Женщина и обезьяна

В обучении языку они совсем отказались от системы. Маделен оставила все попытки вспомнить те обрывки грамматики, которые когда-то учила, теперь они интуитивно продвигались по языку, она прикидывала, где ещё не бывала обезьяна, и отправлялась с ней туда. В тот день она привела Эразма к датским условным предложением.

— Если бы я мог, — сказал он, — я бы полетел.

— Если бы я могла, — сказала Маделен, — я бы полетела с тобой.

— Если бы я мог, — продолжал он, — мы бы остались здесь навсегда.

Туг Маделен почувствовала, что почва уходит у неё из-под ног и что уже поздно возвращаться назад.

— Если бы мы хотели, — продолжила она, — разве мы бы не могли?

Примат покачал головой.

— Ведь есть ещё все остальные, — сказал он.

Наступило молчание. Не веря своим ушам, они слушали эхо только что произнесённых слов.

Они сидели не более чем в метре друг от друга. Теперь это пространство наполнилось живыми существами, обезьянами, подобными Эразму. В воображении, в совместном видении, они увидели собрание обезьян, стайку обезьян, народ. Маделен было ясно, что Эразм так же переполнен чувствами, как и она. Что если он не говорил о будущем, то это потому, что он, как и она, позабыл о нём. Но где-то есть сотни таких обезьян, как он, а может быть, и тысячи. И их существование, скорее всего, находится под угрозой. Он, с его способностью проникновения в суть вещей, должно быть, перед ними в долгу. Он, в отличие от неё, был в другом положении. Её прощание с цивилизацией было окончательным. Она забыла обо всём. На земле не было человека, с которым её связывало бы что-то, что она боялась бы потерять.

Когда она пришла к этой мысли, в пространстве перед ней стало тесно. Между ними с Эразмом, посреди воображаемых обезьян, появилась новая группа, группа людей. Впереди Адам и родители Маделен, Сьюзен и её дети, а за ними — другие знакомые, члены семьи, забытые одноклассницы, а ещё дальше — безликие очертания людей, которые когда-то что-то для неё значили. Все они смотрели на неё, словно дети, задавшие взрослому вопрос и ожидающие ответа.

— Да, — сказала Маделен. — Другие. Мы о них чуть было не забыли.

В это мгновение они одновременно открыли для себя закон природы, который всегда существует в форме напоминания и распространяется на любого отшельника, столпника безотносительно к религии и исторической эпохе и который открывается любой паре любовников, и это было напоминание о том, что не существует, не может существовать никакого частного Рая.

Маделен закрыла глаза и глубоко вздохнула.

— Как вы называете друг друга? — спросила она. — Ведь вы же не говорите «обезьяны»?

Эразм задумался, тщетно пытаясь примирить два несовместимых языковых мира, и нашёл приемлемый компромисс.

— «Люди», — ответил он. — Мы называем себя «люди».

— А нас? Как вы нас называете?

— «Животные», — ответил Эразм. — Так мы называем вас.

Маделен открыла глаза.

— Ты скучаешь, — спросила она, — по своим людям?

Обезьяна уклонилась от прямого ответа.

— Что ты говорила про принцесс, — спросил он, — как таи это было?

В течение семи недель Маделен жила в текучем настоящем моменте. Не без сопротивления её память начинала функционировать.

— «Избрана», — вспомнила она. — Значит, ты должен что-то делать.

Эразм кивнул.

— Я должен это делать, — сказал он. — Именно поэтому я приехал.

Вокруг них тепло и сонно жужжал сад. Всё было как и раньше. Но ничто уже больше не повторится.

— Животные, — сказал Эразм, — здесь в саду, они нас не понимают. Поэтому боятся нас. Поэтому убегают. Чтобы стать невидимыми, убегают. Это хороший способ. Этому нам всем следует научиться. Но есть и другой способ: если ты понимаешь, что тебя ждёт, то не надо бежать. Можно остаться на месте, быть очень близко и тем не менее быть невидимым. Потому что знаешь, где тебе надо стоять. Так мы и живём — мы, люди.

— И вас никогда не видят?

— Может быть, нас чувствуют. Может быть, вы нас чувствуете. Как нечто, чего не хватает. Или как нечто, чего там быть не должно. Но вы нас не замечаете. А если и замечаете, то всё равно не видите.

Маделен отбросила последнюю осторожность.

— Ты хорошо жил? — спросила она. — Ты был счастлив? А другие счастливы?

Примат кивнул.

— Но ты же находишься здесь, — продолжала она. — Но, может быть, это по ошибке.

Обезьяна выпрямилась, вне всякого сомнения — высокомерно, и Маделен вспомнила на мгновение напыщенный вид стоящих на негнущихся ногах самцов горилл.

— Эразм, — сказал он, — позволил себя поймать.

— А я? — спросила Маделен. — Я просто должна была помочь тебе сбежать?

Это было мягкое замечание, а на такие труднее всего отвечать, особенно на неродном языке. Но Эразм многому научился, и в уроки он привнёс кое-что от своей физической ловкости.

— Когда мы идём к реке, чтобы попить, — сказал он, — то иногда, довольно часто, появляется солнце. Хотя мы и не за этим шли. Когда ищешь маленькое, то иногда находишь большое.

Маделен закрыла глаза, пробуя на вкус это быстро прогрессирующее красноречие её любовника, словно это спелый фрукт.

— Хотя ты доволен, — продолжал он, — хотя мы жили хорошо, и по-прежнему живём хорошо, хотя мы совсем, совсем довольны, но были, есть всегда… вы, другие.

Они посмотрели друг на друга, понимая, что приблизились к ответу на последний вопрос сада. Они ничего больше не говорили. Они добрались до края языка, и то, что происходило сейчас, последняя часть их путешествия, крайняя точка, была бессловесной. Они сидели на мысу, языковом ultima Thule, и далеко впереди они видели очертания ответа на их вопрос: почему два человека или группа обезьян не могут спрятаться от всего мира в Раю?

Они увидели, что этот вопрос идентичен другому, большему, гораздо большему: почему всё не осталось таким, каким оно было в начале, почему жизнь в раю не есть steady-state?[7]

Ответ, к которому приходишь, зависит от места, откуда спрашиваешь, а Маделен и Эразм спрашивали с высоты двадцать пять метров над землёй в райском саду, сидя на двух надувных матрасах и держа друг друга за руки, и они одновременно пришли к тому, что если мир приходит в движение, то это из-за любви. Они увидели — им казалось, что увидели, — что над ними или под ними сидит какой-то бог, возможно, Всевышний, — и держит кого-то за руку, может быть, обезьяну, и что он счастлив и именно поэтому ни в коем случае не может быть самодостаточным.

Часть IV

1

Если бы кто-нибудь этим июльским вечером, приблизившись по воздуху к Лондону, снизился на такое расстояние, чтобы можно было различить черты лица отдельных людей, то ему бы показалось, что город забыл Эразма и Маделен. Что он возобновил свою жизнь так, как будто совсем ничего не произошло.

В Саут-Хилл-Парк, в Момбаса-Мэнор, перед зеркалом в своей спальне, Адам Бёрден к чему-то готовится, к чему-то, напоминающему фокусы иллюзиониста и, очевидно, требующему подготовки и чёткого представления о том, как рассажены зрители, что они должны видеть и чего не должны, и пока он работает, он — полный самоуверенности опытного актёра — похож на прежнего себя самого.

В другом доме, в районе Мэйфэйр, Андреа Бёрден, точно так же перед зеркалом примеряет шляпу — она кажется беззаботной, она светится спокойствием и жизненной силой.

В противоположном конце города, в доках Милуолл, в дальнем углу пивной, расположенной в самом конце маленького переулка, сидит Джонни, уставившись в свой пивной стакан. Он смотрит не столько на своё тоскливое отражение, сколько в некое Море Безысходности, которое столько лет омывало его горизонт, что он наконец оставил надежду когда-нибудь увидеть землю.

На некотором удалении от этого места, на краю Собачьего острова, человек, которого до недавнего времени звали Балли, смотрит в воды Темзы, омывающие судно, до недавнего времени называвшееся «Ковчег», но которое теперь носит другое имя, и выражение его лица, как и на протяжении многих лет, невозмутимое и непроницаемое.

На противоположном берегу Темзы, в Главном управлении ветеринарной полиции в больнице Св. Фомы, инспектор Смайлс встаёт со стула и подходит к окну. То, что он пристально разглядывает, не находится за стеклом, то, на что он смотрит, — это похоже на давнюю привычку, — это его собственное лицо в оконном стекле.

В другом кабинете, гораздо большего размера, в Ветеринарной клинике Холланд-Парк, в Кенсингтоне, сидит Александр Боуэн с телефонной трубкой в руке и, как всегда, нервничает. Он набрал номер, но, как это часто бывает, никто не ответил. Там, куда он звонил, некому взять трубку, некому, кроме одонтолога-ветеринара Фиркина, который, не обращая внимания на телефонные звонки, бродит взад и вперёд по лабораториям и кабинетам. Он задержался в Институте надолго после окончания работы, но и этому нет никаких особых причин удивляться.

С этого расстояния, так близко, кажется, что Маделен и Эразм никогда не существовали.

Но если отступить немного назад — хотя бы чуточку — постепенно возникает совсем другая картина.

Адам Бёрден стал новым директором Нового Лондонского зоологического Риджентс-Парка. Его выбрали единодушно — ни одного голоса не было против. Его научная слава и его curriculum vitae безупречны, его поддерживают общество Андреа Бёрден и все общества охраны животных, его поддерживают инвесторы, к нему с одобрением относится Министерство сельского хозяйства, и его рекомендонало на эту должность Королевское зоологическое общество. Более того, из-за ужасного происшествия с его женой на его стороне самые горячие симпатии общественности и средств массовой информации. В конце июля — через неделю — он должен быть официально введён в должность.

Именно речь по случаю своего официального вступления в должность он сейчас и репетирует. Речь будет произнесена в новом актовом зале нового Зоологического парка, в присутствии представителей правительства и покровительницы Королевского зоологического общества, Её королевского высочества принцессы Анны и нескольких членов королевской семьи.

Речь будет посвящена Эразму.

Это будет одно из самых важных выступлений XX века в области зоологии. Совершенно неожиданное сообщение о том, что найдено новое, доселе неизвестное млекопитающее, — предположительно обладающая высокими умственными способностями человекообразная обезьяна. Речь будет сопровождаться показом слайдов, рисунков, результатов сканирования мозга, полным анатомическим описанием Эразма, физиохимическим анализом его пищи, испражнений и обмена веществ, кратким описанием модели его поведения и генетической документацией, разработанной лабораторией ДНК в Институте популяционной биологии. Эту последнюю документацию должен представить Александр Боуэн, и она ещё не поступила, и поэтому тот и звонит, и нервничает. Лаборатория ДНК юридически относится к Институту изучения поведения животных, где работает Фиркин, и именно поэтому Фиркин знает о запросе, и поэтому он бродит по лабораториям после закрытия.

Фиркин думает об обезьяне и о Маделен. С тех пор как они исчезли, он никак не мог выкинуть их из головы. Инспектор Смайлс тоже не мог, именно неуютное чувство при воспоминании о них, ощущение неразгаданной тайны заставляют инспектора подходить в своему собственному отражению.

Когда будут изложены данные, полученные эмпирическим путём, Адам и Андреа хотят, чтобы были даны особые свидетельские показания о том, как была поймана обезьяна, и давать их должен был тот, кто раньше назывался Балли, и чтобы он дал эти показания, ему вернули его судно и его свободу. С другой стороны, существуют другие показания, о том, что за человек на самом деле Балли и как же эта обезьяна всё-таки попала в Лондон, которые ни в коем случае не должны прозвучать, и есть человек, который поэтому ни за что не должен нигде появляться, и человек этот — Джонни, и чтобы он держался в стороне, ему были высказаны определённые угрозы и выдана некая сумма денег, которую он сейчас как раз и пропивает. Он пьёт уже семь недель, со времени исчезновения Маделен и Эразма, и если другим людям требуется до двадцати лет, чтобы совсем спиться, то у Джонни оказался особый талант к алкоголизму, и всё говорит о том, что в его случае процесс, похоже, пойдёт гораздо быстрее.

Речь Адама не просто исключительна в научном смысле, не только чрезвычайно важна для его жизни. Она имеет также решающее значение для Андреа Бёрден. Эта речь даст их предприятию его первые официальные полномочия. Станет ясно, что именно благодаря Новому зоологическому парку и его научным ресурсам новая обезьяна смогла быть обнаружена и описана.

Речь должна закончиться сообщением о том, что в Новом Лондонском зоологическом Риджентс-Парке будет создан большой, гигантский вольер для таких обезьян, как Эразм, — своего рода обезьяний остров. И уж совсем в завершение Адам собирается окрестить новую обезьяну не так, как это обычно принято, — не по имени того, кто её обнаружил, или по каким-то особенностям животного, или по названию того места, где его обнаружили. Она получит имя по названию того места, где она отныне будет выставлена, откуда происходят пионеры зоологии, которые извлекли её из убежища, и где находятся научные организации, впервые описавшие её. Эразм должен был получить имя Homina londiniensis.[8]

Таким образом, если взглянуть с некоторого расстояния, то не возникает никаких сомнений в том, что на протяжении семи недель всё в жизни этих людей было связано с Эразмом и Маделен.

Или точнее — с тем, что они хотели о них помнить. И с тем, что у них хватало смелости помнить. Потому что были и другие обстоятельства, особенно связанные с тем моментом, когда обезьяна с Маделен прыгнула в воздух и исчезла, которые они пытаются забыть и которые, если они обнаружатся, разрушат то впечатление сенсационной достоверности, которое должна производить речь.

Женщина и обезьяна исчезли. Теперь самое главное — извлечь как можно больше из тех следов, которые они оставили.

Но Маделен с Эразмом не исчезли. Они ближе к Лондону, чем кто-либо может себе представить, они сидят на краю леса на холме Эджвар, к северо-западу от Лондона, и отсюда можно взглянуть на город другим — третьим способом. Если смотреть отсюда, то кажется, что его бетонный силуэт поднимается к небу куполом, похожим на череп злобного гнома, вылезающего из-под камня, под которым он пролежал две тысячи лет, чтобы поймать бабочку и оторвать ей крылья.

Они сидят на корточках, прижавшись друг к другу, на дереве, обезьяна голая, а на Маделен лишь тряпка на нижней части тела и тряпка — на верхней. На вид они как две находящиеся не на своём месте обезьяны — Маделен тоже похожа на обезьяну. Теперь Эразм редко носит её, она уже может передвигаться сама, в том числе и на высоте двадцати пяти метров над землёй, и, сидя сейчас на ветке, она сжимает её пальцами ног так, как прежде могла бы сжимать только руками. Лицо Эразма гладко выбрито — этого требует Маделен, она хочет видеть и трогать его кожу — а на его макушке растёт тонкий белый пушок. Голова Маделен похожа на его голову, её волосы стали светлыми от солнца и коротко пострижены, чтобы проще было доставать вшей, и пока она смотрит на город, она ловит одну вошь и давит её ногтями больших пальцев.

В воздухе чувствуется свежесть, и Маделен дрожит. Они кажутся такими хрупкими, сидя на ветке, она и Эразм, такими беспомощными. В эту июльскую ночь они похожи на самый слабый и самый невероятный hit squad,[9] который когда-либо нападал на Лондон.

2

В Лондоне был ещё один человек, который вспоминал Маделен и Эразма и который, возможно, думал о них больше, чем кто-либо другой, и этим человеком была Сьюзен. Сегодня она впервые за семь недель не вспоминала о них. Она заставила себя выйти из той депрессии, которая навалилась на неё после их исчезновения, — устроив так, что её муж и дети на полтора часа ушли из квартиры. На это время она договорилась о встрече со своим любовником.

Сьюзен любила компактные любовные свидания. Они соответствовали лондонской жизни. Возбуждающе тревожным было сознание того, что при том, что вся инсценировка требовала тщательной подготовки, проведения и приведения в порядок — всё это с полной отдачей, — необходимо всё завершить, не оставив никаких следов, через девяносто минут.

Вот она разделась. Вот она встала под душ. Вот она включила горячую воду.

— Ты идёшь? — крикнула она.

В гостиной Донни Ла Брилло сорвал с себя пиджак, расстегнул свою белую рубашку, скинул её на пол и стал созерцать своё отражение в какой-то лакированной японской вещице.

Донни принадлежал к новому поколению боксёров — красивее, стройнее и умнее, чем Генри Купер мог представить себе в свои лучшие дни. После семнадцати побед в семнадцати профессиональных встречах в лёгком весе за Британский боксёрский совет он был похож на Божьего ангела, который никогда не надевал боксёрские перчатки.

Ему нравилась вся эта ситуация. В ней был стиль. Женщина была классная. Изящная квартира, расположенная в зелёном районе, была классной. Ему нравилась мысль о том, что он на чужом пастбище. Бык Ла Брилло в огороде другого мужчины.

Он огляделся по сторонам. Ему нравились экзотические антикварные вещи. Лаковые изделия. Голубые фарфоровые слоны в оконной нише. Огромная кукла на диване. Длинные маски на стене.

Его взгляд снова обратился к дивану. Пожалуй, там сидела не кукла. Это был мужчина. Плосколицый, завёрнутый в плед, словно потерпевший поражение боксёр-профессионал на вечеринке, где все вырядились в тоги.

— Какого чёрта? — произнёс Донни.

Эразм медленно встал. Этот мужчина был первым — за исключением Маделен — человеком, с которым ему приходилось разговаривать. Ему было чрезвычайно важно соблюсти все правила грамматики и этикета.

— Очень раз вас видеть, — произнёс он медленно и отчётливо, — Сейчас я вас провожу.

Ла Брилло уставился на обезьяну.

— У меня здесь встреча, — заявил он.

— Очень приятно слышать, — ответил Эразм.

С большой осторожностью он провёл боксёра через прихожую и открыл дверь.

— Большое спасибо, что зашли, — сказал он.

Ла Брилло чуть-чуть повернулся, слегка опустив правое плечо. Потом ударил Эразма в диафрагму, пониже грудной клетки на уровне солнечного сплетения, туда, где слой мышц обычно совсем небольшой.

Это было не похоже на удар по бетонной стене лишь потому, что в скрытом пледом торсе ощущалась некоторая поверхностная эластичность. Это было похоже на удар по обитой войлоком стене в палате психиатрической больницы.

Выпрямившись, Ла Брилло посмотрел на обезьяну. Он много раз побеждал, нокаутируя противника таким ударом. У обычного, нетренированного человека остановилось бы сердце, если бы ему нанесли такой удар.

Лицо Эразма было непроницаемо. Он мягко вытолкнул Ла Брилло из квартиры.

— Всего вам доброго, — произнёс он. — Заходите как-нибудь ещё.

Потом он закрыл дверь.

В поисках точки опоры Ла Брилло схватился за перила. Некоторое время он стоял без движения перед закрытой дверью. Потом повернулся и — голый по пояс — стал медленно спускаться по лестнице, удаляясь от места своей первого профессионального поражения.

Эразм и Маделен сели друг напротив друга в гостиной. Эразм поднял пиджак боксёра и надел его. Рукава были ему коротковаты. Из внутреннего кармана он достал солнечные очки и надел их на нос. Маделен потянулась за рукой Эразма, он подал её, без труда протянув через журнальный столик. Маделен положила его руку между ног, и на её глазах его лицо медленно стало менять цвет — из светло-жёлтого стало цвета какао. Он покраснел.