Звенья одной цепи

Конечно, он мог начать рассуждать, что человек может и потерпеть, а вот служба никогда не терпит, или вспомнить, что сопроводители легко могут сдерживать все свои потребности, в том числе и естественные, но видно, Бронзовому звену не хотелось терять драгоценное время попусту.

— А у Цепи надзора есть другие сведения. — Он забрал у Лаолли листки и прочитал, позевывая: — Здесь указано, что под предлогом справления нужды вы отстали от патруля, задержавшись в доме Уса Мерте со-Веента, известного городской страже собирателя милостыни. Упомянутым Усом были получены тяжкие побои, результатом коих стали множественные переломы всех конечностей, настолько значительные, что, учитывая возраст пострадавшего, по заверению лекаря, заживут они уже только после смерти.

Собственно, на это я и рассчитывал, правда, бил по суставам, а не по костям. Сынок расстарался уже после моего ухода? Проявил, так сказать, любовь к отцу, а потом поспешил настрочить донос?

— Вы видели, как пострадавший получал побои?

Стойте-ка. Меня не обвиняют? Ерунда какая-то.

— Эрте?

Надзорный ласково улыбнулся.

— Да, я вполне догадываюсь, что и как происходило на том дворе, особенно учитывая характер ранений, оставшихся в глубине плоти, можете не сомневаться. И да, я не называю вашего имени в обвинении, потому что единственный возможный свидетель заявляет, что ничего не видел и не слышал, хотя даже соседи уверяют: крика было много. Но бумага, она, знаете ли… — Пальцы Бронзового звена любовно коснулись багряного обреза листа. — Она всегда требует принятия мер.

— Чего же вы хотите от меня?

— Признания. Искреннего и незамедлительного. Возможно, тут же найдутся обстоятельства, смягчающие вашу вину, и наказание, которое непременно воспоследует, куда же без него, окажется вовсе не обременительным ни для вас, ни для вашей службы.

Не голос, а патока. Почти просящий. А вот взгляд Лаолли явственно приказывает. И ведь нет разницы, как поступить. Буду отпираться — только наживу трудностей больше имеющихся, и о месте служки можно будет забыть, как о предрассветном сне. Сознаюсь — самое страшное, что получу, это отстранение от службы на несколько дней, а потом, в зависимости от памятливости начальства, Ведущих похуже да поутомительнее. Зато во втором случае поступлю в полном соответствии с желанием управителя, и на чести Сопроводительного крыла не останется ни малейшего пятнышка. Вот только зачтется ли мне послушание? Нет? Да и Бож с ним. Только если не признаюсь, не смогу узнать имя доносчика, а оно дорогого стоит.

Служба приучает сопроводителей к отсутствию надежной стены за спиной. Со временем это стало казаться мне ошибочным, даже опасным, но если в плотном строю тебя локтями то и дело задевают соглядатаи и стукачи… Быть одному против всех, может, не так уж и плохо.

— Да, я избил того попрошайку.

Надзорный удовлетворенно кивнул:

— Замечательно. Ваше признание будет занесено в дело сразу по окончании нашего разговора.

— Я могу задать вопрос?

— Разумеется.

— Кто меня обвинил?

Пальцы бронзовозвенника пробежались по столу.

— Пострадавший.

— Вряд ли он мог это сделать, потому что, если правильно помню, его челюсть также была повреждена.

— Да, надо признать, состояние достопочтенного Уса не позволяло делать какие-либо заявления, — нервно улыбнулся надзорный.

— Тогда кто же взял на себя труд ему помочь?

Он ответил, хотя и безо всякого желания, а лишь подчиняясь неписаному закону: «Среди своих чужие всегда занимают последнее место в очереди на снисхождение».

— Тот, кто знал о вашей отлучке, сопроводитель.

Что ж, круг поиска сузился до приемлемого размера. Но так просто меня восвояси не отпустили.

— А теперь, если позволите, я тоже спрошу. Почему вы это сделали? Потому что не получили желаемого?

И ведь ему интересно. Неподдельно и искренне. Наверное, Бронзовое звено даже не понимает, за что еще можно поднять на человека палку, кроме как за звонкие монеты.

— Мне не понравилось, как он обращается с собаками.

— С собаками?

— Он калечит их, чтобы использовать для попрошайничества. А я решил, что человеческие страдания вызовут у прохожих не меньшую жалость.

Глаза надзорного удивленно округлились.

— Вы хотели защитить собак?

— Да, эрте. А вы считаете, что это дело…

— Благое и праведное, — тоном, не принимающим возражений, заявили у меня за спиной.

***

— Какая честь для нас, сиятельная эрте! — Лаолли резво выскочил из-за стола и согнулся в непривычном для моего взора поклоне.

Надзорный тоже поклонился, пусть и не столь подобострастно. Собственно, с прямой спиной из трех мужчин остался один я, хотя бы потому, что, поворачиваясь, кланяться весьма неудобно, а посмотреть, кто вдруг выступил на моей стороне, хотелось.

Да, такой поддержке позавидовали бы многие! И потому, что женщина, переступившая порог кабинета, обладала внушительными формами, будучи при этом чуть ли не на голову выше меня, и потому, что на ее изумрудно-черном камзоле посверкивало золотое звено Малой цепи охранения.

— Эрте Майим, чем обязаны вашему появлению? — С некоторым, впрочем, тщательно смиряемым неудовольствием осведомился надзорный.

— Я всегда присоединяюсь к беседе, если речь заходит о тварях бессловесных, — ответила женщина, нежно поглаживая крохотную кудлатую собачонку, уютно устроившуюся на сгибе мощного локтя.

— Да, собственно, беседа уже закончена… Признание получено, и дело будет закрыто, как только все показания лягут на бумагу.

— Молодой человек оказался настолько смел и решителен, что вступился за несчастных животных. В этом не нужно признаваться, об этом нужно говорить открыто и гордо.

— Блистательная эрте… — Бронзовому звену явно не нравился поворот событий, но протестовать не позволяло ужасающее несоответствие чинов.

— Наказания заслуживает тот, кто проходит мимо страждущих, не так ли?

Женщина спустила собачку на стол, и та, ни мгновения не думая, выпустила струю прямо на строчки доноса, которые тут же начали расплываться: то ли моча оказалась слишком едкой, то ли чернила в Цепи надзора слишком сильно разбавляли.

Лаолли вытаращил глаза, глотая возмущение, надзорный же, видимо, вполне привычный к подобным выходкам вышестоящих звеньев, пусть и другой Цепи, осторожно взял изгаженные листки и под противный лай собачонки донес загубленный отчет до камина.

Золотозвенная великанша забрала свою любимицу и удалилась, не снисходя ни до объяснений, ни до прощания, оставив всех нас примерно в том же положении, что и в начале разговора, вот только предмета для продолжения беседы больше не было.

— Я могу быть свободен?

Управитель не ответил ничего, брезгливо косясь на влажное сукно столешницы. Тот же, кто еще минуту назад и впрямь мог распорядиться моей свободой, с деланным безразличием подтвердил:

— Разумеется, сопроводитель Мори. Можете быть.

Вот теперь я не пожалел спины, чтобы откланяться, а заодно скрыть растерянную улыбку.

Подобное заступничество свалилось, как снег на голову, и от него точно так же холодело все внутри и снаружи. Золотое звено приняло участие в моей судьбе? Поверить не могу! Значит, теперь у меня есть шанс напроситься в Цепь охранения, на задворки, конечно, но чем Боженка не шутит? С такой благодетельницей можно подняться и повыше… А пока не взлетел, о делах земных и грешных надо позаботиться.

Давешнего командира патруля я нашел в уже знакомой караулке и в не менее тоскливом расположении духа, чем прошлым вечером. Зато, судя по тому, что в обращенном на меня взгляде не было ни особого удивления, ни сожаления, можно было понять: донос строчил кто-то другой.

— Что, снова подрался?

— Еще нет, но зарекаться не буду.

Бородач заинтересованно сощурился:

— И есть повод?

— Да вот, сегодня одно звено из Цепи надзора про мою вчерашнюю нужду расспрашивало. Мол, где, да как, да почему. Не знаешь, кто их по следу пустил?

На лице командира патруля отразились смешанные чувства, среди которых преобладало брезгливое сожаление. Но мне были нужны не гримасы, а кое-что другое.

— Есть всего три ответа на один вопрос. Какой будет правильным?

Он не стал молчать дольше необходимого:

— Малой.

Пожалуй, поверю. Самому командиру доносить не было ни малейшего смысла, тем более что мзду от попрошайки он получил единолично. Трусливый Еме тоже вряд ли отважился бы на подобный поступок, потому что отлично знает: строго разбирательства не будет, а стало быть, кара неизбежна, и отнюдь не со стороны закона. Что же касается юнца…

— Где он сейчас?

— Да наверняка тут, поблизости. С мамкой, небось, прощается.

Командир оказался прав: неподалеку от караулки в небольшой нише, образованной стенами домов, пристроенных вплотную друг к другу, я заметил и парня, и женщину, кутающуюся в длинную плотную накидку без единого узора. Мешать душевному разговору родительницы и ребенка было делом не богоугодным, но на сей раз, думаю, ни Бож, ни Боженка не стали бы возражать против моих действий.

— Вечер добрый.

От звуков моего голоса юнец вздрогнул и заозирался, чем выдал себя вернее любых признаний. Дальше можно было не продолжать, тем более, я толком и не знал, какое удовлетворение хочу получить от обидчика. Ну не драться же с ним, право слово? Хотя бы потому, что убью скорее, чем заставлю о чем-нибудь задуматься.

— Не бойся, по ушам не получишь, а то еще зашибу ненароком.

И тут я, наконец, понял, что тащило меня за собой в караулку и дальше. Любопытство. Но не то, что является свойством разума, беспорядочно ищущего сведения о непознанном, а желание поскорее закрыть ящик стола, в котором свалены все подробности минувшей ночи.

— Только скажи: почему?

Он чуть расслабился и даже вызывающе приподнял подбородок:

— Потому что это против правил!

Ясно. Юношеское рвение попросту не нашло лучшего применения.

— Ты их писал, правила эти?

— Офицер не вправе нападать на невиновного и безоружного!

— Ему никто не мешал защищаться. Да и невиновность сомнительная. Ты же видел всех тех собак?

— И что с того?

— Тебе не стало их жаль, хотя бы на мгновение?

— Они всего лишь животные, и хозяин может поступать с ними так, как захочет.

Хороший мальчик. Добрый, правильный. Надежная молодая смена растет у старой гвардии.

— Вы его мать? — Обратился я к женщине, и та гордо сверкнула глазами:

— Что вам угодно сказать?

Угодно. Какое милое словечко. Но очень верное, потому что я и собираюсь угодить. Самому себе.

— Мне угодно сказать, что вы мало пороли своего сына в детстве. Сейчас, конечно, уже поздно что-то исправлять, но если пожелаете, окажу всю возможную помощь. Вот только розги раздобуду… Хотя и ремень сойдет, — я сделал вид, что расстегиваю пряжку.

— Да как вы смеете?!

— Так же, как вы посмели определить в городскую стражу начинающего доносчика. Думаете, там мало уже поднаторевших в сем деле?

Руку парня я поймал за запястье в той близости от своего лица, которое не позволяло усомниться: мне намеревались дать пощечину. Так мы еще и из благородных? Человек попроще нашел бы другой способ устроить драку. Что ж, видит Бож, я этого не хотел…

Но еще до того, как мои пальцы привычно сжались, принимая одну из форм, рекомендованных в поединке голыми руками, женщина пронзительно свистнула в серебряный свисток и закричала:

— Стража, сюда! Стража!

Звено второе

Где-то…

Сегодня.

Это случится сегодня.

Или уже случилось? Где-то ночь наступает раньше, где-то позже, и когда мои соседи только будут готовиться ко сну, кто-то уже пустит в свою душу Семя. Не доброе и не злое, а наметившее свои собственные цели, отчаянно чуждое нашему миру и страстно желающее урвать его частичку для себя. Впрочем, именно это нас и роднит: желание владеть.

Клок земли или влюбленное сердце — нет никакой разницы, чьим хозяином слыть. Захватить, купить, выиграть, получить в дар и сразу обнести оградой, неважно, видимой глазу или скрывающейся глубоко в сознании. Стать господином. Правителем и распорядителем, чья ладонь, стоит только протянуть и дотронуться, согревается жаром обладания.

Ненасытные и стяжающие. Их много, но какими бы скверными они ни казались, да-йины выбирают совсем других. Хотя, почему они должны выбирать худших? Для нашего спокойствия? Как бы не так! Любой поединщик стремится заполучить главный приз, иначе к чему вообще затевать сражение? Души чистые, хрустально-хрупкие, робкие и нерешительные — вот самая подходящая почва для Семени. Души тех, кто прежде всего прочего желает стать хозяином самому себе, но иной раз не решается доверить свое желание даже шепоту.

Говорят, с каждым годом добрые люди на земле переводятся все больше и больше. Эти бы слова, да Боженке в уши! А на самом деле все остается по-прежнему испокон веков, и дверей, у которых падут на землю Семена, слишком много, чтобы надеяться на лучшее.