Ду Фу

Много лет Ань Лушань ждал своего часа - ждал еще с тех пор, когда мальчишкой ловил в камышах птиц и охотился за лесными зверьками, бродяжничал и воровал на рынках, а затем служил в армии, получая пинки и зуботычины от старшин. С раннего детства Ань чувствовал, что для китайцев он - «варвар», существо второго сорта, подобное дикому степному животному, но недаром по-китайски «варвар» звучит так же, как «лисица»: молодой солдат сумел расчетом и хитростью добиться того, чего его лишило происхождение. Медленно и упорно поднимался он по ступенькам власти, пока не достиг самой верхней из них, став военным губернатором, доверенным лицом самого Сюаньцзуна (политику назначения на должности военных губернаторов - полководцев некитайского происхождения начал Ли Линьфу, полагавший, что «варвары» не способны претендовать на высокие гражданские должности и поэтому их конкуренции можно не опасаться). После ряда военных побед Ань Лушаня над соседями-степняками благоволение к нему императорского двора еще более усилилось, и в его шкатулках хранились подарки - драгоценные чаши и блюда, палочки для еды, отделанные золотом и рогом носорога, - от императора и его почтенной супруги, питавшей нежные чувства к «приемному сыну». Но Ань Лушаню уже было мало почестей полководца-триумфатора, и своими золочеными палочками он захотел отведать священной трапезы самого Сына Неба.

16 декабря 755 года - кровавая дата китайской истории, Ань Лушань повел многотысячную и многоязыкую армию, наполовину состоявшую из таких же иноплеменников, как и он сам, на юго-запад, в направлении к древним столицам империи Лояну и Чанъани. Двинулась вперед могучая пехота, заржали и захрапели конп под седлами всадников, медленно потянулись им вслед обозы. Ань Лушань, сжимая поводья отороченной мехом рукавицей, смотрел на окутанный изморозью горизонт, над которым плавало ослепительное малиновое солнце. Казалось, вдали пылает пожар и в языках пламени словно бы проступают знаки самой большой победы Ань Лушаня - будущей победы над властителями Тан. И действительно, в начале похода северные провинции одна за другой добровольно сдавались на милость победителей. 8 января следующего года войска мятежников уже пересекли Хуанхэ и через десять дней захватили Лоян. Древний императорский город с величественными храмами, запорошенными снегом садами и усадьбами аристократов лежал у ног Аня. Его солдаты хозяйничали на улицах и в домах; золотая утварь, шелка и меха - лучшая награда храбрецам. Сам полководец, опьяненный невиданно быстрым успехом, 5 февраля 756 года (по лунному календарю - новогодний день) провозгласил себя императором новой династии Янь.

Между тем советники самозваного императора доносили, что у него в тылу взбунтовалась область Чаншань, губернатор которой оказался тайным сторонником законного правительства (это было тем более опасно, что Чаншань защищала узкий проход в горах, открывавший дорогу к ставке Ань Лушаня). Восставших поддержали и другие губернаторы, хранившие верность Сюаньцзуну: они отказывались признать новую династию Янь, сколачивали отряды сопротивления, арестовывали и казнили ставленников самозванца. Дело принимало серьезный оборот, - в общей сложности 17 северных областей перешло на сторону танских властей. Встревоженный Ань Лушань отправил на подавление смуты своего ближайшего помощника генерала Ши Сымина, получившего приказ любой ценой навести порядок в тылах. Остальные силы Ань Лушань бросил на решение на менее важной задачи - взятие столицы Чанъань. Во главе экспедиционного похода на императорский город он поставил генерала Цуй Цяньюя, закаленного воина и опытного стратега, способного принимать неожиданные и смелые решения в самые острые моменты боя.

Точно так же, как рыси, преследующей истерзанного оленя, остается совершить последний прыжок, Ань Лушашо оставалось взять заставу Тунгуань, чтобы столица Чанъань пала к его ногам. Застава Тунгуань - хорошо укрепленный, но все-таки последний рубеж правительственных армий. Нетерпение Ань Лушаня подстегивало еще и то, что этот рубеж оборонял его давний враг и соперник Гэшу Хань, некогда назвавший Ань Лушаня хитрой лисицей. Теперь Аню настал черед отомстить за оскорбление (лисица обернулась хищной рысью с крепкими когтями). Его генералы стремились вызвать Гзшу Ханя на открытый поединок, но тот не спешил покидать оборонительные позиции. Стратегический замысел Гэшу Ханя состоял в том, чтобы изнурять противника умелой обороной, нанося ему максимальные потери, в то время, как другой отряд правительственных войск (во главе с генералами Го Цзыи и Ли Гуанби) будет продвигаться в тыл Ань Лушаню, на помощь восставшим провинциям. Гэшу Хань рассчитывал, что солдаты Аня, узнав об опасности, грозящей их семьям там, на севере, уже не смогут воевать здесь, у ворот столицы, и попросту разбегутся.

Опытный стратег Цуй Цяныой, расположившийся лагерем на подступах к Тунгуани, разгадал замысел Гэшу Ханя и, в свою очередь, не спешил брать штурмом позиции врага. Он понимал, что в сложившихся условиях вести оборону гораздо выгоднее, чем наступать, и не собирался превращать своих солдат в мишень для вражеских стрел. Вместо того чтобы наступать самому, он постарался выманить противника на открытый рубеж, всячески создавая видимость, будто его собственная армия ослаблена и обескровлена в боях и поэтому разгромить ее не составит большого труда. Мудрый Гэшу Хань не поддавался на этот маневр, упорно отсиживаясь за крепостными стенами, но тут мятежникам помог не кто иной, как Ян Гочжун, неожиданно вмешавшийся в боевые действия. Мнительному и насмерть испуганному царедворцу показалось, что Гэшу Хань замышляет измену, и он обвинил его перед императором в тайном пособничестве врагу. По словам Ян Гочжуна, Гэшу Хань с его огромным войском не решался напасть на жалкую кучку бандитов, не способных к сопротивлению, и, следовательно, находился в тайном сговоре с Ань Лушанем. Сюаньцзун встревожился и стал посылать гонцов к Гэшу Ханю с приказами немедленно наступать. Старому генералу пришлось подчиниться и вывести войска на врага.

9 июля 756 года состоялась битва между войсками Гэшу Ханя и армией Цуй Цяньюя. Мятежники не сомневались в победе, и Цуй Цяньюй уже заранее предвкушал, с каким триумфом он донесет о ней Ань Лушаню. Генерал Гэшу Хань, вынужденный подставить свои полки под град неприятельских стрел, чувствовал, что их ждет неминуемая гибель, но изменить ничего не мог. Сам полководец уже более года был тяжело болен и едва держался на ногах. Обреченное на гибель войско с разбитым болезнями полководцем - такая картина вызывала лишь жалость и сострадание. Один за другим падали защитники Чанъани, сраженные меткими стрелами. Сильный ветер дул им в лицо и мешал дышать, забрасывая глаза песком и пылью. Казалось, что этот ветер донесся сюда из враждебных северных степей, чтобы помочь мятежникам, и когда солдаты Цуй Цяньюя подожгли сухую солому (опытный стратег применил испытанную воинскую хитрость), ветер понес пламя прямо на армию Гэшу Ханя. Все поле боя застлало густым дымом. Горели доспехи на воинах, горели императорские знамена и штандарты, люди катались по земле, сбивая с себя пламя. Из 18 тысяч императорских солдат только 8 тысяч уцелело и вернулось в Тунгуань. Полководец Гэшу Хань был схвачен и под конвоем доставлен в Лояи.

ИМПЕРАТОР СЮАНЬЦЗУН ПРОЩАЕТСЯ С ВОЗЛЮБЛЕННОЙ НА ПОЧТОВОЙ СТАНЦИИ МАВЭЙ

Вот уже более полугода император Сюаньцзун находился в удрученном и подавленном состоянии человека, потерявшего всякую уверенность не только в отдаленном будущем, но и в завтрашнем дне. Когда начался мятеж Ань Лушаня, император срочно перебрался из зимнего дворца Хуанции в столицу Чанъань. Взбешенный коварной изменой маленького человечка, который недавно веселил двор своими выходками, Сюаньцзун приказал казнить сына Ань Лушаня, а невестке предоставил право покончить жизнь самоубийством (Ань Лушань впоследствии жестоко отомстил за сына казнями многих правительственных чиновников). Брат мятежника пострадал значительно меньше - его просто понизил» в должности и лишили императорского доверия. Когда гнездо изменников было разорено и развеяно по ветру, гнев императора слегка поутих и к нему вернулась способность трезво оценивать обстановку. Обстановка требовала незамедлительных действий, и император в те же январские дни 756 года назначил на ключевые посты в армии новых командующих и принял срочные меры но мобилизации войск. Народ с готовностью откликнулся на мобилизацию: люди сами взяли в руки оружие и поднялись на борьбу. За невиданно короткий срок были сформированы многотысячные отряды добровольцев, но пройти обучение военной науке они не успели, и новоиспеченные генералы повели на врага наивных сельских парней, чья преданность императору не могла защитить их от вражеских копий и стрел.

Естественно, что тревога не покидала императора Сюаньцзуна, и каждое утро, встречая своего господина, красавица Ян не видела на его лице прежней улыбки. После многих лет безмятежного спокойствия, пиров и увеселений во дворце наступил траур - затихла музыка, актеры и танцовщицы из Грушевого Сада не развлекали больше гостей, и сам император не играл на своем лаковом барабанчике, напевая «Радужную рубашку, одеяние из перьев». Сюаньцзуна преследовала нестерпимая мысль о том, что совсем рядом - в Восточной столице - восседает на троне самозваный император, чьи войска с неотвратимостью грозовой тучи приближались к Чанъани. Сюаньцзун боялся. Боялся, что солдаты Ань Лушаня распахнут ворота города и, потрясая копьями и мечами, ворвутся в Великий Лучезарный Дворец. Страшно было представить, как плененного императора династии Тан, словно дикого зверя, посадят в железную клетку и отвезут в Лоян, чтобы показывать на пирах гостям надменного самозванца. Поэтому Сюаньцзун с особым беспокойством ждал донесений из Тунгуани и торопил войска наступать, хотя в сложившихся условиях наступление могло лишь ускорить победу врага.

10 июля 756 года, на следующий день после разгрома армии Гэшу Хаия, императору доложили, что дозорные, которые вели наблюдение за дорогой в сторону Тунгуани, не увидели на башнях сигнальных огней, обычно зажигавшихся утром и вечером (между заставой Тунгуань и столицей Чанъань насчитывалось десять сторожевых башен). Услышав об этом, Сюаньцзун встревожился как никогда и, проведя несколько дней в лихорадочном ожидании, решил бежать из столицы. Утром 14 июля он в сопровождении избранной свиты, состоявшей из Ян Гуйфэй с сестрами и братом Ян Гочжуном, ближайших слуг, министров и стражи, тайком покинул Великий Лучезарный Дворец. Ужас перед самозванцем гнал Сюаньцзуна на юг - все дальше и дальше от многострадальной столицы. Случайные прохожие, попадавшиеся им на пути, с удивлением провожали взглядом мужчин в дорогих шелковых одеждах и женщин со сложными высокими прическами, которые мчались в колясках по разбитым деревенским дорогам. Вид этих беглецов, измученных тряской, с покрытыми пылью лицами внушал скорее жалость, чем опасение, хотя их сопровождали грозные всадники, вооруженные с ног до головы. Удивленные прохожие вряд ли догадывались, что среди беглецов находится сам император, бросивший свой народ в минуту опасности.

К вечеру беглецы проголодались: спешно покидая дворец, они не успели как следует запастись провизией. Императора и его свиту все настойчивее преследовало самое незнакомое чувство - чувство голода. Оно казалось нестерпимым - почти таким же, как физическая боль. Принцы и принцессы из Великолепного Лучезарного Дворца едва сдерживали слезы, а император с холодным недоумением смотрел на Верховного цензора Взй Фанцзю, в чьи обязанности входило заботиться о пропитании Его величества. Но Верховный цензор лишь беспомощно разводил руками: находясь здесь, вдали от императорской кухни, где он мог взять белого карпа, оленьи языки, мясо сушеной змеи и прочую снедь, коей подобает потчевать Сына Неба?! Тогда Ян Гочжун, видя страдания императора, решил отбросить всякие церемонии и купил для него несколько лепешек из зерен кунжутного ореха, какие пекут в деревенских домах, и Сюанъцзун жадно набросился на еду. Для фрейлин императорского двора, министров и военачальников окрестные жители принесли такую же простую деревенскую снедь, от которой вскоре не осталось ни единой крошки.

Утром 15 июля беглецы достигли почтовой станции Мавэй, расположенной на расстоянии 60 с лишним километров к западу от Чанъани. Здесь они сделали остановку: на почтовых станциях всегда имелись место для ночлега, вино и горячая пища. Императору и «драгоценной супруге» сейчас же отвели лучшие комнаты, поблизости от них расположилась свита, а войска дворцовой стражи остались во дворе. Солдатам вынесли еду, но на всех ее не хватило, и среди голодных поднялся ропот возмущения. Тревожная обстановка в стране, наступление отрядов Ань Лушаня, паническое бегство императора из дворца подействовали разлагающе на стойких гвардейцев, и в воздухе как бы сгустилось грозовое облачко смуты. Нужен был лишь повод - случайная зацепка, чтобы грянула гроза, и такая зацепка вскоре нашлась. Солдаты заметили, как Ян Гочжун о чем-то переговаривался с отрядом тибетцев, и, готовые отовсюду ждать измены, закричали, что первый министр собирается их предать. Расправа последовала немедленно: Ян Гочжун был растерзан на куски, а его голова насажена на копье. Такая же участь постигла и других министров, попытавшихся образумить взбунтовавшихся солдат. Кровь убитых залила маленький дворик почтовой станции, и встревоженные птицы стаей поднялись в воздух.

Когда император вышел к солдатам, они приветствовали его громкими криками, а затем в наступившей тишине раздались голоса, требовавшие смерти Ян Гуйфзй. «Изменник Ян Гочжун мертв, и его сестра отныне недостойна быть супругой Вашего величества!» - кричали смутьяны, и толпа солдат настороженно ждала ответа императора. С острия копья на Сюаньцзуна смотрела голова первого министра, как бы предупреждавшая, что и жизнь самого императора висит на волоске и этот волосок - тоненькая осенняя паутинка - может лопнуть в любую минуту. Император удалился в свои покои, чтобы обдумать требование солдат. За стеной соседней комнаты служанки успокаивали насмерть перепуганную красавицу Ян, которой император должен был вынести приговор. Оставшиеся в живых министры и приближенные торопили его: угрожающий ропот солдат доносился с улицы. Тогда император вызвал Главного евнуха Гао Лиши и приказал ему отвести Ян Гуйфэй к буддийскому алтарю и задушить шелковым шнурком. Приказание было тотчас исполнено.

Труп Ян Гуйфэй вынесли во двор и показали солдатам. Убедившись, что сестра ненавистного Ян Гочжуна мертва, солдаты прокричали: «Да здравствует император!» - и разошлись устраиваться на ночлег. Так окончилась история красавицы Ян, покорившей сердце одного из самых могущественных властителей Китая и навлекшей столько бед и несчастий на свою страну... На следующее утро император со свитой покинул почтовую станцию Мавэй и двинулся дальше на юг, но по пути был остановлен толпой окрестных жителей. Услышав о том, что император спасается бегством от мятежников, люди вышли ему навстречу, взывая о помощи и защите. Крестьяне, ремесленники, мелкие чиновники говорили, что император не должен бросать народ в минуту опасности. Гул голосов нарастал, толпа становилась все больше. Опасаясь нового бунта, Сюаньцзун велел своему сыну, наследному принцу Ли Хэну, выйти к народу и успокоить его. Принц обратился к толпе с такой искренней и взволнованной речью, что люди прониклись к нему доверием и стали просить остаться с ними, возглавив народное ополчение. Когда император узнал об этом, он понял, что само небо назначает ему преемника, и отдал принцу часть своей свиты. Отец и сын простились. Принц Ли Хэн остался на севере для борьбы с Ань Лушанем, а Сюаньцзун продолжил путь на юг. Глубоко опечаленный гибелью Ян Гуйфэй, он вскоре отрекся от престола, передав принцу (на север была выслана специальная миссия) главную императорскую печать.

12 августа 756 года на престол взошел принц Ли Хэн, получивший впоследствии имя Суцзун (Сюаньцзун и Суцзун - посмертные имена двух китайских императоров, под которыми они вошли в историю). Новому императору было уже за сорок, он многое успел повидать, на его глазах стремительное возвышение танского дома сменилось его внезапным катастрофическим падением, поэтому, продолжив положительные начинания отца, Суцзун постарался не повторить его ошибок. Подобно Сюаньцзуну он окружил себя «прямыми и беспристрастными» - так еще в древности именовали честных чиновников, заботящихся о нуждах отечества гораздо больше, чем о собственной выгоде. Верных и способных управлять страной людей Суцзун искал не только среди придворной знати: в его ближайшем окружении встречались даже отшельники, покинувшие убежище в горах, чтобы служить новому императору (отшельники во все времена китайской истории особенно ценились на высоких постах потому, что умели применить в решении важных государственных дел даосский принцип «недеяния»). Сплотив вокруг себя преданных людей, Суцзун стал готовиться к решительной борьбе с Ань Лушанем. 30 августа 756 года в его ставку прибыли два больших отряда, возглавляемые генералами Го Цзыи и Ли Гуанби. Император обрадовался пополнению и с энтузиазмом приветствовал генералов. Их войско было тем «пустым кулаком» («кун фу»), которым он собирался нанести главный удар по врагу.

ОТРЯД АНЬ ЛУШАНЯ ЗАХВАТЫВАЕТ В ПЛЕН НЕИЗВЕСТНОГО

Когда командиру небольшого отряда мятежников, рыскавшего по дорогам в поисках добычи, доложили, что пойман неизвестный, он приказал немедленно привести его. Как опытный военный, давно служивший под началом Ань Лушаня, командир отряда знал, что такая добыча бывает гораздо ценнее шелков и золотой утвари. Если пойманный окажется важным императорским чиновником, его можно будет отправить в Лоян к самому Ань Лушаню, который щедро наградит отличившегося, повысив в звании и пожаловав ему денег из собственной казны. Такие пленники нужны Ань Лушаню: присягая новой династии, они наносят смертельный удар по старой. Поэтому Ань Лушань всеми силами стремится вырвать у них присягу и, если это удается, чувствует, что наряду с военными победами одержал еще и моральную победу над врагом. Зная об этом, командир отряда с нетерпением ждал пленного и, когда солдаты ввели его, пристально посмотрел ему в глаза. Одетый в простое крестьянское платье, пленный явно не походил на крестьянина: и лицо и руки выдавали человека, умеющего держать кисть. «Имя и фамилия?» - спросил военный. «Ду Фу», - ответил пленник. «Ваша должность? Только не вздумайте говорить, что пашете землю. В это никто не поверит». - «К сожалению, пахать землю я не умею. Для этого нужен особый дар». - «Кто же вы? Императорский лазутчик, засланный к нам в тыл?» - «Я всего лишь бедный поэт. Сочиняю стихи». - «Неправда...» - рассердился военный, и Ду Фу тихо прочел нараспев:

В Дулине Человек в пеньковом платье, Хоть постарел - А недалек умом: Как мог такую глупость Совершать я, Чтоб с Цзи и Се Равнять себя тайком? Нет, просто Во дворце я непригоден, И надо мне Безропотно уйти. Умру - поймут, Что о простом народе Всегда я думал, До конца пути. И сердца жар, Бредя тропой земною, Я отдавал народу Всей душой. Пусть господа Смеются надо мною, Но в громких песнях Слышен голос мой. («Стихи в пятьсот слов о том, что было у меня на душе, когда я направлялся аз столицы в Фэнсянъ»)

Цзи и Се - мудрые советники легендарного императора Шуня; признаваясь, что он лишь с тайной робостью осмеливался сравнивать себя с ними, Ду Фу доказывал, что никогда не занимал высокой чиновничьей должности и лишь в мечтах стремился отдавать народу «жар своего сердца». Что ж, видно, он и впрямь бедный стихотворец, захваченный водоворотом великой смуты, и командиру отряда не удастся получить за него куш. Жаль, конечно, но не отпускать же пленника! Пусть лучше помогает нести награбленное, благо с шелками и златом им повезло и отряд возвращается в Чанъань с богатой добычей. И вот, сгибаясь под тяжестью огромных тюков, Ду Фу вместе с мародерами Ань Лушаня повернул в сторону захваченной врагами столицы. У него не было сил поднять голову, и он видел перед собой лишь острые камни дороги, о которые в кровь сбивал ноги. Слышал понукания конвоиров и грубые окрики: «Быстрей! Быстрей!» Что он испытывал в эти минуты? Несмотря на тяжелую ношу и разбитые в кровь ноги, он радовался, что чудом остался жив. Но в то же время Ду Фу охватывала досада, ведь он вовсе не собирался возвращаться в Чанъань, и его цель заключалась в совсем ином: переодевшись в крестьянское платье, он намеревался пробраться в стан императора Суцзуна, чтобы принять участие в борьбе против мятежника Ань Лушаня...

Когда разразилась смута, Ду Фу все еще находился в Фэнсяне (как мы помним, получив наконец долгожданное назначение, поэт взял отпуск, чтобы повидаться с семьей), а затем переправил семью в местечко Бошуй (там жили родственники), думая, что жене и детям будет спокойнее на новом месте. Они поселились у родных, в небольшом уютном домике. Вокруг шумели сосновые леса, ветер доносил свежий запах хвои, звенели по плоским голышам ручьи и в поросших кувшинками заводях плескались тучные рыбы. Но покоя не было и здесь: именно в Бошуй Ду Фу узнал о разгроме армии генерала Гэшу Ханя и падении Чанъани. А ведь Бошуй - не так уж далеко от столицы, и враг может нагрянуть сюда в любую минуту. Семейству Ду снова пришлось собираться в путь, и на этот раз их вынужденное путешествие - пешком, с маленькими детьми на руках, без крошки еды - было особенно тяжелым и долгим.

Стояло время коротких и сильных гроз, в небе то и Дело вспыхивали молнии, озаряя нездешним светом верхушки старых сосен, словно большой жертвенный барабан грохотал гром и крупные капли горстями сыпались в придорожную пыль. Застигнутые дождем, Ду Фу и его жена прятались под деревьями, прижимая к себе детей и моля Небо, чтобы град и молнии пощадили их. При каждом ударе грома дочь и сынишка зажимали ладонями уши, а отец успокаивал их: «Не бойтесь...» «Сильный дождь не продержится долго» - сказано в великой «Книге перемен», и действительно гроза вскоре затихала, жаркое солнце согревало лес, над травой поднимался влажный пар, и лимонно искрилась смола на срезах сосновых пней. Все семейство сушило на солнце одежду, Ду Фу пробовал развести костер, а жена и дочь распускали волосы и расчесывали гребешком. Затем - по колено в клокочущей мутной дождевой воде - брели дальше. Мучительно хотелось есть, и маленькая дочурка, сидевшая у отца на руках, от голода кусала его плечо. Мальчик рвал дикие сливы - такие кислые, что их нельзя было взять в рот. Как маленький мужчина, он старался держаться молодцом и ни на что не жаловаться, а его сестренка жаловалась и плакала. Ду Фу приходилось успокаивать ее и тихонько зажимать ей рот, чтобы солдаты Ань Лушаня, рыскавшие поблизости, не услышали детского плача.

В середине пути семейству Ду повезло. Однажды вечером в просветах между деревьями показались огни, издали донесся лай собак и запах дыма, и они поняли, что набрели на сельскую хижину. Ду Фу постучал в ворота. Хозяин, открывший дверь, увидел продрогших, вымокших, изможденных людей, и, узнав, что они беженцы, сжалился и пустил переночевать. Очутившись наконец в тепле, они почувствовали себя счастливейшими людьми на свете. Слуги принесли горячей воды, и Ду Фу с наслаждением окунул в нее замерзшие ноги. Его жена опустилась на циновку и застыла в блаженном покое. Дети упали на кровать и сразу, не раздеваясь, заснули; их пришлось потом долго будить, чтобы накормить ужином... Проведя ночь в тепле и как следует выспавшись, Ду Фу и его жена наутро простились с добрым хозяином. Теперь идти им было гораздо легче, и они вскоре достигли городских стен Фучжоу. Поэт устроил семью неподалеку от города - в деревеньке Цянцунь. Из-за непрерывных дождей вода в реках вышла из берегов и затопила поля. Несмотря на это, Ду Фу каждый день спешил в город, чтобы разузнать новости. Люди на рынках и в чайных лавках поговаривали, что император Сюаньцзун бежал из дворца. Неужели это правда? Ду Фу возвращался домой встревоженный и удрученный, ничего не ел и почти не писал стихов. Чувство неопределенности мешало сосредоточиться. Наконец кто-то сказал ему, что в Линъу создано новое правительство во главе с императором Суцзуном, и Ду Фу решил, переодевшись в крестьянское платье, отправиться туда, но по дороге был схвачен мятежниками...

И вот он снова в Чанъани. Некогда цветущий императорский город лежит в руинах, зловеще чернеют пепелища сгоревших дворцов, ветер носит обрывки оконной бумаги. В уцелевших от огня домах - новые хозяева. Они рубят на дрова редкие садовые деревья и кормят лошадей из дорогой фарфоровой посуды. Они оскверняют родовые кумирни, бесчинствуют в храмах, напиваются допьяна, валятся в сапогах на шелковые циновки и орут грубые солдатские песни. Награбленное добро солдаты Ань Лушаня грузят на верблюдов и отправляют своим семьям на север. Ду Фу каждый день видит, как верблюжьи караваны, позванивая колокольцами, уходят за городские ворота, и его сердце переполняет боль. Поистине нет более печального зрелища, чем разграбленный бандитами город, и Ду Фу порою кажется, что столица превращена в кладбище. Всюду следы кровавых казней. Каратели охотятся за членами императорской семьи, не успевшими скрыться из столицы, и выискивают сторонников старой династии: и тех и других ждет неминуемая гибель. Однажды, бродя по безлюдным окраинам Чанъани, Ду Фу встречает знатного принца, который прячется от мятежников.

Вот строки, описывающие эту встречу:

Стаи белоголовых ворон собрались на чанъанъских стенах городских, По ночам подлетают к воротам Яньцю, шум и гам поднимают на них. Направляются после в жилища людей что-то в пышных покоях клюют, А хозяин покоев - сановник большой, он от варваров скрылся лихих. Изломалась его золоченая плеть, в спешке девять коней он загнал, Домочадцы его - плоть и кости его - вместе с ним убежать не смогли... У кого возле пояса черный коралл, драгоценных подвесок набор? Просто жалко смотреть: императорский внук на обочине плачет в пыли. Отвечать не решается он на вопрос, кто он родом, как имя его; Говорит о невзгодах и муках своих, молит взять его - хоть бы рабом: «Пробежало, мне кажется, целых сто дней, как скрываюсь в колючих кустах, Неизраненной кожи кусочка теперь не осталось на теле моем»... («Плач по государеву внуку»)

Улицы безлюдны, дома мертвы. Распахнуты ворота амбаров, и птицы склевывают зерно, рассыпанное по земле. Из загонов выведен скот, и только старый мерин, забытый в стойле, печально стонет от голода. Ду Фу нечем ему помочь - он и сам такой же пленник. Его лучшие друзья либо бежали вместе с Стоаньцзуном, либо были отправлены под конвоем в Лоян, либо сами сдались на милость победителя. Ду Фу одинок. Его семья далеко, за сотни километров, и когда наступает праздник середины осени, во время которого принято любоваться полной луной, есть «лунные лепешки» и пить вино, поэт создает строки, посвященные жене:

Сегодняшней ночью В Фучжоу сияет луна. Там в спальне печальной Любуется ею жена. По маленьким детям Меня охватила тоска - Они о Чанъани И думать не могут пока. Легка, словно облако Ночью, прическа жены, И руки, как яшма. Застыли в сиянье луны. Когда же к окну Подойдем мы в полуночный час Ив лунном сиянии ... Высохнут слезы у нас? («Лунная ночь»)

Середина осени прошла, и сразу задули холодные ветры, листья полетели с деревьев, устилая зеленоватую воду чанъаньских прудов, а вскоре в воздухе закружились белые мухи, и наступила зима. Ду Фу: ютился в доме своих знакомых и каждую ночь зябко кутался в одеяло, чувствуя, как ноют от холода больные ноги. Иногда среди ночи он просыпался и подолгу кашлял в платок, стараясь не разбудить хозяев. Но по утрам все равно выходил из дому и так же, как и в Фучжоу, прислушивался к разговорам, хотя, боясь шпионов Ань Лушаня, люди редко решались открыто обсуждать события. Оставшиеся в городе жители ждали, когда же новый император пошлет войска на врага и освободит столицу. И Ду Фу ждал. Поэтому с особой болью и разочарованием он встретил известие о том, что императорская армия потерпела поражение при Чэньтао из-за неумелой попытки главнокомандующего воскресить традиции воинского искусства древних, применив в бою колесницы, запряженные буйволами:

Пошли герои Смежною зимою На подвиг, Оказавшийся напрасным. И стала кровь их В озере водою, И озеро Чэньтао Стало красным. В далеком небе Дымка голубая, Уже давно Утихло поле боя, Но сорок тысяч Воинов Китая Погибли здесь, Пожертвовав собою... («Оплакиваю поражение при Чэньтао»)

Так же тяжело воспринял Ду Фу весть о поражении правительственных войск при Цинфань, последовавшем через некоторое время. Воображение переносило поэта на поля сражений, и он видел покрытые снегом холмы, замерзшие реки, видел гниющие кости убитых воинов и черный дым, поднимающийся над брошенным лагерем... Одним словом, зима не радовала добрыми вестями, и особенно тревожило Ду Фу то, что он ничего не знал о своих близких - жене, детях, братьях и сестре - живы ли они? Куда забросила их война? Угрюмый, с потухшим взглядом сидел он в комнате, глядя на остывающие угли жаровни и сравнивая себя с Инь Хао - крупным чиновником, который по ложному доносу был уволен в отставку, и, не смея открыто выразить возмущение, писал пальцем в воздухе то, что не решался доверить бумаге:

Души недавно павших Плачут на поле брани. В тихой сижу печали, Старчески одиноко. Мрачно клубятся тучи В сумеречном тумане, Легких снежинок танец Ветер принес с востока. На пол черпак бросаю - Нету вина в бочонке, Еле краснеют угли - Вот и сижу во мраке. Непроходим, как прежде, Путь до родной сторонки, В воздухе, как Инь Хао, Пальцем пишу я знаки. («В снегу»)

Наступила весна, и разрушенный город вновь начал оживать. Застучали молотки плотников, возводивших новые дома, закудахтали во дворах куры, залаяли собаки, замычали быки. В Чанъани все зазеленело, распустились цветы в садах и императорских парках, прогрелся воздух, полетели по ветру белые лепестки, прилипая к зонтикам знатных дам, колесам экипажей и лошадиным копытам. Ду Фу смотрел на весенние улицы, слышал птичий щебет и ничему не радовался. Ему было странно чувствовать, что даже в эти горькие и печальные для родины дни природа по-прежнему великолепна и безучастна к людским страданиям. О родных он так ничего и не узнал - письма не приходили. Весной его болезни обострились, и Ду Фу настолько исхудал и ослаб, что в волосах не держались заколки (мужчины в Китае с отроческих лет закалывали волосы шпильками);

Страна распадается с каждым днем. Но природа - она жива: И горы стоят, и реки текут, И буйно растет трава. Трагедией родины удручен, Я слезы лью на цветы. И вздрогнет душа - если птица вдруг Крикнет из темноты. Три месяца кряду горят в ночи Сигнальных костров огни. Я дал бы десять тысяч монет За весточку от семьи. Хочу надеть головной убор, Но так ослабела плоть, И волосы так поредели мои, Что шпилькой не заколоть. (Весенний пейзаж»)

Наконец пришло известие от сестры и братьев, и Ду Фу с облегчением узнал, что они живы, хотя война разбросала их. Эти новости вселяли надежду, что и с его семьей все в порядке: его сынишка, прозванный Жеребенком, по-прежнему повторяет свою любимую фразу: «Жеребенок - хороший малыш» - и пытается декламировать строчки отцовских стихов, дочурка возится с игрушками, купленными у уличного торговца, а жена трудится, не покладая рук, чтобы их накормить и одеть. Когда же они снова будут вместе? Сколько ему еще ждать?

Ты любил повторять: «Жеребенок - хороший малыш!» Прошлогодней весною ты выучил несколько слов, И уже называл по фамилиям наших гостей, И смешно декламировал строчки отцовских стихов. В неспокойное время родиться тебе довелось, - О тебе позаботиться сможет лишь добрая мать. У Оленьих Ворот я мечтал поселиться с семьей, А теперь даже письма отвык от жены получать. Меж землею и небом - мельканье знамен боевых, Даже горы и реки безмолвно скорбят за меня: Если б только я знал, что когда-нибудь свидимся мы, То сумел бы дождаться счастливого этого дня. («В мыслях обращаюсь к семье»)

ДУ ФУ БЕЖИТ ИЗ ЧАНЪАНИ В СТАВКУ НОВОГО ИМПЕРАТОРА

Весной 757 года обстановка в обеих столицах стала меняться, и их жители связывали это с теми смутными слухами, которые проникали из стана мятежников. Поговаривали, что между Ань Лушанем и его ближайшими сподвижниками давно существовали разногласия, становившиеся все более непримиримыми, и вот клика заговорщиков во главе с Ань Цинсюем, сыном маленького человечка, пробралась к нему ночью, и под покровом темноты предводитель мятежников был заколот кинжалами. Жестокий режим, насаждавшийся Ань Лушанем, мгновенно ослаб, и многие его пленники возвратились из Лояна в Чанъань. Среди них оказался и старый знакомый Ду Фу - ученый Чжэн, некогда угощавший его вином (мятежники назначили Чжэна на должность смотрителя водных сооружений, но он отказался ее занять под предлогом болезни). Встреча была радостной для обоих: друзья поднялись на башню, стоявшую на берегу пруда, и провели вместе долгую ночь, рассказывая о своих злоключениях и любуясь яркой весенней луной. Оба понимали, что сейчас самое время бежать из Чанъани: патрулей на улицах стало гораздо меньше, и стража у городских ворот уже не так внимательно всматривается в лица. Смерть главаря доставила мятежникам слишком много хлопот, и им попросту не уследить за всеми. Если не воспользоваться удобным моментом, будет поздно. Междуцарствие в стане мятежников кончится, и жестокие меры усилятся. Тогда из Чанъани не убежишь, а когда правительственные войска освободят столицу, новый император с большим недоверием отнесется к пленникам Ань Лушаня, не пожелавшим (или не сумевшим) вовремя перейти к своим.

Ученый Чжэн не смог бежать вместе с другом, но он дал Ду Фу немало хороших советов. Чжэн научил поэта обратиться за помощью к буддийским монахам, которые часто прятали у себя беглецов и помогали им перебраться в безопасное место. Ду Фу послушался мудрого совета, и вот в один из весенних дней он постучал в ворота уединенного буддийского монастыря Большое Облако и попросил приюта. Настоятель принял его, выслушал и согласился помочь. Несколько дней Ду Фу прожил среди монахов, скрываясь от посторонних глаз и ушей. После этого добрый настоятель подыскал для него старую одежду и грубую, изношенную обувь, чтобы ранним утром - едва встанет солнце - поэт отправился в путь. Одежда и обувь лежали рядом, а Ду Фу от волнения почти не сомкнул глаз. Тусклый мерцающий свет лампы падал на стены, из курильницы тянулся душистый дымок, едва слышно позванивали колокольчики на крыше буддийской пагоды, и поэт словно бы заранее чувствовал горечь желтой дорожной пыли. Скоро в путь.

Под мерцающей лампой без сна пролежал я всю ночь, Благовоний душистых вдыхая густой аромат. Темнота павильона пугает в ночные часы, И подвески на крышах под ветром тихонько звенят..., («Убежище настоятеля Цзаня в монастыре Большое Облако»)

На ранней заре, когда настоятель открыл двери храма и ударил в большой бронзовый колокол, созывающий монахов на службу, Ду Фу покинул монастырь. Через западные ворота (Ворота Золотого Сияния) он выбрался, из Чанъани. Теперь ему предстояла долгая дорога в ставку нового императора. Долгая, трудная и на редкость опасная. Как раз в это время мятежники стягивали крупные силы к столице, и поэт мог в любую минуту натолкнуться на вражеские разъезды. Ду Фу приходилось избегать почтовых трактов, пробираясь лесистыми склонами гор и звериными тропами. Ночевал он в глухих оврагах, слыша вой голодных волков, да и сам был голоден как волк: за день удавалось найти лишь несколько лесных кореньев и сорвать пучок съедобных трав. Ду Фу чувствовал себя в эти дни «временно живущим» и, просыпаясь утром, не знал, суждено ли остаться в живых вечером. Случись ему погибнуть, и некому было бы даже сообщить семье о его смерти и предать погребению тело. Он даже представлял себе, как его труп, брошенный в канаву, мятежники забросали бы истлевшими листьями и его душа стонала бы по ночам вместе с душами тех, над кем не свершился погребальный обряд. Стоило вообразить такое, и Ду Фу находил в себе силы, чтобы идти вперед, а заслышав вдалеке топот коней, с ловкостью дикого зверя припадал к земле.

Наконец - после долгих мытарств и мучений - поэт достиг ставки императора и, не меняя изорванной в клочья одежды, предстал перед Суцзуном. Император с удивлением оглядел чиновника, переодетого простолюдином, и выслушал его рассказ. В рассказе Ду Фу Суцзуна особенно заинтересовали подробности, связанные с обстановкой в Чанъани: ставка императора планировала наступление на столицу, и наблюдательность перебежчика могла сослужить здесь хорошую службу. Ду Фу постарался точно и кратко описать все то, что видел и слышал на улицах города: караваны верблюдов с награбленной добычей, сожженные дома и дворцы, вооруженные всадники на перекрестках и дозорные на городских стенах. Благосклонно выслушав поэта, император едва заметным кивком головы поблагодарил его и сделал знак удалиться. Через некоторое время Ду Фу получил назначение на должность специального советника, в чьи обязанности входило давать рекомендации самому Сыну Неба. Специальный советник даже обладал правом критиковать действия императора, и его статус допускал свободное высказывание своего мнения. Легко себе представить, как обрадовался Ду Фу такой должности, - ведь он мечтал о ней всю жизнь. Быть советником мудрого и просвещенного государя - наивысший идеал для человека конфуцианского воспитания, и вот теперь - после стольких поражений и неудач! - этот идеал осуществился. Суц-зун - мудрый и просвещенный правитель, а Ду Фу - его честный и преданный слуга.

Именно такими рисовал поэт свои будущие отношения с императором, совершенно позабыв о том, что придворная жизнь имеет не только писаные, но и неписаные законы и император никогда не потерпит чужих советов, противоречащих его собственным намереньям. Летом 757 года произошел случай, подтвердивший эту простую истину. Суцзун отстранил от должности одного сановника, к которому давно уже питал антипатию. Ду Фу - как специальный советник - вступился за него и подал доклад на высочайшее имя, в котором осмелился возразить императору, что повод для отставки слишком незначителен (сановника обвинили в том, что он часто слушал игру лютниста, замешанного в денежных авантюрах). Прочитав доклад, Суцзун пришел в ярость: каков наглец, осмелившийся давать ему непрошеные советы! Если он настолько дерзок, чтобы перечить самому императору, то не стоят ли за его спиной влиятельные заговорщики, замышляющие дворцовый переворот? В такое смутное время, как это, измены можно ждать отовсюду, и Суцзун велел немедленно арестовать Ду Фу и назначил специальную комиссию для допроса. Поэта под усиленным конвоем отправили в тюрьму. Достаточно было нескольких случайных улик, чтобы он оказался на лобном месте.

Но ему повезло: после долгого и тщательного разбирательства комиссия установила, что единственная вина Ду Фу заключалась в слишком ревностном и честном выполнении служебного долга. Этот наивный и впрямь возомнил себя советником императора и там, где другие благоразумно помалкивают, стал во весь голос взывать к справедливости. Обо всем этом было доложено императору, и тот великодушно простил неудачливого советника. Ду Фу освободили из-под стражи, и он в специальном послании поблагодарил императора и признал свои ошибки, хотя и не преминул вскользь отозваться - и весьма одобрительно - о своем подзащитном. Горький опыт борьбы за справедливость так ничему не научил Ду Фу, и, едва оправившись после тюрьмы, он снова взялся за составление крамольных докладов. Наряду с докладами он писал и стихи - не менее крамольные и рискованные. В одном из стихотворений он недвусмысленно намекнул на тайные интриги двух придворных особ-любимой супруги императора и могущественного евнуха, сравнив их с Жабой и зайцем, живущими на луне и мешающими ей посылать свет на землю:

На вершине небес наступают осенние дни, И сиянье луны озаряет жилища людей. Только Жаба не тонет, в речной отражаясь воде, И склоняется Заяц над ступкой волшебной своей. Оттого-то меня нестерпимая мучает боль, Оттого на висках поседевшие пряди блестят. Ты же знаешь, луна, что наполнена смертью земля, - Так не надо светить на палатки усталых солдат. («Луна»)

В это же время Ду Фу получил наконец письмо из дома. Он долго не мог распечатать конверт, такое его охватило волнение при виде аккуратных маленьких иероглифов, старательно выведенных рукою жены. Казалось, что бумага сохранила родные запахи домашних стен, привычных и любимых вещей, дорогих сердцу книг в твердых картонных футлярах, детских игрушек и маленьких пухлых ладоней, которыми так приятно гладить себя но щекам, чувствуя неизъяснимую радость от соприкосновения с родной плотью. Из письма он узнал, что у него родился еще один сын, получивший смешное прозвище Медвежонок. Жеребенок и Медвежонок - двое сорванцов и шалопаев - каково управляться с ними! Правда, жена пишет, что их старший относится к младшему с удивительной теплотой и любовью, помогает ухаживать и следит, чтобы злые мухи и оводы не покусали малыша. Жеребенок понимает, что братья - это ветки одного дерева и им самим Небом назначено заботиться друг о друге. Жаль, что он, Ду Фу, оторван сейчас от семьи и не в силах поддержать и ободрить своих домочадцев. Ах, как хочется скорее домой! Хотя бы ненадолго! На несколько дней! Взять на руки Медвежонка, покормить из собственных рук, уложить в кроватку и укрыть одеяльцем - это ли не счастье для отца! А потом можно будет снова возвратиться к служебным делам, аудиенциям и докладам.

Охваченный тоской по дому, Ду Фу подал императору прошение об отпуске. К его удивлению, Суцзун весьма охотно разрешил ему покинуть двор: видимо, он давно искал предлог отослать подальше строптивого советника. Ду Фу хотелось немедленно отправиться в дорогу, но, к несчастью, его задержали дожди, лившие несколько недель. Как когда-то в Чанъани, он с грустью смотрел на низкие серые тучи и нескончаемые потоки дождя, буравившие желтую глину. Наконец пасмурные облака рассеялись, и забрезжил солнечный свет. Теперь - в дорогу. Соседи, с которыми он успел подружиться, устроили поэту сердечные проводы. Ду Фу сочинил прощальный экспромт, прочел его вслух перед соседями и двинулся в долгий путь. Пешком. С узелком за плечами и посохом в руке, как древние поэты, не жалевшие своих ступней, если нужно было повидать друга или близкого человека.

Я к полям и садам возвращаюсь на краткие дни, - В эту грозную пору мне жалко покинуть друзей. Ухожу далеко, оставляя им эти стихи, И тоска меня жжет - не поможет вино - все сильней. В эту горькую осень ненастные сыплют дожди, Но сегодня как будто рассеялись тучи вокруг. Я на горной дороге услышу солдатский рожок, Разве выдержит сердце унылый пронзительный звук! («На прощальном пиру оставляю эти стихи для секретаря Цзя и канцлера Япя, а также для чиновников секретариата и канцелярии. Мы все пишем на рифму «вэнъ»)

Ду Фу не ошибся: унылые звуки солдатских рожков преследовали его на горных тропах, напоминая о том, что война еще не кончилась и опасность подстерегает на каждом шагу. Эта скорбная песнь войны вызывала в нем большую грусть, чем осенний плач обезьян над затихшей вечерней водой, который так любили описывать поэты. Дым солдатских костров стлался по сухой траве, и издалека слышалось жалобное ржание коней. Война... вот уже два года не стихает война, и конца ей не видно... В середине пути Ду Фу удалось все-таки раздобыть лошадь - ему помог в этом некий генерал Ли, которому поэт подарил на прощание стихотворение (стихи в эту пору рождались в нем с удивительной легкостью, и он мог писать их по любому поводу, словно подчиняясь тому «внезапному озарению», которого подолгу ждали буддийские монахи, сидя над дымящейся чашей крепкого чая). Если древние говорили, что сидеть лучше, чем стоять, то Ду Фу теперь сказал бы, что ехать верхом гораздо лучше, чем идти по каменистым дорогам. Конь ему достался добрый, и поэт быстро домчался до знаменитого Дворца Нефритового Цветка, построенного более ста лет назад императором Тайцзуном, а ныне почти разрушенного и заросшего сорной травой. Блуждая среди мрачных дворцовых развалин, Ду Фу испытал внезапное чувство тоски, отрешенности и оторванности от всего мира:

Как грустно мне сидеть среди осенних трав И напевать стихи, и слезы лить в рукав. Наш бесконечный путь уходит в никуда, - Что за нужда считать нам сроки и года! («Дворец Нефритового Цветка»)

Ему захотелось как можно скорее домой, и всю оставшуюся дорогу он почти не останавливался. И вот наконец деревушка Цянцунь, где живет его семья. Ду Фу, конечно, не ждут и даже не надеются, что он вернется. Тем радостнее его приход и счастливее встреча;

Закат В своем сиянье золотом Поток лучей Бросает на равнину. Когда я гостем Возвращаюсь в дом, Меня встречает Гомон воробьиный. И домочадцы Так изумлены, Что я для них Как бы окутан дымом: Из бурь Гражданской смуты и войны Случайно я Вернулся невредимым. Соседи за стеной, Сойдясь в кружок, Не устают Судачить и толпиться. Густеет мрак. Но я свечу зажег, Чтобы всю ночь Родные видеть лица. («Деревня Цянцунъ», стихотворение первое)

Родные лица его близких все те же (каждая черточка так хорошо знакома), только время, нищета и невзгоды оставили на них свой отпечаток. На стареньком халате жены - сто заплаток, и кажется, он вот-вот распадется на мелкие лоскутки. Ее веки припухли от слез и бессонных ночей, а руки загрубели от тяжелой работы. Бедная женщина, как страшно она закричала, когда Ду Фу появился в дверях, и с каким отчаянием бросилась к нему, словно стараясь убедиться, что его возвращение не призрак, не сон, не мираж! С такими же отчаянными воплями окружили Ду Фу и дети, цепко хватая его за одежду и словно боясь, что он вновь уйдет надолго. Ду Фу с горечью заметил, как неестественно бледен (белее снега) его старший сын - Жеребенок. Да и вправду подумать, какой уж там румянец, когда в доме нечего есть, а в холодную пору не выйдешь на улицу, потому что нет теплой одежды. Вот и мелькают у Жеребенка босые грязные пятки, когда он бегает по полу: чулки и обувь не купишь на скудные гроши. У девочек (вторая дочь Ду Фу родилась несколько лет назад) одежда не лучше - коротенькие рубашонки едва прикрывают колени. Но это вовсе не печалит дочурок, они пока не задумываются о собственной бедности. С каким любопытством они набросились на коробки с косметикой, которые Ду Фу привез в подарок жене: тотчас же принялись их разглядывать, вертеть в руках и даже нюхать. Подражая матери, они сделали себе смешные прически, нарумянили щеки и - вкривь и вкось - подкрасили брови. Затем вместе со старшим братом окружили отца и, дергая его за бороду, стали приставать с самыми разными вопросами. Ду Фу пришлось рассказать обо всех своих приключениях - о том, как его схватили мятежники и, навьючив на спину тюки с поклажей, погнали в Чанъань, как он бежал из плена и с какими трудностями пробирался в стан нового императора.

Когда у детишек начали слипаться глаза, их уложили спать, а Ду Фу с женой еще долго разговаривали у мерцающей свечи. Успокаивая жену, он говорил, что война скоро кончится. Непременно кончится. Император призвал на помощь войска уйгуров, обещавшие разгромить мятежников. Уйгуры - сильные воины. Их кони мчатся быстрее ветра, а мечи сверкают на солнце, словно горный лед. Конечно, они сумеют справиться с бандитами, и в стране снова воцарятся мир и спокойствие... На следующее утро, едва поднявшись с постели и выйдя во двор, Ду Фу услышал почтительный стук в ворота: соседи явились его проведать и по обычаю принесли с собой вино и угощение:

Пять почтенных стариков Пришли, Пожелали Странника проведать. Чайники с собою Принесли - Просят Их изделие отведать. Извиняются За вкус вина - Некому теперь Работать в поле. Все еще Не кончилась война - И подарок Скромен поневоле. «Разрешите мне Из слабых сил Спеть в ответ На то, что вы сказали». Спел я песню, Спел и загрустил. Поглядел - И все полны печали. («Деревня Цянцунь», стихотворение третье)

В домашних хлопотах и заботах, в разговорах с соседями быстро промелькнули первые дни возвращения, а вскоре деревушку Цянцунь облетела неожиданная весть.

ОСВОБОЖДЕНИЕ СТОЛИЦЫ

Ду Фу оказался прав, обещая жене, что войска уйгуров помогут императорской армии освободить Чанъань. 13 ноября 757 года в северо-западных окрестностях столицы состоялась решающая битва с мятежниками, в которой уйгурская конница нанесла сокрушительный удар по противнику, а пехота завершила его полный разгром. Ряды мятежных войск дрогнули, отступили и обратились в бегство. Это произошло днем, а ночью - под струящимся светом луны, серебрящим заиндевевшую черепицу, - захватчики покидали Чанъань, и город - сожженные дворцы, вырубленные сады и парки, разграбленные дома и усадьбы - провожал их молчаливой ненавистью. Ровно через день гонцы вручили императору донесение о победе. Император Суцзун обратился с благодарственной молитвой к Небу и составил несколько указов, в которых поздравлял народ со счастливым событием и назначал дату возвращения императорского правительства в Чанъань. 4 декабря император в сопровождении своих блистательных маршалов и министров, придворных п слуг, дворцовой гвардии со знаменами и штандартами двинулся из своей временной ставки в столицу. 7 декабря двор сделал небольшую передышку в путевом дворце, расположенном на подступах к городу. Здесь императора застало новое известие: освобождена Восточная столица - Лоян. 8 декабря 757 года правительство Суцзуна с двойным триумфом вступило в Чанъань.

Ослепительно сиял зимний воздух, серебрились на солнце мириады морозных игл, и копыта коней выбивали четкую дробь по замерзшей дороге. Тысячи жителей города высыпали на улицы, чтобы приветствовать императора: люди толпились на обочинах, мальчишки сидели на деревьях и крышах, буддийские монахи махали руками с галерей высоких пагод. Радостные крики и возгласы разносились повсюду: «Десять тысяч лет жизни императору!» В этот праздничный день Ду Фу тоже был в Чанъани: едва услышав об освобождении столицы, он тотчас же собрался в путь. Конечно, ему было жаль снова покидать домашних, но мог ли он оставаться дома, когда в стране происходили такие события! Нет, он должен быть там, в Чанъани, и своими глазами увидеть улицы освобожденного города. Увидеть и описать в стихах так же, как он описывал когда-то захваченную врагами и разграбленную столицу. С женой они договорились, что через некоторое время он заберет ее и детей в Чанъань. А пока надо прощаться. На этот раз уже ненадолго...

Как давно я привык, что белеет моя голова, Одинок и заброшен на дальних просторах земли. Но услышал я вдруг: высочайших указов слова Из дворцовых палат до моей деревушки дошли. («Три стихотворения на освобождение столицы», стихотворение первое)

Как советник императора, Ду Фу участвовал во всех торжественных церемониях, связанных с возвращением двора в столицу, и мог видеть собственными глазами волнующую сцену встречи двух императоров - прежнего и нынешнего. Суцзун еще из походной ставки в Фэнсяне отправил гонцов к отцу, сообщая ему об успешном исходе ноябрьской битвы и передавая приглашение переселиться в Чанъань, и вот теперь бывший хозяин Великого Лучезарного Дворца прибыл в Западную столицу. Едва завидев отца, Суцзун бросился с поклоном на землю, а затем сорвал с себя желтое императорское одеяние и надел пурпуровые одежды принца, как бы демонстрируя этим свое преклонение перед заслугами Сюаньцзуна и готовность в любую минуту уступить ему трон. Но Сюаньцзун не принял этой жертвы и, подняв сына с земли, по-отечески обнял его и поздравил с победой. Именно он, Суцзун, победил мятежников, и его заслуга не менее значима, чем воинские доблести Сюаньцзуна... Отец и сын отправились во дворец, и бывший император занял покои в одном из флигелей, где ему суждено было провести остаток дней. После праздничных торжеств, в которых участвовал весь город, последовала раздача наград и наказаний тем, кто по-разному проявил себя во время мятежа. Самым тяжелым преступлением считалось добровольное (или вынужденное) согласие служить мятежникам Ань Лушаня: виновных выводили на площадь перед дворцовым флигелем, снимали с них обувь и шапку (публичное обнажение головы для китайца - знак величайшего позора) и заставляли, склонив голову, каяться в своем преступлении. После этого их всех - на разные сроки - отправляли в тюрьму. Среди обвиненных в измене оказался и ученый Чжэн, с которым Ду Фу встречался перед побегом из Чанъани, но он сумел избежать серьезного наказания и отделался лишь ссылкой на юго-восточные окраины страны. Серьезная опасность нависла и над другим близким знакомым Ду Фу - знаменитым поэтом Ван Вэем, тоже попавшим в плен к Ань Лушаню. Ван Вэй отказался от переговоров с мятежниками, сославшись на то, что у него исчез голос, но по этой причине он уже не мог протестовать против номинального зачисления на должность. Именно это и было вменено ему в вину судебными властями. Ван Вэю грозила тюрьма, но, к счастью, за него вступился брат, занимавший высокое положение и сумевший убедить судей в невиновности поэта, приведя в доказательство его патриотические стихи, написанные в буддийском храме Лояна, куда его заточили мятежники. Ван Вэя освободили, назначили секретарем в ведомство наследного принца и оставили при дворе. По этому случаю Ду Фу преподнес старшему другу стихи:

Назвавшись больным, государю Вы были верны, Три года носили на сердце глухую тоску. В тяжелые дни помогала поэзия вам, - Прошу Вас, прочтите хоть несколько строк старику. («Преподношу в подарок господину Ван Вэю»)

После праздничных шествий и церемоний, после судебных разбирательств и «гражданских казней» столица медленно успокаивалась и затихала. Ветер трепал обрывки гирлянд и бумажных лент, застрявшие в ветках деревьев, а на улицы уже высыпали разносчики овощей, фруктов и всякой снеди. Начиналась будничная городская жизнь, казавшаяся такой желанной и счастливой после стольких лет войн и неурядиц. Ду Фу тоже вернулся к своим обычным делам и преяэде всего перевез в столицу семью - жену и четверых ребятишек, а затем с энергией взялся за службу. Хотя должность советника рассматривалась во дворце как чисто церемониальная, Ду Фу все еще считал своим долгом давать советы императору. Иногда он оставался ночевать во дворцовом флигеле, чтобы рано утром, с самым восходом солнца, успеть занять место в зале для аудиенций. Вот стихи, сочиненные им в одну из таких бессонных ночей:

Цветы перед входом скрывает вечерняя тень. И с криками птицы летят под зеленый навес. Спускаются звезды, и хлопают створки дверей, И светит луна, озаряя все девять небес. Заснуть не могу. Слышу, сторож ключами звенит, И ветер доносит подвесок нефритовых звук. Мне поутру рано с докладом идти во дворец. «Настало ли утро?» - тревожу вопросами слуг. («Провожу весеннюю ночь в левом крыле дворца»)

Утро наступало, и Ду Фу, одетый в чиновничий халат и высокую шапку, приколотую шпильками к седым волосам, вместе с толпой придворных спешил во дворец, чтобы в назначенный час предстать перед императорским троном.

ЧИНОВНИКИ ОБЛАСТИ ХУАЧЖОУ ВСТРЕЧАЮТ НОВОГО ИНСПЕКТОРА

Чиновники области Хуачжоу, которым было поручено встретить нового инспектора, присланного к ним из столицы, с нетерпением ждали вестей о его приезде. Как о всяком новом лице, об инспекторе, конечно же, много говорили в областной управе, перебирая имена его предков и родственников, перечисляя его собственные награды и заслуги. Оказывалось, что особых заслуг на чиновничьем поприще у нового инспектора не было, хотя в Чанъани он занимал должность советника императора, но вот на поприще литературы инспектор обладал неоспоримыми заслугами, недаром он приходился внуком известному поэту Ду Шэньяню, дружил со стихотворцами Ли Бо, Ван Вэем и Гао Ши. Имя нового инспектора - Ду Фу - благоговейно произносилось всюду, где звучало поэтическое слово, а его стихи распространялись в списках по всему Китаю. Почему же такой прославленный человек вдруг очутился в Хуачжоу, за сотни километров от столицы? В управе поговаривали, что новое назначение Ду Фу - это ссылка, совпавшая с высылкой из Чанъани крупных придворных чиновников. Император стал очень подозрительным последнее время, и этим сумели воспользоваться жабы и зайцы, окружившие трон. Они оклеветали многих честных людей, и неудивительно, что в их число попал и Ду Фу, чьи доклады давно уже вызывали недовольство императора.

И вот, снарядившись в путь, рассадив детей между тюками с поклажей, Ду Фу вместе с женой через Ворота Золотого Сияния (именно через эти ворота поэт бежал когда-то от мятежников Ань Лушаня) покинули город. Скрипели рассохшиеся колеса, детишки болтали ногами, сидя на дорожных тюках, а Ду Фу понуро шагал рядом с телегой. На душе у него было так горько, что он не мог ни улыбнуться, ни пошутить с детьми, сорвав придорожный лопух и накрывшись им, словно зонтиком, или сделав из него маску разбойника Чжи - одного из персонажей трактата «Чжуанцзы». Ду Фу хотелось молча проститься со столицей, со знакомыми улицами, перекрестками, храмами: он предчувствовал, что в Чанъань ему уже не вернуться никогда... Ранней осенью 757 года семейство Ду прибыло в Хуачжоу. Местные чиновники встретили их с большим почетом, показали, где разместиться, помогли устроиться, а вскоре Ду Фу уже занимался делами, связанными с его новой должностью инспектора просвещения. В его обязанности входило следить за состоянием частных и государственных школ, экзаменовать чиновников, составлять доклады и отчеты, словом, вести мелкую будничную работу. Вокруг скопились вороха бумаг, мухи и слепни тучей носились в воздухе, стены управы раскалялись под полуденным солнцем. В стихотворении этого времени Ду Фу писал:

Седьмой, осенний месяц, День шестой. Страдаю я - Жара и пыль везде. Сижу Перед расставленной едой, Но не могу Притронуться к еде. Наступит ночь - И ночи я не рад, Коль скорпионы Приползут ко мне. Потом, попозже, Мухи налетят, И станет Нестерпимее вдвойне. Затиснутый В чиновничий халат, Хочу кричать Неведомо куда: «О почему Служебные дела Скопились ныне Так, как никогда?..» («Ранней осенью страдаю от жары, а ворох дел непрерывно растет»)

Помимо скучных канцелярских дел, разбора многочисленных бумаг, инспекционных поездок, Ду Фу приходилось заниматься и другими, более серьезными, вещами. Как инспектор просвещения он должен был составлять для правителя области проекты ответственных донесений в столицу, и вот однажды правитель вызвал его, чтобы обсудить важный стратегический вопрос о том, как вести дальнейшую борьбу с мятежниками. После освобождения императорской армией Чанъани и Лояна отцеубийца Ань Цинсюй, стоявший во главе мятежников, бежал с остатками разбитых войск в город Ецзюнь, а его ближайший союзник генерал Ши Сымин прислал в столицу челобитную, в которой писал о своей готовности сложить оружие и сдаться на милость победителя. Император принял капитуляцию мятежного генерала, присвоил ему титул принца и назначил на ту же должность военного губернатора, которую некогда занимал Ань Лушань. Для императорской армии оставалась теперь главная задача - завершить разгром Ань Цинсюя. Но как ее осуществить? Немедленно двинуть войска в наступление или дождаться новой помощи от уйгуров, чей предводитель стал недавно зятем императора, женившись на его младшей дочери? Ду Фу считал, что наступление следует начинать немедленно, не дожидаясь, когда созреет осенний урожай и мятежники смогут пополнить запасы зерна. Кроме того, он предлагал и конкретный план боевых действий - нанести главный удар по двум провинциям, расположенным с востока и запада от города Ецзюня.

Правитель области Хуачжоу, разделявший мнение Ду Фу, поручил ему составить подробный доклад на высочайшее имя. Поэт взялся за эту работу с таким жаром, с каким сочинял лучшие из своих стихов. Ему казалось, что его советы - если они дойдут до императора - принесут большую пользу и помогут правительственной армии разгромить Ань Цинсюя. Письменное слово - вэнь - способно подчас сделать больше, чем льстивый шепот придворных стратегов. Вот почему Ду Фу, не жалея сил, правил каждую фразу в докладе, добиваясь возможного (и невозможного) литературного совершенства. Наконец доклад был завершен и отослан в столицу, но поэт все продолжал думать о предстоящей войне, о замыслах мятежников, и по ночам ему снились планы боевых операций. Даже самый обычный перечень экзаменационных вопросов Ду Фу составлял так, словно собирался экзаменовать не будущих гражданских чиновников, а интендантов правительственной армии, которым предстояло прямо из экзаменационных залов отправиться на поля сражений. Как накормить армию, не увеличивая поборов с народа? Какие изменения внести в закон о мобилизации, чтобы пополнить войска новыми силами, не лишая рабочих рук деревню? Такие неожиданные вопросы задавал Ду Фу кандидатам, привыкшим лишь цитировать наизусть изречения Конфуция.

Между тем доставленный во дворец доклад был прочитан императором. Но Суцзун не последовал советам Ду Фу, понадеявшись на обещанную помощь уйгуров. Пока он ждал, урожай на крестьянских полях успел созреть и мятежники наполнили закрома зерном. Передышка, данная им Суцзуном, позволила накопить силы и оправиться после недавнего поражения. Только в самом конце октября объединенная правительственная армия под командованием девяти военных губернаторов двинулась в наступление на ставку Ань Цинсюя и к 14 декабря 758 года освободила две провинции к востоку и западу от Ецзюня (в этом пункте рекомендации Ду Фу и других дальновидных стратегов, предлагавших сходный план боевых действий, были выполнены). Сам Ань Цинсюй спрятался за укрепленными стенами города, не позволяя противнику приблизиться к рубежу атаки и подтащить 'стенобитные орудия: тучи стрел встречали смельчаков, рискнувших приподняться из-за укрытия. Императорская армия была вынуждена ждать, когда у мятежников кончится продовольствие. Таким образом, задачи наступления удалось выполнить лишь наполовину и военная опасность по-прежнему нависала над страной.

Легко себе представить, с какой внутренней горечью и разочарованием встретил Ду Фу известие об исходе декабрьских сражений. Его главного совета - не затягивать наступления - никто не послушался, и вот результат! Ду Фу понимал, что мятежники Ань Цинсюя принесут еще немало бед и несчастий, а кроме того, неизвестно, как поведет себя в дальнейшем генерал Ши Сымин, назначенный военным губернатором севера. Сохранит ли он преданность императору или, воспользовавшись случаем, снова переметнется к мятежникам? Одним словом, обстановка оставалась неясной и неопределенной, и Ду Фу решил отправиться в Лоян, чтобы все разузнать на месте. Главное, ему хотелось встретиться с влиятельными военными - может быть, с самим военачальником Го Цзыи, который приходился родственником правителю области Хуачжоу (оба носили фамилию Го). Ду Фу надеялся через лоянских военных осуществить то, чего не удалось добиться, посылая доклад императору. Не прислушаются ли военачальники к его советам?..

Пронизывающий зимний ветер поднимал такие тучи пыли, что поэт подчас не видел собственных рук. Пыль мешала дышать, лезла в глаза, набивалась в складки одежды. Ду Фу совсем замерз, но, к счастью, повстречал по дороге Мои Юньцина, своего давнего друга, и они вместе завернули в знакомый дом. Хозяин дома - господин Лю Хао - встретил их радушно и участливо, велел зажечь лампы, накрыть на стол. «Будем всю ночь пировать и читать стихи, - сказал он. - Такие счастливые встречи случаются редко!» Ду Фу грел руки над жаровней и с наслаждением вдыхал запахи горячей пищи. В окна светила луна, и оконная бумага, пронизанная лунным светом, казалась похожей на шелк. «Да, да, - согласился Ду Фу, - будем всю ночь пировать». За столом они обещали друг другу не вспоминать о войне, о мятежниках, но веселье, словно костер в дождливую ночь, едва вспыхнув, сейчас же гасло. Несколько раз хозяин дома хотел взять в руки цитру, вынуть костяные застежки из футляров древних книг, принести расчерченную на клетки шашечную доску, но разговор невольно возвращался к запретной теме. Видно, нельзя не думать и не вспоминать о том, что стало горем для всей страны, и самое лучшее вино кажется горьким, когда люди вокруг мерзнут и голодают...

Через несколько дней поэт добрался до Лояна, города своего детства. Он, конечно, разыскал старый дом тетушки Пэй, где он учился писать большие иероглифы, а затем навестил родные места в Яныпи, где жили многие родственники. Радостное чувство охватило его при виде знакомых рощ и холмов, и сердце сильно забилось, когда колеса дорожной коляски так привычно загрохотали по бревенчатым настилам мостов. Мачеха давно умерла. Ду Фу надеялся встретить в Яныпи своих братьев, но никого из них не оказалось дома - всех разбросала война. В садах уже по-весеннему распускались цветы, птицы стаями носились в воздухе, но нигде над крышами не поднимался дымок - первый признак запустения и заброшенности. Обойдя несколько домов, Ду Фу постучался в ворота Ду Ина, своего любимого брата, о котором он особенно тосковал, и попросил слуг провести в его кабинет. Но и там ничего не напоминало о присутствии близкого человека - книги стояли убранные на полку, и в курильнице давно погасли угольки. По словам слуг, даже наложница Ду Ина, не выдержав одиночества, убежала отсюда, и только старая собака брата неотступно следовала за Ду Фу и, свесив голову, с печальным видом садилась у его ног...

Так и не повидав братьев, Ду Фу особенно обрадовался неожиданной встрече со своим добрым знакомым - господином Вэй Ба. Разыскивая по памяти его жилище, поэт не слишком надеялся застать хозяина, ведь со времени их разлуки миновало два десятка лет. Но, к счастью, оказалось, что господин Вэй Ба по-прежнему живет в Яньши - с женой и целым выводком ребятишек, с любопытством окруживших Ду Фу, едва он вошел в калитку.

С уважением Меня встречая, О дороге Спрашивают длинной. Но вопросы эти Прерывая, За вином Ты посылаешь сына. И велишь Пырей нарезать свежий, Рис варить, С пшеном его мешая, И за то, Чтоб быть в разлуке реже, Пьем, За чаркой чарку осушая... («Посвящаю Вэй Ба, живущему на покое»)

На следующий день Ду Фу покинул Яньши и вернулся в Лоян, однако ему не суждено было остаться там надолго. Этому помешали политические события, развивавшиеся со стремительной быстротой. Когда правительственные войска окружили мятежников, укрывшихся за стенами Ецзюня, Ань Цинсюй обратился за помощью к своему бывшему союзнику генералу Ши Сымину. Взвесив все обстоятельства, Ши Сымин, стоявший во главе северных гарнизонов, решил снова предать императора и двинул войска на юг. К 1 февраля 759 года он отбил у императорских войск одну из занимаемых ими провинций. Военный губернатор Ли Гуанби предложил немедленно атаковать неприятеля, но этому воспротивился влиятельный евнух Юй Чаоэнь. Между тем 7 апреля Ши Сымин сам атаковал императорскую армию и нанес ей сокрушительное поражение. Военачальник Го Цзыи отвел остатки своих отрядов, чтобы защитить Лоян, но в Лояне уже началась паника. Люди спешно покидали город, опасаясь повторения кровавой резни и жестоких погромов, устроенных мятежниками около трех лет назад при взятии Лояна Ань Лушанем.

Конечно же, и Ду Фу пришлось покинуть многострадальную Восточную столицу, переходившую из рук в руки, словно клеточка шашечной доски. Ду Фу не выполнил целей своей поездки - ему не удалось встретиться с военными высоких чинов и повлиять на ход боевых действий. Но зато на обратной дороге из Лояна в Хуачжоу он сочинил замечательные стихи, прославившие его имя гораздо больше, чем планы военных кампаний. Вот слова старого крестьянина, отправляющегося на борьбу с врагом, из стихотворения «Прощание старика»:

По всей стране - В тревоге гарнизоны, В огнях сигнальных - Горные вершины. А трупы свалены В траве зеленой, И кровь солдат Окрасила долины. Теперь не сыщешь Радости в Китае, - Так неужели ж Уклонюсь от долга? Убогую лачугу Покидая, В тоске и горе Ухожу надолго.

Так же, как и в «Песне о боевых колесницах», авторский голос Ду Фу сливается с голосом простых людей, и мы прочитываем его стихи не только как «поэтическую историю», но и как исповедь самого поэта, испытывающего ту же «тоску и горе», что и персонажи его стихов.

ВСТРЕЧА ДУ ФУ И ВАН ВЭЯ

Поистине период с 755 по 759 год был самым бурным в биографии Ду Фу: многие события этого периода напоминают сюжетную линию китайского приключенческого романа - поэт с семьей и маленькими детьми спасается от мятежников, попадает в плен, бежит из захваченной врагами столицы в ставку нового императора, получает придворную должность, возвращается в освобожденную Чанъань, чтобы затем отправиться в далекую ссылку. Но для истории китайской литературы наибольшее значение имели все же не эти - авантюрно-приключенческие - события, а события, внешне гораздо менее яркие и заметные. Среди стихотворений Ду Фу этих лет мы находим посвящение Ван Вэю, свидетельствующее о близком знакомстве двух поэтов и общности их судеб (оба, как мы помним, находились в плену у мятежников, Ду Фу - в Чанъани, а Ван Вэй - в Лояне). Мы уже рассказывали о взаимоотношениях Ду Фу и Ли Бо, теперь настал черед рассказать и о Ван Вэе, чтобы три величайших танских поэта как бы встали рядом не только в литературе, но и в жизни.

Человек разносторонне одаренный, Ван Вэй был и поэтом, и знатоком музыки (одно время он занимал должность чиновника по музыкальным делам), и художником, прославившимся своими портретами и зимними пейзажами, и теоретиком живописи. Родился он в чиновничьей семье, успешно сдал экзамены, получил ученую степень «продвинувшийся муж», а затем служил на высоких должностях. Однако служебная карьера не заглушила любви к искусству, которая пробудилась в Ван Вэе с самых ранних лет. Источники сообщают, что он начал сочинять еще в девятилетнем возрасте, а в 16 лет уже написал целую поэму под названием «Лоянская девушка». О том, с каким самозабвением учился Ван Вэй, свидетельствует эпизод из его биографии: однажды, штудируя классиков, он расхаживал по комнатам дома, в одной из которых стоял чан с уксусом, и, увлеченный чтением, не заметил, как свалился в этот чаи. Пришлось с ног до головы вымыться, сменить одежду и в дальнейшем, читая древних философов, смотреть не только в книгу, но и себе под ноги. Прилежание и усидчивость вовсе не делали Ван Вэя педантом, и по натуре своей он был человеком чувствительным, увлекающимся и бескорыстным. Ван Вэй преданно любил свою жену, которую потерял в тридцатилетнем возрасте и которой сохранял верность всю жизнь. Он с почтительностью и любовью относился к матери и чувствовал искреннюю привязанность к брату. Когда однажды брат сочинил на заказ надгробную надпись, а плату по ошибке принесли Ван Вэю, Ван Взй показал в сторону его дома и произнес: «Великий писатель живет там».

Чиновничья служба обеспечивала Ван Вэю прочный заработок, позволявший содержать большой дом со слугами и служанками, поваром, садовником, сторожами и привратниками. Свободное от службы время Ван Вэй проводил так же, как герои свитка танского художника Сунь Вэя - «возвышенные затворники», любовавшиеся древней бронзой, причудливыми камнями, игравшие на цитре и читавшие нараспев стихи. В домашнем быту Ван Вэя отличала удивительная чистоплотность - у него убиралось более десяти человек, трудившихся с таким рвением, что им порою не хватало веников. Чисто убранные комнаты, надо полагать, связывались в представлении Ван Вэя с той «очищенностью» и «проясненностью» души, которых стремились достичь буддийские отшельники. Ван Вэй и сам не гнушался физического труда. По примеру древних поэтов он любил работать в саду и сажать орхидеи. На склоне лет он купил себе загородное поместье на реке Ванчуань, где все было устроено по его вкусу: огромный парк с прудами, речными заводями и озерами, лодочные пристани, беседки и павильоны. Поселившись в Ванчуаньском поместье, Ван Вэй стал вести уединенный образ жизни, встречаясь лишь со своим другом Пэй Ди. Об этом говорится в стихах Ван Вэя из цикла «Ванчуаньский сборник»:

Поросшая мхом тропинка Скрыта среди акаций. Вез дела сижу. И только Услышав калитки стук, Спешу подмести тропинку - Надобно постараться: Наверно, идет отшельник, Мой одинокий друг. («Тропинка среди акаций») Я гостя встречаю вновь, Чтобы побыть вдвоем. На маленьком челноке Ко мне приплывает он. Вот мы на террасе с ним Беседуем за вином, А лотосы расцвели - Со всех четырех сторон. («Беседка у озера»)

Лотос, упоминаемый в стихотворении Ван Вэя, - один из распространенных буддийских символов: растущие в заболоченных местах, среди ила и тины, цветы лотоса сохраняют нежность и чистоту. Так же и человек, по буддийским понятиям, должен стремиться к чистоте помыслов, внутреннему совершенству. Поэзия Ван Вэя вобрала в себя многое из того, что составило сущность буддийского учения, и особенно чань-буддизма. Среди сочинений Ван Вэя мы находим эпитафию чаньскому наставнику Хуэйнэну, который сначала был простым дровосеком, выполнял тяжелую работу при монастыре, долго скитался, а затем стал шестым патриархом школы чань. Эпитафия говорит о глубоких познаниях Ван Вэя в области чань-буддизма, хотя он никогда не становился монахом и воспринимал буддизм скорее как «удалившийся от службы ученый», музыкант, поэт и художник. Так же, как и другие поэты-отшельники (например, Мэн Хаожань), Ван Вэй стремился поэтически выразить то состояние, которое в буддийских текстах именовалось «отсутствие «я». Природа в его стихах как бы живет собственной жизнью, человека же словно и нет: он лишь видит и слышит то, что происходит вокруг, калитка, отделяющая его от мира, навсегда заперта:

Уже водяные орехи Созрели - держатся еле, Ивовый пух летает, Легкий и молодой. Травы у тихой речки Буйно зазеленели... В глубокой тоске калитку Запер я за собой. («Написал, вернувшись на реку Ванчуанъ»)

В отличие от Ван Вэя Ду Фу не затворял за собою отшельнической калитки, и его собственное «я» неустранимо из его поэзии. Ду Фу был человеком иного склада, иных жизненных устремлений, чем Ван Вэй, - возможно, поэтому мен? ними не возникало тесной дружбы. Кроме того, Ван Вэй был на одиннадцать лет старше Ду Фу и занимал гораздо более высокое положение на служебной лестнице: в Китае, стране регламентированных общественных отношений, такие различия значили очень много. Строгие нормы этикета устанавливали определенную дистанцию между «правым советником» Ван Вэем и Ду Фу, который лишь к середине жизни добился номинальной чиновничьей должности. Но Ду Фу, конечно же, чтил Ван Вэя как мастера стиха, учился у него великому искусству понимать природу, слышать ее сокровенный ритм. Поэтому замечательные строки Ван Вэя, адресованные Пэй Ди, вполне могли бы быть обращены и к Ду Фу. «Я жду весны: деревья, травы буйно в рост пойдут - не налюбуешься весенними горами; проворные ельцы заплещутся на отмелях, белые чайки расправят крылья; зеленые луга - сырые от росы, а на полях пшеничных по утрам - фазаний гомон. Уже все это близко - о, если б вы смогли со мною побродить! Не будь душа у вас такою тонкой, разве я стал бы вас зазывать к себе ради несрочных этих дел? Но все это так ваяшо! Прошу вас: не пренебрегайте. Человек с вязанкой уже уходит - я кончаю.

Писал горный житель Ван Вэй».

Глава шестая СОЛОМЕННАЯ ХИЖИНА

...смотрел на славу как на пыль, - на богатство и знатность как на тяжкую обузу, жил в соломенной хижине за плетеным забором.

Юань Xун,

Записки о династии

Поздняя Хань

ДУ ФУ БРОСАЕТ СЛУЖБУ

Добрая госпожа Ду, наконец дождавшаяся возвращения мужа из далекого Лояна, не заметила на его лице и следа того радостного настроения, с каким он обычно приезжал домой. Глаза Ду Фу не блестели счастливым огнем, он не улыбался, не брал на руки детей, не шутил со слугами и не трепал за загривок дворового пса. Поздоровавшись с женой, он устало опустился на стул, расстегнул ворот халата и потер ладонями колени. Госпожа Ду сразу принесла горячей воды, чтобы он смог согреть ноги, а сама села рядышком на циновку, не задавая никаких вопросов и не прерывая его молчания. Ду Фу неторопливо погрузил ноги в маленький тазик и от приятного чувства тепла, разлившегося по телу, на секунду закрыл глаза. Затем он снял с пояса кошелек, нож, огниво, мешочек с лекарственными травами и прочие дорожные принадлежности. «А вот подарков купить не успел», - виновато вздохнул он и стал рассказывать жене о новом наступлении мятежников и паническом бегстве жителей Лояна...

Госпожа Ду, конечно же, сразу поняла, почему муж не успел купить ей и детям обычных подарков, - ведь ему тоже пришлось спешно покинуть Лоян. С императорскими чиновниками мятежники беспощадны; стоит им узнать, что человек находится на службе, и ему угрожают гибель или позорный плен. Ду Фу уже не раз сталкивался с подобной угрозой, и ему не хотелось снова тащить на спине награбленное мятежниками добро и, спотыкаясь об острые камни, ждать удара или резкого окрика конвоира. Поэтому он и не стал задерживаться в Восточной столице, присоединившись к толпе беженцев. Картины опустевшего города с заколоченными лавками, погасшими огнями храмов, вымершими площадями и рынками глубоко отпечатались в памяти, и Ду Фу словно бы слышал встревоженные голоса и крики люден, хриплое ржание загнанных лошадей. По дороге в Хуачжоу картины оставались такими же безотрадными. Чиновники повсюду забирали крестьян в солдаты (молодых парней в деревнях уже не было, поэтому брали стариков и детей), и голодные дети копались в придорожных канавах вместе с тощими бездомными собаками.

Постепенно в сознание Ду Фу закрадывалась мысль, что, в сущности, он - при всем его стремлении помогать народу - ничем не отличается от этих жестоких чиновников. На нем такое же платье, такая же высокая шапка, а главное - из всех его попыток принести пользу людям, участвовать в настоящем деле ничего не выходит. Доклад, посланный им на высочайшее имя, наверняка уже грызут мыши, хозяйничающие в дворцовых архивах, и поездка в Лоян кончилась вынужденным бегством из города. К советам Ду Фу никто не прислушивается, от него отмахиваются как от назойливой мухи. Так стоит ли, говоря словами великого Тао Юаньмнна, «за пять мер риса гнуть спину перед местными ничтожествами»?! Вот он, Ду Фу, вернулся в Хуачжоу, скоро здесь снова начнется одуряющая жара, и он будет с утра до вечера сидеть в областной управе, разбирая вороха глупых, скучных и ненужных бумаг. Он, поэт, способный создавать строки, словно бы выточенные из прекрасного белого нефрита! Какая нелепость! Неужели эту жалкую участь назначило ему само Небо?! Нет, скорее он сам выбрал ее по собственному слабоволию и нерешительности. Так стоит ли и дальше идти по ложному пути, не пора ли наконец сделать правильный выбор?!

Эти вопросы тревожили Ду Фу в течение жаркого и засушливого лета 759 года, пока он все еще находился на посту инспектора. Решение покинуть службу давалось с трудом - ведь у него большая семья, дети, которых надо кормить. В самом начале осени он писал:

Всю жизнь я стремился Уйти в одиночество, в горы И вот уже стар - А свое не исполнил желанье. Давно бы я бросил Служебные дрязги и ссоры, Да бедность мешает мне Жить в добровольном изгнанье. («Первый день осени»)

Там, где засуха, там и голод. Из-за осеннего неурожая 759 года многие крестьянские семьи остались без риса, и в семье Ду Фу - хотя как чиновник он должен был регулярно получать свои «пять мер» - тоже не хватало еды. Поэтому (нет худа без добра) Ду Фу с женой решили покинуть Хуачжоу н перебраться в пограничный городок Циньчжоу, куда их давно уже звали друзья. Ду Фу подал правителю области прошение о бессрочном отпуске, сославшись на болезни, и в конце августа семейство Ду двинулось в путь. После душного воздуха областной управы поэт радовался и удивлялся всему, что встречалось им по дороге, - величественным горным вершинам, таинственным голосам ночных птиц, блеску росы под луной:

Умолк Вечерних барабанов бой - Уже я слышу Голос дикой птицы, Уже роса, Как в стороне родной, Под светлою луною Серебрится... («Лунной ночью вспоминаю своих братьев»)