Ду Фу

Медленно течет Хуанхэ - Желтая Река. Тяжелая масса воды движется с грозной силой, омывая песчаные берега. Безбрежные воды, мутное горчичное небо и желтый лесс... Паруса рыбачьих лодок и женщины, отбивающие белье на прибрежных голышах... Такой видит Хуанхэ юный Ду Фу, мчащийся вдоль крутых берегов на коренастой степной лошадке. Эти места еще сохраняют нетронутый, девственный облик, вдалеке синеют леса, глухие и дикие, причудливые растения поражают взор, и, конечно же, вокруг множество дичи. Ду Фу - большой любитель поохотиться, метко стреляет из лука, знает повадки зверей, умеет обращаться с охотничьими соколами. Стрельба из лука и охота издавна считались благородным занятием, недаром сам Конфуций натягивал тугую тетиву и пускал стрелу в цель. Вот и Ду Фу, оказавшись на берегах Хуанхэ, воспользовался случаем, чтобы еще больше развить свою меткость и усовершенствоваться в верховой езде. С истинным азартом охотника воспел молодой Ду Фу изображенного на картине сокола:

С белого шелка Вздымаются ветер и холод - Так этот сокол Искусной рукой нарисован, Смотрит насупившись, Словно дикарь невеселый, Плечи приподнял - За птицей рвануться готов он. Кажется, крикнешь, Чтоб он полетел за добычей, И отзовется Тотчас же душа боевая. Скоро ль он бросится В битву на полчище птичье, Кровью и перьями Ровную степь покрывая? («Картина, изображающая сокола»)

А верховая езда? Ничто так не развивает силу и ловкость молодого человека, не воспитывает в нем смелость и отвагу, как скачки на норовистом скакуне. Во времена Ду Фу к лошадям относились восторженно - ими любовались, страстно спорили о достоинствах той или иной породы, не жалели денег на красивых жеребцов. Целые табуны лошадей пригонялись купцами из среднеазиатских княжеств - Ферганы, Самарканда, Хорезма. Лучшие скакуны попадали в императорские конюшни, где их содержалось несколько тысяч. Иные лошади становились знаменитыми по всей стране, и о них создавались легенды. Придворные живописцы старались запечатлеть их облик на шелке. Прославленным мастером изображения лошадей был Хань Гань: мышцы его скакунов напряжены, ноздри раздуты, и кажется, они готовы сорваться с привязи и ветром унестись вдаль. С живописцами соперничали поэты, посвятившие немало прекрасных строк среднеазиатским скакунам. Естественно, что и Ду Фу. одинаково владевший искусством стихосложения и искусством верховой езды, попытался воспеть красоту лошади в стихотворении «Ферганский скакун господина Фана»:

Вот прославленный конь из ферганской страны! Как костяк его прочен и накрепко сбит! Словно стебли бамбука два уха стоят, Ураган поднимают две пары копыт! Ты любое пространство на нем покоришь, Можешь с ним не бояться несчастий и бед. Если есть у тебя быстроногий скакун, Для тебя с. этих пор расстояния нет!

Мчаться во весь дух на коне, распевая песни, пли поднимать в полет охотничьего сокола, высмотревшего в небе добычу, - что может быть радостнее! И Ду Фу отдавался этой радости сполна. Одетый в отороченный мехом халат, обутый в мягкие охотничьи сапоги, подпоясанный наборным поясом, с ремешков которого свисали нож, точило, огниво в другие предметы, необходимые в дороге, он бродил среди зеленых холмов, свистом подзывал к себе соколов и ястребов, и прирученные птицы с вышитым ошейником и яшмовым звоночком на хвостах плавно опускались к нему на парчовый нарукавник. Преследовал диких животных в дубовых лесах, натягивал тугую тетиву, целился, и каждый выстрел из лука приносил добычу. Рядом с Ду Фу были друзья, с которыми он знакомился в дороге. Особенно близко подружились они с человеком по имени Су Юй, тоже заядлым охотником и любителем верховой езды. Оба они разбирались в тонкостях соколиной охоты, знали, как ловить ястребов сетью, выкрашенной дубовым соком, чтобы ее не было видно с высоты полета, или брать птенцов прямо из гнезд. Могли назвать все породы охотничьих птиц, выделив достоинства каждой: черноглазые длиннокрылые балабаны пригодны для охоты на цапель и крупную дичь, а сапсаны - на уток и других водоплавающих. Из кречетов особенно ценятся белые луговые и соколы с «морозом». Затем идут ястребы-перепелятники, ястребы-тетеревятники и прочие породы ястребов, о которых не уставали беседовать друзья, скакавшие бок о бок на быстроногих конях...

Они радовались как дети каждому меткому выстрелу и оба хлопали в ладоши, когда их стрелы, блеснув оперением на солнце, попадали в цель. Но недаром говорится в древних книгах, что радость, достигнув предела, превращается в скорбь. Скорбное известие ожидало Ду Фу, пока он предавался вольным скитаниям и азарту соколиной охоты. В 740 году скончался отец - эта смерть заставила его проститься с Су Юем и срочно повернуть домой. Он мчался почти без отдыха, стегая плетью разгоряченного коня; глаза ему застилали слезы. Странно было представить, что он уже не застанет отца в живых... Дома Ду Фу встретили молча, проводили в комнату, где лежал отец. Ему вспомнилось, как в детстве отец учил его грамоте, заставляя отыскивать «ключи» у иероглифов, помогал делать бумажного змея и бранил за то, что он прокалывал дырки в оконной бумаге, чтобы смотреть на улицу. Сейчас он отдал бы все, чтобы вернуть хотя бы одно мгновение из прошлого. Но прошлое уходит и не возвращается, и теперь сыну надлежит выполнить последний долг перед отцом. Ду Фу остается главным в семье (именно он, а не мачеха, потому что, по конфуцианским традициям, старшим может быть только мужчина). Предстоят хлопоты по устройству похорон и траурных жертвоприношений. Вскоре покойника обрядят в траурные одежды, и процессия двинется к кладбищу. Там уже готов могильный склеп, куда поставят два гроба - внешний и внутренний, сделанные из дорогих сортов дерева, украшенные росписью и резьбой. Рядом со склепом, окруженным вечнозелеными соснами и кипарисами, соорудят кумирню для принесения жертв и поставят каменную стелу с выбитым на ней кратким жизнеописанием умершего и стихотворной эпитафией.

Ду Фу похоронил отца на фамильном кладбище, установив его поминальную табличку рядом с табличками других славных представителей рода. По конфуцианским правилам траур продолжался двадцать семь месяцев, на протяжении которых нельзя было пить вино, есть мясо и играть на цитре. Сохраняя верность обычаю и тяжело переживая смерть отца, Ду Фу приказал построить хижину неподалеку от могилы и перенести туда лишь самые необходимые вещи: кувшин для умывания, смену одежды, несколько книг. Здесь он и поселился в скорбном уединении. Но не успел закончиться траур по отцу, как последовала еще одна смерть - его любимой тетушки Пэй, жившей в Лояне. Не слишком ли много потерь! Не слишком ли много испытаний посылает ему судьба! В состоянии глубокой скорби и отчаяния Ду Фу отправился в Лоян на похороны и по просьбе родных сочинил надгробную надпись, посвященную памяти наставницы. Эта потеря была особенно тяжелой: он словно снова потерял родную мать. Теперь Ду Фу остался совсем одиноким, лишь сестра и младшие братья служили ему утешением. Не из-за смерти ли близких в нем, убежденном конфуцианце, проснулась тяга к даосизму и буддизму. Ду Фу хорошо знал: о чем не говорил Конфуций, говорили Лаоцзы и Будда, дававшие средневековому китайцу ответ на вопрос, что ожидает человека там, у Желтых Источников, за последней земной чертой...

ДУ ФУ ПОСЕЩАЕТ ХРАМ ВЕЛИКОГО ЛАОЦЗЫ

В пригородах Лояна есть немало достопримечательностей, и одна из самых известных - храм мудреца Лаоцзы. В зимние дни там особенно тихо: старые кипарисы отбрасывают прозрачные тени, зеленая черепица чуть тронута инеем, желтые стропила как бы отливают золотом, и когда дует ветер, едва слышно позванивают нефритовые подвески на концах крыши. Стены храма расписаны У Даоцзы, который славился своим искусством по всему Китаю. Художник мастерски изобразил пять даосских святых, величественно шествующих друг за другом, сопровождающую их свиту чиновников, которые вытянулись в цепочку наподобие диких гусей. Каждая кисточка головного убора источает сияние, каждое знамя словно колышется на ветру. И настенные росписи, и даосский алтарь, и горящие в нишах ароматные свечи, едва колеблемые ветром, внушают каждому, кто сюда приходит, возвышенные чувства и благочестивые мысли. Поэтому неудивительно, что в храм Лаоцзы так стремятся паломники. И Ду Фу, снова оказавшийся в Восточной столице, решает однажды посетить священное место, отдавая дань почтения даосскому мудрецу.

Ду Фу, конечно же, знает, что Лаоцзы отвергал многое из того, чему учил Конфуций, и последователи конфуцианства яростно спорили с приверженцами даосской школы, в пылу полемики часто бросая им необоснованные упреки. Так, конфуцианцы считали, что даосизм мешает человеку быть почтительным сыном своих родителей и подданным своего государя, хотя на самом деле сторонники Лаоцзы вовсе не отрицали авторитет родителей и государственную власть. Более того, философы даосской школы разработали собственные принципы управления государством, собственную политическую теорию, успешно соперничавшую с теорией Конфуция и Менцзы. Поэтому, сатирически изображая даосов как бы застывшими в позе бессмысленного «неделания», конфуцианцы явно грешили против истины, но и даосы в долгу не оставались, едко высмеивая своих противников за излишнюю озабоченность практическими делами и полнейшую неспособность услышать Флейту Неба, звучащую в руках Неведомого Музыканта. Тем не менее в этой борьбе побеждали конфуцианцы, хотя их победа никогда не становилась окончательной. Многие китайские императоры, строго следовавшие заветам Конфуция, в душе были даосами, а когда к власти пришел Сюаньцзун, он окружил имя Лаоцзы таким же священным ореолом, как и имя Конфуция, и создал в стране его культ. Император собственноручно составил комментарий к трактату Лаоцзы «Каноническая книга о Пути вселенной и каждого человека». По высочайшему повелению жизнеописание мудреца было включено в династийные анналы. Вдохновленный даосской мудростью, Сюаньцзун запретил смертную, казнь и утвердил закон о гуманном отношении к животным. «Каноническую книгу о Пути» стали изучать в школе, а затем в ранг канонических были возведены и другие даосские сочинения, в том числе трактаты «Лецзы» и «Чжуанцзы». Сюаньцзун также учредил экзамен по даосской философии на звание «Знаток мистических учений», а в 741 году императорское правительство объявило о возведении храмов Лаоцзы в обеих столицах и в провинции.

Подобным начинаниям никто не удивлялся. Несмотря на полемику между даосизмом и конфуцианством, в сознании людей они не столько противоречили, сколько дополняли друг друга, недаром многие образованные китайцы были одновременно и конфуцианцами, и даосами, и буддистами. «Сань цзяо хэ и, - говорили в Китае, - Три учения едины». Строгое конфуцианское воспитание не мешало Ду Фу изучать даосские книги. К тому же даосизм пользовался покровительством самого императора. Поэтому, прогуливаясь под кипарисами храмового дворика и разглядывая стенопись У Даоцзы, Ду Фу погружался в мысли о Пути вселенной и каждого человека, навеянные трактатом Лаоцзы. Облик этого мудреца представить гораздо труднее, чем облик Конфуция, привычкам, внешнему виду и чертам характера которого посвящена целая глава «Бесед и суждений». Конфуций предстает в этой книге как вполне конкретная личность, в то время как личность Лаоцзы словно растворена во вселенском потоке бытия: «Все люди радостны, как будто присутствуют на торжественном угощении или празднуют наступление весны. Только я один спокоен и не выставляю себя на свет. Я подобен ребенку, который не явился в мир. О! Я несусь! Кажется, нет места, где бы мог остановиться. Все люди полны желаний, только я один подобен тому, кто отказался от всего. Я сердце глупого человека. О, как оно пусто! Все люди полны света. Только я один подобен тому, кто погружен во мрак. Все люди пытливы, только я один равнодушен. Я подобен тому, кто несется в морском просторе и не знает, где ему остановиться. Все люди проявляют свою способность, и только я один похож на глупого и низкого».

Сравнивая себя с ребенком, не явившимся в мир, Лаоцзы как бы стирает знаки своей принадлежности к обществу и возвращается к изначальному единству с природой, к великому Дао, которое и есть Путь бытия: «О, туманное! О, неясное! В нем заключены образы. О, неясное! О, туманное! В нем заключены вещи. О, бездонное! О, туманное! В нем заключены семена. Его семена совершенно достоверны, и в нем заключена истина. С древних времен и до наших дней его имя не исчезает. Оно существует для обозначения начала всех вещей. Почему я знаю начало всех вещей? Только благодаря ему». Смысл Дао или Пути бытия как бы неподвластен уму человека, и имя, данное ему людьми, не выражает всей его сущности: «Вот вещь, в хаосе возникающая, прежде неба и земли родившаяся! О, спокойная! О, пустотная! Одиноко стоит она и не изменяется. Повсюду действует и не подвергается опасности (уничтожения). Ее можно считать матерью Поднебесной. Я не знаю ее имени. Обозначая знаком, назову ее Дао; произвольно давая ей имя, назову великой. Великая - назову ее преходящей. Преходящая - назову ее далекой. Далекая - назову ее возвращающейся. Вот почему велико Дао, велико Небо, велика Земля, велик также и государь. Во вселенной имеются четыре великих, и среди них находится государь. Человек следует Земле, Земля следует Небу, Небо следует Дао, а Дао следует Естественности».

Всепроникающей власти естественного Дао подчинено все, и задача человека заключается в том, чтобы не препятствовать этой власти. Во всем следовать Дао - вот чему учит Лаоцзы. Дао как бы показывает человеку незримый Путь во всех его начинаниях, и больших и малых: у того, кто владеет тайнами Дао, все получается как бы само собой, естественно, без лишних усилий. Нужно лишь обладать особой мистической чуткостью и развитой интуицией, чтобы уловить потаенное биение Дао. Нужно не совершать ложных, несообразных законам Дао, действий. «Кто действует - потерпит неудачу, кто чем-либо владеет - потеряет. Вот почему мудрый человек бездеятелен, и он не терпит неудачи. Он ничего не имеет и потому ничего не теряет», - сказано в «Канонической книге о Пути вселенной и каждого человека». Отказавшись от ложной деятельности, следует отказаться и от ложных слов, не выражающих сущность Дао. «Знающие не говорят, говорящие не знают», - продолжает свою мысль Лаоцзы. В безмолвии, в великой немоте постигается истина, и сам мудрец похож не на изящного острослова, а на наивного сельского молчуна, простака и глупца: «...человек высшей добродетели похож на простого; великий просвещенный похож на презираемого; безграничная добродетель похожа на ее недостаток; распространение добродетели похоже на ее расхищение; истинная правда похожа на ее отсутствие». «Если стремишься постигнуть Дао, - рассуждает Лаоцзы, - то «нельзя быть драгоценным, как яшма, а нужно стать простым, как камень».

Истинный мудрец как бы стоит выше всего того, к чему вынуждены прибегать люди, не овладевшие секретами Дао. Его умение не требует никаких дополнительных средств: он считает без счета, закрывает двери без замков, завязывает узлы без веревки. Достижения цивилизации для него - это ложные миражи, которые уводят человека от состояния первобытного покоя и счастья. Конечно же, даосская критика прогресса и цивилизации в целом выглядит утопичной: остановить развитие человеческой мысли нельзя, обратить историю вспять невозможно. Но в то же время даосским мыслителям не откажешь в правильности постановки вопроса о том, что достижения цивилизации можно использовать по-разному, и на пользу, и во вред человеку. Мыслители даосской школы диалектически проводили различие между добром и злом, прекрасным и безобразным. Ведь когда люди узнали, что прекрасное является прекрасным, - рассуждали они, - появилось и безобразное. Когда поняли, что добро - это именно добро, появилось и зло. Иначе и не могло быть, ведь в мире все взаимосвязано: жизнь и смерть, бытие и небытие. Трудное невозможно отделить от того, что легко; длинное существует лишь благодаря короткому; высокое - благодаря низкому. То же самое происходит и в душе человека. «О, несчастье! Оно основа, на которой держится счастье. О, счастье! В нем заключено несчастье. Кто знает их границы?» - спрашивает Лаоцзы.

Действительно, для даосского мудреца четко очерченных границ между счастьем и несчастьем быть не может. Истинность этого наблюдения нашла не одно подтверждение в мировой литературе, хотя понималось оно по-разному. Если одни призывали человека мужественно переносить несчастья и беречь редкие крупицы счастья, выпадающего на его долю, то другие искали выход в том, чтобы отказаться и от того, и от другого. Даосские мыслители принадлежали к числу последних. С их точки зрения, человек должен стремиться к той изначальной целостности духа, которая еще не распалась на радость и скорбь, отчаяние и восторг. Истинное счастье виделось им в покое, в невоплощенности, в неразвитости. На этой основе возникло парадоксальное на первый взгляд утверждение: «То, что сжимают, - расширяется. То, что ослабляют, - укрепляется. То, что уничтожают, - расцветает. Кто хочет отнять что-либо у другого, непременно потеряет свое». Иными словами, крепость и сила недолговечны, недаром человек «при рождении нежен и слаб, а после смерти тверд и крепок. Все существа и растения при своем рождении нежны и слабы, а при гибели тверды и крепки. Твердое и крепкое - это то, что погибает, а нежное и слабое есть то, что начинает жить». Стихийная диалектика, пронизывающая эти рассуждения Лаоцзы, распространяется и на его политические взгляды. Военная сила и мощь, по мысли Лаоцзы, менее всего способны обеспечить безопасность государства, и все учение философа пронизано стремлением к миру. «Войско - орудие несчастья, оно не является орудием благородного. Он употребляет его только тогда, когда к этому его вынуждают». Лаоцзы признает лишь войну из-за человеколюбия и справедливости: тот, кто ее ведет, «побеждает, и возведенная им оборона - неприступна».

В «Канонической книге о Пути» нарисована идеальная, с точки зрения даосов, картина всеобщего мира, гармонии и порядка: «Нужно сделать государство - маленьким, а народ - редким. Даже если имеется много орудий, не надо их употреблять. Надо сделать так, чтобы народ не странствовал далеко до конца своей жизни. Даже если имеются лодки и колесницы, не надо их употреблять. Даже если имеются вооруженные войска, не надо их выставлять. Надо сделать так, чтобы народ снова начал плести узелки и употреблять их вместо письма. Надо сделать вкусным его питание, прекрасным его одеяние, устроить ему спокойное жилище, сделать веселой его жизнь. Соседние государства смотрели бы друг на друга издали, слушали бы друг у друга пение петухов и лай собак, а люди до старости и смерти не должны были бьт кочевать с места на место». Идеальная страна, нарисованная Лаоцзы, так и осталась идеальной, волшебной - и несуществующей страной. История Китая развивалась вовсе не по тому пути, который был предсказан философом, и опустошительные войны лишь изредка сменялись в ней мирным затишьем. История - да, но вот искусство и литература оказались более восприимчивыми к идеям философа, и именно в них утопические мечты Лаоцзы словно бы обрели вторую жизнь. Та же идеальная страна описывается и в даосском трактате «Чжуанцзы», но перенесена она в древнее царство Ци, о котором не раз вспоминал Ду Фу во время своих странствий: «...петухи там друг с другом перекликались, собаки отвечали друг другу лаем». Пение петухов и лай собак слышит и герой «Персикового источника» Тао Юаньмина, заблудившийся в горах и попавший в волшебную страну: «Там были поля превосходной земли, прекрасные были пруды, и тут, и бамбук, и прочее все. Межи и пути шли рядом, друг возле друга и друг через друга. Собака залает, петух закричит - друг друга услышат...» Наступит время, и Ду Фу найдет собственные слова, осуждающие войну, и сумеет по-своему выразить мечту о мире. «Мудрый человек не имеет собственного сердца. Его сердце состоит из сердец народа». Этот завет великого Лаоцзы запомнится ему на всю жизнь.

ЛУНМЭНЬ - ВОРОТА ДРАКОНА

Храм Лаоцзы - не единственная достопримечательность в пригородах Лояна. К югу от Восточной столицы, на берегу реки И, находятся знаменитые Ворота Дракона - высеченные в скале пещерные храмы со скульптурами буддийских святых. Сотни безымянных мастеров - скульпторов и каменотесов, строителей и архитекторов - потрудились над тем, чтобы сотворить это чудо искусства, напоминающее о величественных пещерных храмах Индии, откуда буддизм распространился по всему свету. Сумрачные своды пещер, украшенные искусной резьбой, глубокие ниши и галереи, поражающие глаз сказочным великолепием своего убранства, кажутся земным воплощением буддийского рая. Некоторые из скульптур достигают огромных размеров, и у каждого, кто смотрит на них, невольно замирает дух. Здесь и всемогущий будда Вайрочана, создатель всех остальных будд, и небесные стражники, и бодхисаттвы, призванные помогать людям на пути к спасению. Лики будд и бодхисаттв бесстрастны, зато глаза небесных стражников как бы сверкают огнем, брови сурово насуплены, рот приоткрыт в свирепой гримасе, словно они готовы сразиться со всеми силами зла. Так описывают эти храмы те, кому довелось их увидеть. Вот и Ду Фу спешит воспользоваться пребыванием в Лояне, чтобы взглянуть на буддийскую святыню.

В толпе паломников идет он по дороге, худой, осунувшийся, с глубоко запавшими щеками. Сухие, потрескавшиеся губы твердо сжаты, ранние морщины пересекают лоб, в глазах - выражение человека, изведавшего горечь жизненных неудач и потери близких. Не испытывал ли то же самое и принц Гаутама - основатель буддизма, впервые столкнувшись с людскими страданиями, болезнями, и смертью? Легенда рассказывает, что, воспитанный среди дворцовой роскоши, Гаутама в молодом возрасте оставил мир и сделался странствующим монахом. Шесть лет он умерщвлял свою плоть в надежде обрести истину, но затем разуверился в аскетизме. Близ местечка Урувела произошло просветление Гаутамы: он вспомнил о своих «прежних рождениях», и ему открылись «благородные истины» буддизма, гласящие, что жизнь в мире полна страданий, но есть Путь избавления от этих страданий. Надо лишь осознать иллюзорность мира, отказаться от страстей и желаний, обуревающих человеческую душу, и тогда произойдет чудо - разомкнётся бесконечная цепь перерождений и душа человеческая в блаженстве нирваны сольется с мировой душой. С этого начался буддизм - религия «просветления», учившая тому, что все явления мира - это лишь сгустки психической энергии, случайные сцепления дхарм, своеобразных психических первоэлементов, подобных атомам, но лишенных всякой материальности. Поэтому мир, по мнению буддистов, существовал лишь в той степени, в какой он отображался на экране человеческого восприятия, и все мировое зло мыслилось как проекция человеческих ощущений. Отсюда вывод: устраните ощущение зла, и само зло исчезнет. Сделать это можно лишь внутренним - духовным - усилием самого человека, и каждый верующий обращает взор не столько к небу, сколько вовнутрь самого себя. Христианскую и мусульманскую молитву в буддизме заменяет медитация - состояние внутреннего бесстрастия и покоя. Если сердца христианских проповедников пылают огнем веры, то буддийские подвижники стремятся уподобить сердце остывшему пеплу. Если, по Библии, вначале было Слово, то, по утверждению буддийского канона, близкого канону даосов, все началось с молчания.

Так учил Будда, и в дальнейшем его учение приобретало все больше последователей, усложнялось и конкретизировалось. Возникали различные школы и направления буддизма, которые, подобно волшебным колесницам, устремлялись во все концы света. Малая Колесница - на Цейлон, в Бирму, Лаос, Вьетнам; Большая Колесница - в Китай и близлежащие страны. В различных странах по-разному истолковывались догматы буддизма. Последователи учения Малой Колесницы считали Будду реальным историческим лицом, но для приверженцев школы Большой Колесницы реальный Будда бы иллюзорным воплощением некоего космического абсолюта, «трансцендентного Будды», который лишь на время принял человеческий облик. Энергия космического Будды, полагали они, способна воплотиться и в тех, кого священные тексты называют бодхисаттвами - «достигшими просветления». Бодхисаттвы разительно отличались от архатов, чьими усилиями двигалась вперед Малая Колесница. Архаты помышляли лишь о собственном спасении и оставались равнодушными к страданиям других. Они жили замкнутой общиной, до которой не долетали призывы о помощи, бодхисаттвы же жертвовали собственным спасением ради спасения остальных людей и как бы давали обет не покидать этот мир, пока в нем есть страждущие и несчастные.

Мудрые и сострадающие бодхисаттвы с просветленными ликами несли в себе частицу «тела Будды» - особой духовной субстанции, в существование которой верили сторонники учения Большой Колесницы. Невидимое и неслышимое, «тело Будды» обнимало весь космос, пронизывало «тьму вещей», а само покоилось вне пространства и времени, источая потоки духовного света. В этом теле, словно в волшебном зеркале, отражалось все сущее в мире - добро и зло, ненависть и любовь, истина и заблуждение. Оно, подобно луне, сверкающей в небе, заливало своим светом землю и вспыхивало в мельчайших капельках росы. «Тело Будды» охватывало мириады божественных существ буддийского пантеона, реющих в пространстве и наделенных могучей энергией; частицей этого божественного тела был наделен и принц Гаутама, что и делало его пророком, носителем высшей мудрости. Буддийский пантеон включал и множество других божеств, неисчислимых, будто песчинки на берегу Ганга. Эти божества именовались по-разному и носили различные ранги, но все они подобно неустрашимому небесному воинству, стояли на ступенях Большой Колесницы, охраняя драгоценную жемчужину буддийской веры.

Оснащенное таким образом учение Большой Колесницы нашло для себя благодатную почву в Китае: после крушения династии Хань и захвата кочевниками долины Хуанхэ, после бесконечных войн, мятежей и заговоров число несчастных и страждущих резко увеличилось. Конфуцианство с его идеалом социальной гармонии и даосизм с его призывом к природной естественности уже не могли утолить в людях духовный голод: тогда-то на китайском Олимпе и встали рядом даосские божества, конфуцианские культурные герои и милосердные бодхисаттвы, пришедшие из далекой Индии. Большая Колесница стремительно катилась по равнинам Китая - повсюду воздвигались буддийские храмы и пагоды, паломники отправлялись в Индию за священными текстами, в монастырях переводили с санскрита сутры, смуглолицых индийских проповедников с почетом принимали при дворе. Звук буддийского колокола манил в горы поэтов и художников; неграмотные крестьяне и образованные аристократы вступали в религиозные общества. Новообращенные мечтали о «чистой земле» и верили, что, произнося по многу раз имя будды Амиды, можно попасть в рай.

Те, кто прислушивался к голосу смуглолицых проповедников, вряд ли разбирались во всех тонкостях учения Большой Колесницы: гораздо чаще буддийские понятия и термины толковались по прямой аналогии с даосскими. И в самом деле, между буддизмом и даосизмом было много общего, недаром в Китае возникла легенда, что именно мудрец Лаоцзы, на склоне лет достигнув Индии, основал там новую веру. Поэтому первые члены буддийских сект особо не вдавались в различия между Дао - Путем и Бодхи - Просветлением. Но затем наиболее пытливые умы стали осознавать, что буддийское Просветление и даосский Путь - совсем не одно и то же. Просветление, как учил Будда, прежде всего означает разрыв бесконечной цепи перерождений и слияние с Абсолютом в блаженстве нирваны, но даосы ничего не знали о буддийской теории перерождения человека в новом земном облике, поэтому их чувство Пути имело иные оттенки, чем переживаемое буддистами чувство космического Просветления. То же самое касалось и других понятий: кармы, майи и т. д. Все они требовали самостоятельного осмысления, и китайские буддисты принялись за огромную теоретическую работу по составлению собственного буддийского словаря.

Переводя и истолковывая священные тексты, они старались осмыслить два кардинальных понятия - бытия и небытия, неразрывно связанных друг с другом. Каждая вещь, учили толкователи буддийских текстов, переводчики и философы, одновременно и существует и не существует. Вещи не бывают раз и навсегда заданными: сегодня они одни, а завтра - другие. Точно так же и человек. Один из философов рассказывает притчу о некоем Фаньчжи, вернувшемся домой после долгих скитаний. Соседей очень удивило, что он еще жив. Фаньчжи ответил: «Вам лишь кажется, что это я. На самом деле перед вами совсем другой». В это же время китайские теоретики буддизма заговорили и о «внезапном просветлении», которое снисходило на человека в любом месте и в любое время - внезапно и неожиданно, как молния, блеснувшая в небе. Для этого необязательно штудировать сутры, произносить молитвы и подчиняться монастырским уставам. Главное - внутренняя готовность к тому, чтобы «стать буддой», внутренний импульс, вспышка духовного озарения. Теория «внезапного просветления» как бы подготовила ночву для возникновения чань-буддизма.

Китайское слово «чань» («медитация») обозначало состояние внутренней сосредоточенности и духовного напряжения, которому чаньские наставники отводили главную роль, отказываясь от бесконечного чтения сутр и канонов. По их мнению, слово истины должно передаваться изустно, от учителя к ученику, через живое общение, - только тогда оно достигнет цели и проникнет в самое сердце. Схоластика и начетничество были решительно отвергнуты, и их место заняла непосредственная человеческая интуиция. Конечно, это не означает, что чань-буддизм утратил всякую связь с религией и превратился в философию: достижение нирваны и слияние с «космическим телом Будды» по-прежнему оставались главной целью для адептов учения. Но в то же время чаньская реформация обновила традиционный буддизм и приблизила его к потребностям реальной жизни. Буддийское учение переставало быть только религией и становилось учением о земной красоте, о неповторимости каждого мгновения жизни, о вечной ценности бытия. «Встретишь Будду - убей Будду» - в этом аллегорическом призыве слышались бунт против застывших церковных догм и вера в творческие возможности человека. «Внезапное просветление» снисходило не только на принявшего постриг монаха, члена буддийской общины, но и на художника, поэта и каллиграфа.

Последователи чань-буддизма любовались веткой цветущей сливы, осенней луной, желтеющими листьями клена, бабочкой на цветах. Они учились понимать язык живой природы и с его помощью выражать невыразимое. Охваченные мгновенным ощущением слитности с природой, они за несколько минут создавали картину или стихотворение, а затем, наподобие великого Чжуанцзы, «забывали слова». Бессловесное знание ставилось выше умения говорить. Когда Хуэйчжуна, одного из чаиьских наставников VIII века, приглашали принять участие в философском диспуте, он забирался на стул и молчал. Его противники ждали, чтобы он высказался. Хуэйчжун отвечал на это: «Я уже высказался». - «В чем же суть вашего высказывания?» - в недоумении спрашивали собравшиеся. «Вам этого никогда не постигнуть», - говорил Хуэйчжун, чье молчание и было главным аргументом в споре. Иногда таким аргументом служили неожиданные и парадоксальные жесты: вместо терпеливого разъяснения урока наставник мог ударить ученика, ошеломить его восклицанием «хэ!» или другой абсурдной выходкой. Это делалось для того, чтобы сбить инерцию заданной логики и высвободить в сознании ученика тот спонтанный импульс, без которого, по мнению последователей буддизма, невозможен полет фантазии.

Ду Фу, совершивший путешествие к Воротам Дракона, никогда не был ревностным буддистом, но он усвоил все то живое и ценное, что было заложено в этом учении. «Внезапное просветление» рождало не только религиозные, но и художественные образы, и поэт тоже «становился буддой», создавая прекрасные строки стихов. Ду Фу долго блуждал лабиринтами пещерных храмов, останавливался перед огромными статуями и трогал холодный камень, словно бы примеряя его прочность к прочности своих будущих строк, воспевающих буддийскую святыню. Он начнет стихотворение словами о том, как постепенно - издали - возникают над просторами полей Ворота Дракона, опишет деревья вдоль почтового тракта, «золотые и серебряные» крыши буддийских храмов, а закончит словами о непостоянстве жизни, о том, что люди, однажды встретившись, затем теряют друг друга. Такова судьба, но, может быть, учение Будды поможет примириться с судьбой? Звук буддийского колокола вселяет в душу спокойствие и отрешенность, не эти ли чувства желанны сейчас для Ду Фу!..

ДУ ФУ В РАННИЕ ГОДЫ ЖИЗНИ

Итак, годы с 731 по 744-й были наполнены для Ду Фу самыми разными событиями: он путешествовал, сдавал императорские экзамены, ему пришлось за это время похоронить отца и тетушку Пэй. Путешествие на юг продолжалось четыре с лишним года - когда Ду Фу отправился в путь, ему было двадцать (в Китае принято начинать отсчет возраста с момента зачатия ребенка, таким образом, ребенок рождается на свет уже годовалым), а вернулся домой двадцатичетырехлетним юношей. Известно, что в 730 году Ду Фу предпринял попытку побывать на севере и даже пересек Хуанхэ, но его остановили наводнения рек Ло и Чань, принесшие немало разрушений окрестным районам: были снесены знаменитые лоянские мосты - Мост Небесной Переправы и Мост Вечной Переправы. Поэтому приходится согласиться с мнением современного китайского исследователя Фэн Чжи, что началом юношеских путешествий Ду Фу следует считать 731 год.

Путешествие имеет почти ритуальную значимость в жизни китайского поэта и часто занимает центральное место в его биографии. Отправляясь в дорогу, надолго (или, может быть, навсегда) покидая родину, поэт как бы совершает этический жест разрыва с прошлым, жалуется на свою непризнанность среди современников, которые «не отличают орхидеи от полыни» и готовы предпочесть истинному дарованию искусственные цветы ложного таланта, обвиняет своих политических врагов в стремлении, подобно плющам, опутывающим ствол дерева, оклеветать его перед государем и говорит о желании навеки покинуть суетный мир и до конца дней стать оттельником. Такому путешествию обычно предшествуют драматическое столкновение с императорским двором, изощренные придворные интриги, невинной жертвой которых и становится поэт, чье служебное перемещение заменяет собою ссылку. Ранние путешествия Ду Фу, что особенно важно отметить, имеют совершенно иной характер, иную окрашенность - это именно юношеские путешествия, лишенные драматизма и еще слабо подчиняющиеся традиционному ритуалу. Правда, второму путешествию Ду Фу (в 736-740 годах на север) предшествовала неудача на императорских экзаменах, но она не оставила в душе поэта заметного следа и не стала поводом для трагического разрыва с миром. Странствующий поэт полон радости, ликования, восторга, опьяненности жизнью, недаром позднее он назвал эти годы годами счастливой свободы.

Биографы Ду Фу расходятся во мнениях о времени и месте его экзаменов. Ряд ученых считают, что императорские экзамены состоялись в 735 году и проходили в Лояне, где в это время находился Сюаньцзун; другие переносят эту дату на год вперед и доказывают, что Ду Фу держал экзамены в Чанъани. Вторая версия представляется убедительнее: она лучше согласуется с последующими событиями в жизни поэта и известными фактами его биографии (по словам самого Ду Фу, он снова вернулся в Чанъань через восемь с лишним лет после экзаменов; установлена дата этого возвращения - 745 год, следовательно, экзамены состоялись в 736 году). Исследователей творчества Ду Фу неизменно волнует вопрос: почему талантливый и образованный потомок Ду Юя и Ду Шэньяня, воспитанный в семье с прочными конфуцианскими традициями и выступавший кандидатом от столичной области, провалился на императорских экзаменах? Сам поэт ничего не сообщает о причинах провала, но было бы вполне естественным предположить, что его необычный талант попросту не укладывался в рамки экзаменационных правил. Это не означает, будто Ду Фу с младенческих пеленок всех поражал своей гениальностью, - напротив, избыток творческих сил мог и помешать ему, лишить внутреннего самоконтроля. Один из самых авторитетных биографов поэта - Уильям Хан - отмечает, что стихам Ду Фу порой недоставало простоты и плавности речи, они требовали медленного и вдумчивого постижения и с первого взгляда наверняка казались угловатыми и неуклюжими. Возможно, причина провала в этом, если искать именно логическую причину. Но неудача на экзаменах могла объясняться и чистой случайностью, неудачным вопросом, дурным расположением духа экзаменаторов и т. д. По предположениям и подсчетам биографов, отец Ду Фу скончался в 740 году. Затем, как уже было сказано, Ду Фу отправился в Лоян на похороны тетушки и провел в Восточной столице 743 и 744 годы. Почему он не вернулся домой, мы не знаем. Остается лишь предположить, что ему не слишком хотелось жить рядом с мачехой, да и к тому же в Лояне было больше возможностей для заработка. В целом период с 743 по 744 год остается самым «темным» для биографов. Неизвестно, чем именно занимался Ду Фу в Лояне и как он зарабатывал на жизнь. У. Хан предполагает, что поэт либо давал частные уроки, либо выполнял обязанности домашнего секретаря у знатного лоянского вельможи. Это предположение вполне допустимо: провалившись на императорских экзаменах, Ду Фу не мог занять чиновничью должность, а возможностей для заработка иным путем было не так уж много. Как человек образованный и владеющий кистью, он, вероятно, сочинял на заказ надгробные надписи - похожие на ту, которой он почтил память тетушки Пэй. Писал ли он стихи в это время? Скорее всего да, хотя из ранней лирики поэта мало что сохранилось до наших дней. Всего несколько стихотворений датируются 731-744 годами - стихотворений, непохожих на лирику позднего периода. В них еще не слышен набатный звон колокола, пробуждающего в людях доброту и любовь, и его ранние стихи так же безмятежны, как и он сам, скакавший на среднеазиатских лошадках с охотничьим соколом на парчовой рукавице. В них - то же упоение жизнью, радость общения с природой, созерцательный покой:

Восточный район распахнулся навстречу заре, И Южная башня взметнулась вдали предо мной. Плывущие тучи повисли меж гор и морей, Степные просторы окутаны синею мглой. («Поднимаюсь на городскую башню в Яньчжоу»)

Глава третья ТРИ ПОЭТА

Простились у башни.

Пойма безбрежна на взгляд.

Закат изгорает,

медленно меркнет свет.

В укромные гнезда

птицы на ночь летят,

А путник шагает, -

скитальцу отдыха нет.

Ван Вэй,

У высокой башни проводил чиновника Ли

ДЕРЗКИЙ ЛИ БО ПОКИДАЕТ ИМПЕРАТОРСКИЙ ДВОР

Тот, кто побывал в Великом Лучезарном Дворце императора Сюаньцзуна, видел много необыкновенного, недаром этот дворец сравнивают со священными постройками древних царей. Исторические хроники свидетельствуют, что в древние времена существовал храм со сходным названием - Лучезарный Зал, как бы в миниатюре отражавший устройство Вселенной и способный притягивать к себе космические силы, благотворно влиявшие на жизнь народа. Вот и дворец Сюаньцзуна обладает тем же магическим свойством, но к его названию прибавлено еще слово «Великий», означающее, что по своему великолепию он превосходит все созданное прежде. Астрологи и гадатели выбрали для дворца место с таким расчетом, чтобы могущественные силы Земли оказывали на него наиболее благоприятное воздействие, и план будущей постройки был сориентирован по сторонам света. Великий Лучезарный Дворец построен зодчими на возвышенности, к которой ведет вымощенная голубоватым камнем и извивающаяся наподобие драконова хвоста дорога. Посетителей дворца, поднимающихся по этой главной Дороге, встречает множество самых разнообразных построек - залов для аудиенций, павильонов для развлечений, библиотек, храмов, воинских казарм. Постройки окружены зарослями бамбука, экзотическими деревьями, мостиками, перекинутыми через ручьи. В прудах и озерах отражаются плакучие ивы и редкие по красоте цветы, в прозрачной воде плавают диковинные рыбы, в гуще деревьев поют невиданные птицы, и гостю из дальних мест кажется, будто он попал в волшебную страну, обитель бессмертных и небожителей.

Не меньше чудес и внутри дворца: искусная резьба, живопись, вышивка не дают соскучиться взгляду. Все благоухает от аромата цветов и благовоний. Драгоценные курильницы, мешочки с ароматическими веществами, которые придворные привешивают к поясу, насыщают воздух душистой пряностью. Моды на одежду - самые причудливые. Придворные красавицы носят платья среднеазиатских фасонов, а их волосы убраны на персидский манер. Это объясняется тем, что ко двору постоянно прибывают посольства из соседних стран, да и на улицах города много иностранцев - паломников, купцов, богатых путешественников, поэтому женам придворных трудно удержаться от того, чтобы не позаимствовать моду на прическу или фасон одежды. Во дворце день и ночь звучит музыка, устраиваются разнообразные зрелища. Для этой цели создана специальная школа по подготовке актеров - Грушевый Сад. В Чудесном Саду Небожителей искусству актеров обучаются дети, в том числе и дети из императорской семьи. Придворная знать аплодирует выступлениям актеров-карликов, которые тоже проходят специальное обучение. Знатные особы и сам император с азартом следят за петушиными боями и любуются танцами дрессированных лошадей. Пленительные самаркандские танцовщицы, кружащиеся на мяче, вызывают восхищение придворных поэтов, посвящающих им стихи.

Каждый может убедиться, что император Сюаньцзун прозван Блистательным не только за политические и военные реформы, хотя и этого достаточно для того, чтобы увековечить его имя. Сюаньцзун подчинил все сферы экономики строжайшему государственному контролю, добился твердых цен на зерно, восстановил государственную монополию на соль, учредил должность цензоров, следивших за выполнением императорских указов. Подвергнув коренной перестройке армию, Сюаньцзун укрепил границы Танской империи. Деятельный, энергичный, смелый во всех своих начинаниях, он проявил себя и как покровитель искусства и литературы. В самом начале своего правления Сюаньцзун приказал навести порядок в дворцовой библиотеке, пополнив ее новыми свитками книг, число которых достигло шести с лишним тысяч. В дворцовой библиотеке хранятся и конфуцианские, и даосские классики, и исторические сочинения, и буддийские сутры, и классическая поэзия. Указом императора учреждены две академии - Лес Кистей и Собрание Мудрых. Члены этих академий составляют императорские эдикты, воспевают в стихах деяния Сына Неба. Академики получают высокое жалованье, и им присваиваются ранги - «состоящий в штате», «ожидающий высочайших указаний», «благоговейно ожидающий» и «наставляющий». Особо отличившиеся награждаются красным или темно-синим халатом, поясом с подвесками из золота, серебра или нефрита, а также мешочком с вышитой золотой рыбкой.

Император Сюаньцзун умеет ценить беседу с мудрым человеком. Поэтому он и пригласил во дворец поэта Ли Бо, чья слава гремит по всей Поднебесной. О Ли Бо говорят всюду - у деревенских колодцев, на перекрестках городских улиц, на рынках и в винных лавках. Имя поэта окружено легендой. Он знаменит не только своими стихами, но и познаниями в области даосской философии и рыцарской доблестью. Еще в юном возрасте Ли Бо покинул семью и поселился в горах вместе с даосским наставником. Для него начались годы напряженного внутреннего самовоспитания - «взращивания духа», как говорили даосы. Ли Бо бродил по горным тропинкам, слушал шум ветра в ветвях деревьев и плеск ручья, и его душа становилась такой же чистой и прозрачной, как небесная лазурь. Это и было тем состоянием «пустоты», к которому стремились даосы. Человек в этом состоянии как бы отторгал от себя свое «я» и сливался со всей природой: даже птицы и звери переставали бояться его. Закончив учебу у даосского наставника, Ли Бо стал странствующим рыцарем - одним из тех, чье «слово всегда предполагает исполнение, и то, что они делают, всегда серьезно и определенно. Раз скажут они «да», то обязательно исполнят. Они не жалеют себя, устремляясь туда, где ученому страх и опасность». Долг странствующего рыцаря - заступаться за обиженных и угнетенных. По первому зову они бросаются в бой, чтобы восстановить нарушенную справедливость. Странствующий рыцарь остановит плеть сборщика налогов, занесенную над головой бедного крестьянина, накажет откупщика, обирающего мелких ремесленников, спалит усадьбу князя, чьи егеря и ловчие вытаптывают крестьянские посевы. Странствующие рыцари не признают государственных указов и постановлений. Они свободны. Прячась в дремучих лесах, на берегах рек и озер, они собственным мечом творят расправу над теми, кого оставляют безнаказанными судебные приговоры.

После рыцарских странствий и приключений Ли Бо снова воспитывался у даосского мастера, писал стихи, путешествовал и подолгу гостил у друзей. Гостеприимные хозяева угощали его вином из янтарных кубков и изысканными яствами на нефритовых блюдах. Иногда они вместе с Ли Бо садились в лодку и под звуки барабанов и флейт уносились в речную даль. Вокруг зеленели прибрежные травы, мелкие волны напоминали чешую дракона. Голоса певиц - девушек в тонких шелковых одеждах - разносились над рекой, и их лица, освещенные солнцем, отражались в воде... Во время своих путешествий Ли Бо встречался с отшельниками, которые жили по двое на берегу какого-нибудь ручья, спали, укрывшись одним одеялом, умывались водой из проруби и вместе носили одну пару сандалий, знакомился с поэтами (его другом был прославленный поэт Мэн Хаожань), разговаривал с простыми людьми. Он фехтовал на мечах, занимался каллиграфией, играл на цитре. Однажды он решил совершить восхождение на вершину Тайшань и долго готовился к этому, соблюдая правила даосской диеты, помогавшей достичь внутреннего очищения, собственноручно переписывая на шелковый свиток трактат Лаоцзы «Каноническая книга о Пути» и стараясь постигнуть его сокровенный смысл. Когда Ли Бо поднялся в горы по дороге, проложенной для самого императора, его окружили сосны, камни и облака. В лесу пели птицы, под камнями журчал ручей, и казалось, что рядом - волшебные феи и небожители, пребывающие в блаженстве вечной молодости. Глядя на лесистые склоны и вдыхая прозрачный горный воздух, наполнявший тело живительной энергией, Ли Бо чувствовал, что вершина Тайшань словно бы таит в себе истину Дао...

После восхождения Ли Бо на Тайшань один из его друзей получил приглашение во дворец и там рассказал о поэте. Эти рассказы услышала младшая сестра императора, которая была даосской монахиней. Она и посоветовала брату, императору Сюаньцзуну, пригласить Ли Бо во дворец, обещая, что беседа с ним доставит истинное наслаждение. Сюаньцзун послушался совета сестры, и вскоре к Ли Бо прибыли гонцы из столицы, вручившие ему императорскую депешу. Прославленного поэта и знатока даосской философии просили пожаловать во дворец. Ли Бо хорошо понимал, что от таких приглашений не отказываются, и быстро снарядился в путь. Его провожали друзья, желавшие поэту удачи и надеявшиеся, что «небожитель, изгнанный с небес», как иногда называли Ли Бо, обретет наконец пристанище на земле. Ли Бо и сам надеялся на это: прежние попытки устроиться на службу и пожучить постоянный заработок кончались ничем, а ведь ему уже за сорок, и вечно зависеть от поддержки друзей и близких не слишком-то приятно. Поэтому он торопил погонщика, сидя в коляске, с нетерпением поглядывал вперед, ожидая, когда покажутся черепичные крыши Чанъани и стражники разведут тяжелые створки городских ворот, пропуская толпу крестьян, спешащих на рынки, и купеческие караваны, груженные заморскими товарами.

Мощенная голубоватым камнем дорога привела Ли Бо во дворец, где его приняли с почетом и - что не укрылось от глаз - некоторым подобострастием, вызванным столь явным расположением Сына Неба к персоне «изгнанного небожителя». Кто знает, рассуждали придворные, может быть, этот великан-южанин с громоподобным голосом и величественной осанкой, в чьих жилах течет немало тюркской крови, окажется в числе фаворитов и любимчиков Сюаньцзуна или завоюет доверие всесильного евнуха Гао Лиши. Тогда от его прихоти будут зависеть судьбы людей, поэтому нужно заранее с ним поладить. И осторожные придворные стремились окружить великана-южанина лестью, соответствовавшей размерам тех милостей, которые оказывал ему император. А милости эти следовали одна за другой. Хотя Ли Бо и не получил дворцовой должности, его зачислили в императорскую академию Лес Кистей, и он занял свое место среди придворных поэтов, воспевающих дворцовые празднества, прогулки и обеды. Ли Бо ездил верхом на лошадях из императорских конюшен, спал на ложе из слоновой кости, сидел на прекрасных шелковых циновках и ел из золотой посуды. Мог ли мечтать о больших почестях тот, кто недавно готов был разделить единственную пару туфель с лесными отшельниками или странствующими рыцарями!

Император Сюаньцзун часто посылал за Ли Бо, желая побеседовать с ним о даосизме, об искусстве «продления жизни» и эликсире бессмертия. Поэта отводиЛи Бо внутренние покои дворца, куда не долетали голоса людей, где все навевало спокойствие и склоняло к размышлениям. На лаковом резном столике дымился зеленый чай, в вазе стояли садовые цветы, в аквариуме плавали золотые рыбки, и маленькая дворцовая собачка лежала на вышитой подушке, лениво поглядывая вокруг выпученными глазками. Император благосклонно кивал, слушая рассказы Ли Бо, словно они сулили ему, обладавшему безграничной властью и богатством, еще и надежду на земное бессмертие, на «десять тысяч лет жизни». Доводилось ли почтенному Ли встречать настоящих бессмертных? - спрашивает император, и Ли Бо понимает, как хочется Сюаньцзуну поверить в то, что бессмертие существует и что когда-нибудь даосский старец, одетый в травяное платье и похожий на сухое корявое дерево, принесет ему во дворец волшебный эликсир вечной жизни.

- Да, доводилось, - отвечает Ли Бо, вспоминая свое восхождение на Тайшань и встречу с чудесными феями. - Постигший законы Дао может жить очень долго, тысячи лет, а затем расстаться с собственным телом, будто с птичьим оперением...

Иногда император просит почитать стихи, и Ли Бо, отхлебнув из чаши, декламирует нараспев свои строки:

Собаки лают, И шумит вода, И персики........ Дождем орошены. В лесу Оленей встретишь иногда, А колокол Не слышен с вышины. За сизой дымкой Высится бамбук, И водопад Повис среди вершин. Кто скажет мне, Куда ушел мой друг? У старых сосен Я стою один.

Восхищенный стихами Ли Бо, император посылает за своей «драгоценной супругой» - красавицей Ян, и вскоре во внутренних покоях появляется женщина, подобная тем, о которых в старину говорили, что их красота разрушает даже крепостные стены. Прекрасная Ян Гуйфэй! Ее брови как бабочки, щеки своей нежностью напоминают самаркандский персик, прическа - словно легкое весеннее облако, посылающее на землю благодатную тень. Когда Ян Гуйфэй исполняет танец под любимую мелодию императора «Радужная рубашка, одеяние из перьев», она кажется лунной девой, сотканной из потоков струящегося света; а когда она берет в руки инкрустированную золотом цитру с изображенными на ней фениксами, ее можно сравнить с волшебной феей-небожительницей. Красавица Ян добродетельна, умна и находчива: умеет угодить Сюаньцзуну. Однажды император играл в го с наследником трона, а «драгоценная супруга» внимательно следила за игрой, стоя возле доски. Когда император начал проигрывать, Ян Гуйфэй выпустила дворцовую собачку, которая вскочила на доску и смешала все фигуры. Разве это не находчивый поступок! Поистине счастлив тот, кто обладает такой женщиной, и император Сюаньцзун настолько увлечен супругой, что подчас забывает о государственных делах, проводя с нею дни и ночи.

Сейчас императору угодно, чтобы Ян Гуйфэй тоже услышала стихи Ли Бо, написанные здесь, в Чанъани. «Драгоценная супруга», одетая в дорогие парчовые ткани, благоухающая запахами «благовестного мозга дракона» - особого вида камфоры, присланной из Тонкина и подаренной ей Сюаньцзуном, усаживается рядом с супругом. Император делает повелевающий жест, и Ли Бо продолжает читать о том, как приглашенная им в компанию луна колышется в такт его песне, а тень пускается в пляс. Им весело втроем - поэту, луне и тени, а, захмелев от вина, они расходятся каждый своим путем. Луна снова холодновато сияет в небе, тень послушно ложится на землю. Поэт остается один и думает:

И снова в жизни одному Мне предстоит брести До встречи - той, что между звезд У Млечного Пути,

Прекрасная Ян Гуйфэй восхищена стихами не меньше самого императора: из расшитых золотом рукавов, словно две иволги, выпархивают ее маленькие белые ручки, аплодирующие поэту, а на губах появляется ослепительная улыбка, обнажающая жемчуг ровных зубов. Ей нравится великан-южанин, так вдохновенно поющий свои стихи, и в душе возникает желание, чтобы в таких же чеканных строфах он воспел ее красоту. Другие придворные стихотворцы уже не раз пытались слагать ей гимны, но их строки тотчас же забывались, недолговечные, будто ночные мотыльки. Стихам Ли Бо, без сомнения, суждена долгая жизнь в веках, и если эти стихи будут посвящены ей, то такой же вечной останется ее красота. Поэтому Ян Гуйфэй опускает глаза и вздыхает, как бы не решаясь высказать вслух свои мысли. Император отгадывает заветное желание супруги (или их мысли, как всегда, совпадают) и повелевает поэту воспеть несравненную красоту. Ли Бо почтительно кланяется и просит подать бумагу и тушь. Когда слуги приносят письменные принадлежности, Ян Гуйфэй сама откалывает кусочек туши и растирает на камне - высшая честь для поэта, - а император подает ему кисть. Ли Бо медленно окунает кончик кисти в лучшую сиамскую тушь, и за это время - всего несколько секунд - стихотворение складывается в голове. Еще секунда, и оно - на бумаге. Император и «драгоценная супруга» читают еще не успевшие просохнуть иероглифы, словно не веря, что такие «ровные и чистые мелодии» могли родиться на их глазах.

На следующий день новые стихи Ли Бо облетели Великий Лучезарный Дворец, и все придворные - от низших до высших чинов - повторяли строки, в которых Ян Гуйфэй сравнивалась с Летящей Ласточкой - знаменитой красавицей древности. Прекрасные строки - неужели Ли Бо написал их так быстро! Поистине его воображение подобно вспышке звезды Тайбо - Великая Белизна, в честь которой он получил свое имя. И неужели сама «драгоценная супруга» растирала тушь - вот уж совсем небывалый случай! Громогласный южанин может гордиться славой первого придворного поэта: отныне у него нет соперников. Точно так же, как звезда Тайбо затмевает другие звезды, Ли Бо затмил всех. Даже Чжан Цзи - родственника императора, слагавшего изящные стансы. После вдохновенных строк Ли Бо репутация Чжан Цзи померкла и потускнела, что, конечно же, породило в нем зависть и злость. Стоит посмотреть, как он меняется в лице, когда речь заходит о пришельце-южанине! Но Ли Бо не обращает на Чжан Цзи никакого внимания и ведет себя во дворце, словно на вольном просторе «гор и вод». Ни перед кем не заискивает, никому не кланяется, не зря говорится, что у него особая «кость гордости». С вельможами дерзок и насмешлив; совершенно не соблюдает придворный этикет. Однажды на большом пиру попросил самого Гао Лиши снять с него туфли, и всемогущий евнух не посмел отказаться, потому что императора Сюаньцзуна забавляла выходка поэта. Неудивительно, что оскорбленный Гао Лиши (подобно посрамленному Чжан Цзи) затаил против поэта злобу, ожидая случая отомстить ему.

Враги Ли Бо стали плести интриги. Им не удавалось очернить поэта в глазах императора, но они сумели внушить «драгоценной супруге», что южанин едко высмеял ее в «чистых и ровных мелодиях». Дело в том, что Ян Гуйфэй при своей красоте отличалась заметной полнотой фигуры, а Ли Бо сравнил ее с тонкой Летящей Ласточкой. Разве это не насмешка! И вот уже придворные прячут в рукава улыбки, пытаясь представить такую Ласточку, как Ян Гуйфэй: ей нужны были бы орлиные крылья, чтобы подняться в воздух. Под языком Ли Бо, оказывается, скрывалось ядовитое жало. Поистине опрометчиво доверять этим южанам, которые изображают покорность, а сами готовы предать в любую минуту. Госпожа Ян Гуйфэй растирала для Ли Бо тушь (лучше бы она растирала ее для Чжан Цзи), а он отплатил черной неблагодарностью. Нет, нужно немедленно удалить его из дворца! Пусть возвращается к «горам и водам», прячется в лесах со странствующими рыцарями и пьянствует в деревенских харчевнях. Великий Лучезарный Дворец не для Ли Бо. Так нашептывали красавице Ян угодливые царедворцы, и в конце концов их старания принесли плоды: «драгоценная супруга» поверила, что Ли Бо ее высмеял. Поверила и вознегодовала. Увидев на лице супруги негодование и досаду, император Сюань-цзун - делать нечего - пообещал выслать дерзкого южанина, хотя самому было жаль терять такого собеседника. Император вызвал Ли Бо и сообщил о вынужденном решении. Этим и кончилось недолгое пребывание поэта в Великом Лучезарном Дворце.

Друзья устроили ему проводы: построили небольшой павильон, созвали певцов и музыкантов, заказали вина и закусок, чтобы приободрить поэта накануне долгого путешествия. Они долго веселились на прощание, Ли Бо и его чанъаньские друзья. Затем оседлали лошадей и все вместе домчались до озера Куньмин, находившегося в двадцати километрах от Чанъани. Здесь они и расстались - дальнейший путь Ли Бо предстояло совершить одному. Ли Бо последний раз посмотрел в ту сторону, где остались столица Чанъань и Великий Лучезарный Дворец императора Сюаньцзуна, красавица Ян Гуйфэй и могущественный евнух Гао Лиши. Ли Бо не жалел ни о золотой посуде, ни о ложе из слоновой кости, ни об иных знаках высочайшего внимания и расположения. Ему было жаль одного: Сюаньцзун, слывущий справедливым и просвещенным монархом, поддался наветам клеветников и позволил врагам поэта одержать победу. Значит, даже самые справедливые и мудрые не всегда отличают орхидею от полыни, а ложь принимают за правду. Что ж, этот урок пойдет на пользу Ли Бо - теперь он не станет искать счастья в императорских дворцах, где хорошо и спокойно только таким, как Чжан Цзи. Но этот удел не для истинного поэта. Ли Бо ждут ущелья, горы и водопады - там он будет собирать лечебные травы, заниматься даосскими упражнениями, беседовать с отшельниками и писать стихи на стенах древних монастырей и пагод. Он отрешится от суеты, душа его станет свободной и легкой. Он узнает новых друзей и забудет старых врагов.

ХРАБРЕЦ ГАО ШИ «НЕ ВСТРЕЧАЕТ СУДЬБЫ»

Жители города Сунчэна, расположенного к югу от реки Хуанхэ, привыкли встречать на улицах человека с воинственной внешностью и горделивой осанкой. Он вышагивал величественной поступью, гордо откидывая голову и как бы придерживая рукой ножны воображаемого меча, что служило напоминанием о его боевом прошлом. В этом человеке всякий угадывал странствующего рыцаря, защитника обиженных и угнетенных, а многие принимали его за богатого и знатного вельможу, столько было надменности во взгляде и гордой уверенности в движениях. Разносчики овощей и фруктов почтительно уступали ему дорогу, осторожно придерживая свои лотки, чтобы случайно не задеть его и не получить увесистого тумака. Человек зычным голосом подзывал слугу, замешкавшегося на перекрестке, и разглядывал товары в лавках с таким видом, словно ему ничего не стоило скупить их все разом. Торговцы с надеждой поглядывали на такого покупателя, но старожилы города и завсегдатаи торговых кварталов хорошо знали, что человек этот вряд ли купит дорогую вещь: в кошельке, привязанном к поясу, не слишком много денег, чтобы тратить их напоказ. Бывший странствующий рыцарь зарабатывает на жизнь возделыванием огорода и разведением домашней птицы. У него небольшой домик в Сунчэне, куда он возвращается всякий раз после неудачной попытки устроиться на службу. В древности о таких людях говорили, что они «не встречают судьбы», вот и бедный Гао Ши - таково имя этого человека - никак не встретит свою судьбу.

Будь у него знатные предки или дослужись его отец до высокого чина, все было бы иначе, но Гао Ши родился в семье чиновника средней руки: с детства привык видеть отца, занятого разбором тяжб и жалоб, составлением докладов в столицу и прочей текущей работой. Такая жизнь не слишком привлекала Гао Ши, поэтому юношей он покинул дом и подружился со странствующими рыцарями. Кочевая жизнь, полная опасностей и лишений, воспитала в нем храбрость, и юный Гао Ши, сжимающий в руке короткий меч, воображал себя похожим на знаменитых рыцарей древности, - например, на своего любимого героя Цзин Кэ, который попытался убить свирепого Юн Чжэна - будущего императора Цинь Шихуана. Храбрецу не удалось прорваться сквозь стражу и нанести удар - Цзин Кэ был схвачен и казнен, но память о нем сохранилась в веках, и его легендарная слава будоражила воображение таких, как Гао Ши. Прячась в лесном убежище, упражняясь в фехтовании и стрельбе из лука, воспитывая в себе смелость и бесстрашие подлинного «ся» - странствующего рыцаря, юный Гао Ши мечтал о свершениях, которые поставили бы его имя рядом с именами Цзин Кэ и других древних героев. Он тоже хотел прославиться в веках, уверенный, что именно меч и стрелы, а не кисть и тушечница донесут до потомков громкий звук его имени. В отличие от Ли Бо и Ду Фу Гао Ши не поражал окружающих ранней литературной одаренностью и в юности не подавал надежд как поэт.

Закалив в себе волю и воспитав благородный рыцарский дух, Гао Ши стал искать возможность показать на Деле, как он владеет мечом и стрелами. В прочитанных им книгах рассказывалось о мудрых и щедрых покровителях бесстрашных рыцарей, - таких покровителях, как принц Тань, принявший на службу Цзин Кэ, или принц Уцзи из царства Вэй, умевший разглядеть в простых людях подлинных героев. Вот и Гао Ши стремился найти человека, который по достоинству оценил бы его мужество, но на этом пути юного рыцаря преследовали одни неудачи. Даже император Сюаньцзун, окруживший себя талантливыми и преданными людьми и понимавший, что от этого зависит успех его царствования, не заметил талантов Гао Ши, чей первый визит в столицу окончился неудачей. Столичные вельможи тоже не удостоили вниманием юного провинциала, но Гао Ши не отчаивался. Подружившись с поэтами Ван Чанлином и Ван Чжихуанем, он стал завсегдатаем винных лавок, где выступали певцы и музыканты. Гао Ши слушал их пение, иногда и сам подхватывал мелодию, перебирая струны старинной цитры, иногда просил принести вина или садился с друзьями за шашечную доску. Пока его оружие и доспехи пылились без дела, Гао Ши стал чаще вспоминать о бумаге и тушечнице. Полюбив часы уединенных литературных занятий не меньше, чем состязания в меткости и силе, в стихах он по-прежнему оставался рыцарем, чье пылкое воображение устремлялось не столько к красоте «гор и вод» или тишине «садов и полей», сколько к воинским подвигам. Гао Ши сочинял «пограничные» стихи, изображая в них походы, битвы, вылазки и засады, стопы и крики раненых, белеющие в полях кости погибших, - одним словом, все то, из чего складывалась жизнь далеких пограничных гарнизонов.

Эти темы подчас казались грубыми кабинетным знатокам, воспитанным на утонченной придворной поэзии, но. в сердцах простых людей они находили отклик. Тайская держава нуждалась в многотысячной армии, поэтому по всей стране мужчин призывали на службу: жены со слезами провожали мужей, матери - сыновей, сестры - братьев. Долго длилась разлука, и немногие возвращались домой: китайские воины умирали в степях, под чужим небом. Поэтому читатели узнавали в стихах Гао Ши свои собственные судьбы и платили поэту горячим признанием. Положенные на музыку, стихи звучали по всей стране - в харчевнях, винных лавках и просто на улицах. Однажды, в снежный и пасмурный зимний день, Гао Ши, Ван Чанлин и Ван Чжихуань сидели в харчевне, когда в нее вошли чиновники из Грушевого Сада (дворцовая школа по подготовке актеров), а вслед за ними - четыре изысканно одетые певицы с музыкальными инструментами. Гао Ши и его друзья отодвинулись в угол, разглядывая вошедших при свете жаровни. Ван Чанлин сказал: «Сейчас узнаем, кто из нас самый знаменитый. Тот, чьих песен споют больше, будет считаться победителем». Певицы устроились на небольшом возвышении, настроили цитры и запели. Гао Ши услышал слова своих собственных стихов, положенные на музыку, затем девушки спели две песни Ван Чаплина, и только Ван Чжихуань никак не мог дождаться, когда споют его песню. «Если не споют, вы победили», - горестно вздохнул он, но в это время зазвучали стихи Ван Чжихуаня о реке Хуанхэ, исчезающей в дымке облаков, об одинокой крепости в горах, о весне, которая все не наступает, и об ивах, мечтающих о весеннем тепле...

Уже известным поэтом Гао Ши совершил путешествие на север, где ему довелось встретиться с одним из военачальников китайской армии - принцем Синьаня, который недавно нанес поражение враждебным племенам киданей и Си. Поэт видел воодушевленную победой армию, возвратившихся из похода солдат, горы захваченных трофеев, и его охватывало чувство патриотической гордости. Гао Ши добился, чтобы его представили принцу, и преподнес ему стихотворение, в котором поздравлял с победой удачливого полководца. Стихотворение понравилось, и принц долго расспрашивал автора, откуда он и как оказался на севере. В глубине души поэт надеялся, что принц Синьаня примет его на службу: очень часто случалось так, что крупные полководцы, которые бывали ие слишком грамотными, нуждались в услугах личных секретарей. Но надежды Гао Ши остались невоплощенными: принц не счел стихи поэта достаточно надежным залогом его верности. Снова не встретив свою судьбу, Гао Ши через три года отправился в Чанъань сдавать экзамены. Он решал добиться признания своей начитанностью и знанием классиков. К тому же, рассуждал он, экзаменаторы должны считаться с его репутацией известного поэта. Одним словом, Гао Ши всерьез намеревался оказаться в числе первых - если и не по программе «продвинувшийся муж», то хотя бы по специальному разряду «обладающий Путем», по которому экзаменовались те, кто не привык с раннего детства сидеть над конфуцианскими книгами. Но судьба и тут проявила свой каверзный нрав: экзаменаторы сочли «пограничные» строфы Гао Ши слишком простыми и грубыми для дворцовых стен, и поэт вышел из экзаменационного зала с горьким чувством досады и разочарования.

Меч обнимаю не с кем мне слова сказать. Горы и реки напрасно тянутся вдаль.

Так писал он в прежние годы. Теперь, в столице, Гао Ши преследовали те же чувства: «одинокий меч», о котором он часто упоминал в стихах, оставался вечным спутником поэта. Гао Ши покинул столицу и стал хозяйствовать у себя в усадьбе (кроме дома в Сунчэне, у него было еще небольшое поместье на реке Ци). Он отнюдь не обладал навыками настоящего крестьянина - трудолюбием, смекалкой, умением заранее все рассчитать, и засеянные рисом поля гораздо чаще приносили убыток, чем прибыль. Иногда в доме кончалась еда, кончались деньги, и Гао Ши просил в долг у соседей. Соседи относились к нему снисходительно, считая Гао Ши чудаком и неудачником, но помогали ему. С мелкими монетами в руке он возвращался домой, сравнивая собственные беды с несчастьями «нашего Цю» - так насмешливо называл Конфуция один из односельчан, не веривший в его мудрость. Вот и Гао Ши для большинства обитателей Сунчэна тоже был «нашим Гао». Поэтому, живя в своем городке, он мечтал о встрече с людьми, «познавшими звук» истинной дружбы, которые поверили бы в его талант, смелость и благородство.

ХОЗЯИН ВИННОЙ ЛАВКИ ПРИНИМАЕТ ИМЕНИТЫХ ГОСТЕЙ

Лицо добродушного торговца вином, встретившего Ду Фу у дверей своей лавчонки, выражало такую нескрываемую радость, а в его движениях было столько предупредительности и желания всем угодить, что поэт обратился к нему с вопросом: «Почтеннейший, в чем дело? Не забил ли у вас во дворе винный источник?» Хозяин улыбнулся в ответ на шутку, краем передника вытер пыль с кувшина и доверительно сообщил, что его лавку посетил именитый гость, какие редко заглядывают в их городок. Поистине само Небо оказало такую милость хозяину, поэтому он просит извинить его за то, что не может сейчас побеседовать с господином Ду. Надо торопиться - именитый гость заказал вина, и хозяин хочет поскорее нацедить его из жбана и подогреть на огне. Не согласится ли почтенный хозяин назвать имя гостя?

Может быть, это столичный чиновник или генерал, оказавшийся в здешних местах? Конечно, хозяин назовет имя, но только это не генерал и не чиновник, а сам господин Ли Бо, которого император пригласил недавно во дворец и зачислил в академию Лес Кистей. Ду Фу от неожиданности замер - неужели он увидит прославленного Ли Бо! Попросив хозяина представить его, Ду Фу остался стоять за бамбуковой занавеской. Хозяин почтительно приблизился к гостю и что-то прошептал на ухо. «Передайте господину Ду Фу, что Ли Бо будет рад познакомиться с ним. Надеюсь, он не откажется разделить с нами скромную трапезу», - послышался громкий голос, напоминающий раскат весеннего грома, и Ду Фу несмело вышел из-за занавески.

На циновке рядом с Ли Бо сидел еще один человек - Гао Ши, о котором Ду Фу тоже доводилось слышать. Какая удача - два таких поэта рядом! Пожалуй, сама судьба привела Ду Фу в эту лавчонку. Ни с кем он так не мечтал познакомиться, как с Ли Бо, а Гао Ши разве не достойный собеседник! Ду Фу почтительно поклонился, и оба поэта вежливо поднялись с места, чтобы приветствовать его ответным поклоном. Затем они втроем опустились на циновку, и хозяин поставил перед ними кувшин с молодым осенним вином. За окнами моросил мелкий дождь, в жаровне тлели угли, и это еще больше настраивало на дружескую беседу. «Не скажет ли уважаемый Ду Фу, откуда он родом?» - спросил Ли Бо, наполняя вином маленькие чашки. «Семья жила в Шаолине», - ответил Ду Фу. «Не родственник ли вы поэту Ду Шэньяню?» - «Я его внук». - «А какими судьбами здесь?» - осведомился Гао Ши. «Приехал на похороны бабушки, второй жены Ду Шэньяня. Она умерла недавно». - «Да, все мы в этом мире как путники на постоялом дворе. Наступит срок, и, как сказано у почтенного Тао Юаньмина, «отдашь свое тело горе». Верите ли вы в эликсир бессмертия?» - спросил Ли Бо. «Я слышал, что бессмертные существуют, но тот, кто посвятил жизнь поискам эликсира, уже не может быть почтительным сыном своих родителей и верным слугой государя». Ли Бо едва заметно улыбнулся. «Вижу, вы хорошо начитаны в конфуцианских книгах. Но ведь недаром говорится: Небо, Земля, Человек. Человек принадлежит Небу так же, как он принадлежит Земле. Поэтому так ли важны земные заботы?!» Ду Фу не знал, что ответить, и поэт вовремя пришел ему на помощь: «Вы служите?» - «Нет, я провалился на императорских экзаменах». - «Вот и меня недавно выдворили из дворца клеветники и завистники. Мы с моим другом Гао Ши путешествуем по здешним местам. Если хотите, вступайте в нашу компанию». - «С радостью!» - воскликнул Ду Фу.

Закончив трапезу, Ли Бо, Гао Ши и Ду Фу простились с хозяином винной лавки, который проводил их до самых ворот, постоянно раскланиваясь, и еще долго смотрел им вслед, воображая, как он теперь будет рассказывать, что в его лавку заглянул знаменитый Ли Бо. Пожалуй, посетителей от этого станет вдвое больше, вот только жаль, не догадался попросить у поэта написать на стене стихотворение: тогда от посетителей не было бы отбоя. Так сетовал на свою недогадливость торговец вином, в чьей лавке произошла встреча Ду Фу с его будущими друзьями, а трое поэтов в это время вместе шли по улицам. В тот день с утра моросил дождь, но к полудню он затих, и поэты придерживали полы халатов, перешагивая через лужи. Торговцы вновь раскладывали на лотках свои товары, и черепичные крыши быстро просыхали под солнцем. Глядя на кусочки голубого неба, показавшегося в просветах облаков, Ли Бо предложил сегодня же двинуться в путь - туда, где синеют горы, высятся зеленые сосны и в пожелтевших кленовых лесах мелькают стада оленей. Гао Ши добавил, что лучше не откладывать отъезд до вечера, а, захватив с собой мечи и стрелы, сейчас же нанять экипаж. Ду Фу обрадовался предстоящему путешествию и лишь попросил пару часов на сборы. Они условились встретиться у городских ворот, и вскоре запряженная лошадьми коляска уже увозила их по накатанным осенним дорогам мимо рисовых полей, огородов и крестьянских хижин.

Весь конец осени Ли Бо, Гао Ши и Ду Фу провели вместе, странствуя в «землях Лян и Суй», как некогда назывались окрестности городов Чэньлю и Сунчэна. В этих местах они не только читали друг другу стихи, упражнялись в фехтовании и стрельбе из лука, поднимались на многоярусные каменные башни, построенные много лет назад, и, как подобает истинным поэтам, подолгу стояли на галерее верхнего яруса, любуясь расстилавшимися вокруг далями, размышляя о «древнем и современном». Так же подолгу они беседовали обо всем, что происходило в стране: о славном царствовании Сюаньцзупа, о возвышении евнуха Гао Лиши и родственников прекрасной Ян Гуйфэй, о новых наборах в армию, оставлявших крестьянские семьи без рабочих рук, о введении новых налогов, о повышении цен. Обстановка в стране уже не казалась такой безмятежной, как несколько лет назад, и хотя в стране никто не голодал, крестьяне снимали с полей богатые урожаи и прилавки ломились от товаров, на горизонте империи собирались зловещие тучи. Об этом и рассуждал Ду Фу, сидя напротив друзей и подбрасывая в костер сухие ветки. Он гордился тем, что знаменитые поэты приняли его как равного и, несмотря на разницу в возрасте - Ли Бо был старше на одиннадцать, а Гао Ши на шесть лет, - меж ними возникла дружба. Никогда раньше Ду Фу не испытывал такой глубокой привязанности к друзьям и радости оттого, что совпадали их самые заветные мысли и чувства, и, «познавшие звук», они даже в молчании понимали друг друга.

С храбрым Гао Ши Ду Фу объединяла общность судеб: оба родились в семье чиновника, провалились на столичных экзаменах, странствовали по свету. Ли Бо оказал большое влияние на Ду Фу обширными философскими познаниями и особенно увлек своего друга двумя идеями, зародившимися в недрах классического даосизма Лаоцзы и Чжуанцзы, а затем во многом переосмысленными философами Северных и Южных династий - идеями светского отшельничества и поисков эликсира бессмертия. Светское отшельничество «аристократов в отставке» отличалось от сурового религиозного отшельничества, проникнутого духом жертвенности, аскетизма и борьбы с плотью. Покинуть службу, поселиться в деревенской усадьбе, выращивая садовые хризантемы, сочиняя «стихи о садах и полях», заваривая крепкий зеленый чай и с равнодушием взирая на тех, кто охвачен бессмысленной жаждой чинов и славы, - этот идеал светского отшельничества не требовал полного забвения радостей жизни, а, наоборот, уравновешивал в человеке «внешнее и внутреннее», приносил покои и гармонию. Столь же заманчивым и притягательным казалось отправиться в горы с заплечной котомкой и суковатым посохом в руке, наткнуться на редкие виды минералов, возвратившись домой, изготовить по древним рецептам волшебный эликсир, делающий тело нестареющим, а жизнь - вечной. Нетрудно заметить, что светское отшельничество было своеобразной формой политической борьбы и политического протеста, недаром многие «аристократы в отставке» покидали двор отнюдь не по собственному желанию, а в результате победы враждебной группировки или фракции, как это и случилось с Ли Бо. В глазах Ду Фу Ли Бо был отшельником в самом широком смысле слова: именно даосизм воспитал его бесстрашным в поступках и мыслях, импульсивным, непредсказуемым, не считающимся ни с какими условностями, свободным и вдохновенным в творчестве. Влюбленный в старшего друга и преисполненный к нему восторженного благоговения, Ду Фу в своих духовных исканиях стремился ему подражать. Конфуцианство на время отодвинулось в сторону, а его место заняли нескончаемые беседы о Дао, о лечебных травах и снадобьях, о древних отшельниках, по преданию, достигавших тысячелетнего возраста, о фее долголетия Чанъэ, живущей на луне, о Лунном Зайце, растирающем в ступке порошок вечной жизни, о даосском мудреце Гэ Хуне и его знаменитом трактате, толкующем о различных способах продления жизни. В стихотворении, посвященном старшему другу, Ду Фу писал:

Ли Бо был гостем Золотых Палат, Но, путь исканий праведных избрав, Он стал скитаться в землях Лян и Сун, Поверив в силу их целебных трав.

Гао Ши принимал сдержанное участие в этих беседах и, слушая своих друзей, лишь покачивал головой и вздыхал. Конечно, он со всем почтением относился к мнению Ли Бо и находил весьма глубокими слова Ду Фу, но сам он, неразумный простак (самоуничижение - дань вежливости), сохранял верность учению Конфуция, а на даосизм смотрел как на непозволительную роскошь. Гао Ши считал, что только богатые и знатные люди могут позволить себе увлекаться снадобьями и эликсирами, которые, во-первых, стоят изрядных денег, а во-вторых, отнимают у человека драгоценное время. По мнению Гао Ши, человека, «не встретившего судьбы», должно заботить, как устроиться на службу и заработать чашку риса, а остальное - что бы ни говорили друзья - не слишком-то важно. Отшельническая хижина - последний приют для тех, в ком уже не осталось сил бороться, но он, Гао Ши, еще крепко сжимает в руке меч, помнит наизусть слова древних книг и умеет давать мудрые советы правителям. Поэтому он надеется на земное счастье и земную удачу, а что там, на Небе, каждый узнает в свой срок... Охваченный вдохновением, Ли Бо не замечал вежливой сдержанности Гао Ши и, обрушивая на него водопады слов, был уверен, что храбрый рыцарь готов устремиться за ним в чертоги лунной феи. Но Ду Фу, глядя на Гао Ши, словно бы опускался на землю и вспоминал о собственном неустройстве - не чиновник и не отшельник, нет ни прочного заработка, ни постоянного пристанища. Правда, он всюду возит с собой листки со стихами, которых становится все больше и больше, но за стихи ему никто не платит, а денег в кошельке остается все меньше. Где уж там думать о покупке дорогого эликсира - набралось бы монет на жиденький овощной суп!..

Когда, между друзьями заходил разговор о поэзии, Гао Ши поддерживал его охотнее, и тут уж Ду Фу частенько замолкал, лишь бы не пропустить ни слова. Ему было чему поучиться у друзей, чья поэзия помогла ему в поисках собственных путей. Поиски давались нелегко, но, словно прорубая ступени в непроходимых горах, Ду Фу упорно карабкался на вершину. Он понимал, что его пути лежат в стороне от дороги, которую выбрали мастера «дворцового стиля», создававшие строфы, подобные искусственным цветам, - отточенные и безжизненные. Но в какой именно стороне, Ду Фу еще не знал и в свои тридцать три года оставался «путником, заблудившимся в садах» танской поэзии. Мужественная лирика Гао Ши подействовала на него, как освежающий порыв ветра: Ду Фу убедился, что классический пятисловный стих пригоден не только для воспевания луны, цветов и дворцовых красавиц, но и для раскрытия острых современных тем. «Пограничные» строфы Гао словно бы возникали из густой прогорклой пыли, которую поднимали сапоги солдат, уходивших в походы; в них слышались хрип загнанных лошадей, вой степного ветра, свист вражеских стрел. И оказывалось, что во всех этих «грубых» деталях больше поэзии, чем в самых утонченных.

Стихи Ли Бо приблизили его младшего друга к истокам даосского взгляда на искусство. Ду Фу стал постигать на собственном опыте, что миг творческого горения, взлет фантазии, вспышка интуиции способны дать больше, чем кропотливая и долгая шлифовка строк. Вдохновенный Ли Бо брался за кисть лишь тогда, когда поэтический замысел созревал в нем настолько, что требовалось лишь несколько взмахов кисти, чтобы стихотворение - готовое - легло на бумагу. Остальное время Ли Бо занимался совсем иными, на первый взгляд посторонними вещами - заваривал целебные травы, смотрел на осеннюю луну, слушал шум ветра в вековых соснах. Но наступал волшебный миг, и он сам словно бы становился луной или деревом, так глубоко удавалось проникнуть в их «корень», их неповторимую сущность. Вслед за даосскими мудрецами Лаоцзы и Чжуанцзы Ли Бо любил повторять, что в поэзии молчание, намек, недосказанность подчас оказываются выразительнее многих и многих слов. Ли Бо учил «забывать слова» наподобие великого Чжуанцзы, однажды сказавшего: «Где мне найти человека, забывшего слова, чтобы поговорить с ним?» Точно так же, как китайский художник, изображавший небо или воду, оставлял пустой часть свитка и зритель безошибочно догадывался, что именно здесь должно быть: небо или вода, поэт «обрывал» стихотворение, заставляя читателя дорисовывать в воображении словесную картину. Отсюда и название одного из самых распространенных жанров китайской поэзии - «оборванные строфы»... Так пролетела благодатная осень 744 года, сдружившая трех поэтов. В начале зимы, с наступлением первых холодов, Гао Ши покинул своих друзей: ему предстояло долгое путешествие на юг. Проводив в путь храброго рыцаря, пожелав ему удачи и взяв с него обещание не лениться и писать письма, Ли Бо и Ду Фу остались вдвоем - надолго ли, мы не знаем. В этом месте повествования белая зимняя пелена как бы окутывает двух поэтов, скрывая их от наших глаз. Известно лишь, что зимой Ду Фу пересек Хуанхэ, чтобы встретиться с даосским наставником, жившим в горах Обитель Князя, но оказалось, что наставник к тому времени уже скончался. Долго стоял Ду Фу у стен его жилища, размышляя о непостоянстве мира, о чередовании жизни и смерти. Весной следующего года Ду Фу отправился в Яньчжоу, где некогда служил его отец, и написал стихи на хижине знакомого отшельника Чжана, встреча с которым оставила глубокий след в его памяти:

В весенних горах я скитаюсь один и ваше жилище ищу, В лесу дровосеков стучат топоры, а горы все так же молчат. Среди затаивших прохладу долин иду по намерзшему льду. Вечернее солнце во мраке лесов садится у Каменных Врат. Вы слышите ночью, как недра земли хранят золотую руду, И видите утром: вдали от людей гуляют оленьи стада. Нам радостно вместе бродить по горам: забыли дорогу домой; Как будто в отвязанной лодке меня уносит речная вода... («Написал два стихотворения на стене дома отшельника Чжана»)

Только влиянием Ли Бо или непосредственной близостью старшего друга можно объяснить то, что Ду Фу стал часто навещать даосских отшельников, но необходимо упомянуть и еще об одном человеке, к которому Ду Фу относился с глубоким почтением, хотя меж ними и не возникало такой горячей и пылкой дружбы, как между Ду Фу, Ли Бо и Гао Ши. Летом 745 года Ду Фу провел в местечке Линьцзы, где служил его близкий знакомый, приходившийся родственником известному поэту Ли Юну. Сам Ли Юн тоже оказался в здешних местах и, как давний поклонник таланта Ду Фу, восторженный ценитель его стихов (Ли Юн помнил молодого поэта по Чанъашо и Лояну), был особенно рад встрече с ним. Мнение такого человека, конечно же, многое значило для Ду Фу, ведь, помимо собственных литературных заслуг, Ли Юн как бы унаследовал славу своего отца Ли Шаня, авторитетного знатока и толкователя древних текстов, составившего комментарий к антологии «Литературный изборник», входивший в программу императорских экзаменов. Живой свидетель той поры, когда начиналась великая тайская поэзия, Ли Юн, словно истинный патриарх, напутствовал молодого Ду Фу, совершая с ним долгие прогулки по окрестностям Линьцзы и устраивая пиршества в его честь. Позднее к ним присоединился Гао Ши, возвратившийся из путешествия по югу: он, конечно же, был самым желанным гостем в компании поэтов. Ли Юиу он пришелся по душе своей храбростью, честностью и прямотой, воспитанными в долгих скитаниях. Хорошо разбираясь не только в стихах, но и в людях, Ли Юн понял, что этот человек никогда не променял бы походное седло на мягкое кресло столичного неженки: постоянство - чан - было главной чертой Гао Ши. В свою очередь, храбрый Гао видел в Ли Юне идеал мудрого и щедрого покровителя - подобного тем, что встречались в глубокой древности, во времена мужественного Цзин Кэ. Истинный рыцарь так же нуждается в покровителе, как поэт - в слушателе и ценителе своих стихов. Поэтому Ду Фу, Гао Ши и Ли Юн в полном смысле слова нашли друг друга. Втроем они продолжали пировать и охотиться, провожая теплое лето и все чаще замечая на склонах лесистых гор желтеющие листья кленов - признак надвигавшейся осени.

ОСЕННИЕ ПРАЗДНЕСТВА У КАМЕННЫХ ВРАТ

Каменные Врата, упомянутые в стихотворении Ду Фу, написанном на стене хижины отшельника Чжана, находились в области Яньчжоу, с 742 года переименованной в Луцзюнь. Два островерхих пика, обращенных друг к другу, действительно напоминали столбы ворот, - отсюда и название местечка, куда Ду Фу перебрался осенью 745 года, простившись с Ли Юном и Гао Ши. Он обосновался в деревеньке, расположенной неподалеку от здешней достопримечательности - Каменных Врат, которые гостеприимно распахивались перед его новыми друзьями. Жители деревеньки с удивлением наблюдали за тем, как к дому Ду Фу подкатывали коляски, нагруженные коробками со всякой снедью и дорогой посудой (о чем свидетельствовали доносившиеся из коробок запахи и мелодичный звон фарфора), и сам поэт усаживался на мягкое сиденье, чтобы вместе с друзьями - состоятельными чиновниками Лю, Чжэнем и другими - отправиться на целый день в горы. Поднимая сухую осеннюю пыль, они долго мчались по дорогам, прежде чем удавалось найти уединенное место, где совсем не было людей, даже не стучали топоры дровосеков, и лишь сбегал по мшистым валунам горный ручей, шевеля прибрежные тростники, в мелком озерце плескалась рыба, пахло прелым листом, какие-то странные грибы краснели между деревьев, шумел на ветру пятнистый бамбук, и все было как в старинной книге: «Все самые достойные пришли, собрались все - и стар и млад. В этой местности были высокие горы, крутые холмы, густейшие рощи и длинный бамбук. И еще были чистые струи и быстрый поток, бегущие поясом друг перед другом и слева и справа. И я устроил так, чтоб это все служило нашим чаркам, плывущим по извивам вод...»

Ду Фу и его друзья расстилали на траве циновки, расставляли посуду, доставали из коробок еду и вино, и начинался пир, длившийся до самого вечера. На пиру, в минуты вдохновения, вызванного игрой музыкантов или пением гетер (их тоже брали с собой), рождались стихи:

Осенние воды прозрачны до самого дна, И так же спокойны сердца моих добрых друзей. Едва лишь им выпадет радость от дел отдохнуть, И тотчас на вольную волю торопят коней. Вот двое друзей - благородных, как древний нефрит. Расставлены вина и яства - им счет золотой. Спускается вечер, а флейты так нежно звучат, Что вторит им даже волшебный дракон под водой... («Вместе с чиновниками Лю и Чжэнем пируем у Каменных Врат»)

В осенних празднествах и пирах, к радости Ду Фу, участвовал и Ли Бо, оказавшийся там же, у Каменных Врат. Повторилось все то, что было прошлой осенью, - прогулки, беседы, чтение стихов, вот только Гао Ши находился в это время далеко от них, и друзья старались представить его усадьбу на берегу реки Ци, рощицу тутовых деревьев, бросающую тень на крышу дома, гусей и уток, гуляющих по двору. Конечно, им не хватало храброго Гао Ши, но, может быть, поэтому они еще больше сблизились и полюбили друг друга. Правда, Ду Фу продолжал относиться к старшему другу с нескрываемым благоговением и не мог полностью пренебречь условностями, как того хотелось Ли. Хотя в посвященных ему стихах Ду Фу отваживался написать о том, что они укрываются одним одеялом и гуляют, взявшись за руки, это было лишь данью литературной традиции: в стихах о дружбе полагалось использовать подобные образы. В жизни Ду Фу не чувствовал себя таким смелым и не забывал, что перед ним - великий Ли Бо. Ду Фу еще не настолько приблизился к даосской «естественности», чтобы в присутствии друга сидеть с непокрытой головой или развязанным поясом. Конфуцианское воспитание Ду давало себя знать и тогда, когда он почтительно приподнимался с места, стоило Ли Бо обратиться к нему, или сам обращался к старшему другу с поклоном. Но, несмотря на сдержанность в обращении, оба они называли друг друга братьями - если и не по крови, то по духу, и это диктовалось не только соблюдением традиций, но и искренним чувством взаимной любви:

Я восхищаюсь строками Ли Бо, Как будто сам Инь Кэн передо мной. Я тоже путник здесь, в горах Дунмэн, - Люблю его, как брата, всей душой. Одну и ту же делим с ним постель. И на прогулках руки сплетены, Когда мы ищем тихое жилье Отшельника у городской стены. Сюда заходим с радостью в душе; С почтеньем служка у дверей стоит. Стучат вальками прачки на заре, Сгущается туман у древних плит. Читаем Цюй Юаня нараспев, - Кто знает вкус похлебки овощной! К чему чины и званья вспоминать, Когда душе открыт простор морской!.. («Вместе с Ли Бо навещаем отшельница Фаня»)

Молоденький служка отшельника Фаня, встречавший гостей у ворот, смотрел во все глаза на высокого господина с громоподобным голосом и его худощавого друга, одетого в простое платье и подпоясанного обычным матерчатым поясом. Высокий господин казался похожим на вожака лесных разбойников, наводящих ужас на проезжих купцов, или на странствующего мага с гадательными принадлежностями в котомке, а его друг напоминал бедного ученого, ютящегося под дырявой крышей: именно такие люди чаще всего навещали хозяина дома. И странное дело, отшельник Фань находил с ними общий язык гораздо легче, чем с добропорядочными городскими обывателями, важными чиновниками и генералами. Он принимал их со всем радушием, подолгу беседовал с ними, угощал чаем, заваренным на воде чистейших горных источников, и показывал свои книги. Вот и сейчас, напоив и накормив гостей, хозяин достал томик Цюй Юаня, и они стали читать вслух «Гимн мандариновому дереву». «Я любуюсь тобой, мандариновым деревом гордым...» - декламировал отшельник Фань, а гости отбивали такт ручками вееров, покачивали головами и вздыхали, словно бы сравнивая самих себя со стойким мандарином, которому не страшны осенние ветры и зимняя стужа. Стихи, написанные десять веков назад, казались рожденными сейчас, в эти минуты, и великий Цюй Юань словно был рядом: обернись, и увидишь его сидящим на Циновке, с локтем, упирающимся в фарфоровый подлокотник, с кистью, готовой опуститься на золотистый шелк.

Древние говорили, что в стихах воплощена душа их создателя, вот и чтение отшельника Фаня словно бы доносило веяние мятежной души одного из первых китайских поэтов...

Чтение продолжалось до вечера, и вот уже женщины с корзинами белья вышли к реке, расстелили белье на плоских голышах и стали колотить по нему вальками - этот звук далеко разносился в вечерней тишине. Края облаков, окрашенные светом заря, постепенно темнели, становились лиловыми, лазоревыми, фиолетовыми, и с гор веяло холодом. Гости попрощались с хозяином, и молоденький служка зажег свечу, чтобы проводить их до города. Ночные мотыльки летели на пламя свечи, отбрасывая огромные тени, похожие на призрачных птиц. Мальчик закрывал пламя ладонью и, идя впереди гостей, предупреждал их, если на дороге попадался камень или сухая ветка, но высокий господин смеялся в ответ на эти предосторожности и то ли в шутку, то ли всерьез говорил, что видит в темноте не хуже летучей мыши. И действительно, он ни разу не споткнулся и не оступился поддерживая за локоть своего друга и успевая смотреть на темнеющие вдали горы и редкие звезды, мелькавшие в просветах облаков. Когда впереди показались городские стены, высокий господин отправил служку домой. Холодный ветер подул сильнее, и вокруг зашелестела сухая трава, качнулись голые ветки деревьев, и в небо поднялась стая галок. «Я любуюсь тобой, мандариновым деревом гордым...» - снова вспомнил высокий господин, а его спутник, словно бы отгадывая мысли друга, ответил стихами, сочиненными здесь же, у Каменных Врат:

Снова осень пришла. Нас по жизни несет, словно ветром степную траву. Не сумели целебный добыть эликсир - да простит нас мудрейший святой! Разудалые песни поем на пирах - так впустую и кончатся дни. Мы горды и свободны, но чем знаменит одинокий и гордый герой?.. («Преподношу Ли Бо»)

Чем знаменит? Чем прославился? Что совершил в жизни? Эти вопросы не переставал задавать себе Ду Фу, пируя с друзьями и навещая горных отшельников.

Иногда ему становилось особенно горько при мысли, что ему уже за тридцать, а еще ничего не достигнуто и дни проходят впустую, словно отражение луны в речной воде. Ду Фу приходилось видеть, как обезьяна, держась за ветку прибрежной ивы, пытается поймать ускользающее лунное отражение, - вот и человек, не нашедший себя в жизни, похож на такую обезьяну. Зачерпнет пригоршню воды, разожмет пальцы, а в руке - пусто.

Поистине счастливыми казались Ду Фу те буддийские монахи, для которых пустота была полна сокровенного смысла, но его преследовало гнетущее чувство самой обычной - не даосской - жизненной пустоты. Он не отваживался пойти путем Ли Бо, хотя его увлекали поиски даосского эликсира и целебных трав, но он не стал и настоящим деятельным конфуцианцем. Кто же он тогда? Поселился в деревенской глуши, в тишине «садов и полей», но вместо уединенных размышлений и отшельнического поста участвует в пирах и увеселительных поездках в горы. Нигде не служит, но и не странствует с посохом и заплечной котомкой по лесистым склонам гор. Надо наконец сделать выбор: чиновник или отшельник? И Ду Фу, верный заветам Конфуция и традициям своего древнего рода, делает свой выбор. Тогда же, осенью 745 года, он принимает решение отправиться в столицу Чанъаиь и снова устроиться на службу. Ля Бо, который тоже готовится в дорогу, провожает своего друга. В стихах, посвященных Ду Фу, он пишет:

Когда нам снова будет суждено Подняться над озорною водой? Когда же вновь у Каменных Ворот Вином наполним кубок золотой? Стихают волны на реке Сышуй, Сверкает море у горы Цзулай. Пока не разлучила нас судьба, Вином полнее чарку наливай. (На востоке области Луцзюнъ, у Каменных Врат, провожаю Ду Фу)

В Чанъани Ду Фу встречает зима: на черепице крыш блестит иней, летят крупные хлопья снега, и каменные ступени храмов покрывает тонкий лед. Холодно. Все кажется по-зимнему чужим и неприветливым, даже знакомые улицы и перекрестки. Сколько ни бродит по ним Ду Фу, он никак не может освоиться с положением столичного жителя. Воспоминания уносят его назад, к Каменным Вратам, где он простился с Ли Бо. В один из зимних дней он пишет:

Все замерло в доме. Один среди множества книг Всю ночь до рассвета Я думаю только о вас. Всю ночь повторяю бессмертные строфы Ли Бо. Иль в книгах ищу о возвышенной дружбе рассказ...... В худой одежонке согреться никак не могу. Целебное снадобье друг мой никак не найдет. Как жаль, что нельзя мне сейчас же уехать к Ли Бо И с ним поселиться у старых Оленьих Ворот. («В зимний день думаю о Ли Бо»)

Ли Бо из далекого городка Шацю отвечает:

В конце кондов для чего Я прибыл, мой друг, сюда? В бездельи слоняюсь здесь, И некому мне помочь. Без друга и без семьи Скучаю, как никогда, А сосны скрипят, скрипят По-зимнему, день и ночь. Луское пью вино, Но пей его хоть весь день - Не опьяняет оно: Слабое, милый друг. И сердце полно тоской, И, словно река Вэнь, Безудержно, день и ночь Стремится к тебе - на юг. («Посылаю Ду Фу из Шацю»)

Эти строки как бы завершают маленькую антологию стихов, сочиненных и подаренных друг другу двумя поэтами в самую счастливую пору их дружбы.

ПИСАЛ ЛИ ЛИ БО ЭПИГРАММЫ НА ДУ ФУ?

Встреча Ду Фу и Ли Бо - ярчайшее событие в истории китайской литературы. Не часто случается так, чтобы два величайших гения того или иного народа не только жили в одно время, но и были знакомы, вместе путешествовали, посвящали друг другу стихи, обменивались письмами и т. д. Естественно, что литературоведческая наука не оставила без внимания этот факт, и сравнение поэтических стилей Ду Фу и Ли Бо, а также черт их характеров, взглядов на жизнь, политических убеждений стало самостоятельной темой для размышлений, догадок и различных гипотез. Слишком уж велик был соблазн взглянуть на обоих поэтов в той подвижной перспективе, которую выбирал для изображения «гор и вод» китайский художник, и, как бы постоянно меняя точку зрения на предмет, познать в сравнении то, что ускользает от изучения каждого предмета в отдельности. Поэтому неудивительно, что еще средневековые знатоки поэзии в Китае вели бесконечные споры о том, кто же все-таки выше - Ли Бо с его даосским вдохновением «изгнанного небожителя», обладающего способностью «видеть невидимое» и чутким внутренним слухом улавливать биение космических сфер, пронизывая мыслью пространство, или по-конфуциански трезвый и земной Ду Фу с его стремлением к «созиданию имени» посредством государственной службы и кропотливого поэтического труда. Можно было бы составить целую антологию высказываний на эту тему - от кратких афоризмов, как бы содержащих некую квинтэссенцию мысли, до пространных рассуждений в духе традиционных «заметок о стихах». Одни знатоки и ценители отдавали предпочтение Ли Бо, считая его олицетворением «лунного» знака Инь, - недаром согласно легенде Ли Бо утонул в реке, попытавшись пройти по лунной дорожке; другим был ближе Ду Фу, словно бы отмеченный «солнечным» знаком Ян; третьи полагали, что Ли Бо и Ду Фу символизируют единство великих начал Инь и Ян, взаимно дополняющих друг друга, поэтому говорить о первенстве того или иного поэта можно только условно. Современные ученые тоже присоединились к этим спорам, и если большинство из них смотрит на Ли Бо и Ду Фу как на равных, то, к примеру, книга исследователя У. Хана озаглавлена: «Ду Фу, величайший поэт Китая».

Казалось бы, при таком пристальном внимании исследователей вопрос о взаимоотношениях Ду Фу и Ли Бо должен быть изучен с исчерпывающей полнотой, ведь он представляет не только историко-литературный, но и общечеловеческий интерес. Нам хочется знать, что думали и чувствовали люди, жившие за десятки веков до нас, а уж тем более если эти люди - гении своего народа. В этом случае подоплека их взаимоотношений приобретает дополнительную значимость, и каждая деталь оценивается сразу в двух планах - личном и общенациональном. Мы судим о народе по его выдающимся представителям - государственным деятелям, полководцам, поэтам и художникам, чьи поступки, мысли и чувства в нашем восприятии имеют как бы особый этический отсвет. Дурной поступок, дурная мысль, и этот отсвет меркнет, окрашивается в темный цвет, как бы распространяющийся не только на жизнь отдельного человека, но и на целую историческую эпоху. Поэтому биографии выдающихся людей должны быть предельно точны в деталях и выверены в оценках, чего, к сожалению, не скажешь о биографиях Ли Бо и Ду Фу. Прежде всего не установлено, где именно впервые встретились и познакомились вечный скиталец Ду Фу, «изгнанный небожитель» Ли Бо и «не встречающий судьбы» Гао Ши. Китайские ученые по традиции считают, что их встреча произошла в Лояне, где Ду Фу провел 743 и 744 годы, однако более вероятным местом встречи представляется район небольших городков Чэньлю и Сунчэна, расположенных на юго-востоке Китая. Дружба трех поэтов, увлечение даосской магией, поиском эликсиров и целебных трав могли возникнуть лишь в глухом городке, вдали от обеих столиц. Оклеветанный перед Сюаньцзуном, Ли Бо хорошо понимал слова Ду Фу о «хитрости и коварстве», с которыми тот столкнулся в Лояне. Более того, Ду Фу удалось добиться взаимопонимания с Ли Бо именно потому, что он на время забыл о Восточной столице и по-отшельнически возлюбил далекие «земли Лян и Сун», маленькие города и затерянные в «полях и садах» деревеньки.

Обо всем этом мы говорим так подробно, чтобы приблизиться к еще более важному ;г интересному вопросу, касающемуся взаимоотношений двух поэтов. Вопрос этот встает, когда читаешь стихотворение, включенное в сборники переводов Ли Бо на русский язык и озаглавленное «Шутя, преподношу моему другу Ду Фу»:

На вершине горы, Где зеленые высятся ели, В знойный солнечный полдень Случайно я встретил Ду Фу. Разрешите спросить: Почему вы, мой друг, похудели - Неужели так трудно Слагать за строфою строфу?

Перевод звучит вполне безобидно - именно как дружеская, очень мягкая шутка, но на самом-то деле в стихах заключена едкая, убийственная насмешка: для китайского поэта нет большего оскорбления, чем намекнуть, что творчество дается ему с натугой и большим трудом, тогда как истинная поэзия рождается легко и свободно, подчиняясь законам «цзы жань» - «естественности». Что же, получается, Ли Бо высмеивает младшего друга? В таком случае, дружба ли это вообще? К счастью, исследователями уже доказано, что стихи, бросающие тень на Ли Бо, ему не принадлежат. Во-первых, они встречаются не в собраниях сочинений поэта, а в средневековом сборнике анекдотов и забавных историй; во-вторых, в стихотворении говорится о лете («знойный солнечный полдень»), а мы хорошо помним, что Ду Фу и Ли Бо встречались лишь осенью. Таким образом, у нас есть полное право не признавать эти стихи принадлежащими кисти Ли Бо, тем более что по бедности заключенного в них смысла они и недостойны великой кисти. Казалось бы, проблема исчерпана, но не будем торопиться с суждениями.