углу окопа и старался не смотреть на Беспалова, которому нельзя было помочь. Солдаты теперь молча сидели, стиснув зубы, — озябшие, угрюмые и ушедшие в себя. И никто не смотрел на Бес­палова. А Беспалов, одинокий в своих муках, все хрипел и метался; белые крупинки прыгали по вздувшемуся лицу, и было это лицо странного, темно-прозрачного цве­та, как намокший снег.

Сбоку, сквозь разрывы туч, неожиданно сверкнуло солнце. Оно заглядывало на землю в дыру меж туч и весело смеялось, как маленький, непонимающий ребенок. Тучи сердито задернули дыру, кругом опять стало мрачно.

___

Крупа перестала падать; но сделалось еще холоднее. Стыли ноги, холод забирался внутрь тела. Как будто душа сама застывала, было в ней неподвижно и мрачно.

Опять прошел по окопу Катаранов. Он шел, не приги­бая головы, что-то сказал солдатам. Солдаты дружно захохотали; смеющиеся, скуластые лица поднимались к нему, тоже говорили что-то смешное. Еще с остатком улыбки на губах, не глядя на хрипящего Беспалова, Ка­таранов подошел к Резцову.

Улыбка была на губах, но глаза смотрели невнима­тельно, и за ними чувствовалась упорная дума. Упорная и тяжелая. Было неловко и грустно смотреть на него.

— Что это вы такой? — рассеянно спросил Катаранов.

— Какой?

— Голова, что ли, болит?

— Да разбаливается от чего-то.

— Легли бы, поспали. Я вам бурку пришлю… Ребята, кому спать охота, спи, пожалуйста, сейчас! — обратился он к солдатам. — А ночью, если кто спать будет, тут же все зубы выбью… Дай посижу с вами… Подвинься ты, болван!! — рявкнул он на Матрехина. — Мало, что ли, места тебе?

Он подвернул под себя полушубок и сел тесно рядом с Резцовым. Перед ними была серо-желтая стенка окопа. Оба молчали.

— Жалко Беспалова, хороший был солдат,— равно­душно заговорил Катаранов.

И вдруг губы его задергались, искривились, как у ма­ленького мальчика, и слезинки запрыгали по редкой бо­роде. Он поспешно оперся локтем о колено и закрыл рукою лицо от солдат.

— Ничего! «Умереть в окопах — это значит одержать победу»… У-у, с-сукин сын!.. — Катаранов смаргивал сле­зы, а его тонкие губы злобно кривились и растягива­лись. — Вы еще мало видели в бою нашего солдата. Какие молодцы! На смерть идут, как на работу, спо­койно и без дрожи… Русский человек умеет умирать и будет умирать, но, — господа! Дайте же, за что умереть!..

Он ближе придвинулся к Резцову, чтоб не слышали солдаты, и, с страдающею ненавистью в голосе, зашеп­тал:

— Знаете вы про дела нашего полка на Шахе? Шли мы на деревню без разведок, без артиллерийской подго­товки. Господин полковник, Дениска наш, вбил себе в голову, что деревня пустая стоит. Проезжий казачишка пьяный, видите ли, сказал, — как не поверить? И шли мы в атаку с незаряженными ружьями. Офицеры верхом… Япошки подпустили нас, да сразу и ахнули, — из ружей, из пулеметов. Боже мой, что было!.. Восемьсот человек легло. Дениска наперед всех ускакал… Мы ждали, его отдадут под суд, — какое! У корпусного в реляции это вышло так великолепно: «При атаке легло восемьсот че­ловек»… И Дениска получил золотое оружие!.. А коман­дир Ромодановского полка — умница, дельный — почти без потерь взял три укрепленных деревни, — корпусный не подал ему руки! — «Отчего у вас так мало потерь? Вы — трус! Вот слесарцы восемьсот человек потеряли!..» И никто из его полка не получил награды… Знаете вы все это?

— Знаю. — Резцов слабо улыбнулся и вполголоса про­пел:

Один полковник умный был,

И тот немилость заслужил:

Убитых мало!..

Убитых мало!..

— И это знаете... — Катаранов охватил руками колени и угрюмо задумался.

Тучи уходили, проглянуло солнце, но ветер дул, и было холодно. Беспалов все хрипел и метался под наброшен­ным на него полушубком; его вздувшееся лицо было теперь почти черное.

Катаранов глубоко вздохнул и покрутил головою.

— Тяжело мне! Ох, как тяжело!.. Пошли у меня в по­следнее время разные мысли, нет от них нигде места. Ничего мне теперь не надо, ни о чем я не молюсь — пусть будет, что будет… Недельки две назад рассказал мне адъютант из штаба корпуса… Видите, вот перед нами, за речкой, японская сопка; укреплена она, — не под­ступишься, форменная крепость. Так вот Соболев, кор­пусный наш, изо всех сил выбивался на военном совете, доказывал, что непременно нужно ее взять в лоб. — «Это, говорит, стратегический ключ. Придется положить десяток тысяч, но что же делать? На то и война!..» Десяток ты­сяч! А почему ему это нужно? Перед сопкою какой кор­пус стоит? Наш. Если сопку возьмем, как ее назовут? Соболевскою. Путиловская сопка есть, будет еще Собо­левская…

Резцов слушал насторожившись. Катаранов, перед кото­рым он так еще недавно благоговел, теперь колебал в нем то, что для Резцова было основою всего их дела: не кри­тиковать, не копаться в распоряжениях, а с бодрою верою делать то, что приказано. Враждебно глядя Катаранову в глаза, он возразил:

— А может быть, это вправду необходимо. Как мы можем рассуждать? Разве мы знаем их планы?

— Нет, не знаем. Может, и необходимо! Уехал тогда адъютант, я это и сам подумал. С чего ему было верить? Баронишка, болтун и враль… А я вот поверил. Стой, по­чему? И пошли у меня мысли. И увидел я, что давно уж оттуда не жду ничего, — только глупостей и пакостей. Мо­жет, нечаянно чтó и хорошее придумают, да нет уж ве­ры… Голубчик, вы только подумайте в своей голове: вот, сидим мы в этой чертовой мышеловке, мерзнем; вот сол­дат умирает, — золото-солдат, цены ему не было… Что та­кое? Для чего? Какой смысл? Ведь и вы, и я, и солдат, всякий знает, что смыслу нету. Что же это такое? — Под­няв брови, Катаранов удивленно осматривался, как будто только что проснулся в незнакомом месте. — Ведь это все кругом люди, не мешки с песком. Взяли, ткнули сюда, говорят: «Не рассуждай»… О, господи! Приди сейчас сюда Скобелев, скажи: «Капитан Катаранов! Поднимите роту и тихим шагом, сомкнутою колонною, идите вперед!» — и поднял бы и повел бы… Всю бы роту уложил до единого человека, сам бы умер, — с блаженством, с восторгом бы умер. Верил бы я, верил, что это так нужно, что наше дело не рассуждать, а умирать. А теперь, — голубчик! Нету этой веры. Мы, как бараны, умираем, наверху сидят, реляции пишут. Для этих реляций мы и уми­раем…

Резцов холодно и враждебно смотрел на него.

— Просто вы устали и изнервничались, — пренебрежи­тельно сказал он. — До сих пор были неудачи, вы и упали духом. И у Скобелева бывали неудачи, и он делал ошиб­ки. Только тогда офицеры наши не ныли, а делали свое дело, и все было хорошо. А мы только критикуем и рас­суждаем о том, чего не знаем.

Катаранов с колючею, злою усмешкою слушал. И в этой усмешке Резцов почувствовал, что Катаранов с вызо­вом рвет свое прошлое и что они теперь враги.

— И в самом деле, чего тут рассуждать! — ядовито протянул Катаранов. — Нашего ли это ума дело? Умишко у нас плохенький, армейский. Ясное дело, для кого ста­раемся, — «для оте-ечества!»…

Убитых мало!..

Убитых ма-ало!.. —

фальшиво пропел он, нелепо оттягивая нижнюю губу. — Верьте, мальчик, в начальство, верьте, что и тут япошек разобьем, и Порт-Артур удержим, и балтийскую эскадру доведем…

— Прежде всего, господин капитан, я вам не «маль­чик»! — крикнул Резцов, вдруг краснея и выкатывая глаза.

Глаза Катаранова вспыхнули весело и задорно, но не­ожиданно потухли. Как будто он был на какой-то серьез­ной, жутко-тихой высоте, с которой все казалось пустя­ками. Он мягко улыбнулся и положил руку на рукав Резцова.

— Голубчик, не сердитесь! Верно — не к чему все это было говорить… Ну, прощайте, я пойду. Спите, пока свет­ло. Я вам бурку пришлю. И не сердитесь… Хороший мой!

Катаранов встал и потопал озябшими ногами.

Солдаты, скорчившись на дне окопа, угрюмо дремали. Беспалов перестал хрипеть, его застывший труп был с го­ловою покрыт полушубком. Бородатый солдат в башлыке, втянув голову и странно высоко подняв руки, мрачно и сосредоточенно устанавливал на бруствере свой котелок, — устанавливал и никак не мог установить.

— Андреев!! — грозно крикнул Катаранов.

Солдат в башлыке повернул на окрик свое озябшее, посинелое лицо. Катаранов молча и выразительно смотрел ему в глаза. Андреев тоже молча смотрел и медленно ми­гал. Резцов понял: он нарочно выставлял руки над бруст­вером, чтоб получить в них пулю.

— На полпенсии захотелось? — спросил Катаранов, грозя пальцем.

— Ни-икак нет!

— Смотри у меня! Будешь ранен, — прямо под суд отдам!.. Садись!

Андреев медленно опустился на корточки. Катаранов пошел на свой конец. Вокруг его папахи зажужжали пу­ли, — Резцов слышал их, — но Катаранов шел, как будто нарочно не пригибая головы. Резцов морщился и закусы­вал губы, и следил за двигавшеюся папахою, пока она не исчезла за изгибом люнета.

Вдруг все ему стало противно. Все кругом было серо, скучно и глупо. Погас огонек, освещавший изнутри душу. Холод все глубже вбирался в тело. И болела голова. И стыли неподвижные ноги.

Катаранов прислал бурку. Резцов подобрал ноги под полушубок, покрылся буркою и, надвинув на лицо папаху, прислонился к стене окопа. Он сердился, что нет в душе прежней ясности, он не хотел принять того, чем был полон Катаранов: с этим здесь невозможно было жить и дейст­вовать, можно было только бежать или умирать в черном, тупом отчаянии.

И ему вспомнилось, как месяц назад они шли в пред­рассветных сумерках в бой, как под лопавшимися шрапне­лями весело и задорно светились милые глаза Катара­нова. Их рота дерзко пробралась почти в тыл наступав­шим, захватывало дух от жуткой радости, и вдруг под неожиданными залпами одной их роты побежали на­зад наступавшие батальоны. Тогда было хорошо и светло.

___

Когда Резцов проснулся, был вечер. Справа, над ро­щею, блестел тонкий серп молодого месяца, запад све­тился прозрачно-зеленоватым светом. Загорались звезды. Было тихо и морозно.

В сумраке темнели неподвижные фигуры солдат. Пону­ренные головы в папахах прислонились к холодным шты­кам, лица были угрюмые и ушедшие в себя, со скрытыми, неведомыми думами. Неподвижно лежал труп Беспалова. За изгибом люнета, невидно для Резцова, протяжно охал новый раненый.

Резцов кутался в полушубок. В сонном мозгу было ощущение тепла внутри тела, и желание покоя, и любовь к себе; чувствовалось, что страшно, невыразимо-страшно сидеть в этом одиноком ровике под стерегущим взглядом смерти. И была грустная любовь ко всем, потому что так хорошо человеку ощущать безопасность кругом и тепло­ту внутри себя, и так хорошо бы сладко вытянуться под теплым мехом, расправить отекшие ноги и чтоб сонный мозг опять погрузился в теплое, бездумное забытье.

И звезды в зеленоватом небе сияли тихо, ясно. Чело­веческие жизни, ясные звезды — все равно. Каждую ничем нельзя заменить, каждой нет цены. Если только любить себя, то это так легко почувствовать и понять! Кругом хо­лодно, темно, людям нужно бы жаться друг к другу. А они все, сами застыв от холода, высматривают из-за насыпей, как бы всадить друг в друга пулю…

— Ваше благородие! Ваше благородие!

Дрожащая рука сильно трясла Резцова за плечо.

— В чем дело?! — Он быстро вскочил на ноги.

— Ротного убило!

Взволнованно двигались спины и затылки под папаха­ми, солдаты теснились к середине люнета, напирали друг на друга и вытягивали головы. Новым, твердым и власт­ным голосом начальника Резцов крикнул:

— Куда поперли?.. По местам!

Солдаты отхлынули. Резцов пробрался на середину люнета. Катаранов полусидел на дне окопа, прислонив­шись виском к мерзлой стенке; во лбу над глазом чернела круглая дырка, кровь струилась по щеке и бороде. Он внимательно следил за подходившим Резцовым. Глаза ясные и тихо-задумчивые.

— Федор Федорович!.. — обрывающимся голосом вос­кликнул Резцов.

— Вправо… за могилками… опять… японский… сек­рет…

Катаранов говорил свободно, но необычайно-медлен­но, равномерно растягивая звуки. Сказал и замолчал, и смотрел, как будто все еще задумавшись. Но глаза под пробитым лбом становились стеклянными и мертвыми.

Резцов с настойчивым, жутким вопросом вглядывался в эти глаза. Они не дали ответа.

1906