Родная кровь

Когда он затягивал свой почти пустой мешок, девочка деловито ему напомнила:

- Ты шмотри, швою баночку не пожабудь!

Он даже не понял, про какую баночку идет речь.

- Ну, вот эту крашивую! - девочка подала ему пустую жестянку с розовыми сосисками на обертке.

- Попрошайка, - сказал Эрик.

- Может, тебе пригодится? - сказал Федотов серьезно. Это было вовсе не смешно, он уже понимал, что тут за жизнь.

- А когда ты опять придешь? - спросила девочка.

- Отобьем башку Гитлеру, тогда к вам приду в гости.

Старший невесело, сдержанно улыбнулся, понимая, что это может скорей всего значить "никогда". "После войны" тогда звучало как "через десять лет", но девочка этого не понимала; удовлетворенно кивнув, она сказала на прощание:

- Только пошкорей, ладно?

Федотов вышел к парому и подумал, что, наверное, это уж теперь в последний раз. Сверху, под гору, клюя носом на ухабах, осторожно спускался грузовик. Он дождался парома и следом за машиной вошел на дощатую палубу, как сутки тому назад.

Зажурчала вода, обтекая тупой нос парома. С середины реки открылось опять знакомое устье при впадении в Волгу и стал надвигаться берег.

- Счастливо погулять, - тихо сказала женщина.

- Счастливо, - сказал Федотов, чувствуя какое-то отупение.

Грузовик был попутный, до Поливен, и он перелез через борт, когда тот начал съезжать на берег. С натужным воем машина поползла на крутой подъем берега. Федотов решил не оглядываться и больше не думать, но все-таки оглянулся разок. Паром был опять на середине реки. Женщина в своей туго подпоясанной кофточке тянулась вперед и медленно отгибалась назад, цепко упираясь ногами в доски палубы...

Через час Федотов уже сидел за столом в доме у своего двоюродного дяди, председателя колхоза, окруженный дальними родственниками и бывшими соседями, которые помнили его еще парнем, до ухода на завод в город. Ему тащили на стол угощение, расспрашивали про войну, про родных и знакомых солдат, и он уже поднимал в граненом стаканчике мутноватый самогон и пил не хмелея, рассказывал и здоровался со вновь входящими, изредка узнавая подростков, а больше девчонок, которые уже успели повыходить замуж и родить ребят, а некоторые уже и овдоветь. Он припоминал имена и без конца здоровался и отвечал на приветствия, целовал жесткие, шершавые, как древесная кора, щеки старушонок, помнивших, как он родился и как умерла его мать, и среди легкой хмельной мути и всех имен пробивался тоскливый стук щемящего напоминания: какой-то Гонзик, и шепелявая маленькая Соня с консервной банкой, и пустая изба, и подпоясанная кофточка, и всего два мешка картошки, запасенные на голодную, долгую военную зиму. И он опрокидывал еще стаканчик, и, будь оно проклято, вся эта путаница прошлого дня опять незаглушаемо, требовательно стучалась сквозь шум разговоров и мутную пелену самогона.

Среди ночи с того берега реки загудела машина, вызывая паром. Женщина привычно протянула руку, нашла на ощупь куртку и юбку, влезла ногами в резиновые сапоги, засветила жестяной фонарик и, затягивая на ходу пояс, вышла в темноту.

После тишины и теплоты сна ее сразу обдало шумом дождя и мокрого ветра. Желтые листья, намоченные дождем, летели навстречу, прилипая к лицу, к стеклу фонаря.

Добравшись до парома, она оттолкнула его от причала, повесила фонарь на гвоздь и взялась за канат. Ветер быстро выдувал все тепло, накопленное в постели. Сперва похолодели лицо и колени, еле прикрытые юбкой, потом остыло все тело.

Машина ждала, светя желтыми огоньками подфарников. Когда паром подошел ближе, ожил, заработав, мотор и вспыхнули фары, освещая неспокойную воду и канат, с которого капала дождевая вода. Водяная пыль, попадая в яркий сноп света, оживала, косо проплывала книзу и исчезала, становясь невидимой.

Машина, тяжело придавливая доски, въехала, качнув паром. Фары погасли. Знакомый голос водителя поздоровался с ней из черной темноты, наступившей после яркого света.

Чьи-то руки взялись за канат. Скоро снова проступил в темноте свет фонарика с мокрым листом лимонного цвета, приставшим к стеклу. Когда глаза совсем привыкли к полутьме, она различила плечо, затылок и фуражку тянувшего в двух шагах от нее канат человека и узнала Федотова.

Она долго ничего не могла выговорить, потом все-таки как-то смогла:

- Что ж так рано в город? Ведь еще семь дней гулять?

- Сосчитала? - спросил он, не оборачиваясь.

Водитель его окликнул, и они о чем-то заговорили вполголоса. Машина съехала на берег, хлопнула дверца кабины, и они еще о чем-то говорили в кабине с водителем, потом мотор заревел, разгоняясь на подъем, и все стало тихо. Она стояла одна. Лимонный листок на стекле просвечивал сквозь водяную пыль.

Она точно оглохла и ослепла, только чувствовала всю массу пустой и влажной тьмы вокруг одинокого огонька фонаря. Она все еще не решалась окликнуть его, потому что тогда надеяться уже будет не на что.

- Ты здесь? - спросила она как можно спокойнее. Никто не ответил, и по самому звуку своего голоса она поняла, что стоит тут одна. Вдалеке на подъеме еще уходят, покачиваясь, два ярких снопа голубого света, а она стоит одна на дне оврага, точно на дне моря, и вокруг тысяча верст дождя, темноты, безлюдности и мокрого ветра. - Тебя... тут н... нет? - беспомощно заикаясь, спросила она пустоту и ответила: - Нет!.. - И, согнувшись от боли, легла на перила грудью, почти сползла на землю и, наверное, упала бы, если бы что-то ей не помешало, не остановило. Обветренные жесткие губы торопливо прижимались к ее мокрым щекам, руки обнимали, поднимали, и его голос испуганно повторял:

- Ну что ты?.. Что с тобой?.. - И когда она начала все понимать и, крепко ухватившись за плечи, прижалась к нему, он, гладя ее волосы, нежно усмехаясь, сказал: - Ну, чего ты? Здесь же я!.. Куда дураку деваться? Здесь!..

Держась друг за друга, боясь хоть на минуту опять потеряться в темноте, они добрались до двери и вместе вошли. Их обдало волной сухого тепла от натопленной печи, и у обоих было одинаково ясное чувство, что они возвращаются после долгой разлуки в свой родной дом, где прожили всю жизнь. И всю ночь после этого, когда они лежали рядом за ситцевой занавеской на ее узеньком сеннике, и по стеклу журчал косой дождь, и порывами шумели по оврагу деревья на ветру, им все время казалось, что позади у них длинная общая хорошая жизнь, и никого они не знали, кроме друг друга, и была только позади непонятно долгая разлука, которая теперь кончилась, и они опять вместе, навсегда. И когда Соня, он впервые назвал ее по имени, начинала тихонько плакать, он ее не останавливал, а только гладил по лицу - после такой разлуки даже чудно было бы не плакать от радости...

Под утро он заснул на тюфяке у печки. Ребята постелили ему здесь в своем нелепом ожидании его возвращения и ни капельки не удивились, увидев, что он вернулся. И смешно и чем-то приятно это ему показалось.

Девочка расставляла миски и кружки на покрытом газетой столе. Гонзик сторожил печь. Потом пришли вместе Эрька с матерью, таща охапки холодного хвороста. Маленькие сели за стол и схватились за ложки в ожидании еды.

- Кто с грязными мордами за стол садится! - весело крикнула женщина. Она раскраснелась от холода, была веселая, даже голос у нее был счастливый.

Ребята, все трое разом, схватившись за волосы, испустили вопль неправдоподобного отчаяния, изобразили безутешные рыдания и с хохотом, подхватив серое полотенце и коробочку с мылом, побежали к реке мыться.

- Доброе утро, - сказала Соня и поцеловала его холодными ласковыми губами, и это было опять так, как будто после разлуки у них началась долгая семейная совместная жизнь.

Она, стоя в дверях, смотрела ему вслед, когда он шел, следом за ребятами, к берегу реки - умываться. Вода была ледяная, но оба мальчика, видя, что солдат снял с себя рубаху и моется голый до пояса, стащили, стуча зубами, рубашонки и вымылись, как он. Потом они все побежали к дому.

За едой разговор шел спокойный, хозяйственный. Федотов рассказал, что договорился у себя в Поливнах с председателем "поставить на ноги" старый, изношенный трактор. Работы много, но успеть можно. А за это председатель заплатит пшеницей.

- Значит, опять уходить? - спросила женщина, опустив глаза.

- Еще подводу даст, дров привезти. Что ж делать? Как вы тут без запаса зимовать сядете?

- Я понимаю, - вздохнула Соня.

Федотов сказал:

- Слушай, Эрик, а ты хочешь со мной на ремонт? Помогать будешь. И кормить нас будут, как мастеров, а?

Рыжий Эрик просиял всем худым веснушчатым лицом и испуганно уставился на мать: пустит ли? Но та все поняла по-своему, покорно улыбнулась:

- Ладно, будет у меня залог, значит? Идите.

Они уехали с попутным грузовиком тем же утром и не возвращались трое суток. На четвертые сутки Федотов вернулся один, поздно вечером, пройдя всю дорогу после работы пешком. Он очень устал и, скрывая вернувшуюся боль вокруг не зажившей окончательно раны, сидел, курил и улыбался у натопленной печи, при свете знакомого фитилька в лампочке. Даже обгоревший уголок с одного края был ему знаком, казался своим, домашним.

Женщина, обнимая ему колени, сидела около него прямо на полу, снизу глядя в глаза. Девочка со слипающимися глазами приподнялась на локте, нюхая воздух, что-то успокоенно пробормотала и как подкошенная упала опять лицом в подушку.

Соня улыбнулась:

- Слышит, табаком пахнет. Вот ей и спокойно, - значит, мужчина в доме.

Слова эти показались ему самыми простыми, и он тоже улыбнулся. Потом, много времени спустя, они показались ему странными и двусмысленными.

Еще до света он ушел снова. Боясь не поспеть закончить.

В последний день они вернулись вдвоем с Эриком, привезли мешок пшеницы и мешочек пшена, оба гордые заработанным богатством, которое еле дотащили до дому от машины.

Помимо того, Федотов привез еще две бутылки самогона, но пить не стал. Деловито объяснил, что надо их сменять на толкучке на что-нибудь полезное. На ватничек для Эрьки или на что удастся.

Оставалась еще только одна, последняя ночь до утра, когда ему надо было уходить на пристань к пароходу.

И когда они в этот последний раз лежали вместе за занавеской, все оглядываясь на темное окошко, боясь, что уже начинает светать, они испытывали всю горечь разлуки близких людей после долгой жизни, и это окошко и угол за занавеской были для них самым желанным и счастливым местом на земле.

Федотов с тоской думал, как они, четверо, останутся тут одни, а Соня думала с тоской и страхом, что ожидает его на войне. Она заставила рассказать, как его ранило, какая была операция, и его полушутливый рассказ казался ей все равно таким ужасным, что она расплакалась. Влажными от страха пальцами она, еле касаясь, ощупала большой грубый шов, тянувшийся от груди вкось к животу. Отталкивая его сопротивляющиеся руки, откинула одеяло, сползла ему в ноги и сквозь стиснутые зубы, постанывая от нежности и боли, целовала слегка припухшую полосу длинного шва с пятнами кнопок по бокам, что-то невнятно приговаривая, точно заклиная, чтоб зажило, перестало болеть.

Умоляюще и требовательно шептала, прижимаясь, горячо дыша ему в щеку:

- Ты мне одно только слово должен дать: если тебя искалечат, ужасно как-нибудь, даже если ты станешь больше не мужчина, ты тогда все равно возвращайся ко мне, оставайся со мной навсегда, слышишь? Я взяла у тебя слово, ты дал!..

Наутро после заморозка светило солнце, седая от изморози трава оттаивала и блестела, как после ливня. Федотова проводили всей семьей до дороги и поцеловались по очереди на прощание. Дорога уходила в гору до блеска накатанными глянцевитыми колеями. Федотов шел ровным небыстрым шагом, а женщина смотрела ему вслед. С большого дуба с шуршанием, как медленный дождь, опадали листья, после мороза пригретые солнцем.

На подъеме Федотов остановился, поднял руку, махнул и скрылся за бугром. С другого берега уже, кричали какие-то пешеходы, подзывая паром, а она все стояла и слушала, как равномерно, точно дожидаясь своей очереди, с верхушки срываются и, цепляясь за ветки, слетают один за другим шуршащие большие листья.

В воздухе чувствовалось уже издали приближение морозов со снегом, надвигалась последняя военная зима...

Была середина лета, и война и морозы остались далеко позади, когда Федотов, только что вернувшийся в город, подходил к старой переправе. Высокая трава вся стрекотала от кузнечиков и жарко пахла летом. На ровном лугу среди травы лежали связанные первые венцы нового сруба, и плотник в военной гимнастерке со споротыми погонами тесал бревно, посвистывая и щурясь на солнце.

Федотов шагал быстро и ровно, как в строю, но чем ближе был последний пригорок, тем нетерпеливей стучало сердце и тем убыстрялся у него, как-то сам собой, шаг. На пригорок он почти вбежал и глянул вниз, на речку.

Парома не было видно. Неподалеку через речку был перекинут деревянный мост-времянка. Изба паромщика стояла брошенная, нежилая. Даже дверь не была прикрыта, и стеклышки маленьких окон выбиты.

Он спустился под откос, напрямик, без дороги, и, не ожидая ничего, вошел в дом. Бабочка металась по комнате, ища выхода.

В том месте, где когда-то стоял стол, на стене остался обрывок наклеенной картинки: розовые сосиски в натуральную величину.

Он оглядел все отчужденно, без волнения. Нет, ничего не остается в доме, когда люди ушли. Ни в старинных замках с их картинными галереями, ни в этой избе с сосисочной картинкой. Жизнь гаснет, едва уйдут люди... А уж он-то повидал за эти годы и брошенных землянок и замков.

Теперь у него оставался только адрес какого-то Дровосекина, бывшего квартирохозяина. Федотов взялся за ручку чемодана и зашагал обратно в город, мимо плотника, строившего на припеке, прямо на лугу, новый дом.

Переулок он нашел без труда. Мальчишки, с суровым уважением оглядывавшие его куртку танкиста и медали, не знали номера дома, но, оказывается, не только знали Дровосекина, но даже знали, что его дома нет, он в этот час "гуляет", то есть сидит на бульварчике над Волгой.

Федотов следом за ними вышел на высокий, огороженный железной решеточкой берег, круто обрывавшийся к воде. Тут сидел среди пыльных акаций старик с высоким, загорелым лбом и смотрел на пустынную Волгу, скрестив ладони на корявом посошке.

Федотов поставил чемодан, поздоровался и, присев рядом, спросил, не знает ли тот что-нибудь про Соню и ребятишек.

Старик оглядел его с головы до ног с такой брезгливой подозрительностью, точно надеялся увидеть на нем какую-нибудь гадость:

- А тебе это к чему?

Федотов, не отвечая, спокойно продолжал расспрашивать, и старик нехотя наконец процедил:

- Живут!.. Ничего живут. Плохо, конечно, живут... А тебе-то, главное дело, что за забота? Ты сам-то кто будешь?

- Дедушка, - терпеливо проговорил Федотов, закуривая для спокойствия, - мне бы только их адрес, а все остальные вопросы мы как-нибудь выясним без посторонней помощи. Можете оказать такую любезность насчет адреса?

- Не будет тебе от меня никакой любезности, - вдруг набросился на него Дровосекин. - И не дожидайся... Какой!.. Нет, я, брат, за баловство никого не хвалю. Вашему брату это - баловство, а я ее жалею, вот что! - Старик совсем разошелся, разбрызгался, чуть не захлебываясь от злости. - Явился! Я, брат, вижу, ты из каких, очень понимаю!

Федотов бросил папиросу и взял новую и подставил коробку старику.

- Не нуждаюсь я в твоих папиросах! - Старик с ненавистью плюнул себе под ноги, взял папиросу и спрятал в боковой карманчик пиджака. - Нужны мне твои закурки очень!

- Ну, так из каких?

- Из таких... - Старик, угрюмо помолчав, немного поостыл, но видно было, что он только дожидается, когда у него снова закипит внутри, и ждать оказалось недолго, скоро он опять вскипел и заболтал, заплевался. - Из таких вот, которые туда шлялись, вот ты из каких... Повадились которые!

- Куда же это мы повадились? - медленно спросил Федотов.

- На перевоз повадились!.. Жила женщина одиноко, ничего жила, как надо, а потом эта солдатня и пошла, и пошла... Конечно, бабье дело одинокое, да еще на отшибе, как в лесу, при перевозе, а похвалить за это нельзя... А солдат этих вроде тебя я тоже не хвалю, нет. Тот поночевал, этот поночевал, и с вас взятки гладки... И ее жалко, но сочувствовать я тоже не могу, сама виновата.

- Дедушка, - пристально глядя вверх, на облака, похожие на стеганую синими стежками пуховую перину, дружелюбно проговорил Федотов, - а с вами не бывает, что вы, от вашего такого мухоморного характера, можете набрехать зря на человека? Как вы считаете?

Неожиданно эти слова оказали на старика удивительно успокаивающее действие. Он расслабился, вздохнул и заговорил торопливо и озабоченно:

- Глупый ты человек. Глупый. Кабы я от злости, а то ведь я от жалости. Ты сам рассуди: вот ты заехал сюда на побывку. Другой еще заедет, может. А для нее что получится? Опять все сначала? А у ней муж. Детям законный отец. И какая у тебя должна быть совесть, что в это дело соваться пятой спицей в колеснице? Ну подумай. Муж приехал. Понял?.. Не показывался бы ты лучше, вот что. По совести говорю. Я не обманываю: приехал муж... конечно, он поинтересовался у людей, как тут она без него, а добрые люди все ему и выложи. Про этих солдат, значит. Ему и обидно. Конечно, это каждому мужику обидно. Вышел разговор. А она даже ни капельки не отпиралась, созналась. Ну, он от нее, конечно, отказался и уехал, откуда приехал. Надулся, как пузырь. Я его тоже не хвалю. Ну ее ты накажи, а ребятишки при чем? Однако уехал, в тот самый день. Он человек очень спокойный, аккуратный... Скорей всего он положительный человек. Хотя, конечно, кобель бессовестный. Но деньги понемножку посылает... И я так ей внушаю, чтобы она жила теперь по-хорошему и на него надеялась... А ты лучше ее не сбивай, садись, уезжай... Все, глядишь, и наладится... Ну, я обедать пошел, время. - Он встал. И вдруг обиженно закричал, что все это не его дело и он ничего знать не хочет. При этом сверлил палкой, вдавливая наконечник в землю, точно добирался до чего-то спрятанного, что хотел раздавить, и все не уходил, поглядывая исподлобья. - Ну, что ж ты адрес-то не спрашиваешь.

- Да, правильно, адрес, - сказал Федотов.

- Адрес у них мой. Я им квартиру сдаю... Жильцами пустил... Плату им назначил - за месяц. Они каждый месяц в срок приносят. А я им тогда прощаю - не беру. Потому что жалею. Да. Не как другие... - И ушел, не прощаясь.

- Так, все попятно, - сказал себе Федотов, оставшись один. Он поглядел на чемодан, где лежали аккуратно завернутые три пары детских ботинок, вязаная кофточка и прочая дребедень, которую он вез издалека и все смотрел, чтоб чемодан не стащили, а теперь хоть бы кто взял да унес у него из-под носа, он и пальцем бы не шевельнул. Он откинулся и опять уставился глазами в небо.

Синие просветы расширились, и теперь поредевшие, пухлые облака расползлись, как мыльная пена с синего покрывала.

Он не думал ни о чем, не собирался принимать никаких решений. Он долго прожил в нетерпеливом, все нараставшем радостном ожидании, и теперь точно пружина часов, торопливо отстукивавших у него внутри секунды, остановилась, и часы замолчали.

Всплывали в памяти отдельные слова. Вспомнил, как Соня говорила про дочку, когда он курил в избе: "Она любит, когда мужчина в доме, ей спокойнее..." - и повторял про себя: "Ну что ж, все понятно...", но и эти слова будто не он сам говорил, а кем-то были подсказаны: надо было в таких случаях сказать: "Все попятно", - и криво усмехнуться, с презрением и насмешкой. По усмехаться не хотелось.

На дорожке у себя перед глазами он увидел тоненькие детские ноги в пыльных тапочках. Носки повернуты были прямо к нему, и он невольно поднял глаза и услышал подавленный не то короткий смешок, не то вздох. Рыженькая девочка схватила его за руки, с размаху упала рядом с ним на скамейку, прижалась к нему, испуганно от радости заглядывая в глаза.

- Ну вот же, я знала... Никто тебя не убьет, я все время говорила: не убьют, и приедет! Вот видишь, ты и приехал! - Она тискала ему руки, прижимаясь сбоку, и, наконец решившись, с размаху чмокнула в щеку.

- Сонька, - сказал Федотов, растерянно и виновато начиная улыбаться, какая ты стала, а? У тебя и зубы выросли!

- У-у, сколько, гляди! - она показала зубы. - Что ж ты не здороваешься!

- Здравствуй, - сказал Федотов, целуя подставленную щеку.

Девочка выпрямилась, встряхнула головой и кинула искоса взгляд через плечо, где в конце дорожки стояли ребятишки, кажется те самые, что привели на бульвар Федотова.

Соня заторопила, потащила его за собой, и ему ничего не оставалось делать, как взять чемодан и идти куда ведут.

Они прошли через пустырь, где стоял гипсовый памятник на деревянном постаменте, раскрашенном под мрамор, дошли до каких-то ворот, за которыми во дворе пыхтела высокая железная труба и слышался стук железа по железу. Издалека он увидел бегущего следом за Соней через двор Эрика в замасленной рубашке. Он пробежал весь двор и только в двух шагах остановился и подошел вразвалку, широко улыбаясь. Размахнулся и ударил Федотова рука в руку, как полагается со старым приятелем.

- Здоров! - сказал он сиповатым голосом. Они обнялись и троекратно поцеловались, и, обнимая его, Федотов почувствовал, какой он еще узенький и щупленький, хоть и жилистый парнишка.