Терновая крепость

«Ну что же тогда мне делать?» — спросил себя Лайош Дюла и, не получив ответа, сладко заснул, несмотря на фуканье незнакомой дамы и храп дяди Иштвана.

Он проснулся оттого, что дядя Иштван тряс его руку. В окно вливался прохладный ветерок.

— Малыш, лошади забрались в овес!

Дюла вскочил. Ни женщины, ни ее носового платка в купе не было. Не было даже вещей в багажной сетке.

— Не пугайся, наши вещи я уже передал в окно. Пошли, лошади зябнут.

Дюла еще не стряхнул с себя сна, и его туманные мысли не задержались на лошадях, которые то забираются в овес, то зябнут. Но как он узнал позже, когда пастух спит, лошади заходят в овес, на чужое поле, и поэтому пастуху нельзя спать; а если лошади зябнут, значит, кучер снял с них попону, им холодно, и надо скорей ехать.

Был туманный холодный рассвет. Лишь красноватые отблески, предвестники солнца, освещали верхушки тополей, и не только Дюла, но и тополя дрожали от холода.

— Подними воротник плаща. Тетя Нанчи и о тебе подумала. Тогда Плотовщик тоже подумал с благодарностью о тете Нанчи, потому что в широком плаще было тепло и уютно, а стук колес приятно убаюкивал мысли. За станцией потянулся небольшой лесок, а потом открылось бесконечное сверкающее зеркало спокойного зеленоватого озера Балатон.

Прибрежный камыш не шевелился, на тополе каркала ворона, и сердце Дюлы прониклось восторгом перед извечной красотой замечательного озера.

— Ты дремлешь?

— Нет. Я смотрю. Мне очень нравится.

Дядя Иштван положил руку на плечо мальчика.

— Тут ты не обманешься, не разочаруешься. Не говорит, но и не лжет; не обещает и все отдает; молчит и все же выражает больше, чем может сказать человек.

В маленькой бухточке большого озера чайки качались на легких волнах; эти белые птицы взлетали одна за другой ввысь, словно белые пушинки подхватывал ветер.

— Речные чайки.

— Говорят, они вредные, потому что едят рыбу. Дядя Иштван сердито махнул рукой.

— Пирожных они, наверно, не любят, да и откуда им взять их? Зато они уничтожают всех личинок, которые выбирает из земли плуг. У нас чаек называют снежными голубями. Новый закон запрещает их трогать. Умный закон, ничего не скажешь.

Повозка неслась навстречу заре, и Дюла радостно думал, что чаек уже нельзя уничтожать.

Холмы, что тянулись слева, остались позади, и теперь во всю ширь распахнулась равнина. Справа виднелась подернутая дымкой сверкающая даль Балатона, слева бесконечные камышовые заросли, поднимающиеся огромной стеной, и густой кустарник, а прямо впереди возвышался зеленый бугор.

— Там остров? — Дюла показал на лесистую возвышенность.

— Терновая крепость.

— Крепость?

— Когда-то там будто бы стояла настоящая крепость, но тогда это был остров. В те времена Балатон доходил туда, да ручьи нанесли ил в большой залив, и теперь вода обмелела, и все поросло камышом. Терновая крепость вряд ли попадала в руки врагов: ведь всякий, кто забирался в эти девственные заросли камыша, рад был унести ноги. Мне думается, в крепости укрывались здешние жители, бедный запуганный люд, а иногда и разбойники.

— Здорово!

— Знаешь, я только несколько раз добирался до крепости, но уходил оттуда еле живой. Там густой терновник, колючки, ломонос и, наверно, три четверти мирового производства комаров. Мне так от них досталось, что тетя Нанчи с трудом меня узнала.

— Я привез мазь от комаров, — заметил наш друг Плотовщик в надежде, что дядя Иштван попадется на удочку. — Если намажусь, комары меня не тронут.

И дядя Иштван попался на удочку.

— Поговорим с Матулой. Он знает там каждую тростинку и в дружбе со всеми комарами. Правда, от Матулы так несет табачищем, что комар, посидев на нем, отравляется никотином и кусать уже не может.

— Дядя Иштван, а вы не ловите рыбу?

— Не задавай глупых вопросов! Я бездельничаю, только когда сплю. А встаю я на заре, часа в три, и вечером часто не ужинаю — прямо с ног валюсь от усталости. В нашем госхозе больше пяти тысяч хольдов земли, страшная ответственность. Но мне кажется, лучше тебе не ходить вокруг да около, а выложить ясно и прямо, чего ты хочешь, и тогда услышишь от меня, что тебе можно.

Дюла покраснел.

— Дядя Иштван, я все скажу. Мне хочется немного осмотреться, побывать…

— Около Терновой крепости?

— И там.

— В камышах?

— И там.

— Поудить рыбу?

— Да.

— Поохотиться?

— Ну…

Дядя Иштван в задумчивости устремил взгляд вдаль, а потом тяжело опустил руку на плечо Дюлы.

— Слушай внимательно, малыш. Я привез тебя сюда, чтобы ты окреп и насладился свободой. И я не ставлю тебе никаких преград, ведь у тебя хватит ума не лезть на рожон. Поэтому, если ты свернешь себе шею, твое дело: попадешь в беду, самому придется выпутываться, если поблизости никого не окажется. Выбирай себе занятия по силам и не скули, если порежешь палец или испортишь желудок. Все это твое личное дело. Я считаю: только так ты станешь самостоятельным и поймешь, что можно и чего нельзя. Сигары воровать, например, можно, но некрасиво.

— Дядя Иштван, мне казалось…

— Ну ладно, ладно! Не думай, будто я веду счет своим сигарам. Но я привык подмечать все: ведь иначе бы я не справился со своей работой в госхозе. Плохо бы шли дела, если бы я не видел, что лошадь захромала, плуг пашет недостаточно глубоко, овца чешется, потому что запаршивела, птицы собираются на свекольных грядках, потому что там завелись гусеницы, и у кого-нибудь из рабочих раздулась щека, потому что ему давно пора вырвать зуб. И у тебя выработается такой навык, поскольку всякая перемена много значит и может привести к хорошему или к плохому. К тому же Матула больше дружит со мной, чем с тобой.

— Он сказал вам про сигары? — забеспокоился Дюла.

— Не говорил ни слова, а закурил в моем присутствии дорогую сигару, каких сроду не покупал. «Люди состоятельные себе позволяют…» — сказал я, посмотрев на него. «Молодежь не меняется», — засмеялся старик. И я не мог на тебя рассердиться, потому что и я из той же самой коробки воровал сигары для Матулы, пока мой отец не потерял терпение. Он заявил, что сигар ему не жалко, но если я принимаю его за слепого, он так меня выпорет, что я света белого не взвижу. И я перестал воровать. Если мне были нужны сигары, я спрашивал у отца разрешение, а он никогда не смотрел, сколько я беру, но я чувствовал, сколько можно взять. Ты должен, малыш, привыкнуть к этому. Бить тебя я не собираюсь, но, пожалуйста, не таись от меня и не лги, а то не прощу тебе. И если будешь обманывать, не слушаться, с первым же поездом отправлю тебя домой.

Повозка, громыхая, неслась по дороге, но словно не нарушала окружающей тишины. Дюла тесно прижался к дяде и уже не ощущал на своем плече тяжести его руки.

— Твоих родителей мы, правда, обманули, можешь ты мне припомнить, но другого выхода не было, и я сделал это только ради твоей пользы. Они трясутся над тобой и готовы пестовать тебя хоть тридцать лет, что глупо. И учти следующее: ты можешь полагаться на Матулу, как на меня или на своего отца. Старик грубоват, но это пустяки. Я ему поручу тебя, и, если у него найдется свободное время, делайте что хотите. Ну, вот так.

— Все будет хорошо, дядя Иштван.

— Тогда по рукам!

Туман уже рассеялся, и пригревало солнце. Плотовщик положил свою тонкую белую руку на огромную ладонь дяди. Дюла чувствовал прилив радости и отваги, хотя и сказал с некоторой опаской:

— Знаете, дядя Иштван, я привез сигары для Матулы из дому.

— Отлично! Молодец, что признался. Полный порядок, малыш. Твоему отцу ущерб не велик, — он весело усмехнулся и закурил, — а Матула обрадуется, он вполне заслуживает такого внимания.

Лайошу Дюле не удалось, как он предполагал раньше, сразу вручить старику сигары; дядя Иштван вылез из повозки по дороге и, таким образом, гость прибыл в деревню один. Старого сторожа нигде не было видно, а спрашивать о нем Дюла не стал. Мужественно выдержав восторженный прием тети Нанчи и обильный завтрак, Плотовщик немного поспал, потом заглянул в контору и на кухню, но в доме стояла тишина, как во всех сельских домах во время жатвы.

Он слегка приуныл, так как хотел поболтать с Матулой и надеялся, что старик его ждет.

А того нигде не было.

Дюла распаковал свои вещи, собрал складное удилище: ведь за неимением кого-нибудь другого надо было показать его хотя бы тете Нанчи. Старушка не проявила к удилищу большого интереса.

— Красивая палка и. какая ровная! — сказала она. — Смотри не задень ею лампу. А с Матулой ты не хочешь поговорить? — спохватилась она вдруг. — Он вышел в сад и просил позвать его, когда будет можно, а я, конечно, запамятовала.

Признаемся, наш Плотовщик с огромным удовольствием обновил бы удилище об юбку тети Нанчи. Но он положил его и побежал в сад.

— Дядя Матула, что же вы пришли и молчите?

— Я сказал Нанчи.

— Она забыла!

— Забыла — и ладно. Ты-то как поживаешь?

— Хорошо, дядя Матула. Особенно теперь, когда вас вижу. Матула провел рукой по щеке, обросшей недельной щетиной, и раздался такой звук, словно шваброй потерли пол.

— Ну что мной любоваться! Хотя когда-то и я был молодцом.

— Пойдемте, дядя Матула, я покажу вам удочку, и у меня для вас кое-что есть. — Старик встал со скамейки. — Мне подарили складной нож, вот, поглядите.

Матула внимательно осмотрел нож, открыл лезвие, щелкнул по нему, провел по острию ногтем.

— Маловат немного, но вроде стальной. Я снесу его потом в кузницу поточить. Кузнец — мастер своего дела.

— Я думал, нож достаточно острый.

— Этот? — Матула улыбнулся. — Он совсем тупой.

— А если я обрежусь?

— Обрежешься! Это для чего же? У кого есть голова на плечах, тот сумеет обращаться с ножом. Если у тебя нож, то он должен быть острым. Почистить, выпотрошить рыбу, обстрогать палку можно только острым ножом, а не какой-нибудь тупой железкой. Он долго разглядывал удилище.

— А где катушка, леска?

Дюла считал, что его рыболовная снасть вызовет у старика шумное одобрение и восхищение. Да и по тому, как Матула изучал удилище, видно было, что он знает толк в таких вещах.

— Хорошая снасть! — наконец сказал он. — Выдержит рыбу и в десять кило.

— Мне не нужна в десять кило, дядя Матула. И такие большие, наверно, не водятся в здешней реке и озерах.

— Как так! Во время нереста я видел одну даже кило на двадцать. И такую можно поймать.

— На мою удочку?

— Да! Умеючи, конечно. Но до этого еще далеко. Ну, что мы будем делать? В камышовые заросли только на заре стоит идти, сегодня уже поздно. Два часа туда, два обратно, а ты ночь в поезде протрясся.

— Я спрошу дядю Иштвана.

— Незачем. У него и так хватает забот. Все что надо, я сам знаю. Ведь он тоже рос у меня на глазах. Куда мы пойдем, это наше дело. На рассвете я постучу тебе в окошко.

— Дядя Матула, я привез вам сигар.

— Спасибо, что вспомнил обо мне.

— Я часто вспоминал вас, дядя Матула, часто! Если бы меня не отпустили сюда, я бы умер с горя.

— Ну, так только говорится, хотя рано или поздно все помрут. Но лучше оставить это напоследок. Ножик я тебе утром отдам.

— Что мне взять с собой поесть?

— Я уже сказал Нанчи. Воды там полно, вот было бы столько вина! Ты привез сапоги?

— Сапоги? Зачем они летом? У меня есть сандалии. Теперь в сапогах жарко.

— Я говорю про резиновые. Там и вода, и комары, и крапива, да еще пиявки.

— Я буду внимательно смотреть, дядя Матула.

— Ну ладно. — Старик собрался уходить. — Так до свидания. Обед был вкусным и обильным.

— Мы пообедаем вдвоем, — сказала старушка.

— А дядя Иштван?

— Я послала ему обед в поле. В такую горячую пору я частенько так делаю. В комнате накрыть стол?

Давайте поедим на кухне, тетя Нанчи! Можно мне макать хлеб в подливку на сковородке?

— Можно! Кто такой тощий, словно после семи лет неурожая, тому можно. Но только после супа!

— Суп не самое главное!

— Без супа нечего макать хлеб, — отрезала тетя Нанчи. — Виданное ли дело, обед без супа?

Итак, наш друг Плотовщик съел суп, потом хлеб с подливкой и признался, что тетя Нанчи — «честное слово» — готовит лучше, чем мама Пири.

Вообще он отлично чувствовал себя в довольно жаркой кухне, где, однако, к счастью, не пахло газом и было так просторно, что по сравнению с городской эта кухня казалась большим залом.