Рейс туда и обратно

— Хорошо вас слышу. Уже видим ваши ходовые огни. Зажигайте иллюминацию, у нас все готово к бункеровке. С богом, да?

— Готовьте свои веревки. Сейчас связываться будем... — Толя Гаванев выкрикнул из угла рубки: «Как там больной? Пускай готовят к операции!» — И Русов, не спрашивая о самочувствии больного, сказал: — Готовьте своего больного, видите, что на улице творится? Волны выше сельсовета.

— Да тут всегда так, — проворчал «Коряк». — Подгребайте, да?

— Эй, «Коряк», курить не вздумайте во время бункеровки...

— Роднуля, вы же слышали совет: неделю без курева маемся. Может, подкинешь ящичек сигарет, да?

— Дадим вам ящик сигарет. А вы нам рыбки.

— Роднуля, может, вначале дадите курева, а уж потом начнем бункеровку? Вы ведь не хотите увидеть мертвый траулер?

— Мы вам дадим, вы там все закурите, а у нас топливо. Б-бам-м! И поплывут по волнам обломки... Минутку.

В рубку вошел радист и по торопливости, с какой он вошел, по тому, как, отвернувшись, протянул Русову листок радиограммы, старший помощник капитана понял: скверные вести.

— Что там? — спросил он, не принимая радиограмму. — Быстрее.

— Сообщение из Кейптауна. В наши широты надвигается ураган «Элла». Скорость ветра до сорока метров в секунду.

— Ч-черт, этого еще недоставало. Синоптическую карту приняли?

— Степан Федорович пошел ее принимать... Да вот он идет.

— «Пассат», «Пассат», почему исчезли из эфира? — словно почувствовав недоброе, заволновался «Коряк». — «Пассат»!

Грохнула дверь, второй штурман, Степан Федорович Волошин, ввалился в рубку, в его руках шуршал остропахнущий лист бумаги. Отдав микрофон Куликову, Русов двинулся следом за ним в штурманскую рубку. Степан Федорович расстелил карту на штурманском столе, прижал ее пухлыми ладонями, склонился, вгляделся в карту. И Русов вгляделся. Широта... долгота... Их точка в океане, отмеченная Степаном Федоровичем, рядышком «Коряк». И чуть в стороне какой-то клубок со стрелками, нацеленными в сторону «Пассата» и «Коряка». Степан Федорович молча взглянул на Русова, под сузившимися его глазами синевато набрякли мешочки, губы сложились в трубочку, будто второй помощник капитана хотел свистнуть. Не свистнул. Сказал:

— Через несколько часов эта дуреха «Элла» будет здесь, а мы с траулером на веревке, со шлангами. Соображаешь? Может, уткнемся носом на волнишку да переждем? Уж очень все рискованно, Коленька, к чему же нам самим усложнять ситуацию?

— А больной ждать будет?

— «Пассат», «Пассат», — взывал «Коряк». — Ну что там у вас?.. «Пассат», топливо у нас почти что на нуле, слышите? И вот что еще: только что приходила наша врачишка. Плохо больному, говорит, очень!

— Скажи: не можем, — зашептал Волошин. — Живи проще, Коля.

Русов медленно вернулся в рубку. Растерянно улыбаясь, Жора Куликов протянул ему микрофон. За своей спиной Русов чувствовал шумное дыхание Степана Федоровича, а из угла рубки сверкнули стекла очков доктора Гаванева. «Коряк» опять ворвался в эфир, и по напряжению в голосе капитана траулера Русов понял, с какой тревогой они ждут вестей с «Пассата». Конечно же, и они уже получили штормовое предупреждение, понимают и они, как опасно начинать бункеровку в таких условиях, ведь с каждой минутой ветер будет крепчать, волнение усиливаться... Но и то понимал отлично Русов, что, останься «Коряк» без топлива в ураган, недалеко и до беды. Остановится двигатель, развернет судно бортом к волнам и...

— Плох наш больной, слышите, «Пассат»? — все более наполнялся тревогой голос капитана траулера. — «Пассат», ждем бункеровки и вашего хирурга... Слышите меня?

— Слышу вас хорошо. Вижу ваши огни. Сейчас начнем работы. Хирург уже готов к пересадке на траулер.

— Николай Владимирович, какая еще бункеровка в такую погоду? О какой пересадке на траулер хирурга идет речь? — Михаил Петрович Горин вышел из своей каюты. Даже при скудном освещении рубки было видно, какое у капитана «Пассата» желтое, прямо-таки восковое, перекошенное страдальческой гримасой лицо. — Баллов уж восемь! Кто дал разрешение?

— Капитан, вы ужасно выглядите. Идите в каюту, лягте. Толя, дай капитану снотворного.

— Хорошо, — сказал, немного подумав, капитан. — Коля, поменьше риска, все надо делать технически грамотно!

— Куликов, зажигай все огни. Где боцман?

— Корма, корма! — позвал Жора по радиосвязи. — Боцман, к бункеровке готовы?

— Все, Кулик, готово! — сердито рявкнула корма. — Заледенели уже. Давай быстрее, Кулик.

— Хорошо, сейчас начинаем. — Куликов поглядел на Русова. — Боюсь я, чиф. Коленки дрожат...

— Твоя вахта, Георгий Николаевич, — сердито сказал Русов. — Работайте, третий помощник капитана. — Куликов отер ладонью пот со лба, обхватил себя руками за предплечья, отвернулся. Русов позвал траулер: — «Коряк»! Будьте предельно внимательны. Заходим вам с кормы, даем бросательный. Не хлопайте там ушами, ловите сразу, чтобы не делать повторного захода.

— У нас все готово, — облегченно отозвался траулер. — Махнемся киношками, да?

— Махнемся, «Коряк», махнемся, — сказал Куликов.

Он шумно вздохнул, распрямился, подошел к пульту включателей освещения. Над палубой и кормой вспыхнули мощные лампы. Жора взглянул в окно. И Русов поглядел. Свет залил обширный участок воды. И в этом ярком свете океан представлял собой еще более мрачное, грозное зрелище. Бесконечная череда волн, пена, сорванная ветром, снежная крупа, плотным роем мечущаяся перед окнами. Куликов, не оборачиваясь, протянул руку, Русов отдал микрофон, и Жора проговорил:

— Внимание, «Коряк». На вахте третий помощник капитана Георгий Николаевич Куликов...

— А капитан? Или перед этим старпом говорил? — встрепенулся. «Коряк». — У нас тут капитан.

— ...Георгий Николаевич Куликов, — повторил Жора и покосился на Русова, тот чуть приметно кивнул. — Прошу все необязательные разговоры прекратить. Приступаем к работе. — Он повесил микрофон, быстро прошел на левое крыло мостика, распахнул дверь. Плотный поток холодного, сырого воздуха ворвался в рубку. Выглянул. Захлопнул дверь, сказал вахтенному рулевому: — Шурик, пять вправо. — И опять покосился на Русова, тот посмотрел вперед, где в снежной круговерти то взбрасывалась, то опадала корма траулера, и кивнул: хорошо. И плавно помахал ладонью. И Куликов тотчас понял этот знак, перевел рукоятку машинного телеграфа на «самый малый». Сказал рулевому: — Так держать. Влево не ходить.

Русов закурил. Вышел из рубки, а потом вновь пришел доктор, шепнул, что капитан спит. Демонстративно, слишком громко зевнув, ушел Степан Федорович. Русов усмехнулся: никто не хотел делить с ним ответственности. И тут же подумал, что нет, не то. Второй помощник капитана покинул рубку, чтобы Жоре было спокойнее работать.

Вот он, траулер. Из снежной круговерти медленно выплывали серые контуры раскачивающегося на крутых волнах судна. Чудовищные качели. То траулер стремительно всплывает куда-то вверх, в небо, а они валятся, валятся вниз, то, наоборот, танкер взмывает под низкие, лохматые облака, а траулер скатывается по крутым горбинам волн вниз и весь скрывается в брызгах и пене. Плотный, белый ком чаек над кормой, оранжевые куртки рыбаков...

Медленно, на самом малом ходу, будто подкрадываясь, танкер подходил к траулеру. Нужно пройти мимо него «впритирочку», а потом отдать с кормы швартов. Чертовски трудная эта операция! Танкер — стальная громадина в полторы сотни метров длиной, траулер чуть поменьше. Рассчитай-ка тут «впритирочку»! Чуть ошибешься, и волны «сложат» теплоходы, набросят друг на друга бортами... Русов достал носовой платок, вытер вспотевшие ладони. Да, тут чуть ошибешься и... Но вся жизнь моряка покоится на этом «чуть-чуть». Швартовка ли, бункеровка, вход ли в порт или движение по узкостям, каждый шторм, ураган, да и просто движение по океану: чуть ошибся штурман в расчетах — и вылетит твоя посудина на рифы или мели, чуть недоследят механики за своей машиной — и остановится двигатель в самый критический момент. «Чуть-чуть»... Волны, ветер, резко меняющий свою силу, течения, гигантские массы судов: все тут надо рассчитать, учесть... Но не слишком ли уходит судно влево?! И Русов чуть не вскричал: «Бери правее, Кулик!», но сдержал себя, сказал:

— Не взять ли нам чуть правее, на пяток градусов?

— Пройдем слишком далеко от траулера, — ответил Куликов. — Не добросят выброску, чиф...

— Да, пожалуй, — согласился Русов. И прошел на крыло мостика, выглянул, подставив лицо сырому ветру. Хорошо подходим. Все хорошо. — Да, Георгий Николаевич, так держать.

Уф! Легче самому все делать, чем наблюдать за действиями другого штурмана. И улыбнулся, кивнул Жоре: молодец. И тут же опять холодком омыло сердце: а все же не очень ли жмется Кулик к траулеру?! Черт бы побрал этот шторм, надвигающуюся «Эллу», «Коряка». Топливо, видите ли, у них на исходе! Врут, поди. Курить им, обормотам, отчаянно хочется, такие и через рифы за пачкой сигарет попрутся!.. Русов сжал пальцами мышцы в районе сердца, потискал, отпустил.

Серые, в рыжих пятнах надстройки траулера медленно проплывали вдоль левого борта танкера. Как близко! Боже, пронеси и помилуй... «О-о-оо!» — покрывая гул ветра, разнесся над океаном веселый рев многих глоток. Рыбаки толпились на пеленгаторном мостике и кормовой палубе траулера. Этим что шторм, что не шторм. Знали: курево будет.

— «Коряк», «Коряк», как идем? — проговорил Куликов в микрофон.

— Хорошо идете, — отозвался «Коряк». — Второго захода делать не придется, Георгий Николаевич, да?

— Тьфу-тьфу, — отозвался Куликов. Спросил: — Корма, как там у вас?

— Ползешь, как насекомое... — пробурчал с кормы закоченевший боцман. — Хорошо идем. — И прикрикнул: — Тимоха, куда полез? Брысь! Простите, котишка тут возле ног шастает.

Русов улыбнулся, оглянулся, а где же доктор? А, вот он, уже в спасательном жилете, на голове шапка-ушанка, на груди привязанный веревкой саквояж с инструментами. Кивнул Русову: я готов.

— Сидеть мне за тебя в тюряге, — сказал Русов. — Топай в корму, потрошитель.

Прошли вдоль траулера. Острый, то опадающий, то вскидывающийся форштевень «рыбачка» ушел за корму танкера, и Русов увидел, как взвился сильно кинутый боцманом бросательный конец и упал на сырой полубак «Коряка». Подхваченный матросами, пополз, заплюхался в волнах швартовый конец с танкера к траулеру, а с траулера на танкер.

Доктор подошел к Русову, что-то весело буркнул и ткнулся холодным носом в его лицо, заспешил в корму. «Пузыри» — шесть резиновых буев-шаров, стянутых сеткой, уже прыгали возле корпуса танкера, а боцман, спустившись на штормтрапе, проверял, надежен ли плотик.

Вот и доктор полез. Уселся посреди «пузырей». Свесившись над водой, Дмитрич опустил ему на колени мешок с двумя коробками кинофильма и второй мешок — с сигаретами. Доктор повозился, устраиваясь удобнее, и что-то крикнул, но ветер унес его слова. «Пузыри» взлетали на гребни волн, и хорошо была видна скорчившаяся фигура доктора, он руками прижимал к себе мешки. В следующий момент плотик проваливался среди волн, трос ослабевал — не оборвался ли?.. Да нет же, вот снова натянулся!

Корпус танкера уже не прикрывал плотик от ветра и волн, «пузыри» плясали и взметывались в волнах, как бешеные, потоки воды обрушивались на доктора, и в какой-то из моментов Русов вновь подумал, что напрасно не послушался опытного Степана Федоровича Волошина, разрешил доктору идти на траулер, но где же плотик?! Русов выхватил из ящика бинокль, выскочил на крыло мостика: плотик прыгал в волнах возле борта «Коряка». «Да тяните же его живее! — думал Русов. — Да что же вы там мешкаете?» Так они еще бросательный конец доктору не подали, а плотик сносит, не затянуло бы под корму. Сырой снег лепился на лицо, холодные струйки стекали за воротник... Вот наконец-то выброску метнули с «Коряка». Прямо на доктора! Ага, правильно, чуть подвернули траулер к ветру, прикрыли плотик корпусом судна. Карабкается уже док на траулер... Ну и холодина, просифонило всего! И он нырнул в ходовую рубку.

— «Коряк», «Коряк», приняли доктора? — спросил в трубку радиотелефона Куликов. — Все в порядке?

— Приняли доктора, приняли, — озабоченно отозвался траулер. — Вот только личико он себе немного поцарапал, да.

— Кино и сигареты не подмокли?

— Все тут в порядке. Сейчас грузим вам свою киноху и рыбу. Пять ящиков. А вы подавайте шланг, да?

— Хорошо, «Коряк». Следите за скоростью, а то на такой волне и концы и шланг порвем. — Куликов взглянул на Русова, тот отрицательно помотал головой, мол, «мне добавить нечего». И Куликов закончил переговоры: — За скоростенкой поглядывайте!

— Я в корму. Погляжу, что там, — сказал Русов.

Однако прежде чем отправиться в корму, Русов спустился к себе в каюту, как тут хорошо, тепло!.. Медля, так не хотелось вылезать на холод, он выволок из рундука чемодан и достал мягкий, легкий свитер, от которого исходил чуть приметный запах: Нинка держала в платяном шкафу флакончик болгарского розового масла. Русов прижал свитер к лицу, постоял так немного, вздохнул и, надев свитер, заспешил из каюты. Плясал в волнах, приближался к танкеру плотик с кинофильмами и рыбой, боцман Дмитрич с двумя матросами подтягивали его за обледенелый трос. Слышалось постукивание металла о металл. Корма то взметывалась вверх и голова наливалась свинцом, то уходила из-под ног, и к горлу подступал тошнотный ком. Кот Тимоха, похожий на бугорок снега, сидел на лебедке, щурил желтые плутоватые глаза; Раздражая всех; бродил свободный от вахты матрос Валька Серегин, судовой общественный инспектор охраны природы. Желчный и въедливый, непоколебимый и неустрашимый в своей борьбе за природу, он почти после каждой бункеровки приносил Русову акты: как бы ни осторожно работали механики, все ж какое-то количество топлива попадало за борт.

— Ты что, прокладку получше поставить не можешь? — вскричал, завидя Русова, Серегин. — Ведь опять солярка в океан потечет!

— Старпом! Уберите посторонних с кормы, — заорал один из механиков, Петя Алексанов, высокий, угловатый парень, и взмахнул громадным ключом, именуемым у механиков «крокодилом». — Всю душу, гад, выел.

— Это я выел? — взвился Серегин. — Вот из-за таких, как ты, растяп, скоро весь океан в помойку превратится. Старпом, поглядите, какую он прокладку на фланец ставит: старую!!

— Алексанов, поставьте новую прокладку! — крикнул Русов. Ветер так выл, что нормальным голосом уже говорить было нельзя.

— Чтоб ты провалился... любитель жуков и бабочек! — возопил Алексанов, но тут же вынул из кармана комбинезона новую прокладку и стал прилаживать ее на фланец.

Набирает мощь проклятая «Элла». Чертыхаясь, поторапливая друг друга, тяжко ворочаются на пляшущей под ногами корме матросы и механики. Майнают за борт тяжелый, каменно крепкий от холода шланг. И слышно порой, как кричат матросы на траулере: «А ну... еще! Взя...а-ли!» Тянут шланг. Как все медленно делается, текут минуты, текут... Но вот уже и шланг почти весь за бортом. Только бы не лопнул трос, за который его тянут на траулер...

— Чиф, с «Коряка» передали, шланг приняли, подсоединили, — послышался из динамика голос Куликова. — И доктор приступил к операции. Чиф, топливо пошло, слышите? Пошло топливо!

— Хорошо. И я пойду. В рубку, — сказал сам себе Русов. Траулер страшно дернулся, два буксирных троса и шланг выскочили из воды и натянулись втугую, загудели, как три гигантских басовых струны. И опали в воду, разрубили волны. — Боцман, оставьте тут кого-нибудь поглядывать за тросами и шлангам.

— Иди, Коля, погрейся, милый, — сказал Дмитрич. Он надел тулуп, сел в закрытом от ветра закутке, и кот Тимоха прыгнул ему на колени. — Сам послежу. А ребятишки пускай погреются.

Русов медленно поднялся по трапу, оглянулся. Один из кормовых прожекторов освещал кипящую воду, жилы вновь втугую натянувшихся тросов и черный шланг, по которому, пульсируя, как кровь в жилах, шло на траулер топливо. Он глядел на швартовые тросы, и ему казалось, что привязаны они не к чугунным битингам кормы, а к его нервной системе, что эти тугие, стальные жилы вытянулись из его одеревеневшего от страшного душевного напряжения тела.

Хлопнула дверь. Русов вошел в ходовую рубку, сел на стул, привинченный возле локатора. Было тут тепло, мирно, уютно, как сытый кот, мурлыкал гирокомпас, сухо пощелкивал эхолот, зеленовато светился экран радиолокатора, и по его окружности плавно, завораживающе скользил золотой лучик.

Зазвенел телефон. Русов вздрогнул. Куликов сорвал трубку с рычагов, выслушал. Сказал:

— Алексанов звонит, ребята собрались в салоне, просят дать разрешение крутить картину.

— Разрешаю.

Куликов включил судовую радиосеть и дунул в микрофон, отчего по всем каютам и помещениям судна прокатился чудовищный рев, проговорил:

— Мор-ряки! Все свободные от вахт пр-риглашаются в салон »а просмотр кинофильма «Большая любовь»!

Послышался стук дверей, чьи-то торопливые шаги по трапам.

Русов улыбнулся: жизнь. Наверное, в этот момент и на траулере прозвучала подобная команда, и там рыбаки спешат в столовку на просмотр фильма, доставленного с «Пассата». Все хорошо. Только бы капитан «Коряка» сдержал слово, не раздал сигареты раньше времени.

— Посижу в штурманской, — сказал он. — Следи за веревками, Жора, за давлением топлива. Чуть что, толкни.

Сел на диванчик, сунул сигарету в рот. Откинулся спиной к переборке. Жора принес подушку. Вопросительно глянул на него и, включил приемник, стоящий в штурманской, крутнул ручку настройки. Из гула ветра и плеска волн возникла знакомая мелодия. А, Джо Дассен, «Воспоминание о золотом детстве». Вообще-то нельзя этот пеленгаторный приемник использовать для прослушивания музыкальных передач, но стоит ли обращать внимание на такие мелочи в штормовую ночь?

Как хочется спать. А впереди еще вахта. И письмо Нинке так и осталось недописанным, но о чем же ей писать? Про эту бункеровку? Про то, как траулер дергается, будто упрямая собака из ошейника? С трудом разлепляя веки, Русов взглянул в иллюминатор. Волны, вскидывая пенные гривы, нескончаемой чередой шли мимо танкера. Они теснились, будто каждая из них хотела толкнуть танкер своим крутым боком; упруго, жестко ударялись о железо и вздымались порой до ходовой рубки. Колышутся, как спелая рожь в порывах свежего ветра.

Русов закрыл глаза. Волны как рожь... Откуда такое?.. Детство? Поле под синим пологом неба... Деревушка Дроздовичи на Псковщине... Три десятка домов на холме, ленивая речушка Голубянка, сонно льющая светлые воды среди зеленых берегов. Желтые кувшинки, лилии. Пескарики, щурята, голавлики. Тихие, теплые плесы с прохладной на глубине водой. А на той стороне речушки, в заречье, обширное, до самого леса, поле, которое отец называл «маленьким морем». Военку, службу в Рабоче-Крестьянской Красной Армии, отец проходил на Балтийском флоте, мотористом на эсминце «Скорый». Море в рассказах отца было либо бурным, либо «ласковым, как дитя». «Вот, сынку, чуть подрастешь, стукнет тебе двенадцать годков, возьмем с мамкой отпуск и отправимся на Балтику!» — обещал отец.

Работал он в колхозе трактористом, пахал землю на колесном тракторе «Фордзон». «Мой корабль, — говорил о тракторе отец и гладил пахнущее соляркой и маслом железо. — В вечном мы с ним плавании по земле!» И то, если чуть сощурить глаза да взглянуть на медленно ползущий по полю трактор, легко вообразить, что это действительно корабль, а взрезанная лемехами плуга земля — море. Вон же черные, маслянистые пласты земли как череда волн. А из длинной трубы «Фордзона» синий дымок, как у парохода, клубится. И отец в полосатой тельняшке и лихо задвинутой на затылок «мичманке», как капитан этого железного, пофыркивающего кораблика. В праздники, когда молодежь запевала знаменитую песню: «Мы железным конем все поля обойдем...» — отец подмигивал маме, прижимал к себе Кольку, и они втроем весело подхватывали, несколько переиначивая песню: «...железным кораблем, все поля оплывем... И врагу никогда не гулять по республикам нашим!»

Пели и веселились за околицей, на высоком берегу Голубянки. Поскрипывали качели, взвизгивая, как девчонка, мама то приседала, разгоняя доску качелей, то распрямлялась, и ее волосы снопом взметывались над смуглыми плечами. А Колька с отцом стояли на другом краю широкой и длинной доски. «Еще, Сашенька... еще!» — кричала мама. И отец то приседал, то распрямлялся, и Колька тоже. И страшно было, и отчаянно весело. Земля то бросалась навстречу, то круто уходила из-под ног, и глазам открывалась заречная даль. Поле, вспаханное отцом, обширное, облитое алыми лучами заходящего солнца, все в темных провалах ветровых дуновений, очень похожее, как утверждал отец, на предзакатное море, просто удивительно похожее!

...Резкий толчок, тяжкое сотрясение корпуса. Русов сорвался с диванчика, кинулся в ходовую рубку, прильнул к стеклу окна. Вся палуба танкера, от полубака до ходовой рубки, скрылась в кипящей воде. Приняв на себя сотни тонн воды, танкер медленно, мучительно трудно освобождался от нее. Вот из пенных водоворотов показалась якорная лебедка, потом и весь полубак. С водопадным громом вода сливалась в океан, бурлила на палубе, с всхлипами и рокотом устремлялась в шпигаты, перехлестывала через фальшборта.

— Как дела? — спросил Русов и растер лицо ладонями.

— Через час закончим перекачку топлива. С «Коряка» передали, что операция прошла хорошо... — Куликов чуть помедлил и добавил: — Заглядывал к капитану. Спит. Одеяло на палубе... гм, накрыл, подоткнул одеяло под матрац. Да и вы, чиф, идите в штурманскую. Если что, толкну.

— Жора! Кулик, слышишь меня? — наполнил рубку знакомый боцманский басок. — Эти чертовы рыболовы опять свой трос послабляют. Не выдержит ведь наш, лопнет! Пропесочь-ка их как следует.

— «Коряк», «Коряк», ну что же вы опять свой трос ослабляете?! — нагнав в голос суровости, вызвал на переговоры рыбаков Жора. — «Коряк», это же самое настоящее безобразие!..

— Да мы не послабляем трос, — спокойно, чуть помедлив, отозвался траулер. — Гиблые у нас веревки. Старые, упругость давно потеряли, да.

— Потеряли! — вскричал Жора. — А если наш трос не выдержит?!

— Выдержит ваш трос, «Пассат», он же у вас новый.

Опять страшный рывок. Да что они там?!

— Дай-ка мне, — попросил Русов. Откашлялся, сказал: — Капитан, мы держим скорость три узла, взгляните, а что у вас?

— Гм, и у нас около трех.

— Вот видите: «около»! Мы вас просто тащим за собой, а ведь вы должны подрабатывать. «Коряк», я прекращу подачу топлива, веревок не жаль — шланг порвем.

— Вы этого не сделаете, «Пассат», — все так же спокойно отозвался траулер. Тяжелый вздох. Щелчок зажигалки. Наверно, тоже смолит сигарету за сигаретой. — А веревки...

— Э, да вы там еще и курите? Хотите, чтобы мы все взлетели на...

— Вас понял, «Пассат». Уже не курю. Прибавил обороты.