Дон-Кихот Ламанчский. Часть 1

— Санчо, повторяю тебѣ, что ты ничего не смыслишь въ дѣлѣ приключеній, и это я тебѣ сейчасъ докажу, сказалъ Донъ-Кихотъ. Съ послѣднимъ словомъ, онъ поскакалъ на середину дороги и на разстояніи, на которомъ монахи могли едва слышать его, громкимъ голосомъ закричалъ имъ: «жильцы подземнаго міра! порожденье сатаны! Освободите сію же минуту плѣненныхъ вами принцессъ, которыхъ вы везете въ этой каретѣ, или готовьтесь принять отъ руки моей смерть, какъ достойную казнь за ваши злодѣянія.»

Монахи придержали муловъ, и изумленные столько же словами, какъ и фигурой Донъ-Кихота, отвѣчали ему: «благородный рыцарь, мы не жильцы подземнаго міра и ни порожденье сатаны, а бенедиктинскіе монахи, мирно отправляющіеся по своей дорогѣ; не зная, не вѣдая о томъ, увозятъ-ли кого нибудь въ этой каретѣ, или нѣтъ.»

«Меня не провести словами; я знаю васъ, жалкая сволочь», отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, и не долго думая, такъ яростно кинулся съ копьемъ своимъ на одного изъ монаховъ, что еслибъ послѣдній не догадался быстро соскочить съ мула, то былъ-бы тяжело раненъ, или даже убитъ. Видя это, товарищъ его пришпорилъ мула и быстрѣе вѣтра помчался въ сторону. Въ туже минуту Санчо, поспѣшно соскочивъ съ осла, кинулся на распростертаго на землѣ монаха и принялся обирать его. Подоспѣвшіе на помощь слуги бенедиктинцевъ спросили Санчо, съ какой стати онъ обираетъ монаха? «А съ такой, что я пользуюсь плодами побѣды, одержанной моимъ господиномъ», отвѣчалъ оруженосецъ. Не удовольствовавшись этимъ отвѣтомъ, и видя, что Донъ-Кихотъ поскакалъ къ каретѣ, прислуга монаховъ кинулась на Санчо, повалила его на землю и избила до полусмерти. Между тѣмъ монахъ, не теряя времени, вскочилъ на мула и дрожа отъ страха, поспѣшилъ присоединиться къ своему товарищу, отъѣхавшему довольно далеко, и оттуда наблюдавшему за ходомъ описываемаго здѣсь приключенія. Увидя себя вмѣстѣ, монахи продолжали свой путь, безпрерывно открещиваясь, какъ будто сатана слѣдовалъ по пятамъ ихъ.

Донъ-Кихотъ этимъ временемъ ораторствовалъ у дверецъ кареты бискайской дамы. «Прекрасная дама», сказалъ онъ ей, «вы свободны и можете располагать собою по своеѵу произволу, потому что безстрашная рука моя наказала дерзость вашихъ похитителей. Но дабы вы знали, кому обязаны своимъ спасеніемъ, то объявляю, что я странствующій рыцарь Донъ-Кихоть Ламанчскій, плѣнникъ несравненной Дульцинеи Тобозской. Въ благодарность за оказанную мною услугу, я прошу васъ только отправиться въ Тобозо, посѣтить отъ моего имени мою даму, и сказать ей. все, что я для васъ сдѣлалъ». Одинъ бискаецъ, находившійся въ свитѣ этой путешественницы, раздосадованный тѣмъ, что герой нашъ задерживалъ карету и не хотѣлъ пускать ее иначе, какъ подъ условіемъ заѣхать въ Тобозо, приблизился къ нему и, схвативъ его копье, сказалъ ему ломаннымъ кастильскимъ, или еще хуже бискайскимъ языкомъ: «убирайся къ чорту, рыцарь, или клянусь создавшимъ меня Богомъ, я убью тебя, это такъ-же вѣрно, какъ то, что я бискаецъ».

Донъ-Кихоть, понявшій бискайца, хладнокровно отвѣтилъ ему: «безумецъ! если-бы ты былъ рыцарь, то я ужь наказалъ бы твою дерзость.»

— Я, я не рыцарь! воскликнулъ бискаецъ. Клянусь, ни одинъ христіанинъ не произносилъ еще такой лжи. Если, бросивъ копье, ты обнажишь мечъ свой, то скорѣе самъ полетишь въ воду, чѣмъ сбросишь въ нее кошку [4].

— Увидимъ, сказалъ Донъ-Кихотъ, и, кинувъ копье, онъ обнажилъ мечъ, прикрылся щитомъ и устремился на своего противника, сгарая нетерпѣніемъ поразить его.

Бискаецъ хотѣлъ было спрыгнуть съ своего наемнаго, неповоротливаго мула, на котораго трудно было разсчитывать во время битвы, но у него едва хватило времени обнажить мечъ; и еще счастіе его, что, находясь вблизи кареты, онъ могъ выхватить оттуда подушку, замѣнившую ему щитъ. Всѣ присутствовавшіе при этой сценѣ, видя двухъ вооруженныхъ бойцовъ, готовыхъ, какъ смертные враги, напасть одинъ на другаго, пытались было разнять ихъ, но напрасно, потому что бискаецъ грозилъ убить всякаго кто рѣшится остановить его. Испуганная этой угрозой дама, видѣвшая въ каретѣ, велѣла кучеру отъѣхать на нѣкоторое разстояніе, и издали смотрѣла на битву бискайца съ Донъ-Кихотомъ.

Приблизясь къ своему противнику, бискаецъ такъ сильно ударилъ его по плечу, что еслибъ мечъ не наткнулся на щитъ, то онъ насквозь прокололъ бы Донъ-Кихота.

«Владычица моего сердца», воскликнулъ Донъ-Кихотъ, почувствовавъ ударъ, показавшійся ему паденіемъ горы, «цвѣтъ красоты, Дульцинея! Помогите вашему рыцарю, который, повинуясь вамъ, находится въ такой опасности». Вымолвитъ эти слова, стиснуть мечъ, прикрыться щитомъ и обрушиться на врага — было дѣломъ одной секунды. Бискаецъ, видя стремительность Донъ-Кихота, прикрытый подушкой, твердо ожидалъ удара, не двигаясь ни назадъ, ни впередъ, такъ какъ измученный, усталый и непріученный къ боевымъ маневрамъ мулъ его стоялъ, какъ вкопанный на мѣстѣ. Итакъ мы видимъ Донъ-Кихота, устремленнаго съ обнаженнымъ мечомъ на своего противника, готовясь разрубить его на двое и бискайца, готоваго, въ свою очередь, подъ прикрытіемъ подушки, отразить грозящій ему ударъ. Всѣ окружающіе ихъ, перепуганные этимъ неожиданнымъ зрѣлищемъ, съ безпокойствомъ ожидаютъ развязки боя; а дама въ каретѣ съ своими прислужницами возноситъ молитвы ко всѣмъ святымъ рая и обѣщаетъ раздать тысячи свѣчей по костеламъ Испаніи, лишь бы только Господь не отступился отъ ея оруженосца въ эту ужасную минуту. На этомъ интересномъ мѣстѣ, историкъ прерываетъ свое повѣствованіе, ничего не говоря, чѣмъ и какъ окончился этотъ грозный поединокъ, — и оправдывая себя тѣмъѵ что онъ ничего больше не могъ узнать о дальнѣйшихъ подвигахъ Донъ-Кихота. Но тотъ, которому суждено было продолжать эту въ высшей степени любопытную исторію, никакъ не могъ примириться съ мыслью, чтобы память о Донъ-Кихотѣ потонула въ Летѣ, и чтобы лучшіе умы Ламанча такъ мало радѣли о своей славѣ, что не позаботились даже сохранить въ своихъ архивахъ рукописей, относящихся къ похожденіямъ ихъ славнаго рыцаря. Подъ вліяніемъ этой мысли, онъ не отчаявался отыскать когда нибудь конецъ этой исторіи, и благодаря Бога нашелъ ее, какъ о томъ будетъ разсказано въ слѣдующей главѣ.

Глава IX

Мы оставили славнаго Донъ-Кихота и мужественнаго бискайца съ поднятыми и обнаженными мечами, готовыхъ поразить другъ друга такими ударами, что они пронзили бы насквозь и какъ гранату перерѣвали бы на двое разъяренныхъ противниковъ, еслибъ безпрепятственно обрушились на нихъ. Но на этомъ мѣстѣ, прерывается, какъ мы уже сказали, исторіи дѣяній нашего рыцаря, и историкъ ничего не говоритъ, что случилось потомъ. Это крайне огорчило меня, и удовольствіе, испытанное при чтеніи прекрасной книги уступило мѣсто досадѣ, когда я подумалъ, какъ мало могъ я разсчитывать, чтобы мнѣ удалось отыскать продолженіе этого замѣчательнаго разсказа. Мнѣ казалось однако невозможнымъ, чтобы такой славный рыцарь, какъ Донъ-Кихотъ, не нашелъ мудреца, который повѣдалъ-бы міру о его неслыханныхъ дѣлахъ; я не могъ вѣрить, чтобы онъ оказался лишеннымъ той чести, которой удостоились Платиръ и ему подобные странствующіе рыцари, имѣвшіе по одному и даже по два историка, оставившихъ намъ сказанія не только о подвигахъ и дѣяніяхъ этихъ рыцарей, но даже о самыхъ сокровенныхъ помыслахъ ихъ, не стоющихъ, по видимому, никакого вниманія. Повторяю, я не могъ примириться съ мыслію, что эта чудесная исторія осталась не доконченной, и одно только всесокрушающее время, думалъ я, могло уничтожить или погрести ее въ пыли какого нибудь архива. Съ другой стороны, я говорилъ себѣ, если въ числѣ книгъ нашлись такія не старыя сочиненія, какъ генаресскія нимфы, или лекарство отъ ревности, то ясно, что исторія его принадлежитъ не къ запамятнымъ временамъ, и что если она даже не написана, то, во всякомъ случаѣ, должна бы жить еще въ памяти людей его околодка. Мысль эта не давала мнѣ покоя. Я томился желаніемъ узнать дальнѣйшія похожденія нашего безсмертнаго испанца Донъ-Кихота, этого ослѣпительнаго свѣтила ламанчскаго, этого дивнаго мужа, который, въ жалкій нашъ вѣкъ, рѣшился воскресить странствующее рыцарство, посвятить жизнь свою преслѣдованію зла, защитѣ вдовъ и покровительству несчастныхъ дѣвъ, странствовавшихъ, на своихъ коняхъ, съ хлыстомъ въ рукѣ и съ тяжестью всего своего цѣломудрія на плечахъ, до горамъ и доламъ, такъ беззаботно, что если даже онѣ избавлялись отъ преступныхъ покушеній какого-нибудь безмѣрнаго великана или невѣжи рыцаря то послѣ восьмидесятилѣтнихъ странствованій по бѣлому свѣту, впродолженіи которыхъ умудрялись ни разу не ночевать подъ кровлей своего дома, онѣ сходили во гробъ столь-же невинными, какъ и ихъ матери. Какъ въ этомъ, такъ и во многихъ другихъ отношеніяхъ рыцарь Донъ-Кихотъ достоинъ вѣковѣчныхъ похвалъ, часть ихъ должна бы принадлежать и мнѣ за тѣ неусыпныя старанія, которыя я прилагалъ къ отысканію и изданію въ свѣтъ конца этой исторіи. Конечно, еслибъ не счастливый случай, всѣ мои старанія не послужили-бы ни къ чему, и мы лишились бы того удовольствія, которое можемъ испытывать часа два, употребленные на прочтеніе этойг иииги. Гуляя однажды, по алканской улицѣ, въ Толедо, я увидѣлъ мальчика, продававшаго старыя рукописи и шолковые лохмотья. Такъ какъ я съ малолѣтства страшно любилъ читать все, даже валявшіяся на улицѣ бумажки, поэтому, слѣдуя своему природному влеченію, я взялъ изъ рукъ мальчика одну тетрадь, оказавшуюся арабской рукописью. Не зная арабскаго языка, я оглянулся вокругъ себя, въ надеждѣ увидѣть гдѣ нибудь объиспанившагося мориска, который бы могъ прочесть и перевести мнѣ эту рукопись. За переводчикомъ дѣло не стало въ такомъ городѣ, гдѣ можно найти знатоковъ не только арабскаго, но и другаго, болѣе святаго и древняго языка. Объяснивъ мориску въ чемъ дѣло, я передахъ ему тетрадь, и не успѣлъ онъ прочесть нѣсколькихъ строкъ, какъ принялся громко хохотать. На вопросъ мой, чему онъ смѣется? онъ отвѣчалъ, что его разсмѣшила одна выноска на поляхъ этой рукописи. Я попросилъ перевести ее, и онъ, продолжая смѣяться, прочелъ слѣдующее: эта, такъ часто упоминаемая здѣсь Дульцинея Тобозская была, какъ говорятъ, извѣстной во всемъ Ламанчѣ мастерицей солить поросятъ. Услышавъ имя Дульцинеи, я онѣмѣлъ отъ удивленія; мнѣ тотчасъ же вообразилось, что рукопись эта ничто иное, какъ исторія Донъ-Кихота. Я попросилъ мориска прочесть заглавіе тетради, и оказалось, что это дѣйствительно исторія Донъ-Кихота Ламанчскаго, написанная арабскимъ историкомъ Сидъ Гамедомъ Бененгели. Какъ описать восторгъ мой при этомъ извѣстіи? Съ трудомъ скрывая его, я вырвалъ рукопись изъ рукъ мальчика и купилъ у него за полъ-реаха всѣ его тетради. Конечно, еслибъ онъ могъ угадать какъ мнѣ нужны онѣ, то могъ бы смѣло накинуть на проданный имъ товаръ съ полдюжины реаловъ лишку. Отведя въ сторону мориска, и оставшись съ нимъ за стѣною городскаго собора, я просилъ его перевести мнѣ на испанскій языкъ пріобрѣтенныя иною рукописи, или по крайней мѣрѣ тѣ изъ нихъ, которыя содержатъ въ себѣ исторію Донъ-Кихота, ничего не выбрасывая изъ нихъ и не прибавляя, предлагая ему заплатить впередъ, сколько онъ потребуетъ. Онъ удовольствовался пудомъ съ небольшимъ изюму и четырьмя четверками пшеницы, обѣщая мнѣ скоро и точно перевести всѣ эти рукописи. Чтобы не выпустить какъ-нибудь изъ рукъ такого прекраснаго случая и вмѣстѣ ускорить дѣло, я привелъ мориска къ себѣ на квартиру, гдѣ онъ въ шесть недѣль окончилъ весь переводъ, совершенно въ томъ видѣ, въ какомъ онъ теперь появляется въ свѣтъ.

Въ первой тетради нарисована была битва Донъ-Кихота съ бискайцемъ; оба въ томъ положеніи, въ какомъ мы ихъ оставили, съ занесенными другъ на друга мечами; одинъ, прикрытый своимъ грознымъ щитомъ, другой — подушкой. У ногъ бискайца, мулъ котораго такъ поразительно былъ изображенъ, что его издали можно было принять за наемнаго, написано было — донъ Санчо Азпельтіо; у ногъ Россинанта написано было: Донъ-Кихотъ. Россинантъ былъ мастерски нарисованъ: такой длинный, длинный и тощій, съ такой выдающейся шеей и чахоточной мордой, что онъ вполнѣ оправдывалъ свое названіе. Возлѣ него нарисованъ былъ Санчо, держа за узду своего осла; у ногъ его также красовалась надпись Санчо Занкасъ. Прозвище это, какъ кажется, судя по картинѣ, происходило отъ его брюшка, роста и косолапыхъ ногъ; поэтому должно быть историкъ и называетъ его безразлично то Санчо, то Занкасъ. Можно было бы упомянуть еще о нѣкоторыхъ мелочахъ, но такъ какъ онѣ сами по себѣ незначительны и исторія наша нисколько не выиграла бы отъ нихъ въ своей правдивости, — говорю въ своей правдивости, потому что нѣтъ исторіи, о которой можно было бы сказать что она дурна, если только она истинна, — поэтому я и опускаю ихъ безъ вниманія. Исторію же Донъ-Кихота, если и можно было бы заподозрить по чему нибудь во лжи, то развѣ потому только, что она написана арабомъ, а арабы, какъ извѣстно, не особые поклонники правды. Но съ другой стороны, изъ ненависти къ намъ, арабскій историкъ, во многихъ случаяхъ, готовъ былъ бы скорѣе недоговорить, чѣмъ перелить черезъ край; таково, по крайней мѣрѣ, мое мнѣніе. И дѣйствительно онъ говоритъ удивительно сжато, или даже молчитъ вездѣ, гдѣ, по моему мнѣнію, ему слѣдовало особенно распространиться о подвигахъ Лананчскаго рыцаря;.— уловка недостойная историка, обязаннаго быть безпристрастнымъ и правдивымъ, ни на минуту не жертвуя исторической истиной страху, привязанности, корысти и враждѣ; исторія, это мать истины, хранилище всѣхъ дѣйствій человѣка; она приподымаетъ предъ нами завѣсу съ прошлаго, полнаго великихъ примѣровъ для настоящаго и поученій для будущаго. Все это, читатель, найдешь ты въ предлагаемой иною исторіи, и если чего не окажется въ ней, то отвѣтственность за то должна пасть на автора, а не на переводчика. Оговорившись такимъ образомъ, приступимъ къ изложенію дальнѣйшей исторіи Донъ-Кихота, начинающейся такъ: при взглядѣ на мужественныя и рѣшительныя позы двухъ гордыхъ бойцовъ, стоявшихъ съ занесенными другъ на друга мечами, можно было думать, что они грозятъ аду, небесамъ и землѣ. Бискаецъ ударилъ первый и притомъ съ такою силою и озлобленіемъ, что еслибъ оружіе не поскользнуло въ его рукѣ, то этотъ ударъ положилъ бы конецъ битвѣ и дальнѣйшимъ похожденіямъ нашего героя. Но судьба, хранившая его для новыхъ подвиговъ, перевернула мечъ въ рукѣ бискайца такъ, что обрушившись на лѣвое плечо противника, ударъ обезоружилъ его только съ этой стороны, отсѣкши часть шлема и половину его уха. Кто могъ, великій Боже! описать бѣшенство Донъ-Кихота, въ минуту почувствованнаго имъ удара! Выпрямившись на стременахъ и стиснувъ обѣими руками мечъ, онъ нанесъ имъ такой страшный ударъ по головѣ противника, что у несчастнаго, не смотря на защиту подушки, кровь брызнула изъ носу, ушей и рта, и онъ непремѣнно повалился бъ на землю, еслибъ, въ минуту удара, не ухватился со всей силой за шею своего мула; вскорѣ, однако, руки его повисли на воздухѣ, ноги потеряли стремена, и испуганный мулъ, не чувствуя болѣе узды, стремглавъ кинулся въ сторону, сбросивъ съ себя всадника, какъ снопъ, повалившагося на землю.

Увидѣвъ своего врага, распростертымъ на землѣ, Донъ-Кихоть, быстро соскочивъ съ лошади, приставилъ къ глазамъ его остріе меча, повелѣвая ему сдаться, подъ угрозою смерти. Бискаецъ не въ силахъ былъ проговорить ни слова, и озлобленный противникъ не пощадилъ бы его, еслибъ дама въ каретѣ, издали ожидавшая развязки нежданнаго боя, полумертвая отъ страха, не поспѣшила къ рыцарю съ мольбою пощадить ея оруженосца. «Щажу его, прекрасная дама», отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, «но только съ условіемъ, чтобы онъ далъ мнѣ слово отправиться въ Тобозо, представиться тамъ отъ моего имени несравненной Дульцинеѣ и повергнуть себя въ ея распоряженіе».

Ничего не понимая, не зная и не спрашивая, что за существо эта несравненная Дульцинея, дама, ни мало не колеблясь, согласилась на всѣ условія, предложенныя ей рыцаремъ.

«Пусть же живетъ онъ, покоясь на вашемъ словѣ«, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, указывая на бискайца, «пусть будетъ обязанъ вамъ тою милостью, которой онъ недостоинъ былъ за свою надменность».

Глава X

Санчо, хотя порядкомъ измятый невѣжливыми слугами бенедиктинцевъ, успѣлъ однако подняться на ноги и, внимательно слѣдя за ходомъ описанной нами битвы, молилъ Творца даровать побѣду его господину, который, по мнѣнію Санчо, могъ въ этой битвѣ завоевать островъ и подарить его своему оруженосцу. Видя поединокъ оконченнымъ и Донъ-Кихота, готоваго сѣсть на коня, онъ поспѣшилъ поддержать рыцарю стремя, и кинувшись предъ нимъ на колѣни, цалуя его руки, говорилъ ему: «удостойте, ваша милость, подарить мнѣ островъ, завоеванный вами въ этой ужасной битвѣ, потону что, какъ бы онъ ни былъ великъ, я чувствую себя въ силахъ управлять имъ, не хуже любого губернатора».

— Другъ мой, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ; настоящее приключеніе не изъ тѣхъ, въ которыхъ завоевываются острова; это одна изъ очень обыкновенныхъ встрѣчъ на большихъ дорогахъ, отъ которыхъ нельзя ждать другихъ выгодъ, кронѣ возможности сломать шею, или лишиться уха. Но не унывай; мнѣ предстоитъ еще не мало случаевъ подарить тебѣ не только островъ, но даже что нибудь лучшее.

Санчо, разсыпаясь передъ рыцаремъ въ благодарностяхъ, поцаловалъ руки и край его латъ, помогъ ему сѣсть на коня, и самъ, взобравшись на своего осла, послѣдовалъ за Донъ-Кихотонъ, помчавшимся въ близлежавшій лѣсъ, не простясь съ дамой, сидѣвшей въ каретѣ. Санчо скакалъ во всю прыть своего осла, но Россинантъ мчался такъ быстро, что оруженосецъ нашъ принужденъ былъ наконецъ закричать Донъ-Кихоту, прося его остановиться. Рыцарь придержалъ коня, и Санчо, догнавъ своего господина, сказалъ ему: «я думаю, что намъ не мѣшало бы скрыться на время въ какой нибудь церкви, потому что побѣжденному противнику нашему приходится больно круто; извѣстіе о немъ можетъ дойти до святой германдады, и святое судилище потребуетъ насъ, пожалуй, къ отвѣту; а разъ очутившись въ его рукахъ, намъ придется пообождать, пока насъ выпустятъ на волю».

— Ты не знаешь, что говоришь, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ; виданное ли дѣло, чтобы странствующій рыцарь былъ призываемъ когда нибудь въ суду, какъ бы ни было велико число пораженныхъ его противниковъ.

— Мнѣ нѣтъ дѣла до вашихъ противниковъ, возразилъ Санчо, что не мѣшаетъ святой германдадѣ имѣть дѣло де всѣхъ, затѣвающихъ драки на большихъ дорогахъ; и вотъ это то меня безпокоитъ.

— Напрасно. Будь увѣренъ, что если понадобится, то я вырву тебя изъ рукъ филистимлянъ, не только — святой германдады; теперь же, скажи мнѣ откровенно: какъ ты думаешь, есть ли на земномъ шарѣ такой безстрашный рыцарь, какъ я? Видѣлъ ли ты, читалъ ли ты гдѣ нибудь, чтобы кто другой выказалъ столько рѣшимости въ нападеніи, стойкости въ оборонѣ, искуства въ нанесеніи ударовъ и быстроты въ отраженіи врага?

— Не видѣлъ и тѣмъ болѣе не читалъ ничего подобнаго, потому что не умѣю читать, отвѣчалъ Санчо; но могу поклясться, что въ жизнь мою не служилъ еще ни одному храбрецу такому, какъ вы; и только дай Богъ, чтобъ эта храбрость не привела васъ туда, куда, по моему мнѣнію, она легко можетъ привести васъ. Но позаботьтесь теперь о вашемъ ухѣ, изъ него течетъ много крови, у меня же въ котомкѣ есть корпія и мазь.

— Мы могли бы обойтись безъ нихъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ; еслибъ я позаботился приготовить склянку чудеснаго фіербрасовскаго бальзама; одна капля его сберегла бы намъ много времени и труда.

— Это что за бальзамъ? спросилъ Санчо.

— Бальзамъ, при помощи котораго можно смѣяться надъ ранами и торжествовать надъ смертью. У меня есть рецептъ его, говорилъ Донъ-Кихотъ; и слушай, Санчо, когда я передамъ въ твои руки этотъ чудесный бальзамъ, то если бы ты увидѣлъ меня даже, разрубленнаго пополамъ, — случай, очень возможный для странствующихъ рыцарей, — ты, нисколько не смущаясь, подбери лежащую на землѣ половину моего тѣла, и, прежде чѣмъ застынетъ кровь, приложи ее какъ можно плотнѣе къ другой половинѣ, оставшейся на сѣдлѣ; тогда ты увидишь, что при помощи двухъ капель моего бальзама, я встану здоровымъ, румянымъ и свѣжимъ, какъ яблоко.

— О, въ такомъ случаѣ, воскликнулъ Санчо, я отказываюсь отъ всѣхъ острововъ и въ вознагражденіе моихъ услугъ, прошу васъ только дать мнѣ рецептъ этого бальзама. Я увѣренъ, что унцію его можно будетъ продавать не менѣе двухъ или трехъ реаловъ, а этого слишкомъ довольно, чтобъ честно и безбѣдно прожить мнѣ свой вѣкъ. Но скажите пожалуйста, дорого ли обойдется приготовленіе этого чудеснаго лекарства?

— На три реала можно будетъ приготовить его болѣе трехъ боченковъ.

— Великій Боже! воскликнулъ Санчо, да что вы не скажете мнѣ сію же минуту, какъ приготовлять его? Отчего вамъ сію же минуту не приготовить нѣсколько ведеръ его?

— Потерпи, мой другъ; я готовлю тебѣ лучшую награду и посвящу тебя во много другихъ тайнъ, сказалъ Донъ-Кихотъ. Теперь же перевяжи мнѣ ухо; оно болитъ сильнѣе, чѣмъ я хотѣлъ бы.

Санчо досталъ изъ сумки корпію и мазь, и Донъ-Кихотъ скинулъ свой шлемъ; но увидя его разбитымъ чуть не на мелкіе куски, онъ едва не лишился и той частицы здраваго разсудка, которая оставалась еще у него. Поднявъ глаза къ небу и стиснувъ свой мечъ, онъ воскликнулъ: «клянусь, какъ клялся великій маркизъ Мантуанскій, когда собирался отмстить смерть племянника своего Вальдовиноса, не вкушать хлѣба со скатерти, не любезничать съ женщиной и отказаться отъ многихъ другихъ потребностей, — хотя я и не помню, теперь, какихъ именно, но каковы бы онѣ не были, я ихъ включаю въ мою клятву, которую стану выполнять до тѣхъ поръ, пока не обрушатся удары моего мщенія на голову человѣка, раздробившаго мой шлемъ».

— Ваша милость, перебилъ Санчо, пріимите во вниманіе, что если побѣжденный вами рыцарь выполнитъ данное ему повелѣніе и отправится въ Дульцинеѣ съ поклономъ, то до новой обиды, вы не вправѣ требовать отъ него никакого удовлетворенія.

— Ты правъ, Санчо, сказалъ рыцарь; и я уничтожаю обѣтъ мой относительно мщенія, но онъ остается въ полной силѣ, касательно той жизни, которую я стану вести, пока не добуду силою, или какимъ бы то ни было способомъ, и у кого бы то ни было шлемъ, подобный потерянному мною. Не думай, чтобы я говорилъ это на вѣтеръ; нѣтъ. У меня есть передъ глазами примѣръ, которому я послѣдую. Судьба моего шлема напоминаетъ маѣ шлемъ Мамбрена, такъ дорого стоившій Сакрипанту.

— Чорту даете вы всѣ эти обѣты, — скажу я вамъ, проговорилъ Санчо, потому что они вредны для здоровья и тяжелы для совѣсти. Подумайте: что станемъ мы дѣлать, если долго не встрѣтимъ ни одного человѣка съ шлемомъ на головѣ? Неужели вы станете нее время спать, не раздѣваясь, ночевать — подъ открытымъ небомъ и дѣлать много другихъ глупостей, выдуманныхъ этимъ полуумнымъ старикомъ, маркизомъ Мантуанскимъ. Подумайте о томъ, что по этимъ дорогамъ не ѣздятъ вооруженные люди, а только крестьяне, извощики и погонщики муловъ, не только не носящіе шлемовъ, но даже и не слыхавшіе про нихъ.

— Другъ мой! ты очень ошибаешься, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ. Вѣрь мнѣ: не пройдетъ и двухъ часовъ, какъ мы увидимъ больше вооруженныхъ воиновъ, чѣмъ сколько собралось ихъ нѣкогда подъ стѣнами Албраки, въ которой скрывалась прекрасная Анжелика.

— Да будетъ такъ. Дай Богъ, чтобъ все шло хорошо и чтобъ я скорѣй получилъ этотъ островъ, обходящійся мнѣ такъ дорого, сказалъ Санчо.

— Повторяю тебѣ еще разъ, не унывай Санчо, продолжалъ Донъ-Кихотъ; потому что еслибъ не оказалось острова, то не имѣемъ ли вы королевствъ Донимарскаго и Собардискаго, которыя пристанутъ тебѣ, какъ перстень къ пальцу. Но довольно объ этомъ. Загляни-ка въ сумку, не найдешь ли ты тамъ чего нибудь съѣстнаго, и если найдешь, то закусимъ и потомъ отыщемъ какой нибудь замокъ, въ которомъ можно будетъ провести ночь и приготовить чудесный бальзамъ, потому что у меня страшно болитъ ухо.

— Есть у меня не много луку, кусокъ сыру и нѣсколько ломтей хлѣба, но всего этого вѣроятно не станетъ ѣсть такой славный рыцарь, какъ вы, отвѣтилъ Санчо.

— Какъ дурно ты меня знаешь, Санчо, сказалъ Донъ-Кихотъ. Вѣрь мнѣ: странствующіе рыцари составляютъ славу свою въ томъ, чтобы по цѣлымъ мѣсяцамъ ничего не ѣсть, и когда рѣшаются наконецъ перекусить, то довольствуются тѣмъ, что попадется подъ руку. Ты не сомнѣвался бы въ этомъ, еслибъ прочелъ столько рыцарскихъ книгъ, какъ я. Ни въ одной изъ нихъ не читалъ я, чтобы странствующіе рыцари ѣли иначе, какъ при случаѣ, или на какомъ нибудь блестящемъ праздникѣ, устраивавшемся въ честь ихъ, нее остальное время они питались чуть ни однимъ воздухомъ. Конечно, они не могли, по закону природы, обходиться совершенно безъ пищи, и поэтому нужно думать, что въ лѣсахъ и пустыняхъ они питались такими же грубыми яствами, какъ тѣ, которыя ты мнѣ теперь предлагаешь и которыми я вполнѣ удовольствуюсь. Перестань же кручиниться о томъ, что меня радуетъ; и не думай пересоздавать міръ, а въ особенности временемъ освященные обычаи странствующихъ рыцарей.

— Я, ваша милость, отвѣчалъ Санчо, человѣкъ не грамотный, какъ я уже имѣлъ честь докладывать вамъ, и потому не знаю обычаевъ странствующихъ рыцарей, но съ этихъ поръ стану наполнять котомку мою сухими плодами для васъ, какъ для рыцаря, и чѣмъ нибудь болѣе питательнымъ для самаго себя, неимѣющаго чести быть рыцаремъ.

— Санчо! возразилъ Донъ-Кихотъ, я не говорю, чтобы странствующіе рыцари должны были непремѣнно питаться одними сухими плодами, я утверждаю только, что въ большей части случаевъ имъ приходилось питаться этою скудною пищею, прибавляя къ ней: нѣкоторыя травы, которыя они умѣли выбирать съ такимъ искуствомъ, съ какимъ съумѣю выбрать ихъ и я.

— Великая это вещь знать травы, сказалъ Санчо, и если я не ошибаюсь, то намъ придется не разъ воспользоваться вашимъ умѣньемъ. Теперь же, вотъ что Богъ посылаетъ намъ, прибавилъ онъ, вынимая изъ котомки провизію и принимаясь съ своимъ господиномъ уничтожать ее съ большимъ апетитомъ. Закусивъ и взобравшись одинъ на коня, другой на осла, наши искатели приключеній пустились въ дальнѣйшій путь, желая найти засвѣтло какое нибудь убѣжище на ночь. Но скоро наступившая тьма заставила ихъ отказаться отъ надежды найти то, что искали они, и Донъ-Кихотъ рѣшился пронести ночь у встрѣченныхъ имъ пастушьихъ шатровъ. На сколько печаленъ былъ Санчо, обманутый въ своихъ ожиданіяхъ ночевать въ какой нибудь деревнѣ, на столько счастливъ былъ Донъ-Кихотъ, собираясь спать подъ кровомъ синяго неба, въ сіяньи лучезарныхъ звѣздъ, увѣренный, что подобные случаи болѣе и болѣе доказывали ему его призваніе быть странствующимъ рыцаремъ.

Глава XI

Донъ-Кихотъ радушно былъ принятъ пастухами, и Санчо, пристроивъ какъ лучше могъ Россинанта и осла, поспѣшилъ направить стопы свои, по направленію запаха, исходившаго отъ козлинаго мяса, варившагося невдалекѣ, въ большомъ желѣзномъ котлѣ. Оруженосецъ пожелалъ убѣдиться, достаточно ли выварилось оно для того, чтобъ перейти изъ котла въ его желудокъ, но одинъ изъ пастуховъ предупредилъ его, принявшись вынимать мясо изъ котла; пастухи радушно предложили нежданнымъ гостямъ раздѣлить съ ними ихъ не роскошный ужинъ. Разложивъ за тѣмъ на землѣ нѣсколько бараньихъ шкуръ, они — ихъ было шесть — расположились кружномъ, приглашая Донъ-Кихота сѣсть на придвинутую ими деревянную колоду. Рыцарь согласился принять предложенное ему мѣсто, а Санчо помѣстился стоя, позади своего господина, готовясь подавать ему пить изъ роговаго кубка. Видя оруженосца своего, стоящимъ позади, Донъ-Кихотъ сказалъ ему: «другъ мой! дабы ты убѣдился на дѣлѣ въ величіи странствующихъ рыцарей и увѣрился за сколько заслуживаютъ они любовь и уваженіе цѣлаго міра, я хочу, чтобы здѣсь, въ присутствіи этихъ добрыхъ людей, ты сѣлъ возлѣ меня, составляя одно со иною — твоимъ господиномъ и повелителемъ, дабы, внушая съ одной тарелки и съ одного кубка, мы могли бы заставить говорить о странствующемъ рыцарствѣ, что оно, подобно любви, равняетъ всѣ состоянія.

— Иного благодаренъ, отвѣчалъ Санчо, но осмѣлюсь доложить вашей милости, что когда есть у меня въ рукахъ кусокъ съѣстнаго, то право я предпочитаю съѣсть его стоя на сторонѣ, чѣмъ сидя конѣ самаго императора. На свободѣ я съ большимъ удовольствіемъ уплету ломоть хлѣба съ головкой луку, чѣмъ нѣжнѣйшую пулярку за большимъ обѣдомъ, гдѣ приходится ѣсть чинно, малыми кусками и пить незамѣтными глотками, утираясь послѣ каждаго куска салфеткой, не смѣя ни кашлянуть, ни икнуть и не дѣлая многаго другаго, что дѣлается на свободѣ. И такъ, государь мой, честь, которую вы дѣлаете мнѣ, своему оруженосцу, я готовъ промѣнять на что нибудь болѣе выгодное для себя; и отселѣ на всегда отказываюсь отъ всякаго почета, которымъ вамъ заблагоразсудится окружать меня, и за который я премного благодаренъ вамъ.

— Богъ возноситъ смиренныхъ, поэтому дѣлай, что тебѣ велятъ, сказалъ Донъ-Кихотъ; и взявъ Санчо за руку, насильно усадилъ его возлѣ себя.

Пастухи, ничего не понимавшіе изъ всего этого разговора, продолжали молчаливо ужинать, глядя на своихъ гостей и проглатывая куски мяса, величиною въ порядочный кулакъ. Уничтоживъ говядину, они достали сладкихъ желудей съ кускомъ сыру, твердымъ какъ кирпичъ, не забывая при этомъ кубка, безпрерывно путешествовавшаго вокругъ ужинавшихъ, наполняемаго и опорожняемаго, подобно ведру водоливной машины. Пастухи угостили себя такъ хорошо, что изъ двухъ мѣховъ, наполненныхъ виномъ, къ концу ужина не оставалось и одного. Утоливъ голодъ, Донъ-Кихотъ взялъ въ руку горсть желудей и, молча поглядѣвъ на нихъ нѣсколько секундъ, воскликнулъ: «счастливое время! счастливый возрастъ, названный нашими предками золотымъ, не потому чтобы золото, столь уважаемое въ желѣзный нашъ вѣкъ, доставалось въ то время безъ труда, но потому, что тогда безъизвѣстны были роковыя слова: твое и мое. Все было общимъ въ святыя тѣ времена. Чтобы доставить тѣлу необходимую поддержку, человѣку предстояло протянуть только руку къ вѣтвямъ величественныхъ дубовъ и срывать съ нихъ роскошные плоды, принадлежавшіе всѣмъ вмѣстѣ и каждому порознь. Прозрачные ключи и быстрыя рѣки доставляли жаждущимъ въ изобиліи прекрасный и освѣжительный напитокъ. Въ дуплахъ деревъ, въ разсѣлинахъ скалъ безбоязненно основывали свои жилища трудолюбивыя пчелы, предлагая каждому прохожему восхитительный плодъ ихъ сладкаго труда. Огромныя пробковыя деревья сами низвергали съ себя широкую кору, служившую для прикрытія незатѣйливыхъ хижинъ, въ которыхъ люди укрывались отъ суровости стихій. Всюду царствовали дружба, миръ и любовь. Тяжелый плугъ земледѣльца не разверзалъ еще утробы нашей общей матери-земли, плодородіе которой удовлетворяло и безъ воздѣлыванія нуждамъ и удовольствіямъ своихъ первыхъ дѣтей. Прекрасныя и простодушныя пастушки перебѣгали съ холма на холмъ съ обнаженными головами, осѣненными роскошными косами: онѣ не облачались въ драгоцѣнныя ткани и на формахъ ихъ не блестѣлъ пурпуръ Тира. Покрытыя цвѣтами, перевитыми плющемъ, онѣ считали себя въ этомъ простомъ уборѣ лучше наряженными, чѣмъ наши гордыя дамы, покрытыя всею роскошью позднѣйшаго изобрѣтенія. Просто высказывались тогда лучшіе порывы сердца, не пріискивая искусственныхъ словъ для своего выраженія. Клевета и ложь не омрачали правды, и всюду царствовало святое правосудіе, не опасаясь пристрастія и корысти, одолѣвающихъ его нынѣ. Жажда наслажденій не проникала еще въ душу судій, которыхъ и не могло быть въ тѣ времена, когда некого было судить. Молодыя дѣвушки ходили всюду свободно, не опасаясь оскорбительныхъ и преступныхъ покушеній; и если случалось, что онѣ падали, то падали добровольно, тогда какъ нынѣ, въ развращенный нашъ вѣкъ, никакая дѣвушка, будь она укрыта хоть въ новомъ лабиринтѣ Крита, не можетъ считать себя безопасной, потому что всюду проникшая роскошь развращаетъ скромнѣйшихъ женщинъ. И вотъ, по мѣрѣ того, какъ съ вѣками развращеніе глубже и глубже укоренилось между людьми, оно встрѣтило наконецъ противодѣйствіе себѣ въ доблестномъ сословіи странствующихъ рыцарей, самоотверженно посвятившихъ земные дни свои спасительному служенію людей, являясь хранителями дѣвушекъ и вдовъ и заступниками сирыхъ и угнетенныхъ. Друзья мои! я самъ принадлежу къ этому благородному сословію, и это рыцаря и его оруженосца вы почтили вашимъ радушнымъ пріемомъ, за которой я отъ души благодарю васъ, добрые люди.

Эту длинную рѣчь, безъ которой легко можно было обойтись, Донъ-Кихотъ сказалъ только потому, что видъ жолудей напомнилъ ему о золотомъ вѣкѣ, представилъ возможность фантазіи его развернуться предъ пастухами въ длинной рѣчи, повергшей ихъ въ безмолвное изумленіе, и долго еще молчали они послѣ того, какъ рыцарь пересталъ говорить. Санчо также безмолвствовалъ, жадно глотая жолуди и безпрерывно запивая ихъ виномъ, которое потягивалъ изъ другого, не опорожненнаго еще боченка, повѣшеннаго на деревѣ, чтобы сохранить вино свѣжимъ.

Общее молчаніе было прервано однимъ изъ пастуховъ, сказавшимъ Донъ-Кихоту: «господинъ странствующій рыцарь! дабы вы могли сказать, что мы дѣйствительно радушно васъ. приняли, поэтому мы хотимъ доставить вамъ новое удовольствіе, заставивъ спѣть что нибудь одного изъ нашихъ товарищей, котораго мы ждемъ съ минуты на минуту. Это молодой, влюбленный, грамотный и очень умный пастухъ; къ тому еще онъ чудесно играетъ на рабелѣ.

Не успѣлъ онъ докончить своихъ словъ, какъ въ полѣ послышался звукъ рабеля, и вскорѣ предъ нашими собесѣдниками появился красивый молодой человѣкъ, лѣтъ двадцати двухъ. Пастухи спросили его: ужиналъ ли онъ, и получивъ утвердительный отвѣтъ попросили его спѣть что нибудь. Пусть, сказалъ одинъ изъ нихъ, незнакомый гость нашъ узнаетъ, что и въ нашихъ горахъ есть пѣсенники и музыканты. Мы уже разсказали ему о твоихъ способностяхъ и теперь не хотѣли бы оказаться лгунами. Спой намъ твой любовный романсъ, переложенный дядей твоимъ церковникомъ въ стихи и понравившійся всей нашей деревнѣ.

— Охотно, отвѣчалъ Аятоніо, и не заставляя долго себя просить сѣлъ на дубовый пень, и настроивъ рабель пропѣлъ слѣдующій романсъ:

Олалья! искренно я вѣрю, Что любишь ты меня, Хоть ты молчишь, но я лелѣю Мечту, что ты моя. Чѣмъ болѣе ты равнодушной Казаться хочешь мнѣ, Тѣмъ я полнѣй живу надеждой На перекоръ тебѣ. Хоть у тебя, ты говорила И чувствовать дала, Грудь бѣлая изъ камня, сердцежъ — Гранитная скала. Но все же, сквозь твои упреки, Сквозь холодность твою, Живымъ лучомъ своимъ надежда Ласкаетъ мысль мою, И оттого-то безъ боязни, Я въ будущность гляжу. Что нѣжность и твоя суровость Мнѣ говоритъ: люблю. И ежели любовь вниманьемъ Обозначается, Тогда твое ко мнѣ вниманье Чѣмъ увѣнчается? И если правда, что услугамъ Дано смягчать сердца, Тогда мои тебѣ услуги Благого ждутъ конца. Олалья! вѣрь, тебя люблю я Безъ помышленій злыхъ, Богъ видитъ, нѣтъ преступной цѣли Въ намѣреньяхъ моихъ. Цѣпями шелковыми церковь Соединяетъ насъ, И ихъ я радостно надѣну, Съ тобой соединясь. Когда-жъ откажешь, то клянуся Не выходить съ тѣхъ поръ — Когда не стану капуциномъ Я — никогда изъ горъ.

Не успѣлъ пѣвецъ замолкнуть, какъ Донъ-Кихотъ началъ просить его продолжать пѣніе, но Санчо, котораго давно уже клонило ко сну, воспротивился этому, говоря, что время подумать и объ отдыхѣ, и что добрые пастухи, трудясь цѣлый день, не могутъ пѣть потомъ всю ночь.

— Понимаю тебя, сказалъ Донъ-Кихотъ; понимаю, что головѣ, отягченной виномъ, сонъ нужнѣе музыки.

— Нечего Бога гнѣвить, каждому досталась своя доля, возразилъ Санчо.

— Согласенъ: и я нисколько не намѣренъ мѣшать тебѣ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ. Располагайся какъ знаешь. Людямъ не моего званія приличнѣе бодрствовать, чѣмъ отдыхать. Перевяжи только мнѣ ухо, потому что оно страшно болитъ.

Санчо собирался исполнить это приказаніе, но одинъ изъ пастуховъ попросилъ рыцаря не безпокоить своего оруженосца, и нарвавъ нѣсколько листьевъ розмарина, разрѣзавъ и перемѣшавъ съ солью, приложилъ ихъ въ уху Донъ-Кихота, совѣтуя ему удовольствоваться однимъ этимъ лекарствомъ, оказавшимъ дѣйствительную пользу.

Глава XII

Между тѣмъ въ собесѣдникамъ нашимъ прибылъ еще одинъ парень изъ тѣхъ, которые доставляли своимъ товарищамъ изъ деревни провизію. «Братцы!» сказалъ онъ имъ; «знаете ли, что случилось?»

— А почему мы можемъ знать? отозвался какой то пастухъ.

— Знайте же, что студентъ нашъ Хризостомъ умеръ сегодня утромъ, и всѣ втихомолку говорятъ, будто его извела любовь въ этой колдуньѣ Марселѣ, дочери Гильома богатаго, которая бродитъ вокругъ нашихъ пастбищъ, одѣтая въ пастушье платье.

— Какъ въ Марселлѣ? отозвался чей то голосъ.

— Къ ней, въ ней, отвѣчалъ крестьянинъ: но всего удивительнѣе, что въ своей духовной Хризостомъ завѣщеваетъ похоронить себя какъ невѣрующаго, среди чистаго поля у той самой скалы, съ которой льется источникъ пробковаго дерева; на этомъ мѣстѣ онъ, какъ слышно, увидѣлъ въ первый разъ Марселлу. Кромѣ того онъ проситъ о многомъ другомъ, чего церковные старшины наши не хотятъ исполнять, потому что, но ихнему приговору, это будетъ какъ будто не совсѣмъ по христіански. Другъ же Хризостома Амброзіо настаиваетъ, чтобы послѣдняя воля покойника была выполнена во всей точности; споры эти всполошили теперь всю нашу деревню. Увѣряютъ, однако, что нее будетъ исполнено по желанію Амброзіо и другихъ друзей покойника. Завтра славно такъ станутъ хоронитъ его на томъ самомъ мѣстѣ, которое онъ выбралъ для своей могилы; тутъ будетъ на что поглядѣть, и я непремѣнно отправлюсь на похороны, хотя бы мнѣ и не приходилось возвращаться въ деревню.

— Пойдемъ всѣ вмѣстѣ, крикнулъ одинъ изъ пастуховъ, только бросимъ сначала жребій, кому остаться стеречь стада.

— Не нужно кидать жребія; я и безъ того останусь, сказалъ другой пастухъ, и за это не требую отъ васъ никакой благодарности; не пойду я потому, что занозилъ ногу и не могу сдѣлать ни шагу.

— А все-таки спасибо тебѣ, сказалъ Педро.

Донъ-Кихотъ просилъ сказать ему, кто такой былъ покойникъ, и Педро передалъ ему все, что зналъ о Хризостомѣ; именно: что онъ былъ сынъ богатаго гидальго, жившаго въ окрестныхъ горахъ, и что долго учившись въ Саламанкѣ, онъ возвратился домой человѣкомъ очень ученымъ. Увѣряютъ, говорилъ Педро, будто покойникъ прекрасно зналъ все, что дѣлаютъ на небѣ не только звѣзды, но также солнце и луна, помраченіе которыхъ онъ всегда вѣрно предсказывалъ.

— Ты вѣроятно хотѣлъ сказать затмѣніе, замѣтилъ Донъ-Кихотъ. Не обращая вниманія на сдѣланное ему замѣчаніе, Педро продолжалъ: также вѣрно угадывалъ онъ, какой годъ долженъ быть плодороднымъ и какой безплодороднымъ.

— Неплоднымъ, замѣтилъ опять Донъ-Кихотъ.

— Неплоднымъ или безплодороднымъ, это рѣшительно все равно, возразилъ Педро. Дѣло въ томъ, что друзья и родственники покойника сдѣлались бы богачами, еслибъ слѣдовали во всемъ его совѣтамъ. Такъ въ одномъ году онъ говорилъ; сѣйте ячмень, а не пшеницу; въ другомъ — сѣйте горохъ, а не ячмень: въ этомъ году, говорилъ онъ, будетъ много оливокъ, а въ будущіе три года совсѣмъ ихъ не уродится, и все это сбывалось отъ слова до слова.

— Эта наука, открывающая намъ будущее, называется астрологіею, замѣтилъ Донъ-Кихотъ.

— Богъ ее тамъ знаетъ какъ она прозывается, отвѣчалъ Педро, но только выучилъ онъ всю эту науку, да и много еще кое чего другого. Прошло этакъ нѣсколько времени, какъ вернулся онъ изъ Саламанки, и вдругъ нежданно, негадано промѣнялъ студенческій плащъ свой на нашъ пастушій кафтанъ, и въ такомъ нарядѣ, съ посохомъ въ рукахъ, сталъ появляться повсюду вмѣстѣ съ другомъ своимъ Амброзіо; я забылъ вамъ сказать еще, что покойникъ былъ большой мастеръ слагать пѣсни и всѣ представленія, играемыя на святкахъ нашими деревенскими парнями, были сочинены имъ. Какъ увидѣли мы студента Хризостома пастухомъ, такъ просто глазамъ не вѣрилось и догадаться никто не могъ, чтобы это съ нимъ сдѣлалось такое. Отецъ его между тѣмъ умеръ и оставилъ ему большое наслѣдство деньгами, землями и стадами; всѣмъ этимъ богатствомъ могъ онъ теперь располагать по своей водѣ, и правду нужно сказать, былъ онъ при своемъ богатствѣ человѣкъ добрый и сострадательный. Скоро всѣ мы узнали, что больше полюбилась ему пастушка Марселла, и что изъ за нее собственно и онъ пастухомъ сталъ. Нужно вамъ сказать теперь, господинъ мой, что за женщина такая эта Марселла, потому что не случится вамъ, можетъ быть, услышать про такую женщину, хотя бы суждено было прожить на свѣтѣ больше старухи Соры.

— Сарры, а не Соры замѣтилъ въ третій разъ Донъ-Кихотъ, не терпѣвшій искаженій въ словахъ.

— Да развѣ не все равно Сора или Сара, возразилъ разскащикъ, и если вы примитесь исправлять каждое слово, то я не кончу своего разсказа и до будущаго года.

— Но, другъ мой, между Саррою и Сорою существуетъ огромная разница, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ.

— Скажу я вамъ теперь, что въ деревнѣ нашей жилъ крестьянинъ Гильомъ, которому Богъ вмѣстѣ съ другими богатствами даровалъ дочь, оставшуюся безъ матери при самомъ рожденіи. Мнѣ кажется, будто я вижу покойницу, словно сотканную изъ солнца и луны; вижу, какъ это она словно улыбается; вижу ея состраданіе и доброту, вознесшія душу ея на небо — къ престолу Господа Бога. Не долго горевалъ по ней Гильомъ, и скоро самъ отправился къ своей покойницѣ, оставивъ Марселлу молоденькой, богатой сиротой на рукахъ дяди ея, священника въ нашемъ околоткѣ. Какъ стада она подростать, такъ все больше и больше напоминала покойницу мать свою, и казалось, что будетъ она еще красивѣе матери. Когда же минуло ей пятнадцать лѣтъ, такъ каждый, кому приводилось видѣть ее, восхвалялъ только Бога, создавшаго ея такою чудесной красавицей; и вся деревенская молодежь наша стала съума сходить но ней. Хотя опекунъ то держалъ ее чуть не подъ замкомъ, однако не помѣшало это ходить про нее разнымъ чуднымъ слухамъ; и все что было лучшаго у насъ между женихами, слыша, какая она красавица, да богатая, да воспитанная, — опекунъ говорятъ все стараніе употребилъ, какъ бы лучше воспитать ея, — одинъ передъ другимъ стали просить его отдать имъ Марселлу въ жены. Добрый священникъ, самъ не прочь былъ пристроить сиротку, только не хотѣлъ онъ этого дѣлать противъ ея воли. И не думайте, ваша милость, что торопился онъ выдать замужъ Марселлу съ тѣмъ, какъ бы поживиться ея богатствомъ; нѣтъ, на этотъ счетъ весь околотокъ нашъ отдаетъ ему справедливость; и такъ какъ въ деревнѣ у насъ каждый хулитъ и хвалитъ какъ ему вздумается, такъ тутъ не разъ, а сто разъ хорошимъ долженъ быть человѣкомъ тотъ, кто заставитъ всѣхъ прихожанъ своихъ молвить о себѣ доброе слово.

— Правда твоя, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, но сдѣлай одолженіе, продолжай свой разсказъ; онъ очень заинтересовалъ меня, и ты охотно его разсказываешь.

— Очень хотѣлось дядѣ пристроить сиротку, продолжалъ Педро, да только напрасно предлагалъ онъ ей изъ всѣхъ жениховъ нашихъ выбрать себѣ любого. Ни къ чему это не послужило. Марселла твердила одно. да одно, что не пора ей еще выходить замужъ, потому что молода она и не способна какъ слѣдуетъ вести хозяйство. Дядя не понуждалъ ея, полагая, что не слѣдъ родителямъ понуждать дѣтей жениться и выходить замужъ, и думалъ, что какъ войдетъ Марселла въ лѣта, такъ сама образумится. А Марселла между тѣмъ, не слушая ни родныхъ своихъ, ни знакомыхъ, на удивленіе всѣмъ сдѣлалась пастушкой и отправилась съ другими женщинами въ поле, — пасти свои стада. Какъ увидѣли ее, я вамъ скажу, среди бѣлаго дня, мущины наши, то, право, не перечесть вамъ всѣхъ дворянъ и крестьянъ, ставшихъ пастухами, единственно для того только, чтобы слѣдовать за ней, межъ ними былъ и нашъ Хризостомъ; о немъ такъ говорили, что онъ не то что любитъ, а какъ самому Богу покланяется Марселлѣ. Нужно сказать вамъ, однако, что вела она себя хорошо, и никакихъ дурныхъ слуховъ про нее не ходило. Со всѣми она была привѣтлива и ласкова, но только и виду никому она не подала, чтобы кто полюбился ей, а если кому приходила охота сказать ей про свою любовь, такъ она такъ ловко спроваживала его отъ себя, что ужъ и не возвращался онъ больше къ ней. И вѣрите ли, хуже лютаго мора разоряетъ она теперь край нашъ, потому что молодежь наша не налюбуется на красоту ея, съума по ней сходитъ, а она всѣхъ отталкиваетъ; никто не милъ ей. И еслибъ вы пробыли здѣсь нѣсколько дней, то услышали бы въ этихъ долинахъ и горахъ такой лютый плачь, такія льются здѣсь слезы по ней, что вамъ стало бы ясно, почему всѣ иначе не зовутъ ее, какъ жестокой. Недалеко отсюда больше чѣмъ на двадцати деревьяхъ вырѣзано имя Марселлы и сверху корона, какъ надъ царицею красоты. Здѣсь по ней плачетъ одинъ, тамъ другой, дальше слышна любовная пѣсня третьяго, еще дальше по ней тоскуетъ четвертый. Одинъ не спитъ, да все думаетъ про нее ночь цѣлую у дубоваго дерева, или на самомъ верху овалы, и солнце застаетъ его съ думой о его красавицѣ, и не видитъ онъ отъ слезъ свѣта божьяго. Другой горюетъ по ней, лежа, подъ солнцемъ, на пескѣ сыпучемъ, и молитъ Господа послать поскорѣй ему смерть. И каждый изъ насъ, какъ поглядитъ что дѣлается вокругъ, такъ волей, неволей думаетъ: какой будетъ всему этому конецъ? и это полюбится наконецъ этой жестокой Марселлѣ, изведшей нашего Хризостома, на похороны котораго вамъ не мѣшало бы взглянуть, господинъ рыцарь. Покойникъ имѣлъ много друзей и отсюда до мѣста, на которомъ просилъ онъ похоронить себя не болѣе полумили.

— Непремѣнно поѣду, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, и благодарю тебя за удовольствіе, доставленное мнѣ твоимъ разсказомъ.

— Могъ бы я разсказать вамъ много другихъ исторій про влюбленныхъ въ Марселлу, сказалъ Педро, но завтра, мы вѣрно повстрѣчаемъ дорогой какого нибудь пастуха, который разскажетъ намъ ихъ. Теперь же, не худо бы вашей милости отдохнуть гдѣ нибудь въ закрытомъ мѣстѣ, потому что съ вашей раной не хорошо вамъ оставаться на сырости; хотя правду оказать, нечего вамъ бояться теперь, послѣ нашего лекарства.

Санчо, тысячу разъ посылавшій къ чертямъ пастуха съ его разсказами, торопилъ Донъ-Кихота войти въ шалашъ Педро, и рыцарь, хотя съ трудомъ, согласился наконецъ исполнить желаніе своего оруженосца, но вспоминая о влюбленныхъ въ Марселлу, онъ внутренно поклялся себѣ посвятить всю ночь воспоминаніямъ о своей дамѣ. Санчо же улегся между осломъ и Россинантомъ на подстилкѣ, разостланной пастухами и уснулъ не какъ пламенный любовникъ, а какъ человѣкъ, котораго недавно поколотили.

Глава XIII

Заря едва занялась, когда проснувшіеся уже пастухи пришли будить Донъ-Кихота, спрашивая его: остается-ли онъ при прежнемъ намѣреніи отправиться на похороны Хризостома? и въ случаѣ его согласія предлагали отправиться вмѣстѣ. Рыцарь съ радостью согласился на это и приказалъ Санчо осѣдлать Россинанта и быть готовымъ съ своимъ осломъ. Санчо поспѣшилъ исполнить приказаніе своего господина, и спустя нѣсколько времени, вся компанія двинулась въ путь. Проѣхавъ съ четверть мили, путешественники наши встрѣтили на перекресткѣ одной дороги шесть пастуховъ, одѣтыхъ въ черныя кожи, съ палками въ рукахъ, и съ головами, покрытыми лавровыми и кипарисными вѣнками; за ними ѣхали верхомъ два прекрасно одѣтые господина, въ сопровожденіи трехъ служителей. Путешественники вѣжливо раскланялись между собою, и такъ какъ имъ предстояло ѣхать по одной дорогѣ, поэтому они и отправились вмѣстѣ. Немного спустя одинъ изъ верховыхъ сказалъ своему спутнику: «синьоръ Вивальдо! кажется, мы не пожалѣемъ, что насъ нѣсколько задержитъ эта церемонія; она должна быть очень интересна, судя по тому, что мы слышали о покойникѣ и его жестокой красавицѣ.»

— Я, съ своей стороны, отвѣчалъ Вивальдо, готовъ жертвовать не однимъ, а четырьмя днями, лишь-бы только увидѣть похороны Хризостома.

Донъ-Кихотъ спросилъ у путешественниковъ: что знаютъ они о Хризостомѣ и Марселлѣ? Тѣ отвѣчали, что встрѣтивъ печальное шествіе пастуховъ, они спросили о причинѣ его, и тутъ имъ передали трогательную исторію столько-же прекрасной, сколько безстрастной Марселлы, злополучную любовь ея безчисленныхъ поклонниковъ и смерть Хризостома, на похороны котораго они спѣшили теперь. Словомъ, Донъ-Кихоту повторено было все то, что говорилъ ему Педро. Разговоръ коснулся вскорѣ другихъ предметовъ, и Вивальдо спросилъ, между прочимъ рыцаря, что заставляетъ его путешествовать, вооруженнымъ съ ногъ до головы, въ мирное время и въ совершенно спокойной странѣ?

— Мое званіе и данный мною обѣтъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ. Праздность и изнѣженность — удѣлъ придворныхъ, но оружіе, тревоги, битвы, труды и усталость принадлежатъ по праву лицамъ, называемымъ странствующими рыцарями, въ которымъ имѣю счастіе принадлежать и я, какъ младшій и наименѣе достойный членъ.

Услышавъ это, путешественники сочли Донъ-Кихота полуумнымъ, и желая окончательно увѣриться въ своемъ предположеніи и ближе ознакомиться съ этимъ новымъ родомъ помѣшательства, Вивальдо спросилъ нашего героя, что понимаетъ онъ подъ словомъ странствующій рыцарь?

- Господа! отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, вы вѣроятно знакомы съ англійскими лѣтописями, повѣствующими такъ часто о подвигахъ того Артура, котораго мы Кастильцы зовемъ Артусомъ и о которомъ старинное, распространенное во всей Англіи преданіе гласитъ, что онъ не умеръ, но обращенъ волшебниками въ ворона, — вотъ почему ни одинъ англичанинъ не убиваетъ этой птицы, — и что придетъ денъ, когда возставшій Артуръ возьметъ назадъ свой скипетръ и свою корону. Во времена этого-то славнаго короля основанъ былъ орденъ рыцарей круглаго стола, и это же время было временемъ любви Ланцелота и королевы Женіевры, избравшей своей наперсницей знаменитую дуэнью Кинтаньону, — любовный эпизодъ, воспѣваемый въ извѣстномъ народномъ романсѣ нашемъ, начинающемся этими словами:

Какой изъ рыцарей былъ принятъ

Красавицами, такъ какъ Ланцелотъ…

съ тѣхъ поръ рыцарство болѣе и болѣе возвышалось, распространяясь по всѣмъ концамъ земли; и подъ сѣнію его сдѣлались безсмертными Амадисъ Гальскій съ своими потомками до пятаго поколѣнія; мужественный Феликсъ Марсъ Гирканскій, знаменитый Тирантъ Бѣлый и наконецъ непобѣдимый Донъ-Беліанисъ Греческій, который прославился почти уже въ наши дни. Вотъ, господа, лица, которыхъ я называю странствующими рыцарями; вотъ орденъ, къ которому, хотя грѣшный, принадлежу я я, стремясь по мѣрѣ силъ моихъ исполнять высокія обязанности, завѣщанныя намъ великими рыцарями минувшихъ вѣковъ. Теперь, надѣюсь, вы поняли, что побуждаетъ меня странствовать по этимъ дорогамъ, ища приключеній, съ твердой рѣшимостью не уклоняться отъ величайшей опасности, если только дѣло коснется опасенія невинныхъ или защиты гонимыхъ.

Этого достаточно было, чтобы окончательно убѣдить нашихъ путешественниковъ въ разстройствѣ умственныхъ способностей Донъ-Кихота, и показать имъ, на чемъ именно рехнулся онъ. Родъ его помѣшательства удивилъ ихъ столько-же, какъ и всѣхъ, кому доводилось знакомиться съ нимъ. Весельчакъ Вивальдо, желая посмѣяться, доставилъ Донъ-Кихоту случай продолжать начатый имъ разговоръ: «благородный странствующій рыцарь», сказалъ онъ ему, «если-бы вы вступили въ самый строгій монашескій орденъ, то и тамъ, мнѣ кажется, вамъ предстояла-бы менѣе суровая жизнь».

— Менѣе суровая, но и менѣе полезная, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, потому что, говоря правду, солдатъ, исполняющій приказаніе начальника, дѣлаетъ столько же, какъ и тотъ, кто приказываетъ ему. Въ мирѣ и тишинѣ призываютъ монахи благословеніе Господне на землю, но мы, рыцари и воины, странствуя подъ жгучими лучами лѣтняго солнца и студенымъ небомъ зимы, беззащитные отъ одного и другаго, стремимся мужествомъ рукъ и остріемъ нашихъ мечей выполнить на дѣлѣ то, о чемъ духовные упоминаютъ лишь въ своихъ молитвахъ. Мы за землѣ орудія Божіей власти, мы исполнители его верховныхъ видѣній. И такъ какъ ратные подвиги покупаются цѣною тягостныхъ трудовъ, лишеній, пота и крови, поэтому подвиги воиновъ тяжелѣе подвиговъ иноковъ, возносящихъ, изъ мирныхъ келій своихъ, теплыя молитвы въ небу, да явитъ оно свою милость всѣмъ, нуждающимся въ ней. Я не говорю, что званіе странствующаго рыцаря такъ-же свято, какъ званіе монаха, но утверждаю, указывая на труды неразлучные съ нашимъ званіемъ, что жизнь рыцаря тяжелѣе, болѣе подвержена опасностямъ и лишеніямъ: голоду, холоду и инымъ земнымъ бѣдствіямъ. Рыцари временъ минувшихъ, — никто въ этомъ не сомнѣвается, — много испытали бѣдствій, въ теченіи своей славной жизни; и если нѣкоторые изъ нихъ мужествомъ своимъ добыли себѣ императорскіе вѣнцы, то вѣнцы эти достались имъ не даромъ, да и то безъ помощи покровительствовавшихъ имъ волшебниковъ, кто знаетъ, не разсѣялись-ли бы дымомъ всѣ ихъ надежды?

— Я тоже думаю, отвѣчалъ путешественникъ, но меня всегда удивляло то, что въ минуту величайшей опасности, странствующіе рыцаря, не обращаясь, какъ христіане къ Богу, поручая ему свою душу, обращаются только къ своимъ дамамъ, какъ къ единому ихъ божеству. Согласитесь, это отзывается немного язычествомъ.

— Милостивый государь! сказалъ Донъ-Кихотъ, поступать иначе рыцарю невозможно. Временемъ освященный обычай требуетъ, чтобы рыцарь, пускающійся въ глазахъ своей дамы, въ какое-нибудь опасное приключеніе, предварительно кинулъ на нее влюбленный взоръ, испрашивая ея благословенія, но и тогда даже, когда никто не можетъ видѣть и слышать его, онъ все-таки долженъ прошептать нѣсколько словъ, поручая себя своей дамѣ. Слова мои я могъ-бы подтвердить многочисленными примѣрами изъ рыцарскихъ исторій. Это не доказываетъ однако нисколько богоотступничества рыцарей; повѣрьте, они всегда находятъ время исполнять свои небесныя и земныя обязанности.

— И все-таки у меня остается еще одно сомнѣніе, отвѣтилъ Вивальдо. Не разъ читалъ я, что два странствующіе рыцаря, заспоривъ между собою, недолго думая, поворачивали своихъ коней, съ цѣлію выиграть необходимое для битвы пространство, и стремительно кидались одинъ на другого, успѣвая однако, во время этого нападенія, воззвать въ своимъ дамамъ. Подобныя битвы оканчиваются, какъ извѣстно, въ большей части случаевъ, тѣмъ, что одинъ изъ бойцовъ, проколотый копьемъ, падаетъ на землю, да и другой, только удерживаясь за гриву своего коня, спасается отъ подобной же участи. Скажите же на милость, когда эти рыцари находятъ время вспоминать о Богѣ въ такой жаркой и непродолжительной схваткѣ? И не лучше-ли было-бы имъ, какъ подобаетъ всякому христіанину, посвятить, въ этомъ случаѣ, Богу минуты, посвящаемыя ими своимъ дамамъ; тѣмъ болѣе, что не всѣ странствующіе рыцари имѣютъ дамъ, покровительству которыхъ они могли бы поручать себя; такъ какъ встрѣчаются рыцари, ни въ кого не влюбленные.

— Это не можетъ быть, воскликнулъ Донъ-Кихотъ, странствующій рыцарь безъ дамы — нѣчто совершенно немыслимое. Рыцарю такъ же свойственно быть влюбленнымъ, какъ небесамъ покрываться звѣздами. Укажите мнѣ на какую нибудь рыцарскую исторію, въ которой встрѣчается не влюбленный странствующій рыцарь, а если и случился такой, то это незаконный сынъ рыцарства, о которомъ можно сказать, что онъ вошелъ въ нашу крѣпость не черезъ главныя ворота, но перелѣзъ въ нее, какъ тать, черезъ стѣну.

— И однако Донъ-Галаоръ, братъ мужественнаго Амадиса Гальскаго, если память не измѣняетъ мнѣ, не имѣлъ дамы, покровительству которой могъ поручать себя въ опасныя минуты, что не мѣшаетъ ему слыть за славнаго и мужественнаго рыцаря, замѣтилъ Вивальдо.

— Милостивый государь, сказалъ Донъ-Кихотъ, одна ласточка не дѣлаетъ весны. Къ тому же я знаю, изъ вѣрныхъ источниковъ, что этотъ рыцарь былъ въ тайнѣ влюбленъ, и если онъ любезничалъ со всякой, сколько нибудь нравившейся ему женщиной, то это была природная слабость его, которой онъ не могъ преодолѣть. Тѣмъ не менѣе у него была одна дама, нераздѣльная владычица его сокровеннѣйшихъ помысловъ; и ея покровительству онъ поручалъ себя много и много разъ, но только тайно, потому что это былъ человѣкъ чрезвычайно скрытный.