Гол престижа

– Не скажите. В психиатрии есть такое понятие – кризисные видения. Когда человек видит и слышит другого человека, как правило, близкого родственника, или того, кого он любит и считает ближе всех, если тот находится в смертельной опасности, хоть и очень далеко. Эти случаи многочисленны, достоверны и описаны в медицинской литературе. Люди в точности повторяют последние слова умирающих, описывают обстоятельства смерти. За тысячи миль! С этим не поспоришь. Это факт.

– Да я и не спорю. Наверное, с Шортом так и было. Но кто она ему? Так, давняя знакомая. Они не виделись восемь лет.

– Нет, Говард. Не просто знакомая. Первая любовь. Они целый год были неразлучны. Потом расстались. Обычное дело. Но он так и не женился. Отшучивался, говорил, нет времени. Его и вправду не было. Если бы женился, вряд ли попал бы в полет. Она тоже замуж не выходила. Отвергла, по словам подруги, несколько неплохих предложений. В её комнате висела фотография Джона в круглой рамке.

Диктофонная запись.

...неделю, как проклятый. Я сверлил и сверлил, пока у буровой установки не кончилось питание. Эду докладываю, что работа идет по графику Он сам видит, конечно, данные телеметрии, но в мою тайну заглянуть не может. Прости меня, Эд. Вечерами наговариваю на диктофон. Когда он включен, Бекки молчит. Вернее, когда я знаю, что он включен. Значит, у меня что-то с головой. Хотя... Сегодня ночью она постучала в иллюминатор. Снаружи. Она стояла на песке. В руке ромашка. Манит меня. Зовет. Темно, плохо видно, светит лишь Фобос, но, кажется, на песке – цепочки следов. Не моих, от скафандра, а её, от легких туфелек. Я взял фотоаппарат и сделал несколько снимков. Вот и способ проверки. Если картинок не будет, я сошел с ума. Трясущимися руками подключил фотоаппарат к бортовому компьютеру. Монитор показал. Цепочки следов. Лицо Бекки. И её ромашка. Я уже ничего не понимаю. А, все равно. Главное – керны. Образцы. Они готовы. Больше, чем Эд сможет забрать. Я повернулся к иллюминатору. Бекки за окном медленно отрывала лепестки ромашки и бросала их на песок.

Мне здесь больше нечего делать. Завтра ночью, если она позовет, уйду с ней. О смерти я как-то не задумывался. Может, смерть есть только на Земле. Вне Земли еще никто не умер. И Бекки жива. Простите. Прощайте.

***

«Ни овладения гравитацией, ни контроля над временем, ни искусственного интеллекта... Да что там, даже вещи проще, и те не поддаются. С управляемым термоядерным синтезом возимся уже почти сто лет, а все нет реальной отдачи. До сих пор не создан экологически безопасный автомобиль. Продолжаем жечь нефтепродукты. И вовсе не из-за блокады научных разработок нефтяными компаниями. Они тоже, а, может быть, лучше всех понимают, что нефть не вечна, и потихоньку занимаются альтернативными энергетическими разработками. За последний век, кроме безусловного взлета информационный технологий, и революции в осветительной технике, у человечества нет особых технических достижений. С поиском внеземных цивилизаций тоже потерпели фиаско. Программа свернута. Мы стали явно проигрывать. Люди заждались чего-то такого, что позволило бы вернуть времена былых научных побед, гордо расправить плечи, поверить в себя и смело взглянуть в лицо трудностям. Нам нужно было забить этот гол в ворота матери-природы, чтобы подсластить поражение и родить надежду на будущее. И мы сделали это, достигнув, наконец, Марса».

Из статьи Г. Гревски «Гол престижа» в «НАСА спейс ньюс» от 3.10.49г.

Эд Салливан.

– Джон герой. Он спас меня. Не потому, что первый на Марсе, и все такое. Он знал, что вдвоем нам ни за что не долететь. Что шанс вернуться есть только у одного из нас. Если страх меня поймает, то как-нибудь можно справиться. К тому же «Одиссей» не расстыкуешь пополам и друг от друга не спрячешься. И еще усугубляющий фактор, усталость, и отсутствие работы. Нет, какие-то задания были, но я практически ничего не делал. Хорошо, что он сказал про ножовку. Она у меня из головы не выходила. Когда я почувствовал беспокойство, то догадался.

Взял ту, что побольше, и одну за другой отпилил шесть из двенадцати головок болтов выходного люка, через один. Это было нелегко сделать в невесомости. Теперь открыть «Одиссей» можно было только снаружи. Может, это меня и спасло. А уж как прихватило, стало не до того. Джон принес себя в жертву мне, моему шансу на возвращение. Я не знаю, как он умер. Я его просто не нашел.

– Как так получилось? Человек – не иголка. В черном скафандре, на фоне голой рыжей пустыни. В скафандре далеко не уйдешь, к тому же в нем есть радиомаяк.

– Я подавал сигнал, активизирующий маяк, постоянно, с момента посадки, но ответа не было.

– Джон мог его выключить?

– Нет, он не выключается из скафандра, хотя его можно принудительно включить. Там, в шлеме, загорается огонек, если маяк включен. Мое время было ограничено ресурсом взлетного модуля. Я должен был обязательно взлететь через три витка орбитального комплекса, иначе тоже остался бы там. Я не мог позволить себе разговор с Землей, ждать ответа тридцать пять минут. А еще надо было погрузить образцы, иначе вся миссия теряла смысл. При посадке я не смотрел вниз, камера, конечно, снимала, а я был занят управлением, к тому же не знал, что он ушел. Там, на Марсе, не было времени просматривать записи посадки. Я включил сигнал, и занялся погрузкой образцов. Время от времени звал Джона по радио. Ответа не было. Потом взял фотоаппарат, обошел, непрерывно снимая, все кругом, забрал диктофон и память компьютера. Залез в свой модуль. Скафандр не снимал. Звал его, звал. Плакал, умолял. Ни маяка, ни ответа. Когда осталось до взлета двадцать минут, вышел, побросал на место Джона оставшиеся керны. Залез обратно, крикнул в мертвый эфир: ПРОЩАЙ, Джон! И нажал кнопку старта. Его труд не пропал даром. Кернов я... мы с ним привезли больше, чем кто-либо рассчитывал.

– А как же следы?

– Да, следы были. И его, и другие, маленькие. Это от пемзы. Вулканического происхождения. Она очень легкая. На Земле легче воды. А там вообще почти ничего не весит. Ветер легко гоняет по песку куски пемзы неправильной формы, иногда по два рядом, образуя параллельные цепочки ямок. Создается иллюзия человеческих следов. Вот здесь, на фотографии, посмотрите. Вот след Джона. Вот это я ходил. А вот следы от пемзы. Похоже?

– Не сказать, чтобы очень...

– Да, но его психика уже не была в норме. К тому же было темно.

– Ну, допустим. А Бекки?

– Стук, который его разбудил, скорее всего, был от столкновений кусочков пемзы с корпусом модуля. Его фотографии – вот. Портрет Бекки он принял за иллюминатор, в который она будто бы заглядывает. Снимки не в фокусе, он снимал в упор.

– Ничего не разобрать.

– Обработано на компьютере. Лучше не получается. А вот мой снимок. Снаружи. Посмотрите внимательно. Вот здесь. Белые точки. Видите?

– Вижу. Крапинки на песке. Под иллюминатором.

– Сосчитайте их.

– Девятнадцать... нет, вот еще две.

– Говард, вы верите в мистику?

– Эд, вы уже второй, кто задает мне этот вопрос. Не верю. Ну и что?

– Ничего. Просто у ромашки двадцать один лепесток. А вы не знали?

13.06.05.

ЖУК

1. Аппарат

Он не умел думать и мечтать. Он не знал прошлого и не видел будущего. Он не умел колебаться и сомневаться, потому что не был человеком. Но люди сделали его самым глазастым из всех лунников.

Каждый последующий аппарат проектируется с учетом ошибок предыдущего. Значит, одинаковых среди них нет. Но любое правило чревато исключениями.

Первые предшественники этого лунника были одинаковые. И имена у них были одинаковые, различались они номерами – от одного до девяти. И задача у них была точно такая же – рассмотреть поверхность Луны как можно более детально.

Этих несчастных звали «Рейнджеры ». Они славно погибли все. Но только трое из них – седьмой, восьмой и девятый – выполнили поставленную задачу.

Тогда, в шестьдесят четвертом, не было времени на доработки. Надо было в невероятные сроки выполнить лунную программу, и утереть, наконец, нос этим русским, которые со своим первым спутником и Гагариным здорово надрали американцам задницу.

Тогда никто не знал, какова она, лунная поверхность. Нет ли там многометрового слоя пыли, в котором утонет спускаемый модуль с людьми? Надо было рассмотреть Луну в упор. И одинаковые герои-«Рейнджеры», пикируя, подобно камикадзе, на поверхность нашей соседки, снимали ее вплоть до столкновения, и прислали тысячи кадров высокой четкости и большого разрешения.

Русские решили эту проблему по-русски. Их Главный взял лист бумаги и написал: «Приказ. Луна – твердая. С. Королев».

Говорят, с тех пор поверхность Луны годится для посадки…

Годы шли, лунная гонка закончилась, унеся с собой жизни трех героев-астронавтов и девяти героев-роботов. Людей помнят, а роботов забыли.

Нет справедливости, нет.

Луна, как тело космическое, вплоть до лета шестьдесят девятого , была собственностью астрономов. Потом астронавты ненадолго забрали ее себе. И передали во владение геологам. Может случиться так, что история сделает полный виток, и Луна снова попадет в руки астрономов, но уже не как предмет изучения, а как идеальная площадка для размещения астрономических инструментов. Особенно привлекателен для радиотелескопов SETI центр обратной стороны; в Солнечной системе нет места, столь же хорошо экранированного от искусственных излучений Земли.

Геологи – парни серьезные. Вопрос с поверхностью они решили закрыть раз и навсегда. Им подай ВСЮ Луну с максимальным разрешением. Чтобы ни один камешек не ушел от их профессионального взгляда. Они и заказали аппарат – лунный картограф.

А его карты должны быть «гладкими» по всей мозаике снимков, яркости, контрастности, и длине теней.

Там, где Солнце в зените, теней нет, а вблизи терминатора они максимальны, и скрывают от оптики часть поверхности; но радиолокатор не видит теней, и модуль обработки, совмещая картинки, добивается полноценного изображения.

Модуль первичной обработки усреднял яркость снимков, ведь освещенность поверхности при полете непрерывно меняется. Среднее значение яркости было введено в программу людьми, и рассчитано на их зрение. Обработка теней была наиболее сложной задачей: в программе люди указали, что длина теней должна быть не более двух процентов от истинной. Участки теней автоматически вырезались, на их место вставлялись соответствующие места радиолокационных изображений.

На Земле никто не подумал, что локатор и фотоаппарат видят разные вещи. Вернее, подумали, но не придали значения. С фотоаппаратом все ясно: он видит то же, что и глаз. А вот импульс локатора отражается частично от поверхности, частично от толщи пыли, и, уже окончательно, от каменного основания Луны. Таким образом, каждому излученному импульсу соответствуют несколько отраженных. Из-за этого абрисные линии становятся размытыми: они показывают наличие пыли.

Первые поступившие снимки понравились всем, кроме молодого программиста, Барни Беннинга. Он заметил, что в областях теней контурные линии толще. По его настоянию с аппарата запросили две необработанных картинки одного участка – фото- и радиоизображения. Сравнили. Да, все подтвердилось. Ну и что? Параметры готового изображения находились в заданном допуске; геологи претензий не предъявляли. Что еще надо? Но Барни не был бы Барни, если бы отступился. Он почему-то посчитал это своей личной ошибкой, хотя в программе ошибок не было, была небольшая неопределенность в исходных данных.

Барни пошел к шефу отдела и изложил проблему. Шеф не видел причин для отказа, и вскоре исправленная программа, за секунду преодолев расстояние до Луны, управляла радиолокатором. Теперь учитывались только самые мощные отражения. Все остальные игнорировались. Это было абсолютно логично. Значит, локатор пыли уже не видел, ведь самый мощный сигнал идет от скального основания. Контуры кратеров стали четкими, но они буквально на волосок не совпадали с оптикой. Разброс был втрое меньше допуска, и порадовал создателей аппарата.

– Если вы, ребята, – сказал Барни геологам, – уроните на Луну иголку, то не стесняйтесь попросить. Мы ее найдем!

Теперь все были довольны. Люди не учли одного: компьютер – не человек. И любая неопределенность должна быть упакована в точные цифровые рамки.

Когда аппарат вышел с ночной стороны в область терминатора, его блок первичной обработки, не найдя в своей памяти нужных данных, запросил их с Земли. Ему требовались два числа: максимальная и минимальная толщина лунной пыли. Только и всего.

Барни насторожился: он должен был предвидеть это!

«Черт меня дернул, – подумал он. – Ведь и так все было в допуске!»

Но делать нечего, назад крутить не будешь. И тут неожиданно выяснилось, что никто не знает, а какова она, толщина пыли. Заказчики-геологи пожимали плечами: их этот параметр не очень волнует.

Позвонили в лунную лабораторию НАСА, и получили неуверенный ответ: что-то от двух до четырех дюймов...

Подумали, и на всякий случай расширили допуск: от одного до пяти дюймов. Эти данные, взятые, в общем-то, с потолка, и получил аппарат. Он истолковал их по-своему. Тоже абсолютно логично. Поток готовых снимков возобновился.

Когда в модуль обработки поступил снимок центра обратной стороны, его ритмичная работа нарушилась. Фото- и радиоизображения одного крошечного кратера полностью совпали, а его окрестностей, наоборот, не совпали очень сильно. Получалось, что в кратере толщина пыли равна нулю, а вокруг него, в кольцеобразном валу, достигает двенадцати дюймов!

Но... по команде процессора несколько миллиардов нулей стали единицами, а несколько миллиардов единиц – нулями. И обработанный снимок стал выглядеть не хуже других, все в допуске. Пыль в кратере приобрела толщину один дюйм, а вокруг него – пять дюймов, крайние допустимые значения. Все абсолютно верно. Так составлена программа. То есть так хотят люди.

Обработка необычного снимка заняла на триста миллисекунд больше. Это заметил принимающий снимки наземный компьютер, отметил в распечатке за смену. А также сообщил ночному дежурному – инженеру Вэну Айверсу.

Утром Айверс, зевая, показал распечатку сменившему его Барни Беннингу.

Тот ввел «сырые» снимки в свой ПК, на рабочем столе, и обработал их там. Результат его поразил. В крошечном, пятидесяти метров, кратере, пыли не было вообще! Зато вокруг него, в кольцеобразном валу, эта самая пыль лежала невероятно толстым слоем – целых двенадцать дюймов!

«Ого, – подумал Барни, – там же ее по колено! Вот так номер!»

И помчался к шефу.

– Это интересно, – сказал шеф, – это чертовски интересно. Если нет ошибки. Не дышите так часто, Барни. Вы меня сдуете со стула. Но боюсь, в ближайшие годы этот природный феномен останется неизученным.

– Природный? Почему природный? Вы посмотрите, это же центр, самый центр! Прямо на экваторе! Пыль вокруг кратера явно из него! Она выдуна… выдута… – Барни разволновался, – ее выдули из кратера. Струей газа! И она осела вокруг. Возможно, при старте… Или при посадке…

– Стоп, мистер Беннинг, так мы докатимся до маленьких зеленых человечков… Мы с вами ученые, – польстил шеф, – и должны мыслить по правилам науки. Вы знаете, что было, когда открыли пульсары?

Шеф помолчал, и добавил:

– Бритва Оккама, друг мой, бритва Оккама… Сейчас ничего сказать нельзя. Если это не ошибка, то для каких-то выводов туда нужно добраться. И взять пробы. А вы молодец. Хвалю. Я всегда верил в молодежь.

Барни вышел из кабинета. Почесал в затылке.

«Поехать, что ли, с Вэном на рыбалку. И хочется, и колется».

2. Мигрень

Человечество делится на две части: огромное большинство счастливчиков и немногих мучеников, вроде меня. Счастливчики могут дальше не читать

Потому что они пожимают плечами:

– Подумаешь, мигрень! Голова у всех болит, плавали – знаем. Принял таблетку, и через полчаса как огурчик.

А вот и нет.

Во-первых, голова-то как раз и не болит. Болит одна точка в голове. Маленькая, с булавочную головку, точечка. Где она? Это как повезет. У меня, например, над левым глазом.

Во-вторых, привычные таблетки не действуют вообще. Потому что в голове завелся жук.

В-третьих, очень мешает свет.

И, в-четвертых, никто не знает, что такое мигрень и как с ней бороться. Ни один анализ ее не выявляет, потому что протекает она на уровне электросигналов в нейронах мозга.

Могу сказать и «в-пятых». Больные мигренью смотрят на мир несколько иначе, чем счастливчики. И не смейтесь.

Мигрень не заразна, угрозы для человечества не представляет, и денег на ее изучение выделяется мало. Потому что смертельна она лишь в редких случаях, от нее умирают, как правило, военные и полицейские. А в их среде смерть – дело, контрактом предусмотренное.

О чем я говорил? Ах, да, жук. Поскольку эскулапы не знают, приходится самому придумывать объяснение. Жук – первое, что приходит на ум. Он тихо сидит в дальнем закутке головы, ничем себя не проявляя. Но в один прекрасный, только ему ведомый день, ползет к облюбованному нервному окончанию, и начинает его грызть. По два часа в сутки. Каждый день в одно и то же время, целый месяц. А потом на год уползает обратно. Вот и все. Можете отдыхать.

Ничего особенного. Но эти два часа превращаются в ад. Мне, правда, повезло. Мой приступ виден. Левый глаз опухает, нос начинает хлюпать. Не надо быть врачом, чтобы понять: человеку плохо.

На других же несчастных, у кого болевая точка пришлась на висок, или в центр головы, коллеги смотрят с удивлением. Взрослый мужчина не может стерпеть какую-то головную боль! Стыдно! Выпей таблетку, посиди, но сегодня надо сделать вот это, это, и это. И неплохо бы еще закончить вон то. Счастливчикам невдомек, что человек находится в камере пыток.

Иногда жук приходит ночью. Ох, уж эти невидимые миру слезы…

Два часа ночью гораздо длиннее двух часов днем. Поэтому смерти от мигрени среди военных и полицейских чаще случаются по ночам.

Да-а-а… Военные и полицейские – люди решительные. И вооруженные. Они, бывает, стреляют в жука. Тут уж не до записок. Вот вам на тарелочке разгадка таинственных немотивированных самоубийств. Только все равно никто не верит. Пишут: «по неустановленным причинам…». Что тут устанавливать? Для больного все предельно ясно. Но пишут-то здоровые…