Дневник 1956 года

Состояние этого тайного мира перед тем, как он превращается в картину, — вот что я хотела бы описать, даже если внешне Фрэнсис проявляла твердость ума и способность к анализу, с которой она защищала свои фантазии и свою чувствительность.

Она признавала образы, которые я использую в своей прозе, но участвовала в дискуссии, в которой ее друзья ставили под сомнение «реальность» Стеллы[12] в силу ее символической абстрактности, отсутствия исторических рамок. В то же время именно она побудила меня опубликовать новеллы из сборника «Под стеклянным колпаком».

На несколько лет мы потеряли друг друга из вида: сначала она была в санатории, а потом уехала в Европу с каким-то скульптором, вышла замуж за Микаэля и родила ребенка. А я так часто уезжала из Нью-Йорка. Нас сблизила та я, которую она писала на своих полотнах и которая напоминала нам о наших долгих беседах о снах.

В мире, созданном Фрэнсис, преобладает освещение; это мир с центром гравитации, в котором сверкающие осколки зависли в свете невероятной яркости. Здесь темные уголки сердца освещены точками сгущенной интуиции, напряжение между которыми порождает тысячи искр, цвет сияет нежностью и обладает прозрачностью интуиции. Свет, разлитый над переживанием, становится главной темой ее творчества; линии, хрупкие и в то же время мощные, вызывают в воображении антенны интуиции, которые связывают между собой многочисленные измерения чувства.

События этого месяца сгруппировались вокруг темы принадлежности и непринадлежности. Прием в Голливуде, опекунство над детьми, мой отказ написать статью для «Нэйшн» о Симоне де Бовуар и Мэри Маккарти[13] (я не интересуюсь всерьез ни одной, ни другой, но знаю, что от меня ждут, чтобы я заняла определенную политическую позицию). В искусных руках доктора Богнер эти события обобщаются. Принадлежать обществу лишь на уровне существования. Все они поднимают проблему одиночества и усилий, которые я предпринимаю, чтобы влиться в «человеческую семью» — посредством работы, самоотверженности. Среди художников я чувствую себя в своей стихии.

Я читала о жизни Эрика Сати и Пауля Клее[14]. Сати — один из моих любимых композиторов, и его жизнь волнует меня. Его инновации. Его юмор. Его непризнанное влияние и вклад в музыку. Его сложность и воображение. То, что его не принимали всерьез из-за юмористических названий, которые он давал своим произведениям. Его жизнь впроголодь. Маленькая комнатушка в рабочем квартале. Его долгие прогулки пешком, когда он возвращался домой от толстосумов, к которым он ходил обедать и у которых был обязан играть. То, что после его смерти столько его произведений было найдено за пианино, которые он складывал туда, чтобы защитить инструмент от сырости стен. То, что столько его сочинений погребено в Национальной Библиотеке[15]. Чарующий дневник Пауля Клее, также пронизанный юмором.

Мне было грустно, когда, прочитав «Краски дня» Ромена Гари, я узнала, что французские военные сироты, в самый разгар войны, стали воспринимать гангстера из американских фильмов как единственного идеального героя, который способен выйти победителем в безумном мире.

Теодор — немецкий еврей, который сам для себя устраивает спектакль в стиле «Гран Гиньоль»[16]. В полночь, чтобы усилить атмосферу ужаса и комедии в лучших традициях доктора Калигари. Но тонкий еврейский юмор преобладает. Он заканчивает безумной карикатурой в стиле Лона Чейни[17], и его последние слова звучат так: «Я сумасшедший… сумасшедший… сумасшедший… Но в сущности мне повезло, ибо если бы я не сошел с ума, я бы уже давно поглупел».

Я встретила старинную знакомую в Музее Современного Искусства. Она напоминает огромную конфету из магазина Шрафт’с — вся в бледно-голубом сатине, голова увенчана белой шляпой, воздушной, как безе, в колье, будто сделанном из ячменного сахара. У нее появился новый любовник. Раньше он был актером в Голливуде. Очень мягкий и, если верить тому, что она по секрету сообщила мне, не слишком мужественный. Он, должно быть, любит взбитые пуховые перины и мягкие подушки. «Я никак не наберусь смелости выйти за него замуж, так как подозреваю, что в действительности он предпочитает мальчиков, к тому же он сайентист и водит меня в церковь каждое воскресенье, а я бы предпочла отвести его к доктору Якобсону, чтобы тот гормонами прибавил ему мужественности».

У Пегги Глэнвилл-Хикс есть очень интересные теории о классическом искусстве и фольклоре, которые питают друг друга.

Она говорит: «Мы живем в Век Зрителей, только зрители эти враждебны».

До меня дошли слухи, будто совершенство красок «Врат ада» обошлось очень дорого. Художники-постановщики работали над каждым планом до тех пор, пока он не становился идеальным. С их критериями совершенства удалось сделать такое малое количество копий, что фильм посчитали убыточным. Тем хуже для нас. Надеюсь, это не означает, что мы никогда больше не увидим фильм, подобный этому по красоте.

Все было очень просто. Не сделав анализов, я оставила доктора Грата в Сьерра-Мадре в полной уверенности, что у меня была ревматическая лихорадка и что состояние моего сердца все время ухудшается, и согласилась ограничить свою деятельность: я позволила физическим симптомам подавить меня. Я хотела иметь слабое сердце и умереть. Но на прошлой неделе я захотела убедиться. Я записала на листке бумаги симптомы и пошла к кардиологу, который осматривал меня полтора часа. У меня нет никакой сердечной болезни. Он не мог объяснить, отчего появились симптомы. Но доктор Богнер напомнила мне, что страх заболеть может привести к любым симптомам. Я воспользовалась этой уверенностью, чтобы выздороветь, и, вновь обретя здоровье, внимательно проанализировала свое желание смерти. Картины моей смертельной болезни сердца сопровождались воспоминаниями о моей матери, бездумно бегущей к дверям, чтобы поболтать с молочником (тогда как мой брат Хоакин и я оставались за столом, в последний раз обедая вместе), а мы обменивались взглядом — Хоакин и я, — в котором читалась наша обеспокоенность возможными фатальными последствиями, вызванными этими внезапными и резкими физическими усилиями (у нее уже был сердечный приступ за год до этого).

Возможности силы духа пугают меня, она способна на чудеса, на созидание и на разрушение.

Вывод доктора Богнер заключался в том, что я пыталась сказать: «Я скоро умру. Но перед смертью, пожалуйста, дайте мне то, чего я хочу».

Во сне Дом на берегу моря (одно из моих желаний) был захвачен грозой. Волны заливали его, увлекали в открытое море.

Джим говорит: «Я знаю, что мне следовало отдалиться от своей семьи. Но сейчас, когда я не являюсь ни узником, ни обреченным навсегда жить как они, я чувствую, что могу обернуться и описать их. Я чувствую, что они близки мне. Я их понимаю. Я хочу объять всю Америку. Я знаю, что у Вас все по-другому. У Вас не было родины. Вас кидало из одной страны в другую. Художники — вот Ваша родина. Другой родины для Вас нет. Они — Ваша семья. Но для меня родные — это люди, которые жили на той же улице, что и я».

Зная его мнение об искусстве в целом и зная, что искусство — моя родина, родина Художника, чудом является то, что мы вообще можем общаться. Почвой для наших встреч является не искусство, но жизнь. Он читает мои произведения, так как то, что я пишу, — жизненно. Он отказывается читать Пруста. Но он считывает современный ритм моего письма. Мы говорим на языке джаза, а не на классическом языке.

Очень естественное для Джима желание — оставаться американцем, писать о том, что ему близко и дорого. Как Генри Миллер, который всецело оставался американцем даже после десяти лет жизни во Франции.

Я прибегаю к помощи анализа только когда хочу побороть болезнь или внести ясность в путаницу. Как только все обретает ясность, я вновь начинаю избегать его, как и людей, которые анализируют слишком много. Анализом следует пользоваться только в том случае, когда он необходим. В остальном нужно жить страстно и импульсивно, созидать и испытывать свою силу.

Сон под водой: я плыву в подводной лодке. Не внутри, а привязанная к ней длинным ремнем, в то время как она находится на поверхности; это что-то вроде ремня безопасности, как в самолете. Я скольжу по поверхности как на водных лыжах. Другие движутся точно так же в противоположном направлении. Некоторые верхом на лошади. Море покрыто путешественниками, а все корабли находятся под его поверхностью. Но я чувствую, что моя подводная лодка теперь уходит вглубь, и если она углубится еще, то увлечет меня под воду, где я не смогу дышать. Я подумываю о том, чтобы отпустить ремень. Но кто-то говорит мне, что если я это сделаю, подводная лодка опустится на дно. Я чувствую ответственность за нее. Поэтому держусь. Это изнуряет, но мне удается держаться крепко.

А по-моему, Джим полон жизни. Все клетки его полны жизни.

После встречи с доктором Богнер: первобытные люди были настолько мудры, что совершали обряды, связанные с одержимостью мертвыми. Это означает, что они знали, что такое случается. И они также умели совершать обряды их изгнания. У нас, людей, называющих себя цивилизованными, происходит то же самое, но, поскольку это выражено неявно (у нас есть ритуалы захоронения мертвых, после которых мы верим в то, что отношения с ними завершены), мы не осознаем тот момент, когда они входят в нас и поселяются в нашей душе. Я не прочувствовала до конца смерть моей матери, когда это случилось. Я страдала от естественной физической боли, свойственной человеку, от естественной скорби. Но лишь много лет спустя у меня появились симптомы сердечной болезни (она умерла от сердечного приступа), и я стала готовиться умереть как она, умереть с ней. У меня проявились некоторые из ее отрицательных черт: раздражительность и бунтарство. Я позаимствовала у нее черты характера, от которых страдала, а также ее болезнь. (Почему бы не позаимствовать ее бодрость и смелость? Но это лишь усилило бы боль от ее ухода.)

Я боролась против отождествления с ее смертью, консультируясь со специалистом и уверяя себя, что с моим сердцем все в порядке, и тогда у меня исчезли симптомы, которые ввели в заблуждение врача из Сьерра Мадре.

«Это процесс обычный, естественный», — говорит доктор Боне. И я тоже понимаю, что ощущение беспорядка, внутренняя подавленность родились из одержимости, а не из моего эксперимента с ЛСД. Возможно, это началось с заботы, которую я проявляла о многих людях в трудные моменты, а заботиться было одним из свойств моей матери. Так мы живем в одной последовательности ассоциаций, настроений, ощущений, которые необходимо постоянно отделять от нашего неодержимого «я», от «я», свободного от вторжений других, от вмешательств в дела других.

Вот почему в течение этих месяцев Mea Culpa мне было так стыдно за себя. Я не была самой собой, а заимствовала черты моей матери, черты, которые не любила; они сливались с качеством, которое я так ценила раньше и которого мне так не хватало в моменты физической слабости — этой силой, которой она покоряла в период кризиса, этой энергией, с которой она заботилась о тебе пока ты не выздоравливал.

Пруст много пишет об одержимости мертвыми, но ничего об акте их изгнания, что является задачей человека анализирующего.

Я задаюсь вопросом о том, как первобытным людям удавалось определять свои переломные моменты и с такой же математической точностью — необходимость в заклинаниях (вот период полового созревания, вот — вступления в брак, а вот — время изгонять мертвецов, которые не дают вам покоя), ведь у всех есть свой индивидуальный ритм, не имеющий отношения ко временному календарю.

Дух моей матери, поселившийся в ее швейной машинке и золотом наперстке, не внушает мне любви к домашнему хозяйству. Возможно, что ее раздражительность была знаком бунта против первостепенности ее роли в доме как матери, и что то, с чем я себя отождествляла, является правдой более глубокой, чем я когда-либо осознавала: мать, которая не хотела быть матерью все время, но должна была ею быть для своего мужа и троих маленьких детей, хотя в свое время хотела стать профессиональной певицей.

Я никогда не понимала людей, стремящихся к богатству вместо того, чтобы стремиться к любви. Тревоги делового человека мне непонятны, так же как и его радости. Конечно, мне можно возразить, что в своей озабоченности любовью я показала больше тревоги, чем радости, но это был мир глубоко обогащенный, и прибыль была сокровищем воспоминаний. Стремление к богатству отнимает всю вашу жизнь, как капризная любовница, и удовлетворяет ваши желания лишь когда вы состаритесь, или же стирает их из памяти, если повезет, и это, несомненно, гораздо более обманчиво, чем любовник, который все время вкладывает свое богатство в вас.

Деловой человек, которого предали, остается ни с чем, если деньги потеряны, как в игре. Преданный любовник не остается с пустыми руками.

Необыкновенный шведский фильм «Улыбка летней ночи», снятый Ингмаром Бергманом. Обычная история достигает глубины трагедии посредством искусства столь же великого, как искусство Гойи или Брейгеля[18]. Камера в его руках трансформирует и видит больше, чем глаз человека. Она объединяет атмосферу снов и кошмаров. И поскольку она запечатлевает самые глубокие, самые темные тайники нашего сознания, в нашу память врезаются образы, которые не стираются, едва мы покидаем зрительный зал.

Таким образом, два открытия. Второе — это отрывок из неопубликованного еще романа Маргариты Янг «Моя дорогая мисс Макинтош», напечатанный в журнале «Нью Уорлд Райтинг». Удивительная манера трактовать иллюзию и реальность. Немедленное вступление в мир подсознательного.

Она разрешила конфликт с действительностью, заявив, что ее мать — мечтательница — была сумасшедшей и поэтому могла свободно внедряться в мир подсознания и ведать о своих грезах, фантазиях, иллюзиях. Отмеченные печатью безумия в глазах боязливой американской общественности (боязливой перед всем, что эманирует из тьмы нашей сущности), дикие животные, рожденные фантазией, похожи на животных в зоопарке. Редкие экземпляры ограждены от зрителя решеткой. Пренебречь этой решеткой в отношениях с обществом было моим промахом.

Но для меня, любящей прикоснуться к мечтателю и быть посвященной в его мечту, произведение Маргариты Янг немедленно стало самым прекрасным выражением нашей сумеречной жизни с тех пор, как я прочла «Древо ночи».

Мы встретились однажды у Джона Кеннеди, но я тогда ее еще не читала и ничего не поняла из ее монолога. Это было все равно, что прочесть «Улисса» в один присест. Мы всё же попытались увидеться вновь. Ее певучий и мелодичный голос звучит, лаская слух, на другом конце провода. «Я уезжаю в Италию. Мы могли бы увидеться? Это я дала согласие на публикацию отрывка из Вашего романа в журнале «Тайгерз Ай».

Мы не увиделись. Но как только я ее прочла, я поняла, что она, без сомнения, — наш лучший автор.

Я пишу эту главу моего Дневника в автобусе, по пути к Якобсону и его витаминам, по пути к Богнер и ее разъяснениям, по пути к Фрэнсис и ее новым картинам.

Выражение лица Макса Якобсона, когда он исцеляет больного, когда он слышит его слова: «Я чувствую себя лучше», выдает врача, который заинтересован, который вкладывает сердце и душу в свою борьбу с болезнью. Величайшая гордость, величайшая радость появляются в его взгляде и просветляют его. В очередной раз он восторжествовал над своими врагами: болезнью и смертью.

Глаза подобны пейзажу. У Ренаты они вызывают в памяти море. Это глаза морской синевы. Вы видите в них расплавленную жизнь, яркие светящиеся точки, живость зелени, голубизны и золота, которые смешиваются как в Океане. Глаза Поля — это льдинки, в которых отражается зимнее солнце. Лед сталактита. Они никогда не тают. В глазах друга, который вспоминает о своем первом сне, зелень и золото излучают тепло. Они искрятся. Это венецианские глаза, каналы, в которых играют блики, в них заключено все золото Венеции; можно подумать, что они горят в ночи.

А еще есть глаза цвета земли. В них нет ни горизонтов, ни глубин. Это все оттенки коричневого, которые есть на земле, — глаза лисицы, собаки, газели, зайца, лани. Они не отражают ни воду, ни небо, а сохраняют свой глубокий карий цвет. Черные глаза подобны углю, добываемому в шахтах. Они могут воспламеняться. Они тлеют. Черное может гореть.

Есть также глаза, подобные электрическому свету. Как лампа на проводе, как фары автомобиля. Ты не погружаешься в их глубину, а сталкиваешься с их пустотой. Они вас ни леденят, ни согревают.

Есть японские глаза, похожие на щели в жалюзи или решетчатых ставнях, они не позволяют заглянуть в человека. Другие колеблются, как пламя свечи. Иные напоминают витрины магазинов, в которых отражаются улицы, машины, прохожие. Есть глаза американской Королевы красоты, их носят как драгоценные камни, которыми все восхищаются. Они похожи на кошачьи. Ты почти можешь видеть, где заканчиваются очертания округлых камней, мраморные сферы, впечатанные в плоть. Есть глаза, похожие на аквариумы в миниатюре, в них заметны крохотные точки подводной жизни, которой затрудняешься дать название.

Написала несколько страниц об Аннетт Нанкарроу[19]. Полностью переписала «Солнечную лодку», она стала живее. Все встает на свои места. Все, к чему я прикасаюсь, начинает сиять.

Прочла книгу Хаксли «Небеса и Ад».

«В том, что мы называли мистическим, художник был тем, кому, благодаря искусству или же абстрагируясь от сознательного мышления в силу гениальности, голода, безумия, обычаев, а сегодня и наркотиков, удавалось стать тем, что называют антиподом».

Хаксли забыл об одном из самых верных способов абстрагирования от сознательного мышления — психоанализе.

Письмо Джима:

Я вернулся к тетради Дневника, озаглавленной «Огонь», закончил ее, и теперь нахожусь на середине «Фата Морганы». Мой величайший страх — это схватить Вашу мысль так, что мне больше нечего останется читать. В «Фата Моргане» меня очень тронула глава «Я у себя дома с Чудесным». А также глава об изменчивых зеркалах отрочества и детства. И фраза: «В какой же нелепый и бессмысленный тупик, оказывается, загнан мир! Мне это смешно». Это после долгой исповеди о Вашем видении мира, которое кажется непозволительным тем, кто Вашего взгляда не разделяет, Вы иногда упрекаете себя за недостаток мужества. Я нахожу это удивительным, и в то же время я это понимаю. Мужество относительно. Мужество жить в полную силу стало чем-то банальным, негероическим, а Вы принимаетесь за невозможное: открыть это миру. У меня нет Вашего мужества. Я просто хотел бы иметь немного Вашей слабости.

Я почти закончил пятьдесят пятую тетрадь. Личность и написанное постепенно обрели ясность, мудрость, красоту. Это большая личная сага, очень правдивая — кажется, величайшая из всех существующих. Присутствуют все важнейшие этапы: движение наугад, поиск, возврат к пройденному, дерзкий и блестящий шаг вперед на пути к осознанию и свободе.

Этот дневник — урожай ведьмы-ангела, вскормленной светом во всех его проявлениях — свечой, луной, солнцем, и читая его, я ощущаю себя волшебником, обнаружившим сокровища, которых ему хватит на всю зиму. Я рад, что Вы сейчас далеко, иначе я бы высказал Вам все это, и это бы испарилось. Это осталось бы во мне, а Вам ничего не досталось бы взамен. Я чувствую, что должен сыграть роль всего мира в своей реакции на написанное Вами. Всем дверям надлежало бы распахнуться с восхищением и благодарностью за Ваше мужество и за написанное. Полагаю, Вам в этом отказывают, чтобы заставить Вас продолжить работу, и чтобы уберечь Вас от соблазнов. У Вас есть все уровни, я никогда не встречал этого в других книгах — чувственность, интеллектуальность, мистицизм, и без какой-либо осознанной организации с Вашей стороны происходит их слияние (Вы плохо организуете, должен Вам сказать, и вот почему: не в этом Ваша задача), причем один план трактует другой так хорошо, что они проясняются оба.

Письмо Джиму:

Ваше письмо глубоко меня тронуло. В нем было столько понимания, столько поддержки. На самом деле Вы полностью возвратили мне то, что, по Вашему мнению, дал Вам мой Дневник. Вы сыграли роль всего мира, а чего еще может желать писатель, который выстроил пирамиду из слов только чтобы кто-то мог в нее проникнуть, почувствовать себя дома, и быть счастлив жить в ней. Этот опыт так же прекрасен, как и взаимная любовь. На самом деле, эти вещи похожи. Но, как Вы знаете, такое бывает редко. Я также рада сказать, что чувствую и понимаю, и люблю каждое слово Вашего Дневника. Когда люди знают, что это тайное «Я», ничего не может быть прекраснее, чем быть любимым за это. Не отдавая себе отчета, Вы многое сказали об этом, даже если думали, что заболели прочитанным, что оно подействовало на Вас как наркотик. Острое осознание сказанного Вами: «Вы плохо организуете, и это не Ваша задача». Это проблема, которую я пытаюсь решить. Я сделала одну тщетную попытку в своих романах. Аранжировку делать нужно, возможно, не так, как попыталась я, а как в джазе. Как Вы знаете по своему собственному дневнику, ценой, которую приходится платить за импровизацию, становится риск нецелостного восприятия. Что объединяет воедино джаз? В прежнем джазе — это некая расплывчатая тема, мелодии Нового Орлеана, известные всем. В современном джазе — это классическая музыка, так как она заимствуется у Баха и др., чтобы создать канву. Некая тема. Нет, Джим, это моя задача, поскольку никто другой не может сделать этого вместо меня. А я не сделала этого в своих романах. Ведущей мыслью было «Я», которое обречено. Прочтите «Светские манеры»[20] Кроненберга. Мы живем в век толпы. Быть личностью — это серьезное преступление. Для меня «Я» было лишь океаном, способным приобретать любой опыт. У меня никогда не было ощущения, что мое «Я» превосходило в этом других, напротив, это помогало в общении с ними. Вы поняли смысл «Текучих слов». Было чудесно получить Ваше письмо. В каком-то смысле Лос-Анджелес — это пустыня. Мне необходимо начать с нуля, чтобы создать свой мир. Друзья, которых я люблю, живут далеко, в Малибу. Я вижу их нечасто. Вам надо представить себе, как это письмо приходит в грустный городок, опускается в металлический ящик, похожий на другие, как я несу его в кафе и сажусь, чтобы с жадностью прочесть. Я чувствую себя как летчик, потерпевший катастрофу, и тут же получивший приказ взлететь снова. И я тотчас подчиняюсь. И теперь, словно Шехерезада, я должна продолжать писать Дневник, чтобы Вас развлечь. По поводу Вашей личной жизни: с Вами случится Чудесное, поскольку оно заключено в Вас, и не замедлит принять форму.

Весна 1956