Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2

— Мнѣ кажется, Санчо, что ты хочешь взобраться сюда, чтобы безопасно взирать на бой быковъ — замѣтилъ Донъ-Кихотъ.

— Признаться вамъ, отвѣчалъ Санчо, меня бѣда какъ пугаетъ носъ этого оруженосца. просто стоять возлѣ него, отъ страху, не могу.

— Да, это такой носъ, проговорилъ Донъ-Кихотъ, что не будь я тѣмъ, чѣмъ я есмь, то, пожалуй, и я струхнулъ бы. Однако, полѣзай, я помогу тебѣ.

Тѣмъ временемъ, какъ Донъ-Кихотъ подсаживалъ Санчо, рыцарь зеркалъ отъѣхалъ на надлежащее разстояніе, и полагая, что противникъ его сдѣлалъ то же самое, онъ, не ожидая ни звука трубъ и никакого другого боеваго сигнала, поворотилъ своего коня, достойнаго соперника Россинанта по красотѣ формъ и быстротѣ аллюра — и потомъ во всю прыть его, не превосходившую, впрочемъ, мелкой рыси, поскакалъ на встрѣчу Донъ-Кихоту. Видя его, однако, занятымъ подсаживаніемъ Санчо, онъ остановился на половинѣ пути, за что ему несказанно благодаренъ былъ конь его, чувствовавшій себя окончательно не въ силахъ двинуться ни шагу далѣе. Донъ-Кихоту же показалось, что рыцарь зеркалъ собирается обрушиться на него, какъ громъ, и онъ умудрился такъ ловко пришпорить Россинанта, что если вѣрить исторіи, то это былъ единственный случай въ его жизни, когда самъ Россинантъ пустился въ галопъ; до этихъ поръ, сколько намъ извѣстно, онъ, въ блистательнѣйшія минуты своей жизни, ограничивался мелкой рысью. Воспользовавшись этой чудной стремительностью Россинанта, Донъ-Кихотъ смѣло кинулся на рыцаря зеркалъ, который напрасно вонзалъ и ноги и шпоры въ бока своего коня; послѣдній упорно стоялъ на мѣстѣ, словно прикрѣпленный въ нему якоремъ. Благодаря стеченію этихъ то благопріятныхъ обстоятельствъ, Донъ-Кихотъ возъимѣлъ полную поверхность надъ своимъ противникомъ, которому мѣшали не только конь, но еще и копье его. Безъ малѣйшаго риска, не встрѣчая никакого противодѣйствія, могъ побѣдоносно распорядиться теперь Донъ-Кихотъ съ рыцаремъ зеркалъ, и онъ дѣйствительно распорядился, да такъ мужественно и ловко, что противникъ его безъ чувствъ свалился на землю; и видя его распростертымъ безъ всякаго движенія, можно было подумать, что злополучный рыцарь покончилъ тутъ съ животомъ своимъ.

Увидѣвъ это, Санчо тотчасъ же соскочилъ съ дерева и побѣжалъ къ своему господину; Донъ-Кихотъ тоже соскочилъ съ коня и поспѣшилъ къ побѣжденному имъ рыцарю зеркалъ. Растегнувъ его шлемъ, чтобы убѣдиться умеръ ли онъ, я если нѣтъ, то немного освѣжить его, онъ… но, великій Боже, кто не изумится, узнавъ, что Донъ-Кихотъ, какъ свидѣтельствуетъ исторія, увидѣлъ передъ собою, въ эту минуту, бакалавра Самсона Карраско, его самого съ головы до ногъ. «Санчо!» кликнулъ онъ изо всѣхъ силъ своему оруженосцу: «бѣги сюда скорѣй, и ты увидишь нѣчто невѣроятное, ты убѣдишься, наконецъ, въ томъ, что могутъ творить волшебники».

Санчо приблизился въ побѣжденному рыцарю, и увидѣвъ передъ собою Самсона Карраско, онъ отъ изумленія могъ только креститься; и такъ какъ лежавшій на травѣ рыцарь зеркалъ не показывалъ ни малѣйшаго признака жизни, потому Санчо сказалъ своему господину, что, по его мнѣнію, лучше всего всунуть теперь, безъ дальныхъ церемоній, этому новому бакалавру Самсону Карраско шпагу въ глотку, чтобы навсегда избавиться отъ одного изъ враговъ своихъ волшебниковъ

— Ты правъ, Санчо, сказалъ Донъ-Кихотъ, чѣмъ меньше враговъ, тѣмъ лучше. И рыцарь уже обнажилъ мечь, готовясь привести въ исполненіе совѣтъ Санчо, но въ эту самую минуту предъ нимъ предсталъ носатый оруженосецъ его противника, только на этотъ разъ безъ своего страшнаго носа.

— Что вы дѣлаете, что вы дѣлаете! закричалъ онъ Донъ-Кихоту; вѣдь это другъ вашъ и господинъ мой, бакалавръ Самсонъ Карраско.

— А что сталось съ твоимъ носомъ? спросилъ Санчо.

— Я спряталъ его, отвѣчалъ оруженосецъ. И запустивъ руку въ карманъ, онъ вытащилъ оттуда свой страшный носъ

Изумленный Санчо глядѣлъ на него во всѣ глаза, и воскликнулъ, наконецъ, дошедши до послѣднихъ предѣловъ удивленія: «Христосъ Спаситель, да вѣдь это сосѣдъ и кумъ мой Ѳома Цеціаль!»

— Да, да, да, отвѣчалъ лишенный своего носа оруженосецъ, я кумъ и закадышный другъ твой, Ѳома Цеціаль, и сейчасъ разскажу тебѣ, какъ я забрался сюда. Ради Бога только попроси скорѣе своего господина, чтобы онъ не трогалъ, не ранилъ, не билъ и не убивалъ лежащаго у ногъ его рыцаря зеркалъ, потому что это нашъ бакалавръ, Самсонъ Карраско. Между тѣмъ очнулся, наконецъ, самъ побѣжденный рыцарь, и Донъ-Кихотъ въ тоже мгновеніе приставилъ шпагу къ его глазамъ. «Вы погибли», сказалъ онъ ему, «если тотчасъ же не признаете, что несравненная Дульцинея Тобозская прелестнѣе Кассильды Вандалійской. Мало того: вы должны обѣщать мнѣ, что если вы останетесь живы послѣ этой битвы, то отправитесь въ Тобозо, представитесь тамъ отъ моего имени Дульцинеѣ и повергнете себя въ ея распоряженіе. Если она возвратитъ вамъ свободу, тогда вы должны будете отыскать меня, — слѣдъ моихъ подвиговъ приведетъ васъ туда, гдѣ я буду, — и разсказать мнѣ все, что произойдетъ между вами и моей дамой. Вы видите, я налагаю на васъ обязательства, не противорѣчащія условіямъ нашего поединка.

— Признаю, отвѣчалъ побѣжденный рыцарь, что разорванный, грязный башмакъ Дульцинеи лучше взъерошенной, хотя и чистой бороды Кассильды. Обѣщаю отправиться къ вашей дамѣ и вернуться къ вамъ съ достодолжнымъ отчетомъ.

— Мало того, вы должны сознаться, добавилъ Донъ-Кихотъ, что побѣжденный вами рыцарь былъ вовсе не Донъ-Кихотъ Ламанчскій, но кто-то другой, похожій на него, подобно тому, какъ вы похожи на бакалавра Самсона Карраско, хотя вы вовсе не Карраско, но преображенный въ него моими врагами съ цѣлью ослабить мой гнѣвъ и заставить меня мягче воспользоваться моимъ тріумфомъ.

— Все это я признаю, сознаю и всему вѣрю, говорилъ лежавшій рыцарь, совершенно также, какъ вы сами признаете, сознаете и вѣрите. Только помогите мнѣ, ради Бога, встать, если боль мнѣ это позволитъ, потому что я чувствую себя очень плохо.

Донъ-Кихотъ помогъ ему подняться на ноги, вспомоществуемый Ѳомой Цеціалемъ, съ котораго Санчо не сводилъ глазъ, закидывая его вопросами, и получая такіе отвѣты, послѣ которыхъ у него не могло оставаться никакого сомнѣнія, что онъ видитъ передъ собою дѣйствительно кума своего Ѳому. Но, съ другой стороны, увѣренія Донъ-Кихота, что волшебникъ принялъ на себя образъ бакалавра Самсона Карраско, не позволяли ему совершенно довѣриться этому загадочному человѣку, называвшему себя кумомъ, сосѣдомъ и другомъ его. И, кажется, слуга, подобно господину своему, остался вполнѣ убѣжденнымъ, что все это было ничто иное, какъ новыя штуки волшебниковъ — враговъ нашего рыцаря. Между тѣмъ рыцарь зеркалъ съ своимъ оруженосцемъ со стыдомъ удалились съ мѣста побоища, желая поскорѣе попасть въ какую нибудь деревушку, въ которой побѣжденный боецъ могъ бы поправить немного помятыя ребра свои. Донъ-Кихотъ же и Санчо направились по дорогѣ въ Саррагоссу, гдѣ мы за время и оставимъ ихъ, чтобы сказать, это такой былъ рыцарь зеркалъ и его носатый оруженосецъ.

Глава XV

Обрадованный и гордый своей недавней побѣдой, одержанной надъ такимъ знаменитымъ противникомъ, какимъ казался рыцарь зеркалъ, покидалъ Донъ-Кихотъ поле славной битвы, надѣясь услышать вскорѣ отъ побѣжденнаго рыцаря — полагаясь вполнѣ на его слово — продолжается ли еще очарованіе Дульцинеи. Пощаженный имъ противникъ, ясное дѣло, долженъ былъ сообщить ему объ этомъ, иначе онъ пересталъ бы быть рыцаремъ. Но одно думалъ Донъ-Кихотъ, а другое — рыцарь зеркалъ, помышлявшій, впрочемъ, въ настоящую минуту, исключительно о мазяхъ и пластыряхъ.

Теперь мы скажемъ, что бакалавръ Самсонъ Карраско посовѣтовалъ Донъ-Кихоту пуститься въ третье странствованіе, обсудивъ съ священникомъ и цирюльникомъ тѣ мѣры, какія лучше всего было бы принять, чтобы заставить рыцаря сидѣть дома и не безпокоиться больше о новыхъ странствованіяхъ и новыхъ приключеніяхъ. Общее мнѣніе трехъ друзей было: послѣдовать совѣту бакалавра, состоявшему въ томъ, чтобы отпустить Донъ-Кихота, и отправить, подъ видомъ странствующаго рыцаря, вслѣдъ за нимъ Карраско, который долженъ будетъ вызвать его на бой, — и если Карраско побѣдитъ, что казалось дѣломъ не труднымъ, то постановивъ передъ боемъ въ непремѣнную обязанность побѣжденному исполнить волю побѣдителя, можно будетъ, въ случаѣ побѣды, велѣть Донъ-Кихоту отправиться домой и оставаться тамъ въ теченіе двухъ лѣтъ, если только въ это время побѣдитель не сдѣлаетъ какихъ-нибудь перемѣнъ въ данномъ имъ повелѣніи. Несомнѣнно было, что Донъ-Кихотъ свято выполнитъ приказаніе своего побѣдоноснаго противника, и тогда, въ теченіи двухъ лѣтъ, мало ли что могло произойти. И самъ Донъ-Кихотъ могъ забыть о своихъ сумазбродныхъ замыслахъ, и друзья его, быть можетъ, могли бы найти средство противъ его болѣзни.

Карраско принялъ на себя роль странствующаго рыцаря, а кумъ и сосѣдъ Санчо, Ѳома Цеціаль, малый проворный и умный, предложилъ свои услуги въ качествѣ оруженосца. По отъѣздѣ Донъ-Кихота, Карраско нарядился въ тотъ костюмъ, въ которомъ мы его недавно видѣли, а Ѳома устроилъ поверхъ своего носа другой, размалеванный, чтобы не выдать себя при встрѣчѣ съ своимъ кумомъ, и вмѣстѣ они послѣдовали за вашимъ рыцаремъ. Они едва не настигли его передъ колесницей смерти, но опоздали, и застали его уже тамъ, гдѣ ихъ встрѣтилъ читатель, и гдѣ, благодаря разстроенной фантазіи Донъ-Кихота, вообразившаго себѣ, будто встрѣченный имъ бакалавръ Самсонъ Караско былъ вовсе не бакалавръ Карраско, новый Самсонъ чуть было не лишился на вѣки возможности получать какія бы то ни было степени — за то, что ученый мужъ не нашелъ даже слѣдовъ гнѣзда тамъ, гдѣ собирался наловить птицъ. Ѳома, видя дурной исходъ затѣяннаго ими дѣла, сказалъ бакалавру: «господинъ мой, Самсонъ Карраско! мы безспорно получили то, чего стоили. Пускаться въ какое угодно предпріятіе очень легко, но не такъ то легко выпутаться изъ него. Донъ-Кихотъ полуумный, а мы съ вами умницы, и однакожъ полуумный умудрился оставить умныхъ въ дуракахъ. Очень интересно было бы узнать мнѣ теперь: кто безумнѣе, тотъ ли, кому такъ ужъ на роду написано было обезумѣть, или тотъ, кто обезумѣлъ по собственной охотѣ?

— Разница между нами та, отвѣчалъ Карраско, что одинъ былъ и останется безумцемъ, а другой можетъ возвратить себѣ разсудокъ во всякое время, когда найдетъ нужнымъ.

— На этомъ то основаніи я сознаюсь, отвѣчалъ Ѳома, что нашла было на меня дурь сдѣлаться вашимъ оруженосцемъ, но теперь мнѣ, слава Богу, пришла опять охота поумнѣть, и поэтому я возвращаюсь домой.

— Это твое дѣло, замѣтилъ Карраско, но думать, чтобы я вернулся домой прежде, чѣмъ помну бока Донъ-Кихоту, это было бы все равно, что принимать ночь за день. Только теперь я рѣшаюсь на это не изъ желанія навести Донъ-Кихота на путь истины, а просто изъ желанія отмстить ему. Что дѣлать? боль въ бокахъ заглушаетъ во мнѣ всякую жалость.

Къ счастію своему наши новые искатели приключеній попали въ какую то деревушку, гдѣ нашелся костоправъ, для перевязки злосчастнаго Самсона. Здѣсь его покинулъ Ѳома Цеціаль, самъ-же бакалавръ остался обдумывать планъ замышляемаго имъ мщенія, и мы, разставшись съ нимъ до новой встрѣчи, возвратимся къ Донъ-Кихоту.

Глава XVI

Восхищенный и гордый, какъ мы уже сказали, продолжалъ Донъ-Кихотъ свой путь, воображая себя, благодаря своей недавней побѣдѣ, величайшинъ и храбрѣйшимъ рыцаремъ въ мірѣ. Теперь онъ окончательно убѣжденъ былъ въ счастливомъ окончаніи всѣхъ предстоящихъ ему приключеній, и не обращалъ вниманія ни на какія волшебства и ни на какихъ волшебниковъ. Забылъ онъ въ эту ми нуту и безчисленные палочные удары, выпавшіе на долю его во время его рыцарскихъ странствованій, и камни, выбившіе у него половину зубовъ, и неблагодарность каторжниковъ, и дерзость грубыхъ ангуэзскихъ погонщиковъ. И думалъ онъ только, что если-бы найти ему средство разочаровать Дульцинею, то онъ могъ бы считать себя счастливѣйшимъ изъ всѣхъ рыцарей, когда либо подвизавшихся на бѣломъ свѣтѣ. Изъ этого сладостнаго усыпленія его пробудилъ голосъ Санчо, сказавшаго ему: «не странно ли, ваша милость, что мнѣ до сихъ поръ мерещится этотъ удивительный носъ кума моего Ѳомы?»

— И неужели ты, въ самомъ дѣлѣ, думаешь, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, что рыцарь зеркалъ былъ бакалавръ Самсонъ Каррасно, а оруженосецъ его — кумъ твой Ѳома?

— Ужъ право я не знаю, что и подумать объ этомъ, проговорилъ Санчо. Все, что говорилъ онъ мнѣ о моемъ хозяйствѣ, о моей семьѣ, все это могъ знать только настоящій Ѳома Цеціаль. И лицо то его, когда онъ очутился безъ носа, было совсѣмъ, какъ у кума моего Ѳомы, и голосъ, ну словомъ все, какъ у того Ѳомы, котораго я видѣлъ и слышалъ тысячу и тысячу разъ, потому что мы вѣдь земляки, да въ тому еще сосѣди.

— Санчо! обсудимъ это, какъ умные люди, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ. Скажи мнѣ: возможное ли дѣло, чтобы бакалавръ Самсонъ Карраско, вооруженный съ ногъ до головы, пріѣхалъ сюда — какъ странствующій рыцарь — сражаться со мной? Былъ ли я когда-нибудь врагомъ его? подалъ ли я ему какой-нибудь поводъ сердиться на меня? Соперникъ ли я его, и наконецъ воинъ ли онъ, а слѣдственно можетъ ли онъ завидовать стяжанной мною славѣ?

— Но, скажите же на милость, отвѣчалъ Санчо, какъ могло случиться, чтобы этотъ рыцарь, это бы онъ тамъ ни былъ, такъ походилъ на бакалавра Самсона Карраско, а оруженосецъ его на моего кума Ѳому? И если это дѣло волшебства, какъ вы говорите, то развѣ не могло найтись на свѣтѣ двухъ человѣкъ, похожихъ, какъ двѣ капли воды, на двухъ другихъ?

— Повторяю тебѣ, Санчо, настаивалъ Донъ-Кихотъ, все это злыя продѣлки преслѣдующихъ меня волшебниковъ. Предугадывая мою побѣду, они устроили такъ, чтобы при взглядѣ на побѣжденнаго мною рыцаря, я встрѣтился съ лицомъ моего друга бакалавра, и поставивъ дружбу между горломъ врага и остріемъ моего меча, они надѣялись этимъ способомъ ослабить мой справедливый гнѣвъ и спасти жизнь того, это такъ измѣннически и подло покушался на мою. Санчо! неужели тебѣ нужно приводить примѣры въ доказательство того, какъ могутъ волшебники измѣнять человѣческія лица? ты кажется убѣдился въ этомъ на дѣлѣ. Не болѣе двухъ дней тому назадъ, не видѣлъ ли ты собственными глазами Дульцинею во всемъ ея блескѣ, во всей ея несказанной прелести; между тѣмъ какъ мнѣ она показалась грубой и отвратительной мужичкой, съ гноящимися глазами и противнымъ запахомъ. Что же тутъ удивительнаго или неестественнаго, если волшебникъ, устроившій такое возмутительное превращеніе съ Дульцинеей, устроилъ нѣчто подобное теперь, показавъ намъ, съ извѣстнымъ тебѣ умысломъ, лица Самсона Карраско и твоего кума. Но подъ какимъ бы тамъ видомъ не напалъ на меня врагъ мой, я знаю, что я побѣдилъ его, и этого съ меня довольно.

— Одинъ Богъ знаетъ всю правду, сухо отвѣчалъ Санчо. Ему, конечно, трудновато было убѣдиться доводами Донъ-Кихота, когда онъ очень хорошо зналъ, что очарованіе Дульцинеи было дѣломъ не волшебниковъ, а его самого; но онъ рѣшился не говорить объ этомъ ни слова изъ страха, чтобы какъ-нибудь не проговориться.

Въ это время въ нашимъ искателямъ приключеній присоединился какой то незнакомецъ, ѣхавшій по одной дорогѣ съ ними, верхомъ на великолѣпной, сѣрой въ яблокахъ кобылѣ. На немъ былъ короткій зеленый плащъ, съ капишономъ позади, обложенный бурымъ бархатомъ, голова его была прикрыта такого же цвѣта бархатной шапочкой, збруя выкрашена въ зеленый и бурый цвѣта. Арабскій мечъ висѣлъ на зеленой перевязи, отдѣланной совершенно такъ же, какъ его полуботфорты, наконецъ шпоры, покрытыя зеленымъ лакомъ, были такой изящной работы и такъ блестѣли, что вполнѣ соотвѣтствуя всему костюму всадника, производили лучшій эффектъ, чѣмъ еслибъ были сдѣланы изъ чистаго золота. Встрѣтившись съ нашими искателями приключеній, онъ вѣжливо раскланялся съ ними и пришпоривъ коня, хотѣлъ было ѣхать дальше, но Донъ-Кихотъ удержалъ его.

— Милостивый государь, сказалъ онъ ему, если вы ѣдете по одной дорогѣ съ нами и не особенно торопитесь, то мнѣ было бы очень пріятно ѣхать вмѣстѣ съ вами.

— Откровенно сказать, отвѣчалъ незнакомецъ, я пришпорилъ мою лошадь, боясь, чтобы она не встревожила вашу.

— О, господинъ мой! воскликнулъ Санчо, въ этомъ отношеніи вы можете быть совершенно спокойны, потому что конь нашъ превосходно воспитанъ и чрезвычайно воздержанъ. Никогда ничего подобнаго съ нимъ не случается; только однажды въ жизни нашла было на него дурь, ну и пришлось же, ему, да и намъ вмѣстѣ съ нимъ, дорого поплатиться за это. Повторяю вашей милости, вы можете ѣхать совершенно спокойно, потому что когда бы нашему коню подали вашу кобылу между двухъ блюдъ, онъ и тогда не дотронулся бы до нее.

Незнакомецъ придержалъ своего коня, глядя съ удивленіемъ на Донъ-Кихота, ѣхавшаго съ обнаженной головой, потому что Санчо везъ шлемъ его, привязаннымъ, какъ чемоданъ, къ арчаку своего сѣдла. Но если незнакомецъ со вниманіемъ оглядывалъ Донъ-Кихота, то послѣдній еще внимательнѣе осматривалъ съ ногъ до головы господина въ зеленомъ плащѣ, показавшемся ему человѣкомъ значительнымъ и весьма порядочнымъ. На видъ ему было около пятидесяти лѣтъ; въ волосахъ его пробивалась едва замѣтная просѣдь; орлиный носъ, полусмѣющійся, полустрогій взоръ, манеры, осанка, словомъ все показывало въ немъ человѣка очень порядочнаго. Незнакомецъ же, оглядывая Донъ-Кихота, думалъ только, что онъ никогда въ жизни не видѣлъ ничего подобнаго. Все удивляло его въ нашемъ рыцарѣ: конь его, худощавость самаго всадника, его желтое лицо, видъ, оружіе, одежда, наконецъ вся эта фигура, подобной которой давно не было видно нигдѣ. Донъ-Кихотъ замѣтилъ съ какимъ любопытствомъ смотритъ на него незнакомецъ, и въ его изумленіи прочелъ его желаніе. Изысканно вѣжливый и всегда готовый услужить каждому, рыцарь предупредилъ вопросъ незнакомца. «Я понимаю,» сказалъ онъ ему, «ваше удивленіе; все, что вы видите здѣсь, кажется вамъ, конечно, совершенно новымъ. Но изумленіе ваше исчезнетъ, когда я скажу вамъ, что я одинъ изъ тѣхъ рыцарей, которые ищутъ приключеній. Я покинулъ мой домъ, заложилъ имѣніе, простился на всегда съ покоемъ и отдалъ себя на произволъ судьбы. Пусть она ведетъ меня куда знаетъ. Я вознамѣрился воскресить угасшее странствующее рыцарство, и вотъ съ давнихъ поръ, спотыкаясь на одномъ мѣстѣ, падая въ другомъ, подымаясь въ третьемъ, и преслѣдуя свои цѣли, являясь помощникомъ вдовъ, заступникомъ дѣвъ, покровителемъ сирыхъ и угнетенныхъ, словомъ, исполняя обязанности истиннаго странствующаго рыцаря. И, благодаря христіанскимъ, многимъ и славнымъ дѣламъ моимъ, я удостоился печатно пріобрѣсти всесвѣтную извѣстность. Тридцать тысячъ томовъ моей исторіи уже отпечатаны, и какъ кажется, ее отпечатаютъ еще по тридцати тысячъ томовъ тридцать тысячъ разъ, если только это будетъ угодно Богу. Но, чтобы ограничиться немногими словами, или даже однимъ словомъ, я скажу вамъ, что я странствующій рыцарь Донъ-Кихотъ Ламанчскій, извѣстный подъ именемъ рыцаря печальнаго образа. Хотя я знаю, что похвалы самому себѣ говорятъ часто не въ нашу пользу, тѣмъ не менѣе не отказываюсь отъ нихъ, когда не нахожу вокругъ себя никого, кто бы могъ говорить за меня. И такъ, милостивый государь, ни этотъ конь, ни это копье, ни этотъ оруженосецъ, ни все это оружіе, ни блѣдность лица, ни худоба моего тѣла отнынѣ, вѣроятно, не станутъ болѣе удивлять васъ, потому что вы узнали, кто я и что я.» Донъ-Кихотъ замолчалъ и растерявшійся слушатель его долго не могъ придумать, что отвѣтить ему? Пришедши наконецъ въ себя, онъ сказалъ рыцарю: «вы совершенно угадали причину моего удивленія, но только далеко не разсѣяли его вашими словами; напротивъ того, узнавши, это вы такой, я право удивился несравненно больше, чѣмъ прежде. Возможное ли дѣло — встрѣтить теперь странствующаго рыцаря или напечатать рыцарскую книгу? Я, по крайней мѣрѣ, рѣшительно не могъ бы представить себѣ въ наше время никакого покровителя вдовъ, заступника дѣвъ, помощника угнетенныхъ и сирыхъ, и ни за что не повѣрилъ бы существованію подобнаго человѣка, еслибъ не встрѣтился съ вами лично. И дай Богъ, чтобы эта исторія, какъ вы говорите, уже напечатанная, вашихъ столько же великихъ, сколько истинныхъ дѣлъ, похоронила на вѣки самую память о безчисленныхъ подвигахъ разныхъ лжерыцарей, которыми нѣкогда полонъ былъ міръ, въ ущербъ истинно благороднымъ дѣламъ и истиннымъ исторіямъ.

— Ну, объ этомъ еще можно поспорить: истинны или ложны исторіи странствующихъ рыцарей? отвѣтилъ Донъ-Кихотъ.

— Какъ! неужели же кто нибудь можетъ усумнится въ ихъ лживости? воскликнулъ незнакомецъ.

— По крайней мѣрѣ я сомнѣваюсь, и даже очень сильно, отвѣтилъ рыцарь. Но, пока довольно объ этомъ. Если мы не скоро разъѣдемся, то я надѣюсь, при помощи Божіей, убѣдить васъ, что вы, быть можетъ, поступили нѣсколько опрометчиво, повѣривъ слухамъ о лживости рыцарскихъ исторій.

Услышавъ это, незнакомецъ въ зеленомъ платьѣ серьезно подумалъ: не рехнулся ли его собесѣдникъ, и ожидалъ только, чтобы время разсѣяло или оправдало его подозрѣніе; но прежде, чѣмъ онъ успѣлъ перемѣнить разговоръ, Донъ-Кихотъ спросилъ незнакомца, въ свою очередь, кто онъ такой? ссылаясь на то, что самъ онъ разсказалъ о себѣ совершенно все.

— Я, отвѣчалъ незнакомецъ, здѣшній гидальго, живу, недалеко отсюда въ деревнѣ, въ которую прошу васъ завернуть сегодня на обѣдъ. Фамилія моя донъ-Діего де-Мирандо; человѣкъ я, слава Богу, достаточный, и окруженный друзьями, провожу дни въ моемъ семействѣ. Люблю охоту и рыбную ловлю, но не держу ни соколовъ, ни своръ гончихъ, а довольствуюсь лягавой собакой и смѣлымъ, проворнымъ хорькомъ. Есть у меня библіотека томовъ въ семьдесятъ испанскихъ и латинскихъ книгъ, частью историческихъ, частью духовныхъ; рыцарскія книги, правду сказать, не переступали порога моего дома. Мірскія книги перелистываю я чаще духовныхъ, если только нахожу сочиненія полезныя, интересныя и написанныя хорошимъ языкомъ, къ несчастію, въ Испаніи такихъ найдется очень немного. Часто обѣдаю у моихъ друзей и сосѣдей, еще чаще приглашаю ихъ къ себѣ. Держу прекрасный столъ, не люблю дурно говорить о людяхъ, и не люблю слушать когда при мнѣ дурно говорятъ о нихъ; не узнаю, какъ кто живетъ, и вообще не сужу чужихъ дѣлъ. Хожу ежедневно къ обѣднѣ, удѣляю отъ избытковъ моихъ часть бѣднымъ, но не трублю объ этомъ во всеуслышаніе, страшась, чтобы тщеславіе и лицемѣріе, такъ незамѣтно овладѣвающія самыми смиренными сердцами, не нашли доступа и въ мое. Стараюсь быть миротворцемъ, молюсь нашей Богородицѣ и, во всѣ минуты жизни моей, уповаю за безграничное милосердіе Господа Бога.

Санчо очень внимательно выслушалъ все, что говорилъ гидальго о своихъ занятіяхъ и жизни. Находя, что человѣкъ этотъ велъ вполнѣ богобоязненную жизнь, и полагая, что всякій проживающій такъ свой вѣкъ долженъ творить чудеса, оруженосецъ соскочилъ съ осла, поспѣшилъ схватить стремя господина въ зеленомъ платьѣ, и со слезами на глазахъ, полный глубокаго умиленія, облобызалъ ему ноги нѣсколько разъ.

— Что ты, что ты, Господь съ тобой, что за поцалуи такіе — говорилъ изумленный донъ-Діего.

— Дозвольте, дозвольте мнѣ лобызать васъ, говорилъ Санчо, потому что я вижу въ васъ перваго святаго, верхомъ на конѣ.

— Помилуй, какой я святой, отвѣтилъ гидальго, напротивъ — я великій грѣшникъ. Скорѣе — ты, мой другъ, судя по твоему умиленію и довѣрчивости, долженъ быть причисленъ къ числу праведныхъ.

Санчо вернулся наконецъ къ своему ослу, заставивъ улыбнуться самого меланхолическаго Донъ-Кихота и изумивъ донъ-Діего.

Рыцарь между тѣмъ спросилъ своего спутника, сколько у него дѣтей? замѣтивъ при этомъ, что одно, въ чемъ древніе философы, непросвѣтленные познаніемъ истиннаго Бога, постигали Его, это въ обладаніи богатствами природы и фортуны, во множествѣ друзей и добрыхъ дѣтей.

— У меня всего одинъ сынъ, отвѣчалъ Донъ-Діего, да и тотъ не особенно меня радуетъ. Не скажу, чтобы онъ былъ золъ, но онъ не такъ добръ, какъ я бы желалъ. Ему восемнадцать лѣтъ, изъ нихъ шесть послѣднихъ онъ провелъ въ Саламанкѣ, изучая латинскій и греческій языки. Теперь же, когда ему слѣдовало приступить къ изученію другихъ наукъ, я увидѣлъ, что весь онъ до того погруженъ въ поэзію — если только она можетъ быть названа наукой — что я не вижу никакой возможности заставить его заняться изученіемъ права, или теологіи, этой царицы всѣхъ наукъ. Мнѣ хотѣлось, чтобы онъ былъ избраннымъ въ нашемъ родѣ, потому что, благодаря Бога, мы живемъ въ такомъ вѣкѣ, когда вѣнценосцы по царски награждаютъ извѣстныхъ своими добродѣтелями ученыхъ и писателей; я сказалъ добродѣтелями, потому что талантъ и наука безъ добродѣтели, это тотъ же перлъ въ навозной кучѣ. Между тѣмъ сынъ мой проводитъ все время, разбирая дурно или хорошо выразился Гомеръ въ такомъ или въ такомъ то стихѣ Иліады, такъ или иначе нужно понимать извѣстное мѣсто у Виргилія, и тому подобное. Гомеръ, Виргилій, Ювеналъ, Тибуллъ, Горацій и другіе древніе поэты овладѣли имъ окончательно. На нашихъ собственныхъ поэтовъ онъ, правду сказать, мало обращаетъ вниманія, хотя теперь у него голова идетъ кругомъ отъ одного четверостишія, присланнаго ему изъ Саламанки, на которое онъ долженъ написать цѣлое стихотвореніе, если не ошибаюсь, на конкурсъ.

— Дѣти, отвѣтилъ ему Донъ-Кихотъ, составляютъ часть своихъ родителей, и мы должны любить ихъ, не разбирая: добры они или нѣтъ? совершенно также, какъ любимъ своихъ родителей. Дѣтей должно направлять съ малолѣтства по пути добродѣтели къ великимъ и прекраснымъ цѣлямъ, тщательно воспитать и развить ихъ, да станутъ они впослѣдствіи костылемъ своихъ престарѣлыхъ родителей и прославленіемъ ихъ рода. Я не одобряю отцовъ, заставляющихъ дѣтей своихъ насильно заниматься тѣмъ или другимъ предметомъ, но не отрицаю въ этомъ отношеніи пользы извѣстнаго совѣта. Когда дѣло идетъ не о наукѣ изъ-за насущнаго хлѣба, когда небо даровало ученику родителей, обезпечившихъ ему средства къ жизни, въ такомъ случаѣ, я думаю, лучше всего позволить ему заниматься той наукой, къ которой онъ чувствуетъ природное влеченіе, и хотя занятіе поэзіей болѣе пріятно, чѣмъ полезно, оно, во всякомъ случаѣ, не безчестно. Поэзія подобна прелестной дѣвушкѣ въ самомъ нѣжномъ возрастѣ, которую наряжаютъ и обогащаютъ нѣсколько другихъ красавицъ, олицетворяющихъ разнаго рода знанія, потому что поэзія почерпаетъ слово свое изъ науки, возвеличивая, въ свою очередь, науку. Но эта обворожительная дѣвушка не терпитъ, чтобы имя ея употребляли всуе, чтобы ее таскали но ужинамъ и показывали на площадяхъ. Она создана изъ такого чудеснаго матеріала, что тотъ, кто съумѣетъ очаровать и поймать ее, можетъ обратить ее въ чистѣйшее золото, если будетъ заботливо охранять и не допускать ее появляться въ безстыдныхъ сатирахъ и безнравственныхъ сонетахъ. Ею нельзя торговать и слѣдуетъ показывать только въ героическихъ поэмахъ, въ строгихъ, полныхъ чувства трагедіяхъ и умныхъ, изящныхъ комедіяхъ. Ее нужно удалить отъ гаеровъ и невѣжественной черни, которая и не пойметъ и не оцѣнитъ ея сокровищъ. Не думайте, чтобы подъ словомъ чернь я понималъ толпу и вообще лицъ не высокаго происхожденія; — нисколько — всякій невѣжда, будетъ ли онъ принцъ или дворянинъ, можетъ быть причисленъ, по моему мнѣнію, къ черни. Тотъ же, кто съумѣетъ обращаться съ поэзіей, прославитъ имя свое между всѣми образованными націями міра. И если сынъ вашъ, какъ вы говорите, не питаетъ особеннаго уваженія къ вашей родной музѣ, то въ этомъ я вижу съ его стороны заблужденіе. Великій Гомеръ не писалъ по латыни, потому что онъ былъ грекъ, и Виргилій не писалъ по гречески, потому что онъ былъ римлянинъ, и вообще всѣ древніе поэты писали на тонъ нарѣчіи, которое они, такъ сказать, всосали съ молокомъ своей матери, не отъискивая другаго для выраженія своихъ великихъ мыслей. И нашимъ современнымъ поэтамъ слѣдовало бы подражать въ этомъ отношеніи своимъ великимъ предшественникамъ. Можно ли презирать, напримѣръ, какого-нибудь нѣмецкаго поэта, потому только, что онъ пишетъ по нѣмецки, или кастильца, или бискайца за то, что они тоже пишутъ и говорятъ на своемъ родномъ языкѣ. Но сынъ вашъ, какъ мнѣ кажется, предубѣжденъ не противъ нашей поэзіи, а только противъ кропателей стиховъ, величающихъ себя поэтами, не зная никакого иностраннаго языка и не имѣя понятія ни о какой наукѣ, которая бы могла развить, освѣтить и возвысить ихъ природный даръ. Правда, встрѣчаются и между вини блестящія исключенія: есть люди, вдохновенные отъ природы, которые не образуются, а творятся, и которые безъ всякихъ трудовъ и познаній замышляютъ произведенія, оправдывающія того, кто сказалъ: есть въ насъ Богъ. Къ этому я добавлю, что поэтъ отъ природы, вспомоществуемый искусствомъ, вознесется всегда надъ тѣмъ, кто воображаетъ себя поэтомъ потому, что онъ знаетъ искусство; и это совершенно естественно: искусство не возносится надъ природой, а совершенствуетъ ее, и истиннымъ поэтомъ будетъ только тотъ, въ комъ соединилась природа съ искусствомъ. Все это я говорилъ съ цѣлію убѣдить васъ дозволить вашему сыну слѣдовать по той дорогѣ, на которой свѣтитъ ему его звѣзда. Если онъ за столько хорошій студентъ, насколько можетъ имъ быть, если онъ удачно перешагнулъ черезъ первую ступень познаній, состоящую въ изученіи древнихъ языковъ, то, съ помощью ихъ, онъ уже самъ дойдетъ до высшихъ ступеней науки, которая также возвышаетъ и украшаетъ воина, какъ митра — монаха и тога — юриста. Пожурите вашего сына, если онъ пишетъ сатиры, въ которыхъ клевещетъ на другихъ; накажите его и сожгите эти писанія, но если онъ бичуетъ порокъ вообще, если онъ поучаетъ народы, подобно Горацію, притомъ съ такимъ же изяществомъ, какъ его славный предшественникъ, то похвалите труды его, потому что поэтамъ дозволено бичевать завистниковъ и громить зло, не касаясь только личностей; есть такіе поэты, которые готовы претерпѣть изгнаніе на острова Понта, лишь бы сказать какую-нибудь дерзость. Въ заключеніе замѣчу, что если поэтъ безъупреченъ въ своей жизни, то будетъ безупреченъ и въ своихъ твореніяхъ. Перо — это языкъ души, что задумаетъ одна, то воспроизводитъ другое. И когда цари земные открываютъ поэтическій геній въ мудрыхъ и благородныхъ мужахъ, они возвеличиваютъ, обогащаютъ и увѣнчиваютъ ихъ, наконецъ, листьями деревъ, безопасныхъ отъ удара громовъ; да вѣщаютъ вѣнки эти народамъ, что священно лицо украшеннаго ими пѣвца.

Рѣчь эта до того изумила донъ-Діего, что онъ усумнился было въ своемъ предположеніи относительно умственнаго разстройства Донъ-Кихота; Санчо же, которому диссертація эта пришлась не совсѣмъ по вкусу, свернулъ на половинѣ ея съ дороги и попросилъ немного молока у пастуховъ, расположившихся недалеко — доить овецъ. Восхищенный умомъ и рѣчью Донъ-Кихота, донъ-Діего только что хотѣлъ возобновить прерванный разговоръ, какъ рыцарь, взглянувъ на дорогу, увидѣлъ невдалекѣ повозку съ королевскимъ флагомъ. Полагая, что это какое-нибудь новое приключеніе, и почувствовавъ поэтому надобность въ шлемѣ, онъ кликнулъ Санчо. Услышавъ голосъ своего господина, оруженосецъ, оставивъ пастуховъ, пріударилъ своего осла и весь запыхавшись прискакалъ къ рыцарю, собиравшемуся вдаться въ новое, столь же безумное, сколько ужасное приключеніе.

Глава XVII

Исторія передаетъ намъ, что когда Донъ-Кихотъ кликнулъ Санчо, оруженосецъ его покупалъ въ это время у пастуховъ творогъ. Торопясь поспѣшить на зовъ своего господина, и не желая даромъ бросать творогу, за который заплачены были деньги, онъ нашелъ, что всего лучше спрятать его въ шлемъ рыцаря, и не долго думая, кинувъ туда творогъ, побѣжалъ спросить Донъ-Кихота, что ему угодно?

— Дай мнѣ, пожалуйста, шлемъ, сказалъ Донъ-Кихотъ, потому что, или я ничего не смыслю въ приключеніяхъ, или то, что я вижу, заставляетъ меня быть на готовѣ.

Услышавъ это, донъ-Діего оглянулся во всѣ стороны и, не замѣчая ничего, кромѣ повозки съ флагомъ, ѣхавшей имъ на встрѣчу, заключилъ, что это должно быть везутъ казенныя деньги. Онъ сообщилъ свою мысль Донъ-Кихоту, но послѣдній не повѣрилъ ему, вполнѣ убѣжденный, что все, что ни встрѣчалъ онъ, было приключеніе за приключеніемъ. «Быть готовымъ къ бою», отвѣчалъ онъ, «значитъ выдержать половину его. Приготовившись, я ничего не потеряю, а между тѣмъ, мнѣ извѣстно, что есть у меня враги видимые и невидимые; и только не знаю я ни дня, ни часа, ни мѣста, ни даже образа, подъ которымъ они нападутъ на меня». Обратясь затѣмъ въ Санчо, онъ спросилъ у него свой шлемъ, и оруженосецъ, не успѣвъ въ торопяхъ вынутъ оттуда творогъ, такъ съ творогомъ и подалъ его Донъ-Кихоту. Рыцарь, не обращая вниманія, на то, есть ли что-нибудь въ его шлемѣ, надѣлъ его на голову и раздавилъ при этомъ творогъ, изъ котораго и потекла сыворотка на бороду и лицо Донъ-Кихота. Это до того встревожило его, что, обратясь къ Санчо, онъ сказалъ ему: «право, можно подумать, что черепъ мой начинаетъ размягчаться, или что въ головѣ моей таетъ мозгъ, или, наконецъ, что я потѣю съ головы до ногъ. Но только, если я дѣйствительно такъ страшно потѣю, то ужъ, конечно, не отъ страху. Меня, безъ сомнѣнія, ожидаетъ ужасное приключеніе. Дай мнѣ, ради Бога, чѣмъ вытереть глаза; потъ рѣшительно ослѣпляетъ меня».

Вытеревъ лицо, Донъ-Кихотъ снялъ шлемъ, чтобы узнать, отчего это онъ чувствовалъ такой холодъ на темени. Увидѣвъ въ шлемѣ какую-то бѣлую кашу, онъ поднесъ ее къ носу и понюхавъ гнѣвно воскликнулъ: «клянусь жизнью дамы моей Дульцинеи Тобозской, ты наложилъ сюда творогу, неряха, измѣнникъ, неучь.»

Санчо, какъ ни въ чемъ не бывало, чрезвычайно флегматически отвѣтилъ ему: «если это творогъ, такъ дайте мнѣ, я его съѣмъ, или пусть чортъ его съѣстъ, потому что онъ наложилъ сюда творогу. Помилуйте, да развѣ осмѣлился бы я выпачкать вашъ шлемъ? Право, должно быть и меня преслѣдуютъ волшебники, какъ созданіе и честь вашей милости. Это они наложили всякой дряни, чтобы разгнѣвать васъ и за то заставить меня поплатиться своими боками. Но только, на этотъ разъ, они дали кажись маху; вѣдь ваша милость разсудитъ, что нѣтъ у меня ни творогу, ни молока и ничего подобнаго, да еслибъ все это и водилось, то я скорѣе спряталъ бы его въ свое брюхо, чѣмъ въ вашъ шлемъ.

— Пожалуй что и такъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ.

Въ изумленіи слушалъ и глядѣлъ на все это донъ-Діего, особенно когда рыцарь, вытеревъ себѣ лицо и бороду, надѣлъ шлемъ, укрѣпился на стременахъ, обнажилъ на половину мечь и воскликнулъ, потрясая копьемъ: «теперь, пусть будетъ что будетъ, я готовъ встрѣтиться съ самимъ сатаной.»

Между тѣмъ подъѣхала и повозка съ флагомъ. При ней былъ только возница, ѣхавшій верхомъ на мулахъ и одинъ человѣкъ, сидѣвшій спереди. Донъ-Кихотъ, загородивъ имъ дорогу, спросилъ ихъ: «куда они ѣдутъ, что это за повозка, что за флагъ и наконецъ что они везутъ?»

— Эта повозка моя, отвѣчалъ возница, а везу я въ клѣткахъ двухъ прекрасныхъ львовъ, посылаемыхъ княземъ Оранскимъ въ подарокъ его величеству. Флагъ этотъ королевскій и обозначаетъ, что здѣсь находится имущество самого короля.

— А большіе это львы? спросилъ Донъ-Кихотъ.

— Такіе большіе, что приставленный къ нимъ сторожъ говоритъ, будто подобныхъ еще никогда не перевозилось изъ Африки въ Испанію. Я тоже на своемъ вѣку перевозилъ довольно львовъ, но такихъ, какъ эти, не приводилось видѣть мнѣ. Здѣсь есть левъ и львица; левъ — въ передней, львица — въ задней клѣткѣ, они теперь проголодались, потому что съ самаго утра у нихъ не было ни куска во рту. поэтому прошу вашу милость дать намъ дорогу, чтобы поскорѣе поспѣть намъ куда-нибудь, гдѣ бы мы могли накормить ихъ.

— Хмъ! сказалъ съ улыбкой Донъ-Кихотъ, для другихъ львы, а для меня значитъ львенки, для меня львенки…. повторялъ онъ, но мы сейчасъ увидимъ, и волшебники увидятъ это вмѣстѣ съ нами, таковскій ли я человѣкъ, чтобы испугаться львовъ. Такъ какъ ты, любезный, продолжалъ онъ, обращаясь въ сторожу, приставленъ къ нимъ, то сдѣлай одолженіе, открой клѣтки и выпусти оттуда своихъ звѣрей. Я покажу наконецъ, презирая всевозможными волшебниками, напускающими на меня львовъ, я покажу, окруженный этими самыми львами, кто такой Донъ-Кихотъ Ламанчскій.

— Ба, ба! подумалъ донъ-Діего, должно быть творогъ въ самомъ дѣлѣ размягчилъ рыцарю черепъ.

Санчо между тѣмъ подбѣжавъ къ донъ-Діего завопилъ: «ради Создателя міра, ваша милость, сдѣлайте какъ-нибудь, чтобы господинъ мой не сражался съ этими львами; иначе они всѣхъ насъ разорвутъ въ куски».

— Да развѣ господинъ твой полуумный, отвѣчалъ донъ-Діего, и ты вправду думаешь, что онъ вступитъ въ бой съ этими страшными звѣрями.

— Нѣтъ, онъ не то, чтобы полуумный, но только смѣлъ, какъ настоящій полуумный, сказалъ Санчо.

— Не безпокойся; я постараюсь, чтобы онъ умѣрилъ на этотъ разъ свою смѣлость, перебилъ донъ-Діего, и приблизясь къ безстрашному рыцарю, настаивавшему, чтобы львовъ тотчасъ же выпустили изъ клѣтокъ, сказалъ ему: «милостивый государь! странствующіе рыцари должны вдаваться только въ такія приключенія, которыя могутъ сулить какой-нибудь успѣхъ, хотя бы самый слабый, но не въ такія, которыя не обѣщаютъ никакого. Смѣлость, переходящая въ безразсудную дерзость, болѣе походитъ на безуміе, чѣмъ на мужество. Къ тому же этихъ львовъ везутъ вовсе не противъ васъ, а въ подарокъ королю, и съ вашей стороны было бы нехорошо причинить какую бы то ни было задержку отправленію такого подарка.

— Милостивый государь! отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, занимайтесь вашими лягавыми и смѣлыми хорьками и не мѣшайтесь въ чужія дѣла. Позвольте ужъ это мнѣ знать, кому посылаются эти львы. Обратясь затѣмъ въ возницѣ, рыцарь сказалъ ему: «клянусь, донъ-колдунъ, если вы сію же минуту не отопрете клѣтокъ, то я пригвозжу васъ этимъ копьемъ къ вашей повозкѣ«.

Несчастный возница, видя такую рѣшимость вооруженнаго съ ногъ до головы привидѣнія, сказалъ Донъ-Кихоту: «позвольте мнѣ, ваша милость, отпречь только муловъ и убраться съ ними худа-нибудь въ безопасное мѣсто, потому что если ихъ растерзаютъ львы, тогда мнѣ нечего будетъ дѣлать на свѣтѣ; повозка и мулы, это все мое богатство.

— О человѣкъ слабой вѣры, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ; отпрягай своихъ муловъ и дѣлай что знаешь, но только ты скоро убѣдишься, что ты могъ обойтись безъ всякихъ предосторожностей. Въ ту же минуту возница спрыгнулъ на землю и принялся торопливо отпрягать муловъ, между тѣмъ какъ товарищъ его громко сказалъ окружавшимъ его лицамъ: беру васъ всѣхъ въ свидѣтели, что я отворяю клѣтки и выпускаю львовъ противъ моей воли, вынужденный въ тому силою и объявляю этому господину, что онъ одинъ будетъ отвѣчать за весь вредъ, который причинятъ эти львы, за слѣдующее мнѣ жалованье и ожидаемыя мною награды. Теперь, господа, прошу васъ поспѣшить укрыться куда знаете, потому что я отворю сейчасъ клѣтку. Самъ я останусь здѣсь; меня львы не тронутъ».

Донъ-Діего пытался было еще разъ отклонить Донъ-Кихота отъ его безумнаго намѣренія, замѣтивъ ему, что рѣшаться на такое безумство значитъ испытывать самого Бога, но Донъ-Кихотъ отвѣчалъ, что онъ знаетъ, что дѣлаетъ.

— Берегитесь, милостивый государь, увѣряю васъ, вы страшно ошибаетесь, проговорилъ въ послѣдній разъ донъ-Діего.

— Милостивый государь, сказалъ ему Донъ-Кихотъ, если вам не угодно быть зрителемъ этой, готовой разыграться здѣсь, по вашему мнѣнію, кровавой трагедіи, такъ пришпорьте вашу сѣрую въ яблокахъ кобылу и удалитесь въ какое-нибудь безопасное мѣсто.

Услышавъ это Санчо сталъ. въ свою очередь, со слезами на пазахъ, умолять своего господина отказаться отъ ужаснаго предпріятія, въ сравненіи съ которымъ и вѣтренныя мельницы, и приключеніе съ сукновальницами и всѣ остальныя приключенія рыцаря были сущею благодатью небесной. «Одумайтесь, ради-Бога, одумайтесь, ваша милость», говорилъ Санчо; «здѣсь право нѣтъ никакихъ очарованій и ничего похожаго на нихъ. Я собственными глазами видѣлъ за рѣшеткою лапу настоящаго льва, и, судя по этой лапищѣ, думаю, что весь левъ долженъ быть больше иной горы».

— Со страху онъ покажется тебѣ, пожалуй, больше половины міра, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ. Уйди, Санчо, и оставь меня одного. Если мнѣ суждено умереть здѣсь, то, ты знаешь наши условія: ты отправишься въ Дульцинеѣ; объ остальномъ молчу. Къ этому онъ добавилъ еще все что, ясно показавшее невозможность отклонить рыцаря отъ его сумазброднаго намѣренія.

Донъ-Діего не прочь былъ воспротивиться силою, но оружіе его далеко уступало оружію Донъ-Кихота; къ тому же онъ находилъ не совсѣмъ благоразумнымъ сражаться съ полуумнымъ, какимъ онъ считалъ теперь Донъ-Кихота вполнѣ. Поэтому, когда рыцарь обратися опять съ угрозами къ возницѣ и другому человѣку, приставленному смотрѣть за львами, Донъ-Діего счелъ за лучшее пришпорить свою кобылу и удалиться куда-нибудь прежде, чѣмъ львовъ выпустятъ на волю. За нимъ послѣдовали возница и Санчо. Послѣдній оплакивалъ заранѣе погибель своего господина, вполнѣ увѣренный, что ужъ львы не поцеремонятся съ нимъ и не выпустятъ его живымъ изъ своихъ страшныхъ лапъ. Онъ проклиналъ судьбу свою, проклиналъ часъ, въ который пришла ему мысль вступить въ услуженіе къ Донъ-Кихоту, но, проклиная и рыдая, не забывалъ пришпоривать своего осла, чтобы поскорѣе убраться куда-нибудь подальше отъ львовъ.

Когда посланный со львани увидѣлъ, что бѣглецы наши уже далеко, онъ еще разъ попытался было утоворить и отклонить Донъ-Кихота отъ его намѣренія.

— Я слышу и понимаю васъ, сказалъ Донъ-Кихотъ, но довольно увѣщаній: мы напрасно только теряемъ время; прошу васъ, приступите поскорѣе въ дѣлу.

Пока отпирали первую клѣтку, Донъ-Кихотъ подумалъ, не лучше ли будетъ сразиться теперь пѣшимъ, и нашелъ, что дѣйствительно лучше, такъ какъ Россинантъ могъ очень легко испугаться львовъ. Въ ту же минуту онъ спрыгнулъ съ коня, кинулъ копье, прикрылся щитомъ, обнажилъ мечь и твердымъ, увѣреннымъ шагомъ, полный дивнаго мужества, подошелъ къ телѣгѣ, поручая душу свою Богу и Дульцинеѣ.

На этомъ мѣстѣ пораженный историкъ останавливается и восклицаетъ: «О, храбрый изъ храбрыхъ и мужественный изъ мужественныхъ, безстрашный рыцарь Донъ-Кихотъ Ламанчскій! О, зеркало, въ которое могутъ смотрѣться всѣ герои міра! О, новый нашъ Мануель Понседе Леонъ, эта закатившаяся слава и гордость испанскихъ рыцарей, воскресшая въ лицѣ твоемъ! Какими словами разскажу я этотъ ужасный, безпримѣрный въ исторіи подвигъ твой? Какими доводами увѣрю я грядущія поколѣнія въ его непреложной истинѣ? Какими похвалами осыплю тебя? И найду ли я, преславный рыцарь, хвалу тебя достойную! для достойнаго прославленія тебя ничто — сама гипербола. Пѣшій, одинъ, вооруженный только мечомъ, и то не съ славнымъ клинкомъ щенка[6], и не особенно хорошимъ щитомъ, ты безстрашно ожидаешь битвы съ двумя величайшими львами африканскихъ степей! Да восхвалятъ тебя сами подвиги твои, да говорятъ они за меня, ибо не достаетъ мнѣ словъ достойно тебя возвеличить»! Этимъ историкъ заканчиваетъ свое восклицаніе и продолжая разсказъ свой говоритъ: Когда приставленный смотрѣть за львами человѣкъ увидѣлъ, что Донъ-Кихотъ стоитъ уже, готовый въ битвѣ, и что, волей неволей, нужно приступить въ дѣлу, дабы не подвергнуться гнѣву смѣлаго рыцаря, онъ отворилъ, наконецъ, обѣ половины клѣтки, и тутъ взорамъ Донъ-Кихота представился левъ ужасной величины и еще болѣе ужаснаго вида. Въ растворенной клѣткѣ онъ повернулся впередъ и назадъ, разлегся во весь ростъ, вытянулъ лапы и выпустилъ когти; спустя немного раскрылъ пасть, слегка зѣвнулъ и вытянувъ фута на два языкъ, облизалъ себѣ глаза и лицо, потомъ высунулъ изъ клѣтки голову и обвелъ кругомъ своими горящими, какъ уголь, глазами, при видѣ которыхъ застыла бы кровь въ сердцѣ самого мужества, но только не Донъ-Кихота, съ невозмутимымъ спокойствіемъ наблюдавшаго всѣ движенія звѣря, сгарая желаніемъ, чтобы левъ выпрыгнулъ изъ клѣтки и кинулся на него. Рыцарь только этого и ждалъ, надѣясь въ ту же минуту искрошить въ куски ужаснаго льва; до такой степени доходило его героическое, невообразимое безуміе. Но великодушный левъ, болѣе снисходительный, чѣмъ яростный, не обращая вниманія на людскія шалости, поглядѣвъ на право и на лѣво, повернулся задомъ въ Донъ-Кихоту и съ изумительнымъ хладнокровіемъ разлегся по прежнему. Донъ-Кихотъ велѣлъ тогда сторожу бить его палкой, чтобы насильно заставить разсвирепѣвшаго льва выйти изъ клѣтки.

— Ну ужъ какъ вамъ угодно, отвѣчалъ сторожъ, а только я этого не сдѣлаю, потому что первому поплатиться придется мнѣ самому. Господинъ рыцарь! удовольствуйтесь тѣмъ, что вы сдѣлали; для вашей славы этого вполнѣ довольно, не искушайте же во второй разъ судьбы. Клѣтка льва, какъ вы видите, отворена; ему вольно выходить, вольно оставаться въ ней; и если онъ по сю пору не вышелъ, то не выйдетъ и до завтра. Но вы, господинъ рыцарь, торжественно выказали все величіе вашей души, и никто не обязанъ для своего врага сдѣлать больше, чѣмъ сдѣлали вы. Вы вызвали его на бой и съ оружіемъ въ рукахъ ожидали въ открытомъ полѣ. Если врагъ отказывается отъ битвы, безславіе падетъ на его голову, и побѣдный вѣнокъ увѣнчаетъ того, кто вооруженный ожидалъ боя и врага.

— Ты правъ, сказалъ Донъ-Кихотъ; запри, мой другъ, клѣтку, и дай мнѣ удостовѣреніе, въ той формѣ, какую найдешь лучшей, въ томъ, что здѣсь произошло въ твоихъ глазахъ; какъ ты открылъ клѣтку льва, какъ я ждалъ, ждалъ, да такъ и не дождался его, потому что онъ легъ спать. Я исполнилъ свой долгъ; для меня не существуетъ болѣе очарованій, и одинъ Верховный Судія да будетъ отнынѣ зиждителемъ и хранителемъ разума, правды и истинныхъ рыцарей. Запри же клѣтку, а я подамъ знакъ бѣглецамъ возвратиться назадъ, чтобы услышать про это великое приключеніе изъ твоихъ устъ.

Сторожъ не заставилъ повторять себѣ приказаній, а Донъ-Кихотъ, поднявъ на копье бѣлый платокъ, которымъ онъ обтиралъ съ себя сыворотку, приглашалъ теперь этимъ платкомъ бѣглецовъ возвратиться назадъ. Бѣглецы наши мчались между тѣмъ во всю прыть, ежеминутно оглядываясь назадъ. Санчо первый замѣтилъ бѣлый платовъ своего господина. «Пусть убьетъ меня Богъ», воскликнулъ онъ, «если господинъ мой не побѣдилъ львовъ, потому что это онъ насъ зоветъ». Услышавъ это, спутники его остановились и, хорошо вглядѣвшись, увидѣли, что ихъ дѣйствительно зоветъ Донъ-Кихотъ. Немного оправившись отъ страха, они стали медленными шагами возвращаться назадъ, пока не разслышали, наконецъ, голоса Донъ-Кихота. Тогда они поспѣшили возвратиться къ телѣгѣ. Увидѣвъ ихъ возлѣ себя, рыцарь сказалъ возницѣ: «теперь запрягай, любезный, твоихъ муловъ и отправляйся съ Богомъ, а ты, Санчо, дай два золотыхъ ему и сторожу въ вознагражденіе за время, потерянное ими изъ-за меня».

— Дамъ, съ удовольствіемъ дамъ, отвѣчалъ Санчо; но скажите на милость, что сталось съ львами — живы ли они?

Въ отвѣтъ на это человѣкъ, смотрѣвшій за львами, разсказалъ со всѣми мелочами — преувеличивая все до невѣроятности — встрѣчу Донъ-Кихота съ львами и его безпримѣрную храбрость.

— При видѣ рыцаря, говорилъ онъ, левъ струсилъ и не хотѣлъ покидать клѣтки, не смотря на то, что я долго держалъ ее отворенною, и когда я доложилъ господину рыцарю, что приводить льва въ ярость, какъ того требовала ихъ милость, и заставлять его силою кинуться на насъ, значило бы испытывать самого Бога, тогда только онъ позволилъ мнѣ, и то противъ воли, затворить клѣтку.

— Ну, что скажешь теперь, Санчо? спросилъ Донъ-Кихотъ; есть ли на свѣтѣ очарованіе, которое можно противопоставить истинному мужеству? волшебники могутъ ослабить, быть можетъ, мои удачи, но только не мое мужество; пусть сразятся они со мною: я ихъ вызываю и жду.

Не отвѣчая ни слова, Санчо расплатился съ кѣмъ слѣдовало; возница запрегъ муловъ, а товарищъ его поцаловалъ, въ зналъ благодарности, руку Донъ-Кихота и обѣщалъ разсказать про великое приключеніе рыцаря со львами самому королю, когда увидитъ его при дворѣ.

«Въ случаѣ, если его величество пожелаетъ узнать», сказалъ Донъ-Кихотъ, «кто именно совершилъ этотъ подвигъ, скажи — рыцарь львовъ, потому что и перемѣняю теперь свое прежнее названіе рыцаря печальнаго образа на рыцаря львовъ. Въ этомъ я слѣдую только примѣру прежнихъ странствующихъ рыцарей, мѣнявшихъ свои названія, когда они хотѣли или видѣли въ томъ свои выгоды». При послѣднемъ словѣ рыцаря повозка поѣхала своей дорогой, а Донъ-Кихотъ, Санчо и господинъ въ зеленомъ камзолѣ поѣхали своей. Впродолженіе всего этого времени донъ Діего де Мирандо не проговорилъ ни слова, такъ внимательно слѣдилъ онъ за словами и поступками нашего героя, который казался ему человѣкомъ умнымъ съ примѣсью полуумнаго и полуумнымъ съ примѣсью умнаго. Онъ не прочелъ первой части его исторіи, иначе его, конечно, не удивили бы ни дѣйствія, ни слова Донъ-Кихота, такъ какъ онъ зналъ бы на чемъ помѣшанъ этотъ рыцарь. Но, встрѣчая въ первый разъ, донъ-Діего принималъ его то за полуумнаго, то за мудреца, ибо все, что говорилъ Донъ-Кихотъ было умно, изящно, свободно, хорошо изложено; все же, что дѣлалъ онъ — странно, смѣло и безумно. Донъ-Діего невольно думалъ: «не постигаю, можно ли сдѣлать что-нибудь болѣе безумное, какъ надѣть на голову шлемъ съ творогомъ и вообразить, будто волшебники размягчили его мозгъ? Какая смѣлость и какое невообразимое безуміе захотѣть сразиться со львами». Донъ-Кихотъ вывелъ его изъ этой задумчивости: «готовъ пари держать», сказалъ онъ Діего, «что вы считаете меня полуумнымъ, и, правду сказать, я нисколько этому не удивлюсь; мои дѣйствія могутъ дѣйствительно навести на подобную мысль. Тѣмъ не менѣе, позвольте убѣдить васъ, что я, слава Богу, не такой полуумный, какъ это, быть можетъ, кажется вамъ. Милостивый государь!» продолжалъ онъ, «кому, какъ не блистательному придворному рыцарю пронзить копьемъ быка на дворцовой площади, въ присутствіи короля? Кому, какъ не придворному рыцарю, покрытому сіяющимъ оружіемъ, подвизаться на великолѣпныхъ турнирахъ, въ глазахъ придворныхъ дамъ? Кому, наконецъ, какъ не придворнымъ рыцарямъ увеселять дворы своихъ монарховъ разнородными воинскими играми? Но кому, какъ не странствующему рыцарю объѣзжать пустыни, большія дороги, лѣса и горы, отыскивая повсюду опасныя приключенія съ желаніемъ привести ихъ въ счастливому концу; дѣлая все это единственно изъ стремленія достигнуть неумирающей славы. Кому, какъ не странствующему рыцарю благодѣтельствовать какой-нибудь вдовѣ въ необитаемой пустынѣ? Это также идетъ ему, какъ придворному рыцарю очаровывать свѣтскихъ дѣвушекъ. Но кромѣ всего этого, каждый странствующій рыцарь указываетъ себѣ еще какую-нибудь исключительную цѣль. Придворный рыцарь пусть служитъ дамамъ, пусть украшаетъ дворъ своего монарха, пусть награждаетъ бѣдныхъ дворянъ своей свиты, пусть красуется на турнирахъ, дерется на поединкахъ, будетъ благолѣпенъ, щедръ и благороденъ, въ особенности пусть будетъ хорошій христіанинъ, и онъ какъ слѣдуетъ выполнитъ свое назначеніе. Но странствующій рыцарь пусть переносится на послѣднія грани міра, проникаетъ въ непроницаемые лабиринты, преодолѣваетъ на каждомъ шагу невозможность, пусть въ пустынѣ безропотно выноситъ лѣтомъ жгучее солнце и зимою вѣтры, вьюги и стужу. Пусть не устрашается львовъ, не содрогается, встрѣчаясь лицомъ въ лицу съ вампирами, пусть поражаетъ одно, разрушаетъ другое и побѣждаетъ все вмѣстѣ; вотъ въ чемъ состоитъ призваніе истиннаго странствующаго рыцаря. И такъ какъ Богъ судилъ мнѣ самому быть рыцаремъ, поэтому согласитесь, милостивый государь, что не могу же я отказываться отъ дѣлъ, въ которыхъ должно проявляться мое земное назначеніе. Остановить львовъ и сразиться съ ними, это былъ прямой мой долгъ, хотя я и сознавалъ вою безграничную смѣлость подобнаго предпріятія, понимая очень хорошо: что такое истинное мужество. Это я вамъ скажу — добродѣтель, поставленная между двумя порочными крайностями: малодушіемъ и дерзостью. Но только человѣку истинно мужественному болѣе пристало приближаться ко второй крайности, нежели къ первой; лучше казаться нѣсколько дерзкимъ, чѣмъ немного малодушнымъ. Моту легче сдѣлаться благоразумно*щедрымъ, чѣмъ скупцу; точно также дерзкому легче сдѣлаться благоразумно-мужественнымъ, чѣмъ трусу. Что же касается приключеній, то вѣрьте мнѣ, донъ-Діего, отступающій всегда терпитъ болѣе наступающаго; къ тому же слова: этотъ рыцарь мужественъ и дерзокъ — звучатъ въ ушахъ нашихъ какъ то пріятнѣе словъ: этотъ рыцарь остороженъ и нерѣшителенъ».

— Вы совершенно правы во всемъ, отвѣчалъ донъ-Діего; и я убѣдился теперь вполнѣ, что хотя законы и обычаи рыцарства уже умерли на свѣтѣ, но въ вашемъ сердцѣ они живутъ еще, какъ въ живомъ архивѣ ихъ. Но поторопимся, однако, въ мой сельскій пріютъ, потому что ужъ не рано. Тамъ, рыцарь, вы отдохнете отъ недавнихъ трудовъ, которые если не утомили вашего тѣла, то, быть можетъ, нѣсколько утомили духъ вашъ, требующій также отдохновенія.

— Считаю за честь для себя ваше приглашеніе и душевно благодарю за него, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ.

Съ послѣднимъ словомъ путешественники наши пришпорили коней и часовъ около двухъ пополудни пріѣхали въ домъ донъ-Діего, котораго герой нашъ назвалъ рыцаремъ зеленаго плаща.

Глава XVIII

На воротахъ большаго, какъ это обыкновенно бываетъ въ деревняхъ, дома донъ-Діего было высѣчено оружіе изъ необдѣланнаго камня; на самомъ же дворѣ помѣщался погребъ, и у входа въ него расположены были кругами глиняныя кружки для храненія вина. Такъ какъ эти кружки приготовляются въ Тобозо, поэтому онѣ тотчасъ же пробудили въ Донъ-Кихотѣ воспоминаніе о его очарованной дамѣ, и, не обращая вниманія ни на слова свои, ни на слушателей, онъ съ тяжелымъ вздохомъ, воскликнулъ: «о, безцѣнный кладъ, открытый на мое несчастіе! прелестный и веселый, когда это было угодно Творцу! О, кружки тобозскія, напомнившія мнѣ объ этомъ безцѣнномъ кладѣ моей горькой скорби!» Восклицанія эти услышалъ студентъ-поэтъ, сынъ донъ-Діего, вышедшій вмѣстѣ съ своею матерью встрѣтить гостя, который изумилъ ихъ своимъ страннымъ видомъ. Сошедши съ коня, Донъ-Кихотъ поспѣшилъ съ изысканной вѣжливостью къ хозяйкѣ попросить позволенія поцаловать ея руки.

— Позвольте представить вамъ и попросить васъ принять съ вашимъ обычнымъ радушіемъ странствующаго рыцаря Донъ-Кихота Ламанчскаго, одного изъ самыхъ мужественныхъ и скромныхъ рыцарей въ мірѣ, сказалъ ей мужъ, представляя Донъ-Кихота.

Жена его, донна-Христина, чрезвычайно радушно и мило приняла рыцаря. Донъ-Кихотъ предлагалъ ей свои услуги въ самыхъ вѣжливыхъ выраженіяхъ, послѣ чего, почти съ тѣми же церемоніями представился студенту, которому онъ показался человѣкомъ умнымъ и милымъ.

Здѣсь историкъ описываетъ со всѣми подробностями домъ донъ-Діего, представляя такимъ образомъ вѣрную картину дома богатаго испанскаго помѣщика. Но переводчикъ счелъ за лучшее пройти эти подробности молчаніемъ, потому что онѣ не вполнѣ соотвѣтствуютъ главному предмету, находя, что исторія эта почерпаетъ больше силы въ правдѣ самой сущности разсказа, чѣмъ въ холодныхъ отступленіяхъ.