Помоги проекту - поделись книгой:
— Враньё! — уверенно сказал он, усаживаясь на прежнее место.
— А зачем он женское платье надел? — подзадоривал Кутувия. — Копья не носит, арканом не бросает! Совсем баба!
— Не говори! — сказал Эуннэкай боязливо. — Они велели ему женское платье надеть, когда он спал пять дней и пять ночей подряд. Унесли его с собой, донесли до седьмой бездны и хотели запереть в каменном шалаше без двери и без лампы. Он насилу отпросился у них и обещал надеть женское платье и служить им весь свой век… Я слышал, как он сам рассказывал Эйгелину об этом!
— Пустое! — настаивал Каулькай. — Он ведь своего тела не переменил. У него на лице та же чёрная борода, а его жена, Амрынаут, в прошлом году родила ему сына. Настоящие "превращённые" меняют и тело. Вот я в _торговой крепости_ [6]видел Эчвака, так тот сам родил двух детей. Вот это настоящий "женоподобный"! А если бы Кмэкай побывал у Кэля, он владел бы "вольными голосами". Это всякий знает!..
— А вот я ходил в позапрошлом году на верховья Олоя с Эйгелином и видел Кауно. Вот шаман! — сказал Кутувия, понизив голос. — Вот страх! Потушат огонь в пологу, а он сейчас уйдёт неведомо куда. Туша тут с нами, а самого нет! А мы прижмёмся друг к другу и лежим, как зарезанные олени. Уйдёт и ходит в надземных странах. Потом слышим голос, высоко-высоко… Это он возвращается, а с ним и те. Да, много! Страх! Всякие! И надземные, и подземные, и из-за моря, из-за камней, из западной тундры… Кричат! Перекликаются!.. То влетят в полог, то вылетят вон. И он с ними. А только Кауно сильнее всех Кэля. Так и бранит их, как Эйгелин баб. А они все молчат или отвечают: "Эгей!"
— Этот Кауно вернул Нутелькуту украденный увырит (душу), — сказал Каулькай. — Сам Нутелькут рассказывал. У него Кэля шестой увырит украли. Он и стал сохнуть. В стадо не ходит, еду не ест, сном не спит… Лежит день и ночь на земле. Ум мутиться стал. "Сбирался, говорит, покинуть и жену и стадо и уйти в лес и стать _косматым жителем_"[7]. Вдруг приехал Кауно. Никто его не звал, сам узнал. Ну да как не узнает? У него их сколько на службе! Все ему говорят! "Я привёз твою пропажу!" — говорит. Сейчас велел поставить полог, зажёг четыре лейки (лампы). Нутелькуту говорит: "Разденься донага! Войди в полог!" Нутелькут вошёл. А в пологе никого нет, только бубен лежит на шкуре. "Потуши три лейки!" — говорит Кауно. А сам совсем снаружи, даже в шатёр не входит. Три погасил, четвёртая ещё горит. Вдруг бубен как застучит!.. Как загремит!.. Прыгает по пологу до самого потолка. Прыгал, прыгал, упал. Нутелькут смотрит, что будет. Видит: вылезает из бубна чёрный жучок. Пополз по шкурам, прямо к нему. Влез на ногу, пополз по ноге, потом по спине, потом по шее, потом по голове. Добрался до макушки и вскочил в голову… С тех пор Нутелькут снова стал прежним человеком. Только имя Кауно велел ему переменить. "Может, _они_ снова придут, говорит, так пусть не найдут прежнего Аттына…"
Эуннэкай слушал чудесный рассказ с разинутым ртом. Когда дело дошло до жука, который вскочил в макушку Нутелькуту, он невольно схватился рукой за собственную голову… как будто желая убедиться, что там не происходит никаких исчезновений и появлений таинственного
— А ты почаще спи в пустыне! — сказал Кутувия, заметив его движение. — Ни стада, ни огня, никакой защиты. Украдут когда-нибудь и у тебя!..
Эуннэкай посмотрел на него жалобно. Он готов был заплакать.
— Оставь! — сказал медленно Каулькай. — Не дразни их! Может, услышат.
— А знаешь… Кмэкаю везёт! — переменил Кутувия тему разговора. — Его жена в прошлом году родила сына, а теперь и сноха беременна!
— Да ведь Винтувии только семь лет! — сказал Каулькай. — Рано у него дети рождаются!
— У него, у него! — передразнил Кутувия. — Кто их знает, у кого? Кмэкай сказал Чейвуне: "Твоему мужу только семь лет, а у меня нет внука. Своруй от мужа и от меня!.. Только чтобы не знали, с кем. Узнаю, поневоле придётся колотить!"
— А здоровая баба Чейвуна, — сказал Каулькай. — Я видел, она несёт на спине вязанку дров. Не каждый парень утащит. Молодец Кмэкай!.. Рано сыну жену нашёл! Вырастет, не придётся сторожить чужих оленей! Должно быть, ему вправду помогают
— Вырастет Винтувия, она будет старая!.. Старая жена — мало радости.
— А вправду, от кого Чейвуна ребёнка принесла? — настаивал Кутувия. — Не от тебя ли, Эуннэкай? Ты, кажется, зимою гостил у Кмэкая!
— Оставь! — сказал Эуннэкай, стыдливо опуская глаза. — Моё сердце не знает девок!
— Ну, ври, ври! — со смехом говорил Кутувия. — Славные девки у ламутов! — продолжал он, закрывая глаза. — На косе уйер[8], на груди серебро, на шее бусы. А когда ходит, передник так и звенит бубенчиками!.. А наши влезут в меховой мешок и ходят в нём весь век!
Несмотря на свой недавний патриотический окрик на Эуннэкая по поводу ламутов, Кутувия предпочитал ламутских девок чукотским.
— У старосты Митрея хорошая девка! — лукаво сказал Каулькай. — Спина — как у важенки, волосы — как волокнистый табак[9]. Молодому пастуху хорошая жена!
— Да, хорошая! — проворчал Кутувия. — Митрей меньше ста оленей не возьмёт. Это ведь целое стадо. Худой народ ламуты! — продолжал он злобно. — Продают девку, как
— Разве у Эйгелина оленей нет? — спросил Каулькай. — Ваши олени на пяти реках! Упавшие рога — как валежник на поле!
— Эйгелин не хочет ламутской невестки! — угрюмо сказал Кутувия. — Старик говорит: "Дочь Чэмэги убежала от Кэргувии, твоя тоже покажет спину. Не дам оленей за следы на снегу!"
— Пускай! — сказал Каулькай. — Ламутская родня — мало добра. Вон у Рольтыэргина на Олое какое было стадо! Одни бычачьи рога стояли как лес. А как взял ламутскую девку, так ничего не осталось. Шурья да свояки всё съели. _Ламутское горло проглотит всю землю и сытее не станет!_
Эуннэкай молча слушал разговоры товарищей. Хотя он и сказал, что его сердце не знает девок, но это не совсем согласовалось с истиной. Напротив, в редкие счастливые минуты отдыха, на большом стойбище Эйгелина, когда ему не хотелось ни спать, ни есть, когда он не должен был немедленно отправляться в стадо и мог сидеть у входа в шатёр, не двигаясь и не поднимаясь с места, он находил большое удовольствие в том, чтобы следить своими узенькими, но зоркими глазками за быстрыми движениями девушек, хлопотавших у огня или мявших оленьи шкуры своими крепкими руками. Он, однако, не разделял вкуса Кутувии относительно ламуток.
"Что хорошего? — думал он. — Одежда вся распорота[11]. Железа столько, что и таскать тяжело. Кругом навешано, в глазах рябит! А у наших одежда гораздо красивее: пыжик чёрный, гладкий, на коленях пестринка. Шея опушена тройным мехом. Ничего лишнего, гладко, красиво!.. Ламутская девка побежит, за сучок железками заденет, а чукотская скользит между деревьями, как лисица!"
Эуннэкай вспомнил, как в минувшую весну он странствовал с кочевым обозом и ему пришлось гнать стадо вместе с Аммой. Дорога шла по крутым скалам, с перевала на перевал. На подъёмах Амма быстро карабкалась вверх, не отставая ни на шаг от оленей, прыгая с камня на камень, хватаясь руками то за выступ скал, то за ветви кедровника, то просто за снег. Эуннэкай далеко отстал на своих кривых ногах. Добравшись доверху, он совсем запыхался и принужден был сесть на снег, чтобы отдышаться. Эуннэкай сидел на вершине перевала, а Амма быстро спускалась вниз за своими оленями. Её лёгкий силуэт мелькал то слева, то справа, обгоняя стадо. На гладких спусках, покрытых блестящим слежавшимся снегом, она падала на спину и скользила вниз, сложив на груди руки и откинув голову, и горный ветер раздувал долгую шерсть на оторочке её мехового наряда. Она и вся была похожа на комочек шерсти, гонимый северным ветром по склону ущелья… Вдруг быстрым движением она вскакивала на ноги и далеко убегала в сторону, в погоне за своенравным пыжиком, задумавшим избрать для спуска одну из боковых тропинок. Увы, когда потом Эуннэкай догнал наконец Амму, уже внизу, в глубине долины, она только обвела его презрительным взглядом и после того обращала на него гораздо меньше внимания, чем на стадо. Девки вообще не засматривались на Кривоногого.
— А где стадо? — внезапно сказал Каулькай, вскакивая на ноги.
Кутувия тоже вскочил, и оба они пытливо озирались вокруг, отыскивая на острых вершинах хоть один силуэт движущегося животного.
— Направо, над лесом! — сказал Эуннэкай. Его глаза обладали наибольшей зоркостью.
Неугомонные олени уже успели уйти далеко, опустились вниз, перешли реку и взбирались теперь на противоположный горный склон, безостановочно и поспешно, построившись в долгую походную колонну, как будто их призывала туда какая-то неотложная надобность.
Каулькай сорвался с места, как стрела, сбежал по косогору, быстро перешёл реку, не разбирая брода, и через несколько минут очутился на противоположной стороне. Высокая фигура его уже мелькала над верхней опушкой лесов, направляясь к ржаво-красным склонам большой сопки, куда богатый моховой покров манил беглецов.
Кутувия посмотрел-посмотрел ему вслед — и опустился на прежнее место.
— Приведёт! — беспечно проговорил он. — Дай трубку, — прибавил он, протягивая руку к Кривоногому.
Эуннэкай вытащил свой пустой табачный мешок и потряс им в воздухе.
— Нет! — сказал он лаконически.
— Что курил? — спросил Кутувия, нахмурив брови.
— Трубочную накипь ковырял! — сказал Кривоногий. — С деревом мешал!
Кутувия проворчал что-то непонятное и, вытащив из-за пазухи собственный табачный мешок и маленькую оловянную "ганзу", укреплённую в грубой деревянной оправе, набил её серым крошевом из "черкасского табаку", смешанного также с изрядным количеством дерева.
— Дай! — тотчас же протянул руку и Эуннэкай. Он уже давно не курил.
Кутувия беспрекословно передал ему мешок. Табак считается у чукч таким продуктом, в котором никогда нельзя отказывать просящему.
Не более чем через полчаса явился Каулькай со стадом. Он пригнал оленей на то самое место, где сидели его товарищи.
— Все? — спросил Кутувия.
— А то нет? — переспросил Каулькай, усаживаясь рядом с ним.
— Дай! — протянул и он руку к Кутувии, видя, что Эуннэкай выколачивает трубку. — Скупой твой отец! — сказал он. — Когда даёт табак, всегда ругается. Тратим много, говорит. А мы ведь без чаю ходим, только табак и тратим!
— Поневоле будешь скупым! — сказал Кутувия. — Ясаки ведь надо платить каждый год, а у нас, кроме оленей, ничего нет. А много ли жители помогают моему старику?..
— Зато он староста! Изо всех старост самый главный! В прошлом году на ярмарке выпивали, ясачный начальник[12] говорил: "Ты комиссар, я комиссар, нас только двое".
— Да, говорил! — не унимался Кутувия. — Ему хорошо говорить! Ясачный начальник одной рукой посылает _Солнечному владыке_[13] ясаки, а другой рукой от него получает деньги, а моему старику ничего не платят! А в позапрошлом году на Анюйский божий дом он отдал тридцать раз двадцать быков. Это ведь сколько?
—
Кутувия быстро придвинулся к товарищам и, протянув руки, собрал ближайшие конечности, принадлежавшие им, и соединил их вместе, прибавив к общей сумме и свои собственные ноги.
— Сколько раз нужно сделать такую связку, — спросил он, обращая лицо к Каулькаю, — чтобы получилось так много?.. — и, выпустив руки и ноги приятелей, он сложил вместе свои собственные ладони. — Вот сколько, — сказал он с ударением.
Каулькай посмотрел на него и выразил своё сочувствие протяжным:
Кутувия был, очевидно, очень силён в счёте. Недаром был разговор, что Эйгелин хочет передать ему своё достоинство, помимо старшего своего сына Тнапа.
— Наше лучшее стадо до сих не может оправиться от потери, — сказал Кутувия. — Олени словно стали ниже, потеряв своих старших братьев.
— Тенантумгин захочет — прибавится вдвое! — сказал Каулькай ободряющим голосом. — Лишь бы "хромая" не привязалась к стаду… Эуннэкай! Вари чай! — крикнул он весело Кривоногому.
Кривоногий заморгал глазами. Они не видели чаю уже более двух недель, с тех пор как покинули большое летовье Эйгелина. Однако он не посмел ослушаться брата и, отвязав от своей котомки большой чёрный котёл, спустился к реке.
Кутувия, улыбаясь, проводил его глазами.
— Он и вправду! — сказал он. — Чего заварим? Чаю ведь нет!
— Я набрал _полевого чаю_, - подмигнул Каулькай, показывая на небольшую связку молодых побегов шиповника, завёрнутых в его шейный платок.
— Заварим это, и будет ещё лучше, чем чай. Мне надоело тянуть холодную воду прямо из реки, как олень. Попьём горячего.
Кутувия утвердительно кивнул головой. Когда они уходили со стойбища, Эйгелин им сказал: "Разве вы старики? Вы ведь молодые парни!" — и не дал им ни чайника, ни чаю. Старик относился подозрительно к новому напитку, перенятому от русских. "Когда я был молод, мы не знали, что такое чай, — ворчал он. — Хлебали суп из моняла[15] и кровяную похлёбку, по месяцу не видели горячего. А теперь молодой парень без чайника ни шагу!"
Но Кутувия был иного мнения и очень уважал не только чай, но и белый блестящий сахар, который русские привозили такими большими круглыми кусками.
— А сахар принёс? — весело сказал он Каулькаю.
— Белый камень, хочешь, принесу, — отозвался Каулькай. — Не то ступай на русскую землю и возьми там кусок с сахарной скалы!
Чукчи были уверены, что в русской земле есть белые скалы, откуда выламывают сладкий сахар.
— А что? — спросил несмело Эуннэкай, который успел возвратиться с водой и прилаживал на длинной палке котёл у костра. — На сахарных скалах мох растёт?..
— Видишь! — присвистнул Кутувия. — Оленелюбивое сердце! Мох вспомнил! Ну, уж если растёт мох, то, должно быть, тоже сладкий!
— А _сердитая вода_? — спросил Эуннэкай задумчиво. — Она что?
— Огонь! — сказал Кутувия так же уверенно. — Размешан в речной воде… Русские шаманы делают.
— Правда! — подтвердил Каулькай. — Зажги её, так вся сгорит. Останется только простая вода! Я видел!
— Сила её от огня! — продолжал Кутувия. — Она жжёт сердце человека! Есть ли что сильнее огня?
— Мудры русские шаманы! — сказал Эуннэкай. — Воду с огнём соединяют в одно!
Воображение всех троих на минуту перенеслось к чудесной стране, откуда привозят такие диковинные вещи: котлы и ружья, чёрные кирпичи чаю и крупные сахарные камни, ткани, похожие по ширине на кожу, но тонкие, как древесный лист, и расцвеченные разными цветами, как горные луга весною, и многое множество других див, происхождение которых простодушные полярные дикари не могли применить ни к чему окружающему.
— Эйгелин говорит, — медленно сказал Эуннэкай, — что Солнечный Владыка живёт в большом доме, где стены и пол сделаны из твёрдой воды, которая не тает и летом — ну, вроде как
— Ты посмотрел бы! — сказал Кутувия с презрением. — А на
Каулькай радостно заржал, откинув голову назад. Мысль о встрече Кривоногого с Солнечным Владыкой казалась ему необычайно забавною.
— Безумный! — сказал он ему, успокоившись от смеха. — Тоже захотел на ту землю! Там так жарко, что рыба в озёрах летом сваривается и русские хлебают уху ложками прямо из озера! Разве олени могли бы перенести такой жар? Охромели бы! Передохли бы! А что станется с чукчей без оленьего стада?
— Что станется с чукчей без оленьего стада? — повторил Кутувия, как эхо. — Смотри, Эуннэкай! Олени опрокинут твой котёл!
Действительно, олени так и лезли в огонь, не обращая внимания на близость человека, к которому в другое время они относятся недоверчиво. Ветер улёгся также внезапно, как и явился, и комариная сила мгновенно воспрянула от своего короткого бездействия. Комаров было так много, что казалось, будто они слетелись сюда со всего света. Из края в край над огромным стадом мелькали чёрные точки, словно подвижные узлы странной сети, наброшенной на мир и ежеминутно изменявшей свой вид. Большие оводы появлялись там и сям в петлях этой сети, кидаясь из стороны в сторону резкими угловатыми движениями, одно из которых неминуемо заканчивалось на чьей-нибудь злополучной спине. Со стороны казалось, будто кто-то швыряет в оленей мелкими камешками.
Оводы были ещё страшнее комаров. Едва почувствовав прикосновение овода к своей коже, олень испуганно вздрагивал и начинал метаться, становиться на дыбы, лягаться задними ногами, стараясь прогнать мучителя. Но овод сидел плотно на месте, не нанося, впрочем, оленю никакого непосредственного вреда, но тщательно приклеивая к волосам оленьей шерсти множество мелких яичек, из которых должны были через два-три дня вылупиться маленькие белые червячки, глубоко пробивающие оленью кожу, чтобы сделать себе гнездо в живом мясе. Кроме крупных оводов, были другие — мелкие, с цветным полосатым брюхом и короткими прозрачными крыльями. Движения их были гораздо проворнее. Они не старались усесться на оленью спину, а, подлетая к носу животного, брызгали ему в ноздри тонкой струей жидкости, заключавшей в себе множество мелких, но чрезвычайно вертлявых червячков, не больше самой мелкой булавочной головки. Почувствовав у себя в носу предательскую струю, олени принимались отчаянно чихать и тереться носом о землю, что, конечно, нисколько не помогало им освободиться от червячков, которые поспешно пробирались в самое горло, чтобы там замуроваться в хрящ.
Олени упрямо лезли в костёр, отгоняя друг друга от широкой струи дыма, дававшей защиту от насекомых, и опрокинули-таки котёл Эуннэкая. К счастью, он успел его вовремя подхватить, и только небольшая часть воды вылилась на землю.
— Бедные олени! — сказал Каулькай, недоброжелательно поглядывая на тучи насекомых, носившихся над стадом. Пастухи сидели в самом дыму и мало страдали от комаров и оводов.
— И зачем это Тенантумгин сотворил такую нечисть?
— Вовсе не Тенантумгин! — возразил Кривоногий с живостью, которой совсем нельзя было ожидать от него. — Станет родоначальник созидать такое? Комаров создал Кэля. Я слышал, ещё бабушка рассказывала: когда Тенантумгин делал весь свет, он сделал сперва землю, потом оленя с человечьей головой, потом волков и песцов, которые говорили по-человечьему. Потом он взял горсть земли, потёр между ладонями, и вылетели все с крыльями — гуси, лебеди, куропатки. А Кэля набрал оленьего помёта, тоже потёр между ладонями, и вылетели комары, оводы и слепни и стали жалить оленей.
— Смотри-ка, Кутувия! — перебил Каулькай. — Вот этот пыжик, кажется, захромал. Дай-ка я его поймаю!
И он осторожно стал подбираться к маленькому чёрному телёнку, слегка прихрамывающему на левую переднюю ногу, и, быстро вытянув руку, схватил его сзади. Телёнок стал вырываться. Мать с тревожным хрюканьем бегала около пастухов.
— Постой, дурачок! — ласково проговорил Каулькай. — Посмотрим только и отпустим!
И, затиснув телёнка между своими могучими коленями, он вздёрнул кверху больную ногу и принялся рассматривать поражённое копыто.
— Не видно! — сказал он и, вынув нож, спокойно срезал внутренний краешек мягкого копытца, похожего скорее на хрящ.
— А ну, посмотрим! — сказал он и изо всей силы нажал пальцами вокруг пореза.
Из сероватого хряща показалась капля крови, потом капля светлого гноя, потом опять кровь, выдавившаяся цепью мелких рубиновых капелек. Телёнок, убеждённый, что пришёл его последний час, судорожно дрожал и закатывал глаза. Даже сопротивление его ослабело от ужаса.
— Пустяки, пройдёт! — сказал Каулькай и уже готов был отпустить телёнка.
— Пожалуй, не пройдёт! — покачал головой Кутувия, заглядывая ему прямо в глаза.
— Конечно, не пройдёт! — согласился тотчас же и Каулькай. — Хромая как привяжется…
— Не отстанет, — докончил Кутувия.
— Высохнет…
— Издохнет!..
— Понапрасну пропадёт!..
— Что ж… — закончил Каулькай и, вынув из-за пояса нож, уверенной рукой вонзил его в сердце бедному пыжику.
Пыжик судорожно брыкнул ножками. Глаза его ещё больше закатились, потом повернулись обратно, потом остановились.
Поделиться книгой: