Набег

— Отопри!

Они прошли до конца хода, и господин Глеб снова спросил:

— Давно ты засов поднимал?

— Не помню, — ответил Микула.

— А кто ж с запора и с засова ржавчину сбил и маслом их смазал?

— Некому, — побледнев, ответил Микула. — Ключ всегда при мне. С нательным крестом на шнуре ношу, в бане не снимаю. Чудо это!

— Чудо ли? — сказал господин Глеб. — Уж больно на людское дело похоже. Не измена ли? С тебя, с пьяного, ключ сняли и изготовили новый, а ты и не заметил. Пьешь не в меру.

— Господин, и ты пьешь. Руси есть веселие пити, — возразил Микула.

Боярин ничего не ответил, только метнул на него грозный взгляд. Когда они вновь вышли из подземного хода, он приказал:

— В ночь поставишь на восточной башне верного человека. Ничего, что башня низка, из нее водяные ворота хорошо видны. И чтобы никто о том не знал. Кого с ключом поймаю, голову велю отрубить.

— Кроме себя, теперь никому не верю, — сказал Микула. — Дозволь, я ночью на этой башне дозором стану. На западной без меня сторожей хватит.

— Быть по сему, — согласился господин Глеб. — А увидишь изменника — стреляй в него из лука, как бы не убежал. Через эти ворота нам за водой ходить, а враг сквозь них проберется в крепость. Кого бы у ворот ни застал — не щади.

У главных ворот в детинец господин Глеб сказал:

— Разве это ворота? Одна им защита — стрельцы с боков, со стены, и позади, из западной башни. В Киеве в Золотых воротах пролет высокий, а в нем помост над самыми створами. С этого помоста не только стрелой достанешь врага, но и прямо на голову можно ему камни кидать и кипяток лить. Топорами рубить сверху можно. Да и стрелять вниз сподручней — не то что сбоку. И ворота каменные и такой глубины, что целое войско в них сражаться может.

— Что же тужить, Глеб Ольгович, — ответил Микула. — У нас войска нету, нам такие большие ворота и не защитить. А что они из дерева срублены, так и в каменных воротах створы тоже деревянные и поджечь их и вырубить можно.

— Ноет мое сердце, — сказал господин Глеб. — В этих воротах моя погибель.

Но как только отошли от ворот, он встряхнул головой и сказал:

— Помнишь, Микула, на наших глазах детинец строили. Хорошо строили, на совесть. Нигде земля не осела, ни одно бревнышко не подгнило. А ведь всю жизнь в нем прожили.

— Хорошо строили, — сказал Микула. — Народ строил, свою землю оборонять… Эх, Глеб Ольгович, молоды мы были, молодцы!

— Я и сейчас молодец, — сказал господин Глеб и погладил свою белую по пояс бороду. — Я любого молодого поборю… Ну, прощай. Про ключ не забудь, помни!

Когда боярин вернулся домой, то застал госпожу Любашу в слезах, Георгия с завязанным глазом и всех домочадцев в волнении и скорби.

Ночью половецкий пленник спал спокойно на брошенной ему старой медвежьей шкуре, но утром отказался сесть за стол со слугами — он-де человек свободный и с холопами садиться ему зазорно. Они посмеялись, поели и встали от стола, а он после этого сел один и, сверкая глазищами, грыз сухие корки. Затем велела ему стряпуха ощипать птицу к обеду. Но он закричал, что не для того бежал из плена, чтобы быть рабом на поварне, что если он снова в плену, то снова убежит, а если он заложник, пусть обращаются с ним как должно. Стряпуха, женщина сильная и дородная, дала ему подзатыльник и сказала, что это и есть должное обращение. Тогда, разъярившись, схватил он гуся за длинную шею и стал махать им, как палицей. Георгия Глебовича, прибежавшего на шум, ударил он этим гусем по голове, а теперь лежит связанный на полу кухни и извивается, будто червь, стараясь разорвать свои путы.

Господин Глеб, выслушав эти рассказы, сам пошел на кухню и попытался было уговорить его, но дикий подросток плевался и бился так, что и подойти к нему было невозможно.

В это время пришел Макасим — златокузнец. За ним с утра еще было послано — не возьмется ли починить боярскую кольчугу. В Райках оружейника не было, а Макасим был опытен во всякой тонкой работе по меди, железу и серебру. Он долго осматривал кольчугу, близко поднося ее к красным глазам, будто нюхая похожим на сливу носом. Толстыми пальцами прощупал каждое кольцо. Господин Глеб нетерпеливо следил за ним, морщась от долетавших из кухни криков. Наконец Макасим взялся починить кольчугу. Тогда госпожа Любаша принесла пояс с нашитыми на нем бляшками. Одна бляшка отпоролась и затерялась.

— Не до поясов сейчас, — сказал господин Глеб.

— Почему? — спросила она.

— Ах, все едино! — сказал он и махнул рукой. Макасим взялся отлить новую бляшку, но попросил другую на образец. Служанка принесла железные ножницы отпороть бляшку и спросила Макасима, не возьмется ли он отлить ей запястья, чтобы могла она подхватить рукава у кисти. У ней-де нет, тесемками подвязывает. Господин Глеб отвернулся и застучал по столу пальцами. Но Макасим ответил, что запястья у него есть готовые, впрок работал. Есть и литые, есть из широкой пластины с давленым узором, есть и витые из проволоки, но те будут дороже. Служанка попросила подешевле, литой, но чтоб был совсем как из проволоки свитый. Макасим сказал, что и такие есть. Он уже свернул кольчугу, завязал бляшку в тряпицу, чтобы не потерять, обещал все принести завтра и совсем собрался уходить, когда спросил, кто это так кричит. Ему объяснили. Тогда он предложил взять с собой и дикого парня.

— Как же ты его возьмешь? — спросила госпожа Любаша. — Велеть, что ли, слугам отнести его к тебе?

— Не надо, — ответил Макасим, и один пошел на кухню.

Здесь он присел на пол около связанного пленника, подождал, пока тот прервал свой крик, и сказал:

— Хочешь пойти со мной? Я старик и одинокий, мне с тобой веселей будет. Пойдешь, что ли?

Подросток посмотрел на него и сказал:

— Хочу.

Макасим его развязал, и он пошел за ним, кроткий, как овечка.

Едва вышли они на площадь, как отовсюду набежали любопытные ребята. Кто посмелей — хватали руками, кто потрусливей — издалека издевались. Откуда-то полетел ком грязи и попал в Макасима. Какой-то бродячий щенок дерзко лаял.

— Эй, ребята, — крикнул Макасим, — у меня есть стружка железная и медная, всякие обрезки! Никому не надо?

— Надо! — послышались голоса. — Мне дай, деду!

— Вот подмету горницу, соберу все в кучу. Только на всех у меня не хватит, а одному полная горсть будет. Кому дать?

— Мне! Мне! Мне!

Ребята обступили Макасима. Щенок, подпрыгнув, лизнул ему руку.

— Да не хватит на всех, одному только! А вот послушайте: кто сейчас первый к себе добежит, тот к вечеру приходи. Полный карман насыплю.

Тотчас площадь опустела, и только один паренек с кудрявой головенкой и в рваной рубашке потянул Макасима за штаны и сказал:

— Дедушка, а мне далеко бежать, до самого посада. Не поспею я. Им-то всем близко. Они скоро поспеют.

— Ну, значит, ихнее счастье такое, — ответил Макасим и, порывшись в кармане, вытащил оттуда большой кованый гвоздь. — Бери, что ли.

Парнишка схватил гвоздь обеими руками и убежал.

— Как же мне звать тебя? — спросил Макасим. — Христианское имя свое ты, говоришь, позабыл, а в другой раз крестить не положено. Дам я тебе имя, как в старину давали, какое полюбится. Назову тебя Милонег. Хочешь ли?

— Зови, — ответил Милонег.

Глава X

ЗЛАТОКУЗНЕЦ

Придя домой, Макасим тотчас прошел на кухню, где была у него мастерская. Кольчугу он положил на стол и сказал Милонегу:

— Ты, Милонегушка, небось не ел еще? Достань в печке горшок со щами, с петухом щи, а меня уж прости, что с тобой не сяду. Я за работу примусь, не то к завтраму не поспеть.

Из-под стола он достал корзину с глиной, обрызнул водой, перемешал, все время вполголоса разговаривая сам с собой:

— Сперва бляшку заформуем, а то не высохнет форма вовремя. А глядишь, пока кольчугу будем чинить, она и высохнет, к вечеру ее зальем — и вся недолга. Щиток-то у меня где? Вот он, щиток…

Макасим положил деревянный щиток на стол, бляшку на щиток, огородил кругом деревянной рамкой, засыпал глиной и, чтобы плотней набилась, приминал глину деревянным пестом. Стучал пестом по глине и тихонько мурлыкал:

— Эх-да! Ух-да!

Прикрыл глину широкой ладонью, вместе со щитком перевернул в воздухе, снял щиток. На столе лежал кирпич с крепко вмятой в него бляшкой.

— Где же карасик мой? Вот он, карасик, за поясом. Плоской железной ложечкой, в самом деле похожей на рыбку карася, вырезал на ребре кирпича воронку, провел от нее бороздку до бляшки.

— Вот он и литник, металл в него заливать. Зальем серебро в литник — потечет ручейком по канавке, узор заполнит, бляшка отольется. — Он вынул бляшку из кирпича, узор отпечатался четко. — А теперь на бочок поставим у горна, пусть сохнет. От горна-то жаром пышет, на жару к вечеру высохнет.

Он бережно понес форму к печи, остановился около Милонега, посмотрел, как тот черпает щи из горшка деревянной ложкой, жалостно вздохнул:

— Ешь, ешь! Тощий-то какой, как обглоданный! Тут из горницы важной походкой вышла кошка-трехцветка и прыгнула на стол.

— Кошечка моя, красавица! — сказал Макасим. — Не простая кошурка — серебряная, серебро с чернью, с позолотою. — Нагнулся к ней и потерся лысым лбом о ее шерстку. — Мур, мур, мур!

Кошка потянулась передними лапами, задними и легла воротником на шею Макасиму. Милонег засмеялся.

— Куда же я проволоку положил? — забормотал Макасим. — Глаза мои, глаза… близко видят, а подальше нет. Проволока у меня была, целый свиток. Из нее хорошо делать заготовки для кольчужных колец — не ковать же каждый раз новую. Для того и держал. И потоньше проволока была, для заклепочек. Куда она подевалася? — И, задев рукой, рассыпал по полу целую связку медных перстней.

Кошка прыгнула за перстнем, а Милонег снял проволоку, висевшую на гвозде на видном месте. Макасим обрадовался.

— Вот, подожди, Милонегушка, отнесу работу — попрошу за то у госпожи Любаши целую трубку холста. А девка за запястья из того холста рубаху тебе сошьет и штаны. Ништо ей, запястья-то подороже будут ее шитья. А покамест дам я тебе свою одежду. — Он посмотрел на Милонега, как бы примеривая на нем свои штаны. — Широконько тебе будет. У меня-то брюхо как бочка, а у тебя как ладья. Ништо, денек-то походишь, а то в твоих русскому человеку ходить нехорошо. А не захочешь, так дома посидишь, мне поможешь.

— Я помогу, — сказал Милонег и снова сел.

— А вот сейчас и помоги. Разожги, милок, горн. Пока я проволоку порублю на куски, огонь, глядишь, разгорится. Холодную-то ее не согнешь кольцом, мы ее и нагреем. Вот спасибо тебе. Из каждого куска согнем мы с тобой по кольцу, а концы расплющим на бабке. Вот бабка… Чего ты смеешься? Наковаленка маленькая так зовется. А вот это пробойник. Мы им дырки пробьем на этих концах, чтобы было бы куда заклепочки вставить. А теперь, гляди, каждое кольцо сквозь четыре соседних проденем и заклепкой заклепаем. Теперь крепко будет. Не трудная работа, а кропотливая. Ведь в кольчуге колец тысяч десять, одно ослабеет — и пройдет смерть в узкое колечко, будто в широкие ворота. А мы ей путь закроем. Вот еще кольцо починки требует. Разогрей-ка, Милонегушка, еще проволоку. Щипцами держи, не обожгись…

Кто-то стукнул в окно. Макасим приподнял раму. За окном стояли двое парнишек.

— Дедушка, — заговорил один из них, — я его раньше прибежал домой, да он мне дружок, я с ним хочу поделиться. Давай стружку, дедушка, как обещал.

— Опоздал ты, голубчик мой, — вздыхая, ответил Макасим, — тут уже прибегал один. Я, говорит, раньше всех домой вернулся. Я с ним спорить не стал. Раз говорит — раньше всех, значит всех раньше. Я, как обещал, полны карманы стружки ему насыпал. И серебра обрезочек там был. Я уж не стал обратно брать. Мне для ребят ничего не жалко.

— Какой парнишка? Как его звать?

— Звать зовуткой, а кличут уткой. Не догадался я, красавец мой, спросить, как ему имечко. Говорит, раньше всех прибежал…

— Да какой он из себя?

— Обыкновенный, на тебя похож. И на дружка твоего тоже похож. Такой — рубаха холщовая, руки в цыпках…

— Руки у всех в цыпках, — хмуро заметил паренек. И оба дружка медленно пошли прочь. Макасим

опустил раму окна.

— Когда стружку давал? — спросил Милонег. — Я не видел.

— А я и не давал. Я стружку расплавлю, налью перстеньков. Я и не хотел давать, а обещал, чтобы нам с тобой без драки до дому дойти.

— Нехорошо, — сказал Милонег.

— Что же плохого? И мы с тобой целы, и стружка цела лежит. И ребята из-за нее не перессорятся. А вот что плохо: проволока у нас остыла последнее кольцо заклепать. Разогрей-ка ее, Милонегушка… Ну, теперь крепко. Хоть топором руби, выдержит. — Он отложил в сторону готовую кольчугу. — Теперь девке запястья.

И снова принялся искать во всех углах, рыться среди наваленных в беспорядке кусков меди и свинца, мотков разной проволоки, горшков и горшочков. По дороге попался ему небольшой кувшин, полный желтых и красных камешков.

— Я, Милонегушка, и бусы сверлю. Для того у меня и сверло есть, лучок. Я тетиву лучка обовью вокруг острой железки, начну лучком водить взад-вперед, будто смычком по гудку. Железка острием своим и просверлит в бусе дырочку. Морские это камушки — сердолики. И впрямь, как взглянешь, сердце ликует — уж так хороши. Глянь-ка вот, будто небо на зорьке, розовый. А этот туманный, будто облачко в закатных небесах. А этот темный, и белые полосы взлетят и спадут завитком, как осенняя волна морская… Да куда же запястья подевались? Не в этом ли горшке?

Однако горшок доверху был полон стеклянных браслетов.

— Я и браслеты делаю. Это товар самый дешевый, а ходко идет. Стекло-то хрупкое, бьется. Расколет баба браслет — тотчас за новым прибежит. Стекло мне привозят из Киева, я его расплавлю в тигельке и какой хочешь браслет вытяну — хочешь витой, хочешь гладкий. Почему мне стеклом не заниматься! Очаг есть, тигельки есть. Вот они, тигельки мои глиняные, для всего годятся. И медь плавить, и серебро, и стекло тоже можно. Вот тигелек плоский, будто чашка, вот горшочком. Вот кувшинчик с носиком, с ручкой. Из него хорошо разливать металл. Ручка-то подбитая. Кошка, негодница, хвостом задела, уронила. Я было хотел ее поучить — не прыгай, дура, куда не положено, да подумал: сам виноват, зачем на дороге поставил… Вот они, запястья, нашлись.

— Дедушка Макасим, здравствуй!

Василько вошел, быстрым взглядом мастерскую окинул, сел на скамье, заболтал ногами, затараторил:

— Дай, думаю, навещу дедушку — не надо ли ему по хозяйству помочь. Я бы раньше зашел, да отец не велел никуда отлучаться, едва вырвался. И Куземка сейчас придет… Да вот он, Куземка. Куземка, заходи.

— Здравствуй, дедушка Макасим. Дай, думаю, зайду — не надо ли помочь.

— Да откуда вы вдруг взялись, помощнички? — изумленно воскликнул Макасим. — До нынешнего вечера вас и пряником не заманишь, а тут вдруг сразу два набежало. А у меня уж свой помощник есть. Вот Милонег.

Мальчики искоса поглядели друг на друга.

— Ведь вы уже видались как будто? — спросил Макасим.

— Разве?… — протянул Василько и поднял брови. Но Куземка, улыбнувшись, ответил:

— Вчера весь день вместе в кустах просидели. Мы нарочно пришли посмотреть, как он тут живет.

— А раз так, садитесь, гости будете. А третий-то паренек с вами ходил? Паренек с ноготок, голова с горшок, руки-крюки, глазки-буравчики?

— Завидка? — сказал Василько и засмеялся хитрой дедушкиной присказке.

— Завидка? — спросил Макасим. — Имя-то какое хорошее… Песнопевец царь Давид в древние времена был. Где ж он, Завидка этот?

— Его отец из дому выгнал. Я его сам второй день нигде не найду.

— Найдется, — сказал Куземка неестественно равнодушным голосом. — Не иголка, не потеряется. Перестанет гончар гневаться, соскучится по сыну, он и найдется в недолгий срок.

— А раз в срок найдется, нечего его не вовремя вспоминать, — сказал Макасим, внимательно поглядев на Куземку. — А вы, милые, садитесь. Вот форма высохнет — заливать станем. А покамест поиграйте.

— Не маленькие мы играть, — сказал Василько. — Лучше, дедушка, расскажи нам что-нибудь.

Глава XI

КНИГА