Человеческий цикл

Даже в ходе своей негативной деятельности материалистическая Наука выполняет задачу, результаты которой в конце концов пригодятся человеческому уму в его стремлении выйти за пределы материализма. Но Наука, переживающая расцвет победоносного Материализма, презрела и отвергла Философию; преобладание Науки позитивистского и прагматического характера подавило дух поэзии и искусства и вытеснило их с передовых позиций на фронте культуры; поэзия вступила в эпоху упадка и декаданса, приняла форму и размер ритмической прозы, утратила очарование и лишилась поддержки всех своих поклонников, за исключением крайне немногочисленной аудитории; живопись повернула в сторону абсурдного кубизма и отдалась уродливым образам и плодам воображения; идеал отступил, и вместо него на престол взошла реальная действительность и стала поощрять безобразный реализм и утилитаризм; в своей борьбе против религиозного мракобесия Наука почти преуспела в истреблении религии и религиозного духа. Но философия превратилась в слишком абстрактную дисциплину и занялась скорее поиском абстрактной истины в мире идей и слов, нежели тем, чем должна заниматься — постижением подлинной реальности вещей, позволяющей человеку понять закон, цель и принцип совершенствования своего существования. Поэзия и искусство стали слишком утонченными занятиями, чтобы относиться к украшениям и орнаментам жизни, ибо скорее упивались красотой слов, формы и плодов воображения, нежели стремились к конкретному пониманию и глубокому воплощению истины, красоты, живой идеи и божественной сути бытия, сокрытых за ощутимой поверхностью вселенной. Сама религия закоснела в догмах и обрядах, сектах и церквях и в основном утратила для всех, за исключением единиц, непосредственную связь с живыми источниками духовности. Появилась необходимость в эпохе отрицания. Искусство, философия и религия должны были вернуться к себе, обратиться к своей глубинной сути, к своим вечным началам. Теперь, когда период всемерного отрицании остался позади, мы видим, как они возрождаются к жизни и ищут свою собственную истину, вновь обретают силу благодаря возвращению к себе и новому открытию своей сути. На примере Науки они научились или учатся сознавать, что Истина есть тайный источник жизни и силы и что с открытием собственной своей истины они должны стать на службу человеческому существованию.

Но хотя Наука таким образом подготовила нас к веку более широкой и глубокой культуры и, несмотря на свой материализм и отчасти даже с его помощью, сделала невозможным возрождение истинного материализма, присущего варварскому менталитету, она в некотором смысле поддержала и первый, и второй как своим отношением к жизни, так и тем, что открыла (это нельзя назвать иначе) варварство другого рода, т. е. варварство индустриальной, коммерческой и экономиче-ской эпохи, которая ныне приближается к своему апогею и к своему завершению. Это экономическое варварство, по сути дела, присуще витальному человеку, который ошибочно принимает свое витальное существо за свое «я» и считает его удовлетворение главной целью жизни. Характерные черты Жизни — это желание и инстинкт собственно-сти. Как физический варвар делает совершенство тела и развитие физической силы, здоровья и отваги нормой и целью своей жизни, так витальный или экономический варвар нормой и целью своей жизни делает удовлетворение потребностей и желаний и накопление собственности. Идеальный человек в его представлении — не культурный, благородный, мыслящий, нравственный или религиозный, но преуспевающий человек. Достичь, преуспеть, произвести, накопить, обладать — вот смысл его существования. Постоянное накопление богатства, постоянное приумножение собственности, изобилие, показная пышность, удовольствия, громоздкая низкопробная роскошь, избыток удобств, лишенная красоты и благородства жизнь; опошленная или холодно формализованная религия; политика и государственное управление, превращенные в ремесло и профессию; самая радость, превращенная в бизнес, — вот что такое эпоха коммерции. Для обычного, непробудившегося экономического человека красота есть нечто бесполезное или неудобное, поэзия и искусство — нечто легкомысленное или показное, служащее целям рекламы. Его идея цивилизации это комфорт, его идея морали — выполнение светских условностей, его идея политики — поощрение индустриального развития, открытие новых рынков и следующая за этим эксплуатация и торговля; его идея религии в лучшем случае сводится к формальному благочестию или удовлетворению определенных витальных эмоций. Он ценит образование за его полезность в подготовке человека к успеху в проникнутом духом соперничества или, возможно, обобществленном индустриальном государстве, науку — за полезные изобретения и знание, комфорт, бытовые удобства, механизацию производства, которыми она его обеспечивает, за ее способность организовывать, регулировать, стимулировать производство. Крупный плутократ, преуспевающий капиталист и промышленник вот герои коммерческого века и подлинные, зачастую тайные, правители общества.

Сущность этого варварства заключается в погоне за витальным успехом и удовольствием, в стремлении к производительности, накоплению, обладанию, наслаждению, комфорту, удобству ради них самих. Витальная часть существа является таким же элементом целостного человеческого существования, как и часть физическая; у нее есть свое место, но она не должна претендовать на большее. Полнокровная и хорошо обустроенная жизнь желательна для человека, живущего в обществе, но при том условии, что это также жизнь истинная и прекрасная. Ни жизнь, ни тело не существуют ради себя самих, но являются проводником и орудием некоего блага, которое выше их собственного. Их следует подчинить более высоким потребностям ментального су-щества, очистить и обуздать высшим законом истины, блага и красоты, прежде чем они смогут занять должное место в целостном и совершенном человеческом бытии. Поэтому в коммерческом веке — с его вульгарным и варварским идеалом успеха, витального удовлетворения, производительности и собственности — человеческая душа может задержаться ненадолго для того, чтобы приобрести некоторые полезные знания и опыт, но не может оставаться постоянно. Если она останется там слишком долго, Жизнь засорится, запрудится и погибнет от собственного переизбытка или лопнет от перенапряжения в стремлении расширить свои пределы. Как слишком массивный Титан, она рухнет под тяжестью собственного веса, mole ruet sua.

Глава IX. Цивилизация и культура

Природа начинает свою эволюцию из Материи, проявляет и развивает сокрытую в ней Жизнь, затем высвобождает из жизни погруженную в нее бесформенную субстанцию Разума и, когда оказывается готова, обращает Разум на него самого, Жизнь и Материю в великой попытке понять на ментальном уровне все три в их феноменальном бытии, постичь их зримое действие, их скрытые законы, их нормальные и сверхнормальные возможности и силы так, чтобы их можно было использовать с максимальной пользой, наилучшим и наиболее гармоничным образом, предельно развить, а также максимально раскрыть их предназначение при участии той силы, которой из всех земных существ безусловно обладает один человек, — т. е. разумной воли. И только на четвертой стадии своего восхождения Природа доходит до человека. Атомы и элементы организуют грубую Материю; растение развивается, подготавливая появление живого существа; животное подготавливает и доводит до определенного уровня структурную организацию бесформенной субстанции Разума, но решить самую последнюю задачу — познать все эти вещи и научиться управлять ими, а также познать себя и научиться управлять собой — было предназначено Человеку, ментальному существу Природы. Чтобы он смог лучше выполнить поставленную перед ним задачу, Природа заставляет его снова проходить на физическом и до некоторой степени на ментальном уровне через стадии своей животной эволюции, и, даже когда он овладевает своим ментальным существом, она постоянно побуждает его сосредоточиваться с интересом и даже своего рода одержимостью, на Материи, Жизни и на своем собственном теле и витальном сущес-тве. Это необходимо для максимально полного осуществления цели, поставленной Природой перед человеком. В его начальной естественной поглощенности телом и жизнью проявляются его ограниченность и неразумность; по мере роста разума и ментальной силы человек в какой-то степени высвобождается из этих пут и обретает способность подняться выше, но по-прежнему привязан потребностями и желаниями к своим витальным и материальным корням и вынужден вновь возвращаться к ним — уже с более глубоким интересом, распо-лагая новыми возможностями их использования, преследуя в своем возвращении к этим началам все более ментальную и в конечном счете все более духовную цель. Ибо циклы становления человека — это циклы растущих, но еще несовершенных гармонии и синтеза, и Природа насильно возвращает его назад к своим первоосновам, порой даже к чему-то вроде первобытного состояния, с тем, чтобы он мог начать новое движение на более широком витке восходящей линии прогресса и самоосуществления.

На первый взгляд, поскольку человек является существом преимущественно ментальным, кажется, что развитие ментальных способно-стей и богатство ментальной жизни должно стать высочайшей его целью — даже единственно важной целью, как только он избавится от одержимости жизнью и телом и обеспечит необходимое удовлетворение грубых потребностей, навязанных нам нашей физической и животной природой. Знание, наука, искусство, мысль, этика, философия, религия — вот подлинное призвание человека, вот настоящее его дело. Быть означает для него не просто родиться, вырасти, вступить в брак, добывать средства к существованию, содержать семью, а потом умереть — т. е. жить витальной и физической жизнью, описать на человеческом уровне животный круг существования, чуть расширить маленький сектор животного существования в божественном круге бытия — но совершать ментальное становление и рост и жить со знанием и силой, заключенными внутри, а равно направленными изнутри наружу — вот что такое человеческая зрелость. Но здесь обнаруживается двойственный мотив Природы — двойственность, неизбежная при осуществлении ее замысла в человеке. Человек должен научиться у нее управлять и созидать; но Природа явно предназначила ему не только управлять самим собой, сотворять и постоянно преобразовывать в новые и более совершенные формы себя самого, свое внутреннее существование, свой менталитет, но в согласии с этими изменениями уп-равлять также окружающей его средой и преобразовывать ее. Человек должен обратить Разум не только на него самого, но и на Жизнь, Материю и физическое существование; это с полной очевидностью явствует не только из закона и природы земной эволюции, но из истории человека, из его прошлого и настоящего. Если принять во внимание это обстоятельство и высочайшие стремления и побуждения человека, неизбежно возникает вопрос, а не предназначено ли ему не только расширять пределы внутренней и внешней жизни, но и расти вверх, чудесным образом превосходя человеческую природу, подобно тому, как он превзошел свое животное начало, и превращаться в существо более чем ментальное, более чем человеческое — в существо духовное и божественное? Даже если человек не способен на это, все же он может открыть свой разум тому началу, которое находится за его пределами, и все больше и больше управлять своей жизнью при помощи света и силы, которые он черпает в чем-то, превосходящем его самого. Осознание человеком божественного начала, присутствующего в нем самом и мире, является величайшим фактом его существования, и вполне возможно, что человеческой природе предназначено развиваться до божественного уровня. В любом случае явная цель человека — полнота Жизни, самая широкая и высокая жизнь, какая только доступна ему, будет ли он представителем совершенного человечества или новой и божественной расы. Мы должны признать и потребность человека в целостности, и его внутреннее побуждение превзойти себя, если хотим правильно определить смысл его индивидуального существования и совершенную цель и критерий его общества.

Стремление к ментальной жизни ради нее самой — вот что обычно мы понимаем под словом культура; однако при таком подходе смысл слова остается слегка расплывчатым, поскольку мы можем понимать его более широко или более узко в зависимости от наших представлений и пристрастий. Ибо наше ментальное существование очень сложно и состоит из многих элементов. Во-первых, есть его нижний, фун-даментальный план, который на эволюционной лестнице находится ближе всего к витальному. На этом уровне наше существование имеет две стороны: это ментальная жизнь чувств, ощущений и эмоций, где преобладает субъективный мотив Природы, хотя с объективным в качестве причины, и активная, или динамическая, жизнь ментального существа, связанная с физической деятельностью и полем поведения, где преобладает объективный мотив, хотя и с субъективным в качестве причины. На следующей ступени эволюционной лестницы находится более возвышенное существо, с одной стороны, моральное, с его этической жизнью, а с другой — эстетическое; каждое из них старается захватить и подчинить своей власти фундаментальный план разума и обратить опыт и деятельность последнего к своей собственной выгоде: первое во имя культуры и поклонения Справедливости, второе — во имя культуры и поклонения Красоте. И над всеми ними стоит интеллектуальное существо, которое использует их в своих интересах, помогает им, формирует их, часто пытается забрать над ними полную власть. Высочайшая достигнутая человеком ступень эволюции — это жизнь разума, или упорядоченного и приведенного в гармонию интеллекта, с присущей ему динамической силой разумной воли, буддхи, который является или должен быть возничим, управляющим колесницей человеческой жизни.

Однако человеческий разум состоит не единственно и исключительно из рационального интеллекта и рациональной воли; в него входят более глубокие, более интуитивные, более блистательные и мощные, но при этом гораздо менее проявленные, менее развитые и пока что едва ли способные управлять собой сила и свет, которым мы даже не имеем названия. Так или иначе, эта сила устремляет человека к некому озарению, которое есть не холодный свет рассудка, не теплый и текучий свет сердца — но сверкание молнии и сияние солнца. Конечно, эта светоносная сила может занять подчиненное положение и просто помогать рассудку и сердцу своими вспышками; но ею движет иное побуждение — изначально присущее ей побуждение, выходящее за пределы рассудка. Она стремится осветить интеллектуальное существо, осветить существо этическое и эстетическое, эмоциональное и активное, осветить даже чувства и ощущения. Она предлагает в словах откровения, она озаряет как будто сверканием молний, она являет в некоем мистическом или духовном великолепии или извлекает на ровный, но почти сверхъестественный для ментального человека свет Истину более великую и подлинную, чем знание, которое дают Разум и Наука, Справедливость более высокую и божественную, чем моралистский перечень добродетелей, Красоту более глубокую, универсальную и чарующую, чем эстетическая или художественная красота, которой поклоняется художник, радость и божественные восторги, перед которыми меркнут и бледнеют все обычные эмоции, Чувство, превосходящее все чувства и ощущения, возможность божественной Жизни и деятельности, не доступную импульсам и видению человека в рутине повседневной жизни. Очень разнообразны, очень фрагментарны, зачастую очень неясны и обманчивы результаты воздействия этого силы-света на все части человеческой природы, находящиеся ниже разума; но в конечном счете именно к этому он стремится, претерпевая сотни искажений. Формальные вероучения и религиозные ритуалы захватывают и истребляют или по крайней мере ослабляют и подавляют его; вульгарные конвенциональные религии безжалостно торгуют им и разменивают его на жалкую мелкую монету; но он по-прежнему остается светом, к которому стремятся религиозный дух и духовное начало человека, и бледное мерцание его живет даже в полностью выродившихся формах религии.

Именно многосоставная природа ментального существа наряду с отсутствием какого-то единого принципа, который мог бы уверенно преобладать над другими, отсутствием какого-либо надежного и постоянного света, который мог бы направлять разум и разумную волю, удерживая от колебаний, является главным препятствием, камнем прет-кновения на пути человека. Все непримиримые противоречия, противостояния, антагонизмы, борьба, обращения к новому, возвращения к старому, искажения в пределах его менталитета, все хаотические столкновения идей, импульсов и тенденций, затрудняющие его усилия, есть результат естественного взаимного непонимания и противоречивых требований различных частей человеческой природы. Разум человека — это судья, принимающий противоречивые решения, которого просители могут подкупить и на которого могут оказать давление; его разумная воля — это правитель, обеспокоенный конфликтами между разными княжествами своего королевства и сознанием собственной пристрастности, а в конечном счете некомпетентности. Все же, несмотря на все это, человек сформировал известные широкие понятия культуры и ментальной жизни, и его противоречивые представления о них соответствуют некоторым четким линиям, определенным различными частями его природы и оформленным в общую систему кривых развития на основе его многочисленных попыток достичь либо некого окончательного критерия, либо всеобъемлющей гармонии.

Прежде всего, существует различие между цивилизацией и варварством. Цивилизация в обычном, общепринятом смысле этого слова означает состояние развитого общества — управляемого, контролируемого, организованного, образованного, обладающего знанием и технически оснащенного — в противоположность обществу, которое не имеет (или принято считать, что не имеет) этих преимуществ. В известном смысле краснокожий индеец, басуто или островитянин с островов Фиджи имели свою цивилизацию; у них было жестко, пусть и просто, организованное общество, общественный закон, некоторые этические идеи, религия, своего рода система воспитания; в их жизни было много достоинств, которых мы, к сожалению, не видим в цивилизованном мире; но мы условились называть их дикарями и варварами, похоже, главным образом из-за их незрелого и ограниченного знания, примитивной грубости технических приспособлений и неприкрытой простоты общественного устройства. Более развитые состояния общества мы обозначаем эпитетами «полуцивилизованный» и «полуварварский», которые цивилизации разных типов применяют по отношению друг к другу — и цивилизация, добившаяся временного господства и видимого успеха, естественно, высказывается в этом смысле громче и самоувереннее всех. В былые времена люди были более прямодушны и бесхитростны и открыто выражали свое мнение, давая всем народам, культура которых отличалась от их собственной, презрительное прозвище варваров или «млеччха». При подобном употреблении слово «цивилизация» начинает приобретать весьма относительное значение и едва ли вообще сохраняет сколько-либо определенный смысл. Поэтому мы должны оставить в стороне все преходящие или случайные его значения и определить его смысл на основании главного отличия цивилизации от варварства: если варварство есть состояние общества, в котором человек почти полностью поглощен своим телом и жизнью, своим экономическим и физическим существованием (поначалу обеспечивая их минимальные запросы и пока еще не заботясь об их развитии и достижении более высокого уровня благосостояния) и имеет мало средств и желания развивать свой менталитет, то цивилизация есть более развитое состояние общества, в котором к достаточной социальной и экономической организации добавляется активная жизнь менталитета в большинстве его частей, если не во всех них; ибо порой некоторые из этих частей игнорируются, не встречают поддержки или временно атрофируются вследствие своей бездеятельности, но при этом общество может быть явно цивилизованным и даже высокоцивилизованным. В подобном понимании смысловой объем этого слова охватывает любую цивилизацию, историческую или доисторическую, и исключает любое варварство, будь то варварство африканцев, европейцев или азиатов, гуннов, готов, вандалов или туркменов. Совершенно очевидно, что в варварском обществе могут сущес-твовать примитивные зачатки цивилизации; очевидно также, что в цивилизованном обществе может существовать огромное количество варварства или бесчисленные его пережитки. В этом смысле все общества являются полуцивилизованными. На сколь многие явления современной цивилизации более развитое человечество будущего будет смотреть с удивлением и отвращением как на суеверия и звер-ства малоцивилизованного мира! Но самое главное — это то, что в любом обществе, которое мы можем назвать цивилизованным, человек должен жить активной ментальной жизнью, поощрять ментальный поиск, а управление человеческой жизнью и ее совершенствование при помощи ментальной силы сделать ясно осознанной концепцией.

Но в рамках цивилизованного мира по-прежнему остается различие между частично, мало, условно цивилизованным обществом и обществом культурным. Поэтому, вероятно, простого пользования обычными благами цивилизации недостаточно для того, чтобы человек поднялся до должного уровня ментальной жизни; для этого необходимо дальнейшее развитие, более высокое восхождение. Последнее поколение установило четкое различие между культурным человеком и обывателем и составило совершенно ясный его образ. Грубо говоря, в их понимании обыватель — это человек, который внешне живет цивилизованной жизнью, обладает всеми ее атрибутами, имеет и громогласно провозглашает весь набор расхожих мнений, предрассудков, условностей, взглядов, но не восприимчив к новым идеям, не обнаруживает свободного разума, лишен чувства красоты, не понимает искусства и опошляет все, к чему прикасается, — будь то религия, этика, литература или жизнь. Обыватель есть в действительности современный цивилизованный варвар; зачастую это полуцивилизованный физиче-ский и витальный варвар, в невежестве своем привязанный к жизни тела, витальных потребностей и импульсов и считающий идеалом человека просто семейное и экономическое животное; но обычно и по существу он является ментальным варваром — средним человеком, живущим жизнью чувств. Иными словами, его ментальная жизнь происходит на нижнем плане разума; это жизнь чувств, жизнь ощущений, жизнь эмоций, жизнь практического поведения — низший уровень ментального существа. Во всех этих отношениях человек может быть очень активным, очень энергичным, но он еще не управляет своей ментальной жизнью с помощью более высокого света и не пытается поднять ее на новый уровень, облагородить и сделать более свободной; наоборот, он скорее низводит свои высшие способности до уровня своих чувств, ощущений, непросвещенных и неочищенных эмоций, своей грубой утилитарной практичности. Эстетическая сторона его существа развита слабо; он либо ни во что не ставит красоту, либо имеет самый грубый художественный вкус, который способствует снижению и опошлению общего критерия художественного творения и притуплению эстетического чувства в обществе. Зачастую он является ревностным поборником нравственности и обычно уделяет куда больше внимания нравственному поведению, чем человек культуры, но его моральное существо столь же примитивно и неразвито, как и все прочие; оно шаблонно, неочищенно, невежественно, состоит из множества симпатий и антипатий, предрассудков и расхожих мнений, привязано к общественным обычаям и условностям и чувствует смутный протест — порожденный не разумом, но умом ощущений и чувств — против любого открытого пренебрежения общеприняты-ми нормами поведения или отступления от них. Его этические воззрения отражают привычки ума чувств; это нравственность среднего человека, живущего чувствами. Он обладает разумом и видимостью разумной воли, но это не его собственные разум и разумная воля, а часть коллективного ума, полученного от окружения; если же они являются его собственными, то это просто практические, чувственные, эмоциональные разум и воля, выражающиеся в механическом следовании привычным представлениям и правилам поведения, а не в свободном проявлении подлинной мысли и разумной воли. Их использование превращает человека в развитое ментальное существо не больше, чем ежедневное передвижение из дома на работу и обратно превращает среднего лондонца в развитое физическое существо или ежедневное участие в экономической жизни страны превращает банковского служащего в развитого экономического человека. На ментальном уровне он не действует активно, но только реагирует — а это совершенно разные вещи.

Обыватель не умер, напротив, он заполонил мир — но уже не правит им. Сыны Культуры еще не одержали окончательную победу, но они избавились от старого Голиафа и заменили его новым великаном. Это человек, живущий чувствами, который по крайней мере осознал необходимость более или менее разумного использования своих высших способностей и пытается стать ментально активным. Его столько ругали, критиковали и образовывали, что в конце концов он вынужден становиться активным, и, кроме того, оказавшись в водовороте новой информации, новых интеллектуальных течений, новых идей и новых движений, он уже не может упрямо их игнорировать. Он открыт для новых идей, он может хвататься за них и беспорядочно и бестолково распространять их; он может правильно или неправильно понимать идеалы, воплощать их в жизнь и даже, по всей видимости, бороться и умирать за них. Он знает, что должен задумываться над этическими и социальными проблемами, проблемами науки и религии, приветствовать новые политические течения, смотреть со всем возможным пониманием на все новые философские, научные и общест-венные движения, которые соревнуются или сталкиваются друг с другом в пространстве современной жизни. Он — читатель поэзии, равно как и страстный любитель беллетристики и периодической литературы; в нем вы найдете, вероятно, знатока Тагора или поклонника Уитмена; вероятно, он имеет не очень ясное понимание красоты и эстетики, но он слышал, что Искусство является не совсем уж несущественной частью жизни. Присутствие этого нового колосса ощущается повсюду. Он составляет огромную читающую аудиторию; для него издаются газеты, еженедельные и ежемесячные издания; художественная литература, поэзия и искусство поставляют ему ментальную пищу; для него существуют театр, кино и радио; Наука спешит принести свое знание и новые открытия к его дверям и оснастить его жизнь бесчисленными техническими приспособлениями; по его образу и подобию формируется политическая жизнь. Именно он сначала противостоял, а потом способствовал предоставлению женщинам избирательных прав, именно он развивал синдикализм, анархизм, классовую борьбу, спровоцировал восстание пролетариата и вел войны, которые называют борьбой идей или культур, — тип жестокого конфликта, в точности отра-жающий самую суть этого нового варварства, или за несколько дней подготовил революции в России, совершить которые интеллигенция не сумела за столетие отчаянных усилий и страданий. Именно его пришествие явилось фактором, ускорившим преобразование современ-ного мира. Если Ленин, Муссолини, Гитлер достигли своего стремительного и почти ошеломительного успеха, то только потому, что эта движущая сила, эта живо реагирующая активная масса была готова привести их к победе — сила, которой не хватало их менее удачливым предшественникам.

Первые результаты столь важной перемены обнадеживали нас в нашем стремлении к прогрессу, но слегка обескураживали мыслителя и поклонника высокой и утонченной культуры; ибо если теперь культура — или ее подобие стала в какой-то мере более доступной народу, то, как кажется на первый взгляд, она не укрепилась и не стала благородней из-за широкого доступа к ней полупросвещенных народных масс. Да и не похоже, чтобы разум и разумная воля лучших мыслителей стали управлять миром сколько-либо успешней, чем прежде. Коммерческий дух по-прежнему лежит в основе современной цивилизации; погоня за чувственными удовольствиями по-прежнему является ее движущей силой. Современное образование в целом не исправило человека, живущего жизнью чувств; оно лишь приучило его к вещам, прежде для него непривычным: к ментальной деятельности и занятиям, к интеллектуальным и даже эстетическим ощущениям, к идеалистическим настроениям. Человек по-прежнему живет на витальном плане, но хочет получать стимулы свыше. Он нуждается в армии писателей, которые поддерживали бы его ментальную деятельность, поставляя ему пищу для ума; он жадно тянется ко всякого рода информации, систематизировать или усвоить которую у него не хватает желания или времени, к популярному научному знанию, к таким новым идеям, которые он в состоянии воспринять при условии, что они излагаются убедительно или блестяще, к разного рода ментальным ощущениям и возбуждению, к идеалам, которые, как ему приятно считать, определяют его поведение, и которые порой на самом деле в известной мере вдохновляют его поступки. Все это по-прежнему остается деятельностью и ощущениями низшего ментального существа, но уже гораздо более открытого и свободного. И представители культуры, интеллигенция, вдруг обнаруживают, что этот человек — если сначала заинтересовать или развлечь его — способен услышать их, чего нельзя было ожидать от чистого обывателя; теперь у них появилась возможность воплотить свои идеи в жизнь возможность, какой они никогда не имели прежде. В результате снизился общий уровень мысли, искусства и литературы; талант и даже гений вынуждены идти по проторенной дорожке дешевой популярности; писатель, мыслитель и ученый по большей части оказались в положении, подобном положению образованного грека-раба в римском доме, где он должен был обслуживать, ублажать, развлекать и наставлять своего господина, внимательно учитывая при этом его вкусы и предпочтения и ловко повторяя манеру и стиль поведения, которые пришлись ему по нраву. Одним словом, демократизация более высокой ментальной жизни, ее низведение на уровень чувственных ощущений и активизация дали результаты как хорошие, так и плохие. Во всем этом исполненный веры взор, вероятно, может разглядеть еще неуверенное начало великих перемен. Мысль и Знание, пусть пока еще не Красота, получают возможность заявить о себе и даже быстро развить некую сильную, еще не вполне разумную, но все же в конечном счете действенную волю для осуществления своих целей; объем культуры и количество людей, которые мыслят и всерьез стараются понять и осмыслить ее, чрезвычайно возросли за всем этим фасадом чувственной жизни, и даже сам чувственный человек начина

Глава X. Эстетическая и этическая культура

Идея культуры начала вырисовываться перед нами несколько отчетливей, или, по крайней мере, мы четко выделили и противопоставили ей естественные ее противоположности. Нементальная, чисто физическая жизнь определенно является противоположностью культуры, это варварство; неинтеллектуальная витальная, примитивно экономическая или сугубо семейная жизнь, которая состоит только в добывании денег, умножении и содержании семьи, равным образом является противоположностью культуры, это другой и даже более отвратительный вид варварства. Индивида, который всецело поглощен этими формами существования и не задумывается о высшем, мы условились считать некультурным и неразвитым человеческим существом, современным дикарем, варваром по сути своей, даже если он живет в цивилизованной стране и в обществе, пришедшем к общей идее культуры и красоты и более или менее упорядоченному ее воплощению. Общества или нации, отмеченные таким же признаком, мы условились называть варварскими или полуварварскими. Даже если нация или эпоха развила знание, науку и искусство, но по-прежнему довольствуется тем, что ее мировоззрение, образ жизни и мышление определяются не знанием, истиной, красотой и высокими идеалами существования, но грубым витальным, коммерческим, экономическим взглядом на жизнь, мы говорим, что эта нация или эпоха может быть в известном смысле цивилизованной, но, несмотря на все изобилие или даже излишек технических средств, свойственных цивилизации, она не воплощает идеал культурного человечества и даже не приближается к нему. Поэтому даже на европейскую цивилизацию девятнадцатого века со всей ее победоносной и избыточной производительностью, ее мощным развитием науки и достижениями в сфере интеллектуальной деятельности мы смотрим с известным осуждением, потому что все это она обратила в предмет торговли и поставила на службу грубому витальному благополучию. Мы говорим, что европейская цивилизация не была тем совершенным идеалом, к которому должно стремиться человечество, и что такой путь уводит в сторону, а не ведет к более высокому витку человеческой эволюции. Мы должны признать, что эта цивилизация как век культуры несомненно уступала древним Афинам, Италии эпохи Возрождения, древней или классической Индии. Ибо, несмотря на все недостатки социальной организации и несравненно более низкий уровень научного знания и материальных достижений, общества тех эпох были более сведущими в искусстве жизни, лучше понимали ее цель и настойчивей стремились к некому ясному идеалу человеческого совершенства.

Что касается самой жизни ума, то просто жить погрузившись в его практическую и динамическую деятельность или в ментализированный поток эмоций и чувств, жизнью конвенционального поведения, усредненных ощущений, общепринятых идей, мнений и предрассудков, порожденных не самим человеком, но его окружением, не знать свободной и живой игры разума, но жить пошло и бездумно по правилам непросвещенного большинства и вдобавок в согласии с чувствами и ощущениями, обусловленными определенными конвенциями, но не очищенными, не просвещенными, не облагороженными никаким законом красоты, такая жизнь тоже является противоположностью идеалу культуры. Человек может жить так, сохраняя всю видимость цивилизованной жизни или все претензии на нее, успешно наслаждаться всем изобилием ее аксессуаров, но он не является развитым человеком в подлинном смысле этого слова. Общество, следующее подобному образу жизни, может быть каким угодно — сильным, благопристойным, хорошо организованным, процветающим, религиозным, нравственным — но это общество обывателей; это тюрьма, которую должна разрушить душа человека. Ибо, пока она остается там, она остается в низшем, лишенном вдохновения и возможности развития ментальном состоянии; она прозябает, влачит бесплодное существование на нижнем ментальном плане и управляется не высшими способностями человека, но примитивными импульсами неразвитого чувственного ума. И ей недостаточно открыть окна этой тюрьмы, чтобы глотнуть сладостного свежего воздуха, увидеть проблеск свободного света разума, почувствовать слабый аромат искусства и красоты и услышать тихий зов широких далей и высоких идеалов. Она еще должна вырваться из своей тюрьмы на волю и жить в сиянии этого свободного света, полной грудью вдыхая этот аромат и устремляясь на зов этих далей; только тогда она оказывается в среде, естественной для развитого ментального существа. Жить, погрузившись преимущественно не в деятельность чувственного ума, но в деятельность знания, разума и широкой интеллектуальной любознательности, в деятельность развитого эстетического существа и просвещенной воли, которая формирует характер, высокие этические идеалы и широкое поле человеческой деятельности; руководствоваться не понятиями низшего или среднего менталитета, но истиной, красотой и самоуправляемой волей — вот идеал подлинной культуры и первое приближение к совершенному человечеству.

Так методом исключения мы пришли к ясной идее и окончательному определению культуры. Но и на этом высшем уровне ментальной жизни мы по-прежнему остаемся в плену старого узкого видения и неверного понимания. Мы видим, что в прошлом между культурой и поведением, похоже, часто возникал конфликт; тем не менее, согласно нашему определению, поведение — это тоже часть культурной жизни, а стремление к этическому идеалу — одно из главных устремлений культурного человека. В основе противопоставления, выделяющего, с одной стороны, стремление к идеям, познанию и красоте, которое называется культурой, а с другой — работу над характером и поведением, которая называется моральной жизнью, очевидно, лежит неполное представление о человеческих возможностях и совершенствовании. И это противопоставление не только существует, но и выражает естественную сильную тенденцию человеческого ума и, следовательно, должно отражать некое реальное и существенное противоречие между составными частями нашего существа. Именно в этом смысле Арнольд противопоставил иудейству эллинизм. Ум еврейского народа, который дал нам суровую этическую религию Ветхого Завета примитивную, конвенциональную и достаточно варварскую в Моисеевых законах, но поднимающуюся к неоспоримым высотам нравственного величия в добавленных позднее книгах пророков и наконец превзошедшую себя и распустившуюся чудесным цветком духовности в иудейском христианстве — был всецело поглощен земной и этической праведностью и обещанными наградами за верное почитание Бога и правильное поведение, но не знал науки и философии, пренебрегал знанием и был равнодушен к красоте. Эллинский ум не столь исключительно, но все же в большой мере определялся любовью к игре разума ради нее самой, но еще сильнее — высоким чувством красоты, тонкой эстетичес-кой восприимчивостью и поклонением прекрасному в любой сфере деятельности, в любом творении, в мысли, искусстве, жизни, религии. И настолько сильным было это чувство, что не только поведение, но и мораль эллинский ум рассматривал в значительной степени с точки зрения господствующей идеи красоты; он инстинктивно понимал добро главным образом как гармоничное и прекрасное. В самой философии ему удалось прийти к концепции Божественного как Красоты т. е. к истине, мимо которой очень легко проходит метафизик, обедняя тем самым свою мысль. Но все же, сколь бы разительным ни было это исходное исторически сложившееся противопоставление и сколь бы значительными ни были его последствия для европейской культуры, мы не должны останавливаться только на внешних его проявлениях, если хотим понять первопричины этой психологической полярности.

Данное противоречие возникает в силу того треугольного строения высшего, или более тонкого менталитета, на которое нам уже довелось указать. В нашем менталитете есть сторона воли, поведения, характера, которая создает этического человека; и есть другая сторона — выражающая чувство прекрасного (имеется в виду красота в широком смысле слова, а не только высокое искусство), которая создает артистического или эстетического человека. Поэтому может существовать такое явление, как преимущественно или даже исключительно этическая культура; очевидно также, что может существовать преимущественно или даже исключительно эстетическая культура. Таким образом, сразу появляются два противоположных идеала, которые должны находиться в естественном противоречии и смотреть друг на друга косо, с взаимным недоверием или даже осуждением. Эстетический человек склонен смотреть с раздражением на этический закон; он видит в нем препятствие для своей эстетической свободы и способ подавления своего художественного чувства и художественных способностей; по природе своей он гедонист, ибо красота и наслаждение не отделимы друг от друга, а этический закон осуждает земные радости, зачастую даже самые невинные, и пытается затянуть в узкий корсет человеческое стремление к наслаждению. Эстетический человек может принимать этический закон, когда тот становится прекрасным, или даже пользоваться им как одним из своих орудий для созидания прекрасного, но только если сумеет подчинить его эстетическому принципу своей природы; точно так же он часто обращается к религии, привлеченный ее эстетической стороной — красотой, великолепием, пышностью ритуала, возможностью эмоционального удовлетворения, умиротворения или поэтической одухотворенностью и возвышенностью — можно сказать, чуть ли не гедонистическими аспектами религии. Но даже когда он принимает их полностью, он делает это не ради них самих. За эту естественную антипатию этический человек отплачивает ему с лихвой. Он склонен не доверять искусству и эстетическому чувству как чему-то разлагающему и расслабляющему, чему-то неорганизованному по самой природе своей и губительному для высокого и строго самоконтроля из-за своей чарующей притягательности для страстей и эмоций. Он видит, что эта сила гедонистична, и считает, что гедонистический импульс не морален, а зачастую и аморален. Ему трудно понять, как можно согласовать потворство эстетическому импульсу со строгой этической жизнью, если не заключить его в очень узкие и тщательно охраняемые границы. Он развивает тип пуританина, который возражает против наслаждения из принципа; не только в крайних своих проявлениях — а преобладающий импульс стремится стать всепоглощающим и ведет к крайностям, — но по складу своего характера он остается в основе своей пуританином. Взаимное непонимание между этими двумя сторонами нашей природы является неизбежным условием человеческого развития, в процессе которого предполагается максимально выявить возможности каждой из сторон и испытать их в крайних своих проявлениях для того, чтобы понять весь диапазон наших потенциальных сил.

Общество есть тот же индивид, взятый в более крупном масштабе; поэтому различие и противоречие между типами индивидов повторяется как различие и противоречие между типами обществ и наций. В поисках наиболее выразительных примеров мы не должны обращаться к социальным формулам, которые в действительности не иллюстрируют эти противоположные тенденции, но отражают их в извращенном, искаженном или ложном виде. Мы не должны брать за образец этического типа пуританство среднего класса, отмеченное ограниченной, умеренной и конвенциональной религиозностью, которая была столь характерна для Англии девятнадцатого века; то была не этическая культура, но просто местный вариант обычной формы буржуазной респектабельности, которую на определенной стадии цивилизации вы найдете в любом обществе, — т. е. обывательщина в чистом виде. Равным образом мы не должны брать за образец эстетического типа любое просто богемное общество или такие примеры, как Лондон эпохи Реставрации или Париж известных кратких периодов своей истории; такое общество, несмотря на некоторые свои претензии, всегда ставило своим принципом потворство среднему человеку, живущему жизнью ощущений и чувств, которого поверхностный интеллектуализм и эстетизм освободил от условностей морали. Мы даже не можем взять за образец этического типа пуританскую Англию; ибо, несмотря на напряженную, чрезмерную сосредоточенность на воспитании характера и этического существа, в ней преобладала религиозная тенденция, а религиозный импульс стоит особняком от прочих наших субъективных тенденций, хотя и оказывает на всех них влияние; он sui generis и должен рассматриваться отдельно. Чтобы найти истинные, если не всегда вполне чистые образцы того и другого типа, мы должны обратиться ко временам чуть более отдаленным и сравнить Афины эпохи Перикла с ранним республиканским Римом или (в самой Греции) со Спартой. Ибо спускаясь все ниже по реке Времени на нынешнем витке эволюции, мы видим, что в массе своей человечество, обогащенное коллективным опытом прошлого, становится все более и более сложным, и старые четко выраженные типы не повторяются или повторяются случайно и складываются трудно.

Республиканский Рим — прежде чем он соприкоснулся с покоренной Грецией и в конечном счете полностью попал под ее влияние — наглядно демонстрирует один из наиболее поразительных психологических феноменов человеческой истории. С точки зрения человече-ского развития он представляет собой почти уникальный эксперимент воспитания высокого и сильного характера, лишенного, насколько это возможно, мягкости (которая приходит к человеку с чувством красоты) и света (который приносит с собой игра разума) и не воодушевленного религиозной страстью; ибо религиозные убеждения раннего Рима ограничивались суеверием, поверхностной религиозностью и не имели ничего общего с подлинным религиозным духом. Рим воплощал собой человеческую волю, подавляющую и дисциплинирующую эмоциональный и чувственный ум, чтобы сформировать определенный этический тип, способный господствовать над собой; именно это господство над собой дало Риму возможность достичь также господства над окружающим миром и навязать другим народам свой общественный порядок и закон. Культуре или природе всех в высшей степени преуспевших имперских народов в периоды их формирования или роста было свойственно это превосходство воли, характера, стремления к самодисциплине и самоконтролю, которые составляют самую основу этической тенденции. Рим и Спарта, как и прочие этические цивилизации, имели свои серьезные моральные недостатки, терпимые или сознательно поощряемые традиции и обычаи, которые мы назвали бы аморальными, они не сумели развить более мягкие и утонченные черты морального характера, но это не имеет существенного значения. Этическая идея в человеке меняется и развивается, но суть подлинного этического существа всегда остается одной и той же — это воля, характер, самодисциплина, самоконтроль.

Ограниченность этой идеи сразу станет очевидной, когда мы посмотрим на самые выдающиеся примеры ее воплощения. Ранний Рим и Спарта не знали философии, искусства, поэзии, литературы, широкой ментальной жизни, всей прелести и радости человеческого существования; их искусство жить исключало или не поощряло наслаждение жизнью. Они питали недоверие к свободной и живой мысли и эстетическому импульсу, какое неизменно испытывает исключительно этический человек. Дух раннего республиканского Рима сколько мог противоборствовал греческим влияниям, которые широко распространялись в обществе, закрывал школы греческих учителей, изгонял философов, а наболее типичные римские умы смотрели на греческий язык как на некую угрозу, а на греческую культуру как на мерзость; Рим инстинктивно чувствовал в ней врага, подступившего к его стенам, уга-дывал некую враждебную и разрушительную силу, смертельно опасную для его принципов жизни. Спарта (казалось бы, греческий город) допускала в качестве чуть ли не единственного эстетического элемента сознательного этического воспитания и образования военную музыку и поэзию, но даже при этом, когда появлялась необходимость воспеть военные подвиги, ей приходилось обращаться за помощью к афинянину. Любопытный пример влияния этого инстинктивного недоверия даже на широкий и эстетичный афинский ум мы находим в утопиче-ских построениях Платона, который в своей работе «Государство» счел необходимым сначала осудить, а потом и изгнать поэтов из идеального государства. Конец этих чисто этических культур ясно свидетельствует об их неполноцености. Они либо исчезают, не оставляя после себя ничего привлекательного и полезного для будущего человечества или же оставляя очень мало (как исчезла Спарта), либо разрушаются в результате мятежа сложной человеческой природы против противоестественного ограничения и подавления, как разрушилась этическая культура раннего Рима, выродившаяся в эгоистическую и зачастую оргиастическую распущенность Рима республиканского и имперского. Человеческий ум нуждается в мысли, чувстве, радости, расширении; стремление к расширению собственных границ заложено в самой его природе, и ограничение полезно для него лишь в той мере, в какой оно помогает укрепить, направить и усилить его развитие. Он категорически отказывается называть культурными те цивилизации или эпохи, которые не допускали разумную свободу развития, — сколь бы благородными ни были их цели или сколь бы прекрасным само по себе ни было их общественное устройство.

С другой стороны, мы оказываемся перед соблазном объявить совершенной культурой все те эпохи и цивилизации, которые, несмотря на все их недостатки, поощряли свободное человеческое развитие и, подобно древним Афинам, сосредоточивались на мысли, красоте и наслаждении жизнью. Но в истории афинского общества было два разных периода: период искусства и красоты, т. е. Афины Фидия и Софокла, и период мысли, т. е. Афины философов. В первый период определяющими силами в обществе были чувство красоты и потребность в свободе жизни и наслаждении жизнью. Эти Афины мыслили, но мыслили на языке искусства и поэзии, в образах музыки, драмы, архитектуры и скульптуры; они находили удовольствие в интеллектуальной дискуссии, но при этом не столько стремились прийти к истине, сколько наслаждались игрой мысли и красотой идей. Афины имели свой моральный кодекс, ибо без нравственности не может существовать никакое общество, но там не было подлинно этического импульса или этического типа — только обычная конвенциональная нравственность; и свои представления об этике афинская мысль была склонна выражать в терминах красоты: to kalon, to epieikes — прекрасное, гармоничное. Самая религия Афин была религией красоты и служила поводом для проведения приятных ритуалов и празднеств и создания художественных творений, т. е. была источником эстетического наслаждения, слегка окрашенного поверхностным религиозным чувством. Но без характера, без сколько-либо высокой и строгой дисциплины сила жизни быстро иссякает. Афинское общество истощило свою витальность в течение одного восхитительного века, который оставил его обескровленным, обезволенным, не способным преуспеть в жизненной борьбе, лишенным творческой силы. И оно действительно на время обратилось именно к тому, чего ему недоставало: к серьезному поиску истины и развитию систем этической самодисциплины; однако оно умело только мыслить, оно не умело успешно воплощать свои замыслы на практике. Поздний греческий ум и афинская культура дали Риму великую стоическую систему этической дисциплины, которая спасла его в разгаре оргий первого имперского века, но не смогла осуществиться в Греции; ибо философия стоицизма призывала к напряжению некой силы, которой не было и не могло быть в афинском обществе и характере типичного эллина; она являлась противоположностью их природы, а не ее выражением.

Эта неполноценность эстетического отношения к жизни становится еще более очевидной, если мы возьмем еще один более поздний великий пример: Италию эпохи Возрождения. Какое-то время Возрождение рассматривали главным образом как новый подъем научного знания, но на своей родине, в Средиземноморье, Возрождение вылилось, скорее, в расцвет искусства, поэзии и культ красоты. Эстетическая культура отошла от этического импульса куда дальше, чем это было возможно даже в позднейшую эпоху эллинизма, и временами принимала даже антиэтичный характер, напоминавший распущенный нрав имперского Рима. Эпоха Возрождения обладала ученостью и любознательностью, но привнесла очень мало своего в высокую мысль, поиски истины и более совершенные достижения разума, хотя и помогла расчистить дорогу для философии и науки. Она настолько развратила религию, что пробудила в тевтонских народах с этическим складом ума бурный протест Реформации, который, хотя и отстаивал свободу религиозного ума, был мятежом не столько разума (это было предоставлено Науке), сколько морального инстинкта и его этической потребности. Последующий упадок и безвольная слабость Италии явились неизбежным следствием этого серьезного изъяна, присущего периоду ее утонченной культуры, и для нового возрождения ей требовался новый импульс мысли, воли и характера, который дал ей Мадзини. Если этического импульса как такового недостаточно для развития человеческого существа, все же воля, характер, самодисциплина и самоконтроль являются необходимыми элементами этого развития. Они суть стержень ментального существа.

Ни этическим, ни эстетическим существом не исчерпывается весь человек, и ни одно из них не может быть его верховным принципом; это просто две его могущественные составляющие. Этическим поведением не исчерпывается вся жизнь; даже сказать, что оно составляет три четверти жизни, — значит развлекаться очень сомнительной математикой. Место этического существа в жизни не может быть обозначено в подобных определенных выражениях — в лучшем случае мы можем сказать, что лежащие в его основе воля, характер и самодисциплина являются чуть ли не первым условием человеческого самосовершенствования. Эстетическое чувство равным образом необходимо, ибо без него самосовершенствование ментального существа не может достичь своей цели, которая на ментальном плане есть правильное и гармоничное обладание и наслаждение истиной, силой, красотой и радостью человеческого существования. Но ни одно, ни другое не может быть высочайшим принципом организации человеческой жизни. Мы можем объединить этическое и эстетическое существа; мы можем расширить этическое чувство с помощью чувства красоты и наслаждения и привнести в него элементы мягкости, любви, нежности, т. е. развить гедонистическую сторону морали, чтобы нейтрализовать его тенденцию к жестокости и суровости; мы можем укрепить, направить и усилить чувство наслаждения жизнью, привнеся в него необходимую волю, строгость и самодисциплину, которые придадут ему устойчивость и чистоту. Таким образом, эти две силы нашего психологического существа, которые представляют в нас сущностный принцип энергии и сущностный принцип наслаждения (индийские понятия Тапас и Ананда более глубоки и выразительны), могут помогать друг другу в первом случае обретать более богатое, а во втором — более великое самовыражение. Но для достижения даже такого взаимного примирения эти силы необходимо возвысить и просветить с помощью более высокого принципа, который будет в состоянии понять и постичь в равной мере и ту, и другую, и высвободить и беспристрастно сочетать их стремления и потенциальные возможности. Этот высший принцип, по всей вероятности, откроется нам благодаря деятельности разума и разумной воли. То высочайший принцип, который, похоже, по праву станет коронованным повелителем нашей природы.

Глава XI. Разум как правитель жизни

Разум, использующий разумную волю для упорядочения внутренней и внешней жизни, несомненно является наиболее развитой способностью человека на нынешней ступени эволюции; это верховный правитель, ибо он представляет собой способность управления и самоуправления в сфере сложного человеческого существования. Человек отличается от других земных существ своей способностью к поиску закона жизни, закона своего бытия и своей деятельности, принципа организации и саморазвития, который не является тем исходным инстинктивным, врожденным, автоматически самореализующимся законом, управляющим его природным существованием. Искомый принцип не имеет отношения ни к неизменной и не способной к развитию организации устойчивого типа в природе, ни (если последний подлежит изменению) к самопроизвольной эволюции, характерной для низших форм жизни, — эволюции, действующей скорее в массе, чем в индивиде, в ходе которой субъект развития не осознает происходящий с ним процесс и не принимает в нем сознательного участия. Человек ищет разумный закон, над которым он сам станет правителем и господином или по крайней мере распорядителем, обладающим частичной свободой действий. Он может представить себе некий прогрессивный принцип, с помощью которого будет эволюционировать и развивать свои способности, значительно расширяя и качественно изменяя из-начальную сферу их деятельности; он может положить начало разумной эволюции и сам будет определять ее направление или во всяком случае станет ее сознательным орудием и, более того, полноправным участником, имеющим постоянную возможность влиять на ее ход. Прочие формы земной жизни безнадежно порабощены и подавлены своей природой — человек же, достигающий зрелости, инстинктивно стремится стать властелином своей природы и быть свободным.

Несомненно, во всем без исключения — как и в этом стремлении человека проявляется действие Природы; оно исходит из принципа существования, лежащего в основе человеческой сущности, и реализуется через процессы, этим принципом допускаемые и изначально ему присущие. Но все же это второй уровень проявления Природы — та стадия развития, на которой Природа обретает самосознание в индивиде и пытается постигать, видоизменять, перестраивать и развивать, использовать, сознательно экспериментировать сама с собой и своими потенциальными возможностями. В этом процессе изменения неожиданно происходит открытие собственной сущности, имеющее крайне важноезначение; обнаруживается то, что было скрыто в материи и низ-ших формах жизни и еще не выявилось отчетливо в животном, несмотря на наличие у него разума: обнаруживается присутствие в вещах Души, которая вначале была полностью поглощена своей собственной природной и внешней деятельностью, растворялась в ней и по крайней мере на поверхности не сознавала сама себя. Впоследствии — в животном — она начинает обретать некую сознательность на поверхности, но по-прежнему беспомощно погружена в свою природную деятельность и, не обладая пониманием, не может управлять собой и своими проявлениями. Однако в конце концов — в человеке — она обращает свое сознание на саму себя, стремится к знанию, пытается управлять в индивиде деятельностью индивидуальной природы, а через индивида и коллективные разумиэнергию многих индивидов управлять, насколько это возможно, и деятельностью Природы в человечестве и мире. Это обращение сознания на себя самого и на мир, которое произошло в человеке, ознаменовало стадию великого перелома в ходе земной эволюции души в Природе — стадию продолжительную и находящуюся в процессе развития. В истории Земли были и другие переломные моменты эволюции, как например, период, когда появилась сознательная жизнь в животном; несомненно, такой момент наступит и в будущем, когда появится более высокое духовное и супраментальное соз-нание и обратится на деятельность разума. Но в настоящее время дейс-твует именно эта сила; обладающая самосознанием душа в разуме, ментальное существо, маномайя пуруша, отчаянно стремится обрести некий принцип разумной организации самой себя и жизни, а также возможность некого неограниченного, может быть, бесконечного развития сил и потенциальных способностей человека как своего орудия.

Интеллектуальный разум — не единственное средство познания, данное человеку. Вся его деятельность, все восприятия, весь aesthesis и все чувства, все побуждения и воля, все воображение и творческая сила предполагают работу универсальной многосторонней силы познания, и каждая такая форма, или способ познания, имеет свою собственную, особую природу и закон, свое собственное устройство и принцип организации, свою особую логику и не имеет необходимо-сти следовать, а тем более быть идентичной закону природы, устройству и принципу организации, которые интеллектуальный разум хотел бы установить для нее или осуществлять сам, будь у него возможность контролировать все эти формы познания. Но интеллект имеет над ними то преимущество, что может абстрагироваться от своей деятельности, отойти от нее, чтобы беспристрастно изучать и понимать ее, анализировать ее процессы и выявлять принципы. Это недоступно никакой другой силе и способности живого существа; ибо каждая существует исключительно ради собственной деятельности, ограни-чена работой, которую выполняет, и, в отличие от разума, не видит ничего за пределами своей деятельности и не проникает в ее суть; принцип познания, присущий каждой силе, заключается и воплощается в действии этой силы, способствует ее формированию, но при этом он сам себя ограничивает тем, как он сам сформулирован. Он существует для реализации действия, а не ради знания — или ради знания лишь как части действия. Кроме того, каждая сила вовлечена лишь в сиюминутное конкретное действие или работу и не пытается осмыслить прошлый опыт или обратить свое сознание на будущее или на работу прочих сил, пытаясь согласовать с ними свою деятельность. Несомненно, другие развитые качества живого существа — как, например, инстинкт животного или человека (последний менее развит именно потому, что он подавлен сомнениями и поисками разума) — заключают в себе свою собственную силу прошлого опыта и способность инстинктивной самоадаптации, которые действительно являются накопленным знанием; и порой они настолько прочно держатся за этот багаж знаний, что передают его в качестве неизбежного наследия из поколения в поколение. Однако все эти качества — именно потому, что они инстинктивны и не обращены на себя в попытке себя осознать, действительно чрезвычайно полезны для жизни в смысле осуществления ее процессов, но совершенно бесполезны — если не находят поддержку разума — для достижения той особой цели, которую ставит перед собой человек: для поисков нового закона деятель-ности души в Природе — деятельности свободной, рациональной, разумно согласованной, осмысленно наблюдающей за собой, когда осознанно испытывается власть самосознающего духа над проявлениями силы.

Разум же, напротив, существует ради знания и способен не увлекаться своей деятельностью, отстраниться от нее, с пониманием изучать, принимать, отвергать, видоизменять, регулировать, совершенствовать, объединять в различных сочетаниях действия и потенции разных сил, может подавить одну, поддержать другую и последовательно приближаться к разумному, понятному, желанному и организованному совершенству. Разум — это наука, это сознательное творчество, это изобретательность. Это способность наблюдать, которая позволяет постигать и упорядочивать истины фактической действительности; это способность размышлять, которая позволяет выявлять и предсказывать истины потенциальной действительности. Это идея и ее осуществление, идеал и его воплощение. Он может проникать взором сквозь покровы внешнего и обнаруживать скрытые за ними истины. Это слуга и одновременно господин всякого утилиритаризма; и он может, отметая все утилитарные соображения, беспристрастно искать Истину ради нее самой и, найдя Истину, открывать целый мир новых возможностей, обещающих практическую пользу. Поэтому интеллектуальный разум есть высшая способность, благодаря которой человек обрел власть над самим собой; слуга и хозяин своих собственных сил, божество, на помощь которого полагались все прочие божественные силы человека в своем восхождении; он был Прометеем из мифа-притчи, помощником, наставником, зовущим к совершенству другом, просветителем человечества.

Однако недавно человеческий ум открыто восстал против подобного господства интеллекта — обнаружилась, можно сказать, неудовлетворенность разума самим собой и собственной ограниченностью, а также готовность предоставить боvльшую свободу и придать большее значение другим силам нашей природы. Власть разума в человеке, конечно, всегда была несовершенной — в действительности она постоянно подвергалась нападкам, сопротивлялась, встречала противодействие и зачастую терпела поражение; но все же лучшие умы чело-вечества признавали разум высочайшим авторитетом и законодате-лем. Его единственной общепризнанной соперницей оставалась вера. Одна Религия чувствовала себя вправе требовать, чтобы разум умолкал перед ней, или по крайней мере могла утверждать, что есть сферы, ему не доступные, где следует внимать единственно вере; но на время даже Религии пришлось полностью или частично отказаться от своих притязаний на абсолютное первенство и подчиниться верховной власти интеллекта. Жизнь, воображение, эмоции, этическая и эстетическая потребности часто требовали права на существование ради самих себя и на следование своим собственным наклонностям; фактически они часто добивались такого права, но все же в целом по-прежнему были вынуждены находиться под наблюдением и частичным контролем разума и относиться к нему как к своему повелителю и судье. Но в наше время мыслящий разум человечества все больше склонен сомневаться в своих возможностях и задаваться вопросом: а не слишком ли широко, глубоко, сложно и таинственно бытие, чтобы интеллект мог полностью охватить его и подчинить своей власти? У человека появилось смутное ощущение некоей божественной силы, более великой, чем разум.

Некоторые считают этой божественной силой саму Жизнь, или Волю, неявно присутствующую в жизни; они утверждают, что править должна именно она, что интеллект полезен лишь до тех пор, пока служит ей, и что Жизнь нельзя подавлять, ограничивать и механизировать, подчиняя деспотичному контролю разума. В Жизни заключены великие силы, которым нужно дать большую свободу, ибо лишь они одни направлены на развитие и созидание. С другой стороны, человек сознает, что разум слишком склонен к анализу, слишком деспотичен, что он фальсифицирует жизнь — своими категориями, жесткими классификациями и основанными на них незыблемыми правилами, что существует некая более глубокая и всеохватывающая сила знания — интуиция или еще что-то, которая глубже проникает в тайны бытия. Эта мощная сокровенная сила теснее связана с глубинными источни-ками существования и более способна открыть нам основополагающие истины жизни, ее изначальные реальности и развить их не искусственным и механическим образом, но учитывая присутствие тайной Воли в бытии и приводя все в свободную гармонию с ее всеобъемлющими, не постижимыми для восприятия и бесконечными процессами. На самом деле с ростом субъективной способности постижения внутренней реальности человеческий ум начинает смутно осознавать, что единственной верховной божественной силой является сама душа, которая может использовать разум в качестве одного из своих орудий, но не может стать в зависимость от собственной интеллектуальной природы, не ограничив при этом свои потенциальные возможности и не подчинив свое существование искусственным законам.

Высочайшее проявление разума (как свойство, изначально ему присущее и явленное в чистом виде) заключается в бескорыстном стремлении к истинному знанию. Лишь когда мы стремимся к знанию ради него самого, у нас появляется возможность достигнуть истинного знания. Впоследствии мы можем использовать это знание для различных практических целей; но если мы с самого начала ставим перед собой лишь какую-то конкретную цель, то тем самым ограничиваем наше интеллектуальное постижение, ограничиваем наш взгляд на вещи, искажаем истину, поскольку загоняем ее в рамки какой-то определенной идеи, каких-то утилитарных соображений и оставляем без внимания или отвергаем все, что противоречит этим утилитарным соображениям или заданной идее. Поступая так, мы можем, конечно, заставить разум проявлять великую энергию при непосредственном осуществлении этой идеи или утилитарной цели, установленной нами, — столь же великую энергию обнаруживает инстинкт животного, когда он действует в определенных пределах и для определенной цели, однако за этими пределами он оказывается бессильным. В самом деле, именно так обычный человек использует свой разум (как животное использует свой врожденный, наследственный инстинкт): полностью занимая его поисками некой практической выгоды или находя полезное, но едва ли просвещенное применение своему унаследованному шаблонному мышлению для удовлетворения насущных практических потребностей жизни. Даже мыслящий человек обычно ограничивает поле деятельности своего разума кругом неких предпочтительных идей; он игнорирует или отрицает все, что к ним не относится, не служит им поддержкой и оправданием, фактически им противоречит или значительно видоизменяет их кроме тех случаев, когда сама жизнь принуждает или побуждает его временно признать необходимость изменений, не заметить которую он может лишь на свой страх и риск. Именно в этих пределах обычно действует человеческий разум. Как правило, он преследует некий практический интерес или ряд интересов; он растаптывает на своем пути, попирает, игнорирует или отметает в сторону всякую истину жизни и бытия, истину морали, истину красоты, истину разума, истину духа, которые противоречат его предпочтительным мнениям и интересам; если же он признает эти чужеродные элементы, то лишь номинально, не на деле, или же искажая их превратными толкованиями и тем самым сводя на нет их значение, извращая их дух или умаляя их ценность. Именно в этой зависимости от интересов, потребностей, инстинктов, страстей, предрассудков, традиционных представлений и суждений обычного ума заключается иррациональность человече-ского существования.

Но даже человек, который способен управлять своей жизнью посредством идей, т. е. который признает, что она должна выражать ясно осознанные истины и принципы его бытия или всего бытия в целом, и пытается найти сам или познать с чьей-то помощью эти истины и принципы, не часто способен использовать свой рациональный ум для высокой, свободной и бескорыстной деятельности. Как другие люди подчинены тирании своих интересов, предрассудков, инстинктов или страстей, так он подчиняется тирании идей. В действительности он превращает эти идеи в предмет личной заинтересованности, искажает их своими предрассудками и страстями и не способен рассматривать их беспристрастно, не способен различать пределы их действия или оценивать отношение к ним других, отличных и противоположных идей, а также признавать равное право последних на существование. Таким образом, как мы постоянно видим, отдельные личности, сообщества, целые поколения увлекаются определенными этически-ми, религиозными, эстетическими, политическими идеями или некой совокупностью идей, страстно поддерживают их и стремятся осущес-твить, видя в них практическую ценность, стараются систематизировать их и превратить в устойчивый закон жизни и при этом безоглядно отдаются собственному действию и по-настоящему не используют свободный и беспристрастный разум для обретения верного знания жизни и верной и разумной власти над ней. Эти идеи до известной степени осуществляются и торжествуют какое-то время, но сам их успех приносит горькое разочарование. Так происходит в первую очередь потому, что утвердить их в реальности возможно только путем компромиссов и соглашений с низшей, иррациональной жизнью человека, что умаляет их ценность и бросает тень на их блеск и славу. Зачастую практическое воплощение идей представляется нереальным, и сомнение и разочарование одолевают веру и энтузиазм, принесшие этим идеям победу. Но даже если бы все было по-другому, сами по себе эти идеи остаются неполными и недостаточными; дело не только в том, что их успех лишь весьма относителен: будь даже их торжество полным, оно все равно вело бы к разочарованию, поскольку эти идеи не отражают всей истины жизни, а потому не могут надежно управлять жизнью и ее совершенствовать. Жизнь не укладывается в формулы и системы, которые пытается навязать ей наш разум; она провозглашает себя слишком сложной и полной бесконечных возможностей, чтобы подчиниться власти деспотичного человеческого интеллекта.

Именно по этой причине все построенные человеком системы в конце концов оказывались несостоятельными: они всегда были не чем иным, как результатом частичного и беспорядочного применения разума к жизни. Более того, даже будучи порой в высшей степени ясными и рациональными, эти системы претендовали на знание всей истины жизни и пытались применять свои идеи исходя из этого положения. Но они не могли обладать всей истиной жизни, и жизнь в конце концов разрушала или подрывала их и продолжала свое мощное и непредсказуемое движение. Используя таким образом свой разум для удовлетворения и оправдания своих потребностей и страстей, подчиняясь таким образом импульсу к действию, заключенному в ограниченном, хаотичном и несовершенном рациональном уме, пытаясь таким образом управлять сложным единством жизни, опираясь на частичные истины, человечество двигалось неверными шагами от эксперимента к эксперименту, неизменно веря, что вот-вот труды его увенчаются успехом, но неизменно обнаруживая, что оно достигло на пути к своей цели пока еще очень малого — или вообще ничего не достигло. Понуждаемое самой природой применять разум к жизни, но обладающее при этом лишь частичным рациональным умом, замкнутым в собственных пределах и испытывающим темное влияние низшей природы, оно и не могло добиться ничего большего. Ибо ограниченный, несовершенный человеческий разум не имеет своего собственного самодостаточного света; он вынужден двигаться вперед с помощью исследования, эксперимента и действия, через заблуждения и ошибки к более широкому опыту.

Но за всем этим, несмотря на постоянные неудачи, всегда сохранялась вера, что человеческий разум в конце концов преодолеет все трудности, что он очистится и расширит свои пределы, найдет достаточно сил для своей деятельности и в конечном счете подчинит мятежную жизнь своей власти. Ибо наряду с несовершенной деятельностью коллективного разума во всем человечестве всегда имела место работа разума в индивиде, которая принесла выдающиеся результаты и вознесла мысль в более высокие и чистые сферы по сравнению с уровнем мышления среднего человека. Это была работа разума, который всегда стремится к знанию и терпеливо ищет истину ради нее самой беспристрастно, исключая вмешательство утилитарных соображений, искажающих истину, — все изучить, все проанализировать, познать все принципы и процессы жизни. Философия, Наука, просвещение, интеллектуальные искусства, все плоды многовековой деятельности критического разума в человеке явились результатом этих усилий. В современную эпоху под влиянием Науки эта работа интеллекта приобрела колоссальный размах, и в какой-то момент разум даже стал претендовать на то, что сможет исследовать и в конечном счете четко сформулировать истинный принцип и верный закон развития — не только для всей деятельности Природы, но и для всей деятельности человека. Эти усилия привели к великим свершениям, но в конце концов не увенчались успехом. Человеческий ум начинает понимать, что он оставил суть почти каждой проблемы незатронутой и осветил лишь внешнюю сторону далеко не всех процессов. Великим открытием и практическим результатом растущего научного знания стала широкая классификация явлений, приведенных в стройную систему, — но все это касалось лишь физической поверхности явлений. Между тем под ней простираются бездонные глубины Истины, скрывающие в себе истинные первоначала, таинственные влияния и неявные движущие силы бытия. И это еще вопрос, сумеет ли когда-нибудь интеллектуальный ум предоставить нам адекватное описание этих глубинных и могучих явлений или подчинить их разумной воле с тем же успехом, с каким он сумел объяснить и направить по определенному руслу пусть не самым совершенным образом, однако с видимостью самых блестящих результатов — силы физической Природы. Эти другие силы, действуя на более тонких планах, гораздо мощнее, глубже, сокровеннее, неуловимее и разнообразнее, чем силы физической Природы.

Вся несостоятельность разума в его попытках управлять нашим существованием объясняется тем, что вследствие присущей ему ограниченности он не способен иметь дело с жизнью во всей ее сложности и полноте или во всей совокупности ее проявлений; он вынужден расчленять ее на части, устанавливать более или менее искусственные классификации, строить системы на основании ограниченного набора фактов, которые при сопоставлении с другими фактами противоречат им, опровергаются ими или требуют постоянной модификации, создавать теории на основе уже открытых потенциальных возможностей, которые разрушаются с мощным притоком новых, еще не упорядоченных потенциальных возможностей. Может даже показаться, что существуют два мира — мир идей, где действует интеллект, и мир жизни, который неподвластен полному контролю разума, и что навести мост через пропасть между этими двумя сферами выше сил и возможностей разума и разумной воли. Последние, по-видимому, могут либо вырабатывать более или менее эмпирические (основанные на опыте) компромиссы, либо создавать жесткие системы, практически не применимые или только частично применимые к действительности. В борьбе с жизнью человеческий разум превращается либо в эмпирика, либо в доктринера.

Конечно, разум может стать просто слугой жизни; он может ограничиться деятельностью, которой требует от него средний нормальный человек: оправдывать личные интересы, страсти и предрассудки человека и находить средства их удовлетворения, облачать их в обманчивые покровы рациональности или, самое большее, придумывать для них надежные и просвещенные нормы или правила предосторожности и самоограничения, достаточные для того, чтобы предотвратить их самые вопиющие заблуждения и самые неприятные последствия. Но в таком случае разум явно отрекается от своего престола, отказывается от высочайшей своей обязанности и предает надежду, с которой человек пустился в свое странствие. Он может также принять решение надежно опираться на факты жизни, действительно не преследуя никаких практических интересов — иными словами, бесстрастно критически исследовать ее принципы и процессы, но благоразумно предпочитая не рисковать, слишком далеко углубляясь в неведомое или слишком высоко возносясь над непосредственными реалиями нашего чувственного или феноменального существования. Но в этом случае разум опять-таки отрекается от верховной власти; он превращается в простого критика и наблюдателя, а если и пытается формулировать законы, то действует в очень узких пределах непосредственных возможностей и не признает внутреннего стремления человека к раскрытию более высоких возможностей, его спасительный дар идеализма. Такое ограниченное применение разума, подчиненное закону непосредственной витальной и материальной практической пользы, больше не может удовлетворять человека. Ибо природа зовет его к высотам; она требует от него постоянных усилий превзойти себя самого и внутреннего стремления к целям, еще не достигнутым, а в данный момент даже и нереальным.

Вместе с тем, предпринимая попытку действовать в более высоких сферах, разум отрывается от жизни. Само его стремление к бескорыстному и беспристрастному знанию поднимает его на высоту, где он утрачивает то знание другого рода, которое несут в себе наши инстинкты и внутренние импульсы и которое, несмотря на все свое несовершенство, неясность и ограниченность, все же остается скрытым проявлением присущей бытию универсальной Знания-Воли, созидающей и направляющей все вещи согласно их природе. Действительно, даже Наука и Философия никогда не бывают совершенно беспристрастными и незаинтересованными. Они попадают в рабскую зависимость к своим собственным идеям, своим частичным системам, своим поспешно сделанным обобщениям и, используя врожденное стремление человека осуществлять все на практике, пытаются навязать их жизни. Но даже тогда они входят в мир абстрактных идей или идеалов, или жестких законов, который не в состоянии охватить всей сложности жизни. Идеалист, мыслитель, философ, поэт и художник, даже моралист — все те, кто живет по большей части в мире идей, сталкиваясь однажды лицом к лицу с практической жизнью, похоже, несколько теряются и постоянно терпят поражение в своих попытках управлять жизнью при помощи идей. Они оказывают на нее сильное влияние — но косвенно, скорее бросая свои идеи в Жизнь, которая использует их согласно велению заключенной в ней сокровенной Воли, нежели на основе непосредственного и хорошо организованного действия. Однако и чисто эмпирический, практический человек своим непосредственным действием тоже не добивается успеха; ибо и это действие подхватывается сокровенной Волей-в-жизни и направляется на цели, совершенно отличные от тех, которые имел в виду практический человек. Напротив, идеалы и идеалисты необходимы; идеалы суть соль и сила жизни, а идеалисты — самые могущественные предсказатели и соучастники ее свершений. Но сведите ваш идеал к системе — и он сразу же начнет разрушаться; начните применять ваши общие законы и незыблемые идеи к действительности систематически, как делают доктринеры, — и Жизнь очень скоро вырвется или выскользнет из их жестких рамок или видоизменит вашу систему (пусть даже номинально она сохранится) настолько, что сам ее создатель не узнает и, вероятно, отвергнет ее, видя в ней полную противоположность тем принципам, которые он стремился увековечить.

Суть проблемы заключается в том, что в самой основе нашего существования, всей нашей жизни, внутренней и внешней, лежит нечто такое, что интеллект никогда не сможет подчинить своему контролю: это Абсолютное, Бесконечное. За всеми формами жизни скрывается Абсолютное, и каждая из них ищет его своим собственным способом; все конечное стремится выразить бесконечное, в котором чувствует свою подлинную истину. Более того, не только каждый класс, каждый вид, каждая тенденция в Природе по внутреннему побуждению ищут свою собственную сокровенную истину своим собственным способом, но и каждый индивид осуществляет этот поиск по-своему. Таким образом, существует не только само по себе Абсолютное, Бесконечное, которое обуславливает свое собственное выражение в многочисленных формах и тенденциях жизни, но существует также и закон бесконечных возможностей и вариаций, совершенно непостижимый для логического ума; ибо разум успешно оперирует лишь постоянными и конечными величинами. В человеке эта проблема достигает предельной остроты. Ибо человечество не только обладает безграничными возможностями; не только все его силы и тенденции каждая по-своему стремятся к своему абсолюту и, следовательно, протестуют против любого строгого контроля разума; но и в каждом отдельном человеке степени, способы действия и сочетания этих сил варьируются, каждый человек принадлежит не только обычной человеческой природе, но и Бесконечному в себе, а потому уникален. Такова уж природа нашего бытия: интеллектуальный разум и разумная воля не могут управлять жизнью в качестве верховных правителей, пусть даже в настоящее время они служат нам высшими орудиями, а в прошлом были чрезвычайно важны и полезны для нашей эволюции. Разум может управлять — но только как администратор с ограниченными полномочиями или как простой судья и советник, в действительности не обладающий всей полнотой власти, или как один из представителей верховной власти — поскольку эта скрытая Сила действует в настоящее время не прямо, но через многих представителей и посланников. Подлинным властелином жизни является не интеллектуальный разум. Присущее человеку стремление обрести свободу, стать хозяином собственной Природы и окружающего мира сможет по-настоящему осуществиться только тогда, когда его самосознание разовьется и выйдет за пределы рациональной ментальности, познает подлинного властелина жизни и либо отождествит себя с ним, либо установит постоянную связь с его высочайшими волей и знанием.

Глава XII. Функции и сфера деятельности разума

Если разум не является верховным правителем нашего существа и даже не претендует на то, чтобы быть чем-то большим, чем просто посредник или исполнитель, то он не может найти совершенный закон для прочих сфер бытия, хотя может установить временный и несовершенный порядок, служащий переходной ступенью на пути к более высокому совершенству. Как рациональный или интеллектуальный человек не является конечным и высочайшим идеалом человечества, так и рациональное общество не будет конечным и высочайшим выражением возможностей коллективной человеческой жизни — если, конечно, мы не придадим слову «разум» более широкое значение, чем то, которое оно имеет сейчас, и не станем подразумевать под ним объединенную мудрость всех наших сил познания — и тех, что стоят ниже и выше интеллекта и логического ума, и этой чисто рациональной части нашей природы. Дух, который проявляет себя в человеке и тайно управляет его развитием на всех его стадиях, более велик и глубок, чем интеллект, и ведет к совершенству, которое не укладывается в рамки жестких конструкций человеческого разума.

Пока же интеллект выполняет свое назначение; он ведет человека к вратам более высокого самосознания, чтобы, сняв печать с его глаз, оставить на том широком пороге, где более светоносный Ангел возь-мет его за руку. Он обращается сначала к низшим силам человеческого существования, каждая из которых всецело поглощена собственной деятельностью и, слепо веря в собственную самодостаточность, стремится к осуществлению своих инстинктов и преобладающих импульсов; он учит их понимать самих себя и смотреть на законы собственной деятельности глазами мыслящего разума. Он помогает этим силам осмысленно различать в себе самих высокое и низкое, чистое и нечистое и от изначального хаоса переходить ко все более и более озаренному видению своих возможностей. Он помогает им познавать самих себя и является водителем, наставником, очистителем, освободителем. Он дает им возможность заглянуть за собственные пределы, увидеть другие силы и взаимодействовать с ними для получения новых стимулов к действию и более плодотворной работы. Интеллектуальный разум укрепляет и очищает гедонистическую и эстетическую силу человека и сглаживает конфликт между ней и этическим разумом и инстинктом; он придает ей прочность и глубину, подкрепляет ее практической и динамической силой и теснее связывает с реалиями земной жизни. Он смягчает этическую волю, привнося в нее психические, гедонистические и эстетические элементы, и этими элементами, взятыми вместе или по отдельности, облагораживает практическую, динамическую и утилитарную природу человека. В то же время он играет роль судьи и законодателя, пытается установить правила, создать системы и упорядоченные комбинации сил человеческой души, чтобы те могли двигаться по начертанной линии развития и действовать в согласии с надежным законом, четко установленным критерием и в размеренном ритме. Затем, спустя некоторое время, интеллект обнаруживает, что его законодательная деятельность становится силой ограничения и порабощения, а стройная система, введенная им в интересах порядка и сохранения жизни, становится причиной того, что самые ее источники пересыхают и иссякают. Тогда ему приходится обратиться к своей собственной спасительной способности подвергать все сомнению. Под влиянием интеллекта, внимающего смутному ропоту подавленных сил жизни, этический, эстетический, социальный, политический, эконо-мический принципы начинают сомневаться в собственной правоте, и если поначалу это снова вносит в жизнь некоторое смятение, беспорядок и неопределенность, то впоследствии все же пробуждает к новой деятельности силы воображения, интуиции, самопознания и самореализации, в результате чего преобразуются или отмирают старые системы и формулы, совершаются новые эксперименты и в конце концов открываются более широкие потенциальные возможности и вводятся в действие новые комбинации сил. Эта двоякая деятельность интеллектуального разума — который утверждает и реализует свои идеи, а затем в должный срок вновь подвергает сомнению все достигнутое, чтобы утвердить новое, который устанавливает принцип и закон и освобождает от принципа и закона — обеспечивает прогресс человечества, пусть на отдельных стадиях он и не представляется очевидным.

Но деятельность интеллекта направлена не только вовнутрь и вовне, на нашу внутреннюю и внешнюю жизнь, в стремлении понять ее, определить ее нынешние закон и организацию, а также будущие возможности. Интеллект способен проникать взором ввысь и вглубь, а также обладает более высокой и озаренной способностью познания, посредством которой получает прозрения из сокровенных сфер вечного. В таком видении ему открывается образ Истины более высокого плана, из которой он происходит, — пусть образ несовершенный и словно бы скрытый за некой завесой, а также интуитивное знание универсальных принципов нашего существования и его возможностей; он воспринимает и облекает все, что способен постичь, в интеллектуальные формы, а те предоставляют нам широкие руководящие идеи, которые формируют наши усилия и вокруг которых сосредоточивается наша деятельность; он устанавливает идеалы, которые мы стремимся осуществить. Он обеспечивает нас великими идеями, которые являются силами (ideves forces) — идеями, которые благодаря заключенной в них энергии воздействуют на нашу жизнь и формируют ее по своему подобию. Интеллектуальными являются лишь формы, в которые мы облекаем эти идеи; сами же они нисходят с некого плана истины, где знание и сила суть одно, а идея не отделима от силы ее самоосуществления. К сожалению, переведенные в формы нашего интеллекта, действую-щего только путем разделения и воссоединения — анализа и синтеза — и преобразованные в деятельность, присущую нашей жизни, которая развивается через своего рода экспериментальный и эмпирический поиск, эти идеи-силы превращаются в противоположные и взаимоисключающие идеалы, которые нам чрезвычайно трудно привести в более или менее удовлетворительную гармонию. Таковы по сути принципы свободы и порядка, блага, красоты и истины, идеал власти и идеал любви, индивидуализм и коллективизм, самоотречение и самореализация и сотни других. В каждой области человеческой жизни, в каждой сфере нашего существования и нашей деятельности интеллект являет нам противостояние подобных основополагающих идей и противоречащих друг другу принципов. Он видит, что в каждой идее (принципе) заключена истина, которая находит отклик в одной из важных частей нашего существа: в нашей высшей природе он выражается в сознательном понимании правды, в нашей низшей природе — в инстинктивном. Он стремится реализовать все идеи по очереди, выстраивает вокруг каждой систему действия и мечется между разными противоположно-стями. Либо он пытается сочетать их, но не удовлетворяется ни одной из созданных комбинаций, поскольку ни одна не приводит к совершенному примирению или приемлемому согласию противоречивых идей и принципов. Конечно, такое по силам лишь более широкому и высокому сознанию, человечеством еще не достигнутому, в котором все противоположности пребывают в вечной гармонии и даже единстве, поскольку изначально и вечно они едины. Но все же каждое новое усилие интеллекта, направленное на нашу внутреннюю и внешнюю жизнь, расширяет и обогащает нашу природу, открывает перед ней новые возможности самопознания и самореализации и приближает момент пробуждения в нас этого высшего сознания.

Таким образом, индивидуальный и социальный прогресс человека имел два аспекта: с одной стороны, самопросвещение человека, с другой — приведение себя в гармонию с разумом и разумной волей как посредниками между человеческой душой и ее деятельностью. Из низшей примитивной жизни инстинктов и импульсов человек должен был развивать бесконечные возможности самопостижения, самоуправления, самоформирования; он постоянно был вынужден превращать это низшее животное или полуживотное существование с несовершенным самосознанием в субстанцию разумного существования: инстинкты — в идеи, импульсы — в упорядоченные действия разумной воли. Но поскольку человек совершал свой путь от невежества к знанию через долгий труд самопознания и установления господства над своим многоплановым существом и окружающей средой и поскольку его интеллект не способен всесторонне постичь всю человеческую природу в целом и претворить в действие все множество человеческих возможностей, ему пришлось продвигаться вперед медленно и неравномерно, осуществляя отдельные эксперименты, создавая различные виды и типы, постоянно колеблясь между различными возможностями, которые открывались перед ним, и различными элементами, которые нужно было привести в гармонию.

Человеку не только приходилось постоянно изобретать новые способы гармонического сочетания различных элементов своего сущест-ва — физических, витальных, практических и динамических, эстетических, эмоциональных и гедонистических, этических и интеллектуальных — но каждый из них еще требовал упорядочения в сфере своей собственной, присущей только ему деятельности. В области этики человек разрывается между различными нравственными тенденциями: справедливость и милосердие, забота о себе и альтруизм, личный рост и самоотречение, стремление к власти и стремление к любви, моральный закон деятельной жизни и моральный закон квиетизма. Эмоции необходимы для развития человека, и чрезвычайно важно давать им волю для того, чтобы богатая человеческая природа могла раскрыться во всей своей полноте; однако человек постоянно вынужен сдерживать и подавлять их, и, кроме того, он не располагает никаким надежным принципом, которым мог бы руководствоваться в этой сложной двойственной ситуации. Его гедонистический импульс находит применение в разных сферах деятельности, служит разным целям и идеалам самоудовлетворения. Его эстетическое наслаждение, его эстетическая творческая сила под давлением интеллекта создают для себя различные законы и формы выражения — причем каждый закон и каждая форма пытается навязать себя в качестве высшего критерия; но если признать подобные притязания, то несправедливое господство какого-то одного эстетического критерия обеднило и ограничило бы творческие способности человека и счастье, которое он получает при их реализации. Его политическая и общественная жизнь представляет собой ряд предприятий и экспериментов в широком диапазоне возможностей: автократия, монархизм, военная аристократия, финансовая олигархия, явнаяили завулированная плутократия, псевдодемократия всех видов — буржуазная или пролетарская, индивидуалистическая, коллективист-ская или бюрократическая имеющая в перспективе социализм, за которым неясно вырисовывается анархизм; и все эти формы политического строя отвечают некой истине человека как социального существа, некой потребности его сложной общественной природы, некому присущему ей инстинкту власти, который требует той или иной формы для своего осуществления. Человечество преодолевает эти трудности по велению заключенного в нем духа, постоянно создавая новые вариации типов — типов характера и темперамента, типов практической деятельности, эстетического творчества, политического и общественного строя, этического закона, интеллектуальной мысли — которые варьируют от чистых до смешанных и находятся в простой или сложной гармонии друг с другом; каждый из них в отдельности и все вместе взятые суть результаты множества экспериментов на пути индивидуального и коллективного самоформирования в свете прогрессивного и растущего знания. Это знание определяется рядом противоречивых идей и идеалов, вокруг которых группируются полученные в ходе экспериментов типы: каждый из них постепенно развивается до предела во всей своей чистоте, а затем вновь смешивается и объединяется с наибольшим возможным числом других таким образом, чтобы образовать некую более сложную форму и вызвать к жизни более плодотворную деятельность. Каждый тип, в свою очередь, неизбежно разрушается, чтобы уступить место новым типам, и каждая комбинация отмирает, давая возможность появиться новой комбинации. В результате увеличивается накопленный опыт самоисследования и самореализации, исходя из которого средний человек принимает по кон-венции некую верную на данный момент формулу как абсолютный закон и истину — довольно часто он даже верит, что она является законом и истиной; однако более развитый человек всегда пытается либо разрушить эту формулу, либо расширить ее и создать более глубокую и всеобъемлющую формулу с тем, чтобы содействовать росту человеческих способностей, совершенства и счастья или открыть перспек-тиву для такого роста.

Такой взгляд на человеческую жизнь и процесс нашего развития, к которому неминуемо ведет нас субъективизм, дает нам более верное представление о роли интеллекта в становлении человека. Мы видели уже, что интеллект выполняет деятельность двоякого рода: беспристрастную — и заинтересованную; сосредоточенную на себе и собственных нуждах — и подчиненную более высокой цели. Одна заключается в бескорыстном поиске истины ради Истины и знания ради Знания, не обусловливается никакими скрытыми мотивами, не руководствуется никакими соображениями, кроме единственного правила: ни на миг не выпускать из-под наблюдения объект, подлежащее исследованию явление, постигать его истину, процесс развития и закон. Другую опреде-ляет страсть человека к осуществлению всего на практике, желание управлять жизнью посредством найденной истины или зачарованность идеей, которую мы стремимся утвердить в качестве высшего закона нашей жизни и деятельности. Мы действительно увидели, что превосходство разума над прочими человеческими способностями заключается в том, что он не полностью поглощен собственной деятельностью, но направляет свое внимание и усилия на все прочие способности, открывает их закон и истину, ставит свои открытия им на службу, и даже следуя собственным наклонностям и интересам, действует также и в их интересах и в конечном счете служит всеобщему благу. На самом деле человек живет не ради одного лишь знания; главным объектом его внимания остается жизнь в широчайшем смысле этого слова, и он ищет знание скорее по причине его полезности для жизни, чем ради чистой радости познания. Но именно в этой попытке поставить знание на службу жизни человеческий интеллект обнаруживает неуверенность и несовершенство, которыми отмечена вся деятельность человека. Пока мы стремимся к знанию ради него самого, говорить не о чем: разум выполняет свою естественную функцию; он беспрепятственно осуществляет свое высочайшее право. В труде философа, исследователя, ученого, которые стараются добавить что-то новое к сумме нашего достоверного знания, есть та же совершенная чистота и радость, что и в труде поэта и художника, которые созидают формы для воплощения прекрасного ради эстетического наслаждения всего человечества. Какими бы ни были индивидуальные заблуждения и ограниченность, они не играют роли; ибо коллективное и прогрессивное знание человечества обогащается истиной, которая была открыта и которой можно со временем доверить наше освобождение от заблуждений. Лишь тогда, когда человеческий интеллект пытается применить идеи к жизни, он начинает терять свою силу и ошибаться.

Обычно это происходит потому, что, погружаясь в практическую деятельность, человеческий разум сразу же становится заинтересованным и пристрастным и начинает служить чему-то, отличному от чистой истины. Нодажеесли интеллект сохранит всю возможную беспристрастность и незаинтересованность, — а совершенно беспристрастным, совершенно незаинтересованным он быть не может, пока не согласится полностью оторваться от практической жизни или прийти к некой широкой, но бессильной терпимости, эклектицизму или скептическому любопытству, — то все равно истины, которые он открывает, или идеи, которые провозглашает, в самый момент применения их к жизни становятся игрушками сил, мало подвластных разуму. Наука в своем бесстрастном и хладнокровном поиске сделала открытия, которые, с одной стороны, послужили практическим гуманным целям, а с другой — дали эгоизму людей чудовищные средства взаимного истребления; она открыла колоссальные возможности эффективной организации жизни, которые использовались, с одной стороны, для экономического и социального развития народов, но с другой для превращения каждого из них в мощное орудие агрессии, разрушения и массового убийства. Она, с одной стороны, породила широкий рационалистический гуманизм и альтруизм, но с другой — оправдала безбожный эгоизм, витализм, вульгарную волю к власти и успеху. Она сплотила человечество и окрылила его новой надеждой и в то же время придавила к земле тяжким бременем отвратительного коммерциализма. И причина этого — вовсе не отрыв науки от религии, как часто утверждают, или какой-то недостаток в ней идеализма. Идеалистическая философия с равным успехом служила силам и добра, и зла и давала теоретическое обоснование как реакции, так и прогрессу. Сама официальная религия в прошлом часто подстрекала людей к преступлениям и массовым убийствам и оправдывала мракобесие и гонения.

Истина заключается в том, что разум по природе своей является светом недостаточной силы и выполняет значительную, но все же ограниченную миссию, и как только он начинает применяться к жизни и вовлекаться в практическую деятельность, он попадает в зависимость от объекта исследования и становится слугой и советником тех сил, в борьбу которых, смутно и плохо понимаемую, вмешивается. По природе своей разум может использоваться и всегда использовался для оправдания любой идеи, теории жизни, общественного строя или системы правления, идеала индивидуальной или коллективной деятельности, которые человеческая воля выбирает на краткий срок или на многие века. В философии он дает одинаково убедительные основания монизму, плюрализму и любому учению, занимающему промежуточное положение между ними, вере в Бытие или вере в Становление, оптимизму и пессимизму, деятельной жизни и квиетизму. Он может оправдать и самый крайний религиозный мистицизм, и самый крайний атеизм, избавиться от Бога или видеть повсюду одного лишь Его. В эстетике разум утверждает принципы как классицизма, так и романтизма, как идеалистической, религиозной или мистической теории искусства, так и самого приземленного реализма. Одинаково убедительно он может дать строгое обоснование суровому и ограниченному морализму или с успехом доказать любое из положений антиномии. Он со знанием дела и убедительно проповедывал принципы как самодержавия и олигархии, так и демократии всех видов; он давал превосходные и удовлетворительные объяснения основанному на конкуренции индивидуализму — и равно превосходные и удовлетворительные обоснования коммунизму или антикоммунизму, государственному социализму или одной форме социализма в противоположность другой. Он может с равным успехом служить утилитаризму, экономизму, гедонизму, эстетизму, сенсуализму, этике, идеализму или любой другой насущной потребности или сфере деятельности человека и на этом основании строить философские, политические и социальные системы, вырабатывать нормы поведения и жизни. Попросите его не опираться на одну единственную идею, но добиться эклектического соединения или искусственного синтеза нескольких разнородных идей — и он удовлетворит вашу просьбу; разве что, поскольку существует безграничное число возможных комбинаций или видов синтеза, он равно убедительно оправдает одну и опровергнет или разрушит любую другую, соответственно желаниям или нежеланиям духа, заключенного в человеке. Ибо на самом деле решения принимает именно дух, а разум — лишь великолепный слуга и исполнитель воли этого скрытого и тайного правителя.

Эта истина не доступна рационалисту, поскольку он опирается на два незыблемых положения веры: первое — что его собственный разум прав, а разум всех других, с ним не согласных, заблуждается; и второе — что каковы бы ни были в настоящее время недостатки человеческого интеллекта, коллективный человеческий разум в конце концов достигнет совершенной ясности и сумеет подвести под человеческую мысль и жизнь надежное, чисто рациональное основание, совершенно удовлетворяющее интеллектуальный ум. Первое положение, несомненно, является обычным выражением нашего эгоизма и ведущей к заблуждениям самонадеянности — но не только; оно выражает еще одну истину: функция разума по праву заключается в том, чтобы оправдывать перед человеком его действия, его надежду и веру и вооружать его теми идеями и знанием, пусть сколь угодно ограниченными, и теми действенными убеждениями, пусть сколь угодно узкими и нетерпимыми, в которых он нуждается, чтобы жить, действовать и развиваться в свете высочайшего доступного ему знания. Разум не может охватить всей истины, поскольку она слишком велика для этого; но все же он постигает какую-то часть безграничной истины, необходимую нам в данный момент, и ее неполнота не умаляет значения его деятельности, но, скорее, служит показателем его ценности. Ибо человеку не предназначено постичь всю истину своего существования сразу, но суждено двигаться к ней постепенно, через накопление разнообразного опыта и постоянное, хотя ни в коей мере не совершенно непрерывное, расширение границ своего «я». Следовательно, главная задача разума состоит в том, чтобы оправдать и объяснить человеку его опыт и переживания и дать ему веру и убежденность, необходимые для его дальнейшего саморасширения. Он оправдывает в глазах человека сначала одно, потом другое, переживания настоящего, уходящий в забвение опыт прошлого, смутно различимые возможности будущего. В его непостоянстве, его внутренней противоречивости, его способности принимать и поддерживать противоположные точки зрения заключается вся его ценность. Конечно, ему не годится поддерживать слишком противоречивые мнения в отдельном индивиде — разве что в моменты его пробуждения и перемены убеждений, — но в масштабах всего человечества и во всей протяженности Времени именно в этом и состоит основная задача разума. Ибо таким образом человек приближается к осознанию бесконечности Истины, на опыте постигая многообразие ее проявлений; таким образом разум помогает ему созидать, изменять, разрушать созданное и готовиться к созданию нового — одним словом, эволюционировать, расти и расширять пределы своего «я» в процессе познания себя и познания мира.

Второе положение веры, которого держится приверженец интеллектуального разума, тоже ошибочно, но тем не менее содержит истину. Разум не может достичь никакой окончательной истины, поскольку не может ни проникнуть в суть вещей, ни постичь во всей полноте множество их тайн; он имеет дело с конечной, обособленной, ограниченной совокупностью вещей и не располагает критерием постижения всеобщего и бесконечного. Равным образом не может разум дать человеку закон совершенной жизни или принцип совершенного общества. Человеческая жизнь, организованная чисто рационально, была бы жизнью, не реализующей свои возможности или лишенной своих самых мощных движущих сил; в этом случае разум, призванный выполнять роль слуги, стал бы верховным правителем. Чисто рационалистическое общество не может появиться на свет, а если бы такое и зародилось, то либо не смогло бы выжить, либо лишило бы смысла и живого содержания человеческое существование. Основные силы человеческой жизни, ее сокровенные источники находятся ниже уровня интеллекта, в сфере иррационального, и выше него, в сфере надрационального. Но истинно то, что через постоянное саморасширение, очищение, открытость знанию человеческий разум обязательно придет к осмысленному восприятию даже того, что от него скрыто, к способности пассивного, но все же осознанного отражения Света, который превосходит его. Он достигает пределов своих возможностей, он завершает свою миссию, когда может сказать человеку: «Есть Душа, „Я“, присутствующий в мире и человеке Бог, который действует скрыто, и все сущее есть результат Его самосокрытия и постепенного самораскрытия. Я был Его слугой, призванным медленно снимать печати с глаз твоих, освобождать видение твое от плотных покровов, пока лишь собственная моя блистающая завеса не останется между тобой и Ним. Убери же ее и сделай душу человеческую на деле и по природе своей единой с Божественным; тогда ты познаешь себя, откроешь высочайший и глубочайший закон своего существования, станешь обладателем или по крайней мере проводником и орудием воли и знания, превосходящих мои волю и знание, и постигнешь наконец истинную тайну и весь смысл человеческого и все же божественного бытия».

Глава XIII. Разум и религия

Итак, может показаться, что разум является неполноценным, зачастую неэффективным, даже несостоятельным и в лучшем случае весьма частично просвещенным водителем человечества в том великом устремлении, в котором заключается истинная суть человеческого прогресса и внутреннее оправдание земного существования человека как души, разума и тела. Ибо это устремление заключается не просто в попытке выжить и занять свое место под солнцем, как это свойственно животным, не только сохранить это место и научиться извлекать из негонаибольшую витальную и эгоистическую или общественную поль-зу для эффективной деятельности и удовольствия индивидуального, родового или коллективного эго, как это свойственно семействам животных и насекомых (например, в пчелином улье или муравейнике) — хотя в большем масштабе и более разнообразными способами, характерными для разумного животного; это также стремление (гораздо больше присущее нашему человеческому началу, отличному от начала животного)достичь гармоничного внутреннего и внешнего совер-шенства и — как мы в конце концов понимаем — на высочайших его высотахоткрытьбожественную Реальность, сокрытую за нашим сущест-вованием, и совершенную, идеальную Личность, заключенную внутри нас, и формировать человеческую жизнь по их образу и подобию. Но если это так, тогда ни эллинистический идеал многосторонней философской, эстетической, моральной и физической культуры, который был создан просвещенным разумом человека и совершенствовался лучшими умами свободного общества, ни современный идеал продуктивной культуры и процветающей экономической цивилизации, который был создан коллективным разумом и организованным знанием человечества, не может быть высочайшей или величайшей целью социального развития.

Эллинистический идеал нашел приблизительное выражение в старом латинском изречении: «В здоровом теле здоровый дух». А под здоровым телом греки подразумевали не подверженное болезням прекрасное тело, пригодное для разумного использования и наслаждения жизнью. Под здоровым же духом они подразумевали ясный и уравновешенный разум и просвещенный, хорошо воспитанный интеллект — воспитанный с точки зрения древнего, а не современного образования. Тогда человеческий ум не стремились заполнить всей доступной информацией и идеями, не формировали под прессом научного знания и в духе рациональной утилитарности, подготавливая человека к эффективному отправлению социальных и гражданских обязанностей, служению нуждам общества, профессиональной деятельности или интеллектуальному труду; целью было развить в нем все человеческие способности — интеллектуальные, моральные, эстетические — научить правильно распоряжаться ими и использовать их свободно, разумно и гибко в решении всех проблем и во всех практических вопросах философии, науки, искусства, политики и общественной жизни. Древнегреческий ум был философским, эстетическим и политическим; современный ум является научным, практическим и утилитарным. Древний идеал придавал особое значение здоровой целесообразности и красо-те и старался построить утонченную и рациональную человеческую жизнь; современный идеал придает очень мало значения — или совсем не придает-красоте, его интересует только процесс, чисто рациональ-ная и практическая целесообразность, полезная приспособляемость, и он старается построить упорядоченную, обеспеченную информацией и наиболее эффективную в этом смысле жизнь. Оба идеала признают, что человек есть отчасти ментальное, отчасти физическое существо, причем ментализированная физическая жизнь является сферой его деятельности, а разум — его высочайшим качеством и предельной способностью. Но если мы до конца пойдем по новому пути, который открывают перед нами наиболее прогрессивные тенденции субъективистского века, то он приведет нас назад, к еще более древней истине и идеалу, превосходящему как эллинистический, так и современный. Ибо тогда мы постигнем ту истину, что человек есть дух в становлении, который стремится здесь постичь и осуществить себя в формах разума, жизни и тела; и тогда мы ясно увидим перед собой более великий идеал сознательной, озаренной собственным светом, собою владеющей и собою управляющей души, пребывающей в чистом и совершенном уме и теле. Более широким полем деятельности, целью поисков души, будет не ментализированная физическая жизнь, с которой начал человек, но новая одухотворенная жизнь, внутренняя и внешняя, через которую совершенное внутреннее выражает себя в совершенном внешнем существовании. За давним стремлением человеческого разума к совершенной культуре и рациональному обществу открывается старый религиозный и духовный идеал, надежда на Царство Небесное внутри нас и град Божий на земле.

Но если душа есть истинный правитель жизни и если ее духовное обретение себя, ее постепенное, широчайшее и величайшее, всеобъемлющее осуществление силой духа следует признать конечной целью нашей эволюции, то тогда поскольку инстинктивное существо человека, находящееся ниже уровня разума, конечно, не располагает средствами достижения этой высокой цели и поскольку мы поняли, что и сам разум не является достаточным светом и силой, — в человеке должно присутствовать существо высшего плана с присущими ему силами — способностями освобожденной души, духовными волей и знанием, превосходящими разум и разумную волю, которые и делают возможной полную сознательную самореализацию человека. Мы должны помнить, что наша цель в самореализации состоит в полном раскрытии Божественного внутри нас, в совершенной эволюции скрытого божественного начала в индивидуальной душе и коллективной жизни. В противном случае мы могли бы просто вернуться к старой идее индивидуальной и общественной жизни, которая была по-своему велика, но не обеспечивала все необходимые условия для нашего совершенствования. Такова была идея одухотворенного типического общества. Она строилась на том предположении, что каждый человек имеет свою собственную особую природу, порожденную каким-то одним элементом божественной природы и этот элемент отражающую. Характер каждого индивида, его этический тип, его воспитание, род занятий, его духовные способности должны формироваться или развиваться в пределах, заданных этим особым элементом; совершенство, которого человек ищет в этой жизни, должно соответствовать закону данного элемента. Теория древней индийской культуры (практика здесь не всегда совпадала с теорией, как это бывает в любой сфере человече-ской деятельности) основывалась на этом предположении. Она разделила людей в обществе на четыре сословия (учитывая одновременно духовное, психическое, этическое и экономическое существо чело-века) — браминов, кшатриев, вайшьев и шудр, которые, соответственно, представляли духовного и интеллектуального человека, деятельного человека воли, витального, гедонистического и экономического человека и материального человека; все общество, объединяющее эти четыре составные класса, представляло совершенный образ Бога-творца и деятеля.

Вполне возможен и другой принцип разделения типического общества. Но каким бы ни было его устройство или разделение, типиче-ский принцип не может служить основанием для идеального человеческого общества. Даже по индийской теории он не применим ни в периоды высочайшего расцвета человечества, ни в эпохи его упадка; он не может служить принципом построения общества ни в идеальном веке человечества, веке совершенной Истины (Сатьяюге, Критьяюге), когда человечество живет по некому закону высокой и глубокой реализации своих божественных возможностей, ни в железном веке человечества (Калиюге), когда оно погружается в жизнь инстинктов, импульсов и страстей, а вырождающийся разум становится на службу низшей жизни человека. Этот слишком жесткий принцип разделения общества применим скорее к промежуточным эпохам человеческого цикла, в которые человек старается сохранить хотя бы несовершенную форму своего истинного закона, своей дхармы — при помощи силы воли и силы характера в Третаюге, при помощи закона, установленного порядка и застывшей конвенции в Двапараюге. Тип не являет человека во всей его полноте, он фиксирует и выделяет обычно ярко выраженные стороны его активной природы. Но каждый человек заключает в себе всю совокупность божественных возможностей, и потому шудра не может быть жестко ограничен своей принадлежностью к сословию шудр, как и брамин — своей принадлежностью к сословию браминов, поскольку в каждом из них заключены потенциальные возможности и стремление к совершенству, свойственные другим элементам божественной природы человека. В Калиюге эти потенциальные силы мо-гут действовать в условиях невообразимого хаоса и анархии нашего существа, за которыми скрывается наше смутное стремление прийти к новому принципу организации. В промежуточные эпохи принцип организации может довольствоваться ограниченным совершенством, подавляя одни элементы нашей природы, чтобы усовершенствовать другие. Но закон Сатьяюги заключается в широком раскрытии всей истины нашего существа в процессе реализации самопроизвольной и самодостаточной духовной гармонии. Этого можно достичь только в ходе эволюции (насколько позволяют нам наши способности, развивающиеся по мере нашего продвижения по все более широким виткам эволюции) духовных планов нашего существа и раскрытия присущих им света и силы, знания и божественных возможностей.

Мы лучше поймем, что собой представляют это высшее существо и высшие способности, если снова рассмотрим, как разум относится к тому стремлению к абсолютному, которое свойственно другим нашим способностям и противоречащим друг другу элементам нашего сложного существования. Давайте исследуем, в частности, отношение разума к супрарациональному и инфрарациональному в них — к двум крайностям, между которыми наш интеллект является своего рода посредником. Духовное, или супрарациональное, на высотах своих всегда обращено к Абсолютному; в своей безграничной протяженности Абсолютное, пребывающее в светоносной бесконечности, своей особой силой реализует бесконечное в конечном, вечное единство — во всем фрагментарном и разнородном. Следовательно, наша духовная эволюция есть восхождение от относительного к абсолютному, от конечного к бесконечному, от фрагментарного к единству. Человек в процессе своего духовного становления начинает выявлять доступные его восприятию силы абсолютного в относительном и овладевать ими, он ощущает всепроникающее и безмятежное присутствие бесконечного в конечном, открывает снимающий все противоречия закон совер-шенного единства во фрагментарном и разнородном. Духовная воля, действующая в его внешней, равно как и внутренней жизни и сфере деятельности, должна осуществить великое примирение, снимающее противоречие между скрытой и вечной реальностью и ограниченными видимостями мира — мира, который стремится эту реальность выразить, но, выражая, как будто отрицает ее. Таким образом, нашими высшими способностями являются те, которые делают это возможным, поскольку несут в себе сокровенные свет, силу и радость, позволяющие постичь эти вещи на уровне непосредственного знания и опыта, осознать и превратить в обычные и постоянные акты воли, сделать их доступными для всех частей нашей природы. С другой стороны, основы и истоки инфрарационального теряются в темной бездне Подсознательного; инфрарациональное поднимается на поверхность в инстинктах и импульсах, которые в действительности являются примитивными и более или менее случайными интуициями подсознательного физического, витального, эмоционального и сенсуального ума и воли в нас. Оно направляет усилия на поиск четких определений, на самосозидание, на приведение в некий конечный порядок своего туманного знания и неясных тенденций. Но оно также обладает инстинктом и силой бесконечности, из которой происходит; оно содержит смутные, ограниченные и неистовые желания, которые побуждают его устремляться за силами абсолютного и претворять их или едва заметное их проявление в свое конечное действие; но оно не может по-настоящему преуспеть в этой отчаянной попытке, поскольку действует в невежестве своем, а не в знании. Жизнь разума и разумной воли занимает промежуточное положение между этими высшей и низшей сферами. С одной стороны, разум обращен к жизни инстинктов и импульсов, просвещает ее и помогает ей прийти на более высоком плане к конечному порядку, которого она неосознанно ищет. С другой стороны, он стремится ввысь — к абсолютному, вовне — к бесконечному, вглубь — к Единому, но при этом не в состоянии охватить и глубоко постичь их реальность; ибо он может видеть их лишь в свете косвенного и слабого понимания, поскольку пребывает в относительном и, будучи сам ограниченным и конечным, может действовать только путем определения, разделения и ограничения. Эти три силы бытия — супрарациональная, рациональная и инфрарациональная — присутствуют, но в бесконечно разнообразных по силе проявлениях, во всей нашей деятельности.

Ограниченность разума обнаруживается самым поразительным, самым характерным, самым наглядным образом, когда он сталкивается с той великой системой психологических истин и опыта, которую мы пока не рассматривали, с религиозным существом человека и его религиозной жизнью. На эту сферу интеллектуальный разум взирает со смущением и недоумением иностранца, который слышит незнакомый язык, не в силах понять ни слов, ни их смысла, ни духа и видит повсюду уклад жизни и образ мышления и действия, абсолютно чуждые его опыту. Он может попытаться выучить этот язык и понять эту странную и чуждую ему жизнь; но это потребует от него неимоверных трудов и усилий, и он не добьется успеха, пока не забудет все, что знал раньше, и не станет единым по духу и по природе своей с уроженцами этой небесной империи. До тех же пор все его старания понять и перевести их речь на собственный язык соответственно собственным концепциям будут приводить в худшем случае к полнейшему непониманию и искажению смысла. Для людей духовного опыта все попытки позитивного критического разума проанализировать явления религиозной жизни подобны лепету младенца, который старается облечь жизнь взрослых в форму своих привычных представлений о мире, или вопиющему невежеству несведущего ума, который считает уместным снисходительно или враждебно критиковать труды глубокого мыслителя или великого ученого. Даже в лучшем случае эти тщетные усилия разума помогут выявить и объяснить только внешнюю сторону вещей, которые он пытается исследовать; дух ускользает от него, глубинная суть остается вне поля его зрения, и в результате этого значительного изъяна даже в объяснении внешней стороны вещей нет подлинной истины и оно кажется правильным только по виду.

Лишенный помощи интеллектуальный разум, сталкиваясь с явлениями религиозной жизни, естественным образом склонен занимать одну из двух позиций, каждая из которых является заблуждением и свидетельствует о крайней поверхностности и самонадеянности интел-лекта. Он либо видит в религии просто массу суеверий, мистический вздор, мешанину из невежественных варварских пережитков (таков был дух крайнего рационалиста, теперь, к счастью, если еще не исчезнувший окончательно, то уже значительно ослабленный и почти умирающий), либо он покровительствует религии, стремится объяснить ее происхождение и избавиться от нее, прибегая к рациональным объяснениям; либо же старается мягко или резко отвергнуть или исправить ее суеверия, несуразности, нелепости, очистить ее и превратить в абстрактное ничто или убедить ее очиститься собственными силами с позиций логического интеллекта; либо он оставляет за ней право на существование, сохраняет ее, возможно, для наставления невежественных, признает ее важность как фактора, влияющего на формирование морали, и ее полезность Государству для поддержания порядка среди низших слоев населения, возможно даже, пытается изобрести эту странную химеру — рациональную религию.

В положительных своих моментах первая позиция интеллектуального разума сыграла значительную роль в истории человеческой мысли, даже по-своему принесла значительную пользу человеческому прогрессу (ниже нам придется кратко указать, каким образом и почему) и, в конце концов, даже самой религии; но присущие ей нетерпимые отрицания ложны и самонадеянны — и сегодня это стало очевидно для человеческого ума. Здесь ошибка разума подобна ошибке иностранца, которому все в чужеземной стране кажется нелепым и примитивным, поскольку это расходится с его собственным образом действия и мышления, не подходит под его мерку и не отвечает его критериям. Так крайний рационалист задается вопросом, способен ли религиозный дух отвечать требованиям материального ума, удовлетворять его критериям и даже давать физическое подтверждение своим истинам — хотя сама религия по сути своей есть открытие нематериального Духа, игра супрафизического сознания. И так же он пытается судить о религии по своему впечатлению о внешней ее стороне как невежественный и неугомонный иностранец пытается судить о культуре страны по платью и внешнему укладу жизни ее обитателей и некоторым наиболее заметным особенностям принятой манеры поведения. То обстоятельство, что он заблуждается вместе с некоторыми так называемыми верующими, может служить ему извинением, но никак не оправданием его невежества. Более умеренная позиция рационального ума тоже сыг-рала свою роль в истории человеческой мысли. Здесь его старания объяснить религию вылились в огромное количество искусственных построений, поражающих своей затейливостью, — вроде некоторых псевдонаучных попыток создать сравнительную Науку Религии. Он возвел огромные, выдержанные в современном стиле фасады теории, используя в качестве строительного материала разнокалиберные кирпичики неверно понятых фактов. Его склонность к снисходительному оправданию религии вызвала к жизни течения мысли, не отмеченные глубиной, которые быстро исчезли, не оставив после себя следа. Его попытки создания рациональной религии — совершенно благонамеренные, но беспомощные и неубедительные — не дали никакого ощутимого результата и исчезли подобно тающему облачку, chinnaРbhram iva nasvyati.

Сокровеннейшая суть, глубинный смысл религии — если оставить в стороне внешнюю организацию религиозной догмы, культа, обряда и символа — есть поиск Бога и обретение Бога. Она устремлена к открытию Бесконечного, Абсолютного, Единого, Божественного, которое объединяет все эти понятия и все же является не абстракцией, но Существом. Она проявляется в искреннем переживании истинных и сокровенных отношений между человеком и Богом — отношений, подразумевающих единство и различие, озаренное знание и экстатическую любовь и восторг, абсолютное подчинение и служение, преображение каждого элемента нашего существования из обычного его состояния в страстное стремление человека к Божественному и ни-схождение Божественного в человека. Все это не имеет ничего общего со сферой разума или полем его нормальной деятельности; цель религии, ее сфера, ее процессы супрарациональны. Знания Бога нельзя достичь путем взвешивания слабых доводов разума за или против Его существования; знания Бога можно достичь только через самопреодоление и полную самоотдачу, устремленность и духовный опыт. Причем этот опыт осуществляется вовсе не в результате каких-то рациональных научных экспериментов или рационального философского мышления. Даже в тех частях религиозной дисциплины, которые по виду более всего напоминают научный эксперимент, метод заключается в переживании вещей, превосходящих разум и его ограниченную сферу действия. Даже в тех частях религиозного знания, которые по виду более всего напоминают результаты интеллектуальной деятельности, озаряющими силами являются вовсе не воображение, логика и рациональное суждение, но откровения, вдохновение, наития, интуитивные прозрения, которые нисходят на нас с плана супрарационального света. Любовь к Богу — это бесконечное и абсолютное чувство, которое не допускает никаких ограничений, установленных разумом, и не пользуется языком разума в своем почитании и поклонении; радость в Боге — это покой и блаженство, превосходящие всякое понимание. Подчинить себя Богу — значит подчинить все свое существо супрарациональному свету, воле, силе и любви, и служение Ему не признает компромиссов с жизнью, в которых практический разум человека видит главное достоинство своего обычного образа действий в мирском существовании. Везде, где религия действительно находит себя, где она открывается собственному своему духу (а существует множество таких религиозных практик, которые не основательны, не совершенны, не вполне искренни, не вполне уверены в своем методе и склонны прислушиваться к суждениям разума), ее путь совершенен и ее достижения превосходят ментальные описания.

Конечно, разум играет свою роль в том, что касается этой высочайшей сферы нашего религиозного существования и опыта, но роль совершенно вторичную и второстепенную. Он не может установить закон для религиозной жизни, он не может по собственному своему праву сформировать систему божественного знания; он не может воспитать и развить божественную любовь и восторг; он не может поставить пределы духовному опыту или связать своими узами деятельность духовного человека. Единственное законное право разума это на своем собственном языке как можно лучше объяснить нашему рациональному и интеллектуальному существу истины, переживания и законы нашего супрарационального и духовного существа. Этим занималась духовная философия на Востоке и — куда более примитивным и несовершенным образом теология на Западе, и труд их приобретает великое значение в моменты, подобные настоящему, когда интеллект человечества после долгих блужданий вновь обращается к поиску Божественного. Здесь неизбежно вступают в силу методы, свойственные интеллекту: логическое рассуждение, выведение умозаключений из фактов, данных рациональным опытом, поиск аналогий на основании нашего знания видимой реальности, даже обращение к истинам естественных наук — т. е. все те операции, к которым прибегает интеллектуальный ум в своей обычной деятельности. Но это слабейшая часть духовной философии. Она убеждает рациональный ум только там, где интеллект уже предрасположен к вере, и даже если убеждает, то все равно не дает истинного знания. Разум заслуживает наибольшего доверия, когда он соглашается принимать глубокие истины и опыт духовного существа и духовной жизни такими, какими они ему даются, и облекать их в такую форму, приводить в такой порядок, выражать на таком языке, чтобы они стали максимально доступны или наименее непонятны для логического ума. Но и тогда доверие к нему не может быть полным, ибо он склонен превращать порядок в жесткую интеллектуальную систему и выдавать форму за сущность. И даже в лучшем случае ему приходится говорить не на подлинном языке супрарациональной истины, но прибегать к неадекватному переводу с него, а поскольку и такой язык тоже не привычен для рационального интеллекта, средний человеческий ум часто не понимает его или понимает неправильно. Из своего опыта ищущий в духе прекрасно знает, что даже самое возвышенное философствование не может дать истинного внутреннего знания, не является духовным светом, не открывает врат духовного опыта. Все, что может сделать философия, — это обратиться к сознанию человека через его интеллект и сказать: «Я попыталась дать тебе истину, облеченную в форму и приведенную в систему, которые сделают ее понятной и доступной для тебя; если я убедила или увлекла твой интеллектуальный разум, то теперь ты можешь искать истинное знание, но искать его ты должен иными средствами, которых у меня нет».

Но есть другой уровень религиозной жизни, на котором разум, похоже, обладает большей свободой действий и облечен правом играть более значительную роль. Ибо наряду с жизнью супрарациональной, в которой полностью реализуется религиозное устремление человека, существует и инфрарациональная жизнь инстинктов, импульсов, ощущений, примитивных эмоций, витальной деятельности, в которой берет начало всякое человеческое намерение. Все они тоже ощущают прикосновение религиозного чувства, разделяют его потребности и опыт и стремятся к его удовлетворению. В религии происходит удовлетворение и религиозных потребностей инфрарационального: религия в общепринятом смысле этого слова сосредоточена главным образом на этом, а порой кажется — исключительно на этом; ибо в мутном и бурном потоке инфрарационального духовный опыт высочайшей пробы, за исключением редких его проблесков, разглядеть невозможно. Много скверны, невежества, суеверия, всяких сомнительных элементов возникает в результате этого соприкосновения и слияния нашей низшей, невежественной природы с высочайшими духовными переживаниями нашего существа. Здесь, по-видимому, разум имеет законное право действовать; здесь он, конечно, может вмешиваться с целью озарять, очищать, рационально обосновывать игру инстинктов и импульсов. Казалось бы, религиозная реформация — движение к «чистой» и рациональной религиии, которая сменила бы религию преимущественно инфрарациональную и нечистую, должна знаменовать явный прогресс в религиозном развитии человечества. До некоторой степени это справедливо, но с большими оговорками — учитывая особую природу религиозного существа и его всеохватное стремление к супрарациональному; да и не может рациональный ум сделать здесь что-нибудь, имеющее высокое позитивное значение.

Религиозные формы и системы ослабевают, разлагаются и подлежат уничтожению, в противном случае они в значительной мере утрачивают свой внутренний смысл, начинают искажать знание и приносить вред на практике; таким образом, уничтожая все, пришедшее в упадок, и не принимая искажения, разум сыграл важную рольв истории религии. Но в своем стремлении избавиться от суеверия и невежества, которые проникли в религиозные формы и символы, интеллектуальный разум, не просвещенный духовным знанием, склонен также отрицать и, по возможности, уничтожать заключенные в них истину и духовный опыт. Реформации, отводящие слишком большую роль разуму и излишне агрессивные в своем отрицании и протесте, обычно порождают религии, которым недостает духовного богатства и полноты религиозного чувства; они небогаты по содержанию; их форма, а слишком часто и дух, скудны, бесплодны и холодны. Да по существу эти религии и не являются рациональными; ибо живут они не своими рассуждениями и догмами (которые рациональному уму кажутся столь же иррациональными, как убеждения предшествующих им вероучений) и тем более не своими отрицаниями — но положительной суммой веры и религиозного рвения, которые по самой своей природе являются супрарациональными, хотя содержат в себе и инфрарациональные элементы. Если эти инфрарациональные элементы здесь не так заметны обычному уму, как в вероучениях, менее сомневающихся в своей правоте, то происходит это потому, что эти элементы не столь решительно стремятся проникнуть в сферу супрарационального опыта. Жизнь инстинктов и импульсов в ее религиозном аспекте нельзя полностью очистить с помощью разума, скорее это можно сделать сублимируя ее, поднимая к свету духовного знания. Естественное развитие религии всегда происходит путем озарения; и религиозная реформация дает наилучшие результаты, если наполняет новым светом старые формы, а не унитожает их, или — там, где разрушение необходимо, — замещает их формами более богатыми, а не более бедными, и в любом случае — когда очищает религию супрарациональным озарением, а не рациональным просвещением. Чисто рациональная религия может принять форму лишь холодного и бесплодного деизма, и подобным религиям никогда не удавалось стать жизнеспособными и долговечными; ибо они направлены против дхармы, естественного закона и духа религии. Если разуму суждено сыграть решающую роль в религии, то это будет не интеллектуальный, а интуитивный разум, отличающийся высокой напряженностью духа и умением проникать в природу вещей. Ибо следует помнить, что инфрарациональное тоже несет в себе сокровенную истину, которая не попадает в зону действия разума и не поддается в полной мере логическому анализу. Сердце обладает своим знанием, жизнь заключает в себе свой интуитивный дух, свои глубинные тайны, откровения, проблески и вспышки Сокровенной Энергии, устремления и прорывы к божественному или, по меньшей мере, к полубожественному, которые одна лишь интуиция способна узреть своим оком, облечь в свое слово или выразить своим символом. Удалить все это из религии или очистить религию от всех необходимых для ее полноты элементов только потому, что формы ее расплывчаты и не совершенны, не имея при этом силы озарить их изнутри или терпения подождать, пока в них низойдет озарение свыше, или не заменяя их более светоносными символами, — значит не возвысить, но обеднить религию.

Но духу и разуму вовсе необязательно враждовать, как это слишком часто бывает на практике, или отказываться от каких-либо взаимоотношений. Самой религии вовсе необязательно принимать за свой принцип формулу «Верю, потому что это невозможно» или паскалевское «Верю, потому что это абсурдно». То, что невозможно или абсурдно для лишенного поддержки разума, становится реальным и верным для разума, превзошедшего самого себя силой духа и озаренного светом духа. Ибо тогда он подчиняется власти интуитивного ума, который является для нас средством перехода к еще более высокому принципу знания. Духовность в самом широком смысле этого слова не исключает и не подавляет ни одного вида деятельности, ни одной способности человека, но старается вывести их из состояния несовершенства и слепого невежества, преобразовывает их своим прикосновением и превращает в орудия света, силы и радости божественного существования и божественной природы.

Глава ХIV. Супрарациональная красота

Религия есть поиск духовного, супрарационального, поэтому вполне возможно, что в этой области интеллектуальный разум окажется несостоятельным помощником, который не только в конечном счете, но и с самого начала обнаруживает некомпетентность и в силу своей неуверенности или излишней самонадеянности обречен на блуждания в царстве силы и света, превосходящих его собственные силу и свет. Однако следует признать, что в других сферах человеческого сознания и человеческой деятельности разум имеет право на верховную власть, поскольку они относятся к более низкому плану рационального и конечного или принадлежат той пограничной области, где соприкасаются рациональное и инфрарациональное, где побуждениям и инстинктам человека необходимы прежде всего свет и контроль разума. В собственной же сфере разума — сфере ограниченного знания, науки, философии, интеллектуального искусства — его право на верховную власть, казалось бы, неоспоримо. Но в конечном итоге оказывается, что это не так. Разум может расширить сферу своей деятельности, развить свои силы, стать более уверенным в своих действиях, но в конце концов он неизбежно обнаруживает, что находится между двумя другими силами нашего существа и выполняет в большей или меньшей степени все ту же функцию посредника. С одной стороны, разум является просветителем (причем не всегда основным) и преобразователем наших жизненных импульсов и первичных ментальных устремлений, а с другой — всего лишь орудием зримо не проявленного Духа и предтечей, подготавливающим пути для пришествия его власти.

С особой очевидностью это проявляется в двух сферах, которые при обычном уровне развития наших способностей находятся ближе всего к сфере разума, граничат с ней с той и с другой стороны — т. е. в сферах эстетического и этического существа, поисков Красоты и поисков Добра. Стремление человека к прекрасному достигает наиболее яркого и совершенного выражения в великих искусствах: поэзии, живописи, скульптуре, архитектуре; если же взять это понятие в полном объеме, то нет такой области человеческой деятельности или сферы человеческой жизни, в которых не проявлялась бы красота — при условии, что мы понимаем красоту как в самом широком, так и в самом подлинном смысле этого слова. Безусловно, полное и всеобъемлющее понимание красоты и стремление сделать идеально прекрасными все наше существо и жизнь обязательно должны быть присущи совершенному индивиду и совершенному обществу. Но по сути своей это стремление к красоте не рационально; оно берет начало в глубинных источниках нашей жизни; это инстинкт и импульс — инстинкт эстетического удовлетворения и импульс эстетического созидания и наслаждения. Зарождаясь в инфрарациональных частях нашего существа, эти инстинкт и импульс на первых порах остаются чрезвычайно несовершенными, непросвещенными и примитивными как в созидании, так и в понимании прекрасного. Именно здесь в дело вмешивается разум, чтобы, руководствуясь своим развитым вкусом и верным знанием, различать, просвещать, исправлять, указывать на недостатки и недоработки, устанавливать законы эстетики и облагораживать наше понимание прекрасного и наше творчество. Пока мы таким образом стараемся познавать и исправлять себя, художник, как и поклонник искусства, может считать разум истинным законодателем и, пусть не создателем нашего эстетического инстинкта и импульса, все же создателем нашего эстетического вкуса и его бдительным судьей и наставником. Наши прежние бессознательные и беспорядочные действия он превращает в сознательную деятельность, обладающую рациональной способностью различения как в творчестве, так и в эстетическом наслаждении.

Но опять же это справедливо лишь в определенных пределах, а если где-нибудь и справедливо в полной мере, то лишь на среднем уровне наших эстетических поисков и деятельности. Там, где создаются величайшие и высочайшие образцы прекрасного и где понимание красоты и эстетическое наслаждение достигаютпредельногосовершенства, человек всегда выходит за рамки рационального и оставляет его позади. Созидание прекрасного в поэзии и искусстве не подчиняется власти разума и даже не входит в сферу его влияния. Интеллект — не поэт, не художник и не творец в нас; истинное творчество осуществляется за счет потока сверхрационального света и силы, который проявляется — когда приносит наилучшие плоды — через видение и вдохновение. Эти свет и сила могут иногда прибегать к интеллекту, но чем больше они подчиняются интеллекту, тем больше теряют в мощи и силе видения, и тем меньше величия и истины являет красота, сотворенная ими. Интеллект может даже забрать власть над супрарациональными светом и силой, умерить и подавить божественный восторг творчества и принудить их подчиниться благоразумию своих требований, но таким образом он низводит их деятельность на свой более низкий уровень — и тем успешней, чем значительнее его вмешательство в творческий процесс. Ибо собственными своими силами интеллектуальный разум способен развиться лишь до таланта, хотя это может быть очень большой и даже, при достаточной поддержке свыше, великий талант. Гений, истинный творец, неизменно супрарационален по природе своей и в средствах своего самовыражения — даже когда, казалось бы, он выполняет работу интеллекта. Он более всего является самим собой, наиболее велик в своей деятельности, наиболее стабилен в смысле мощи, глубины, высоты и красоты своих достижений, когда он менее всего соприкасается с обычным интеллектом, наименее подвержен его контролю и наименее часто спускается с высот видения и вдохновения, чтобы прибегнуть к неизменно механистической интеллектуальной деятельности. Искусство, принимающее каноны разума и созидающее в установленных им пределах, может быть великим, прекрасным и сильным; ибо гений способен сохранить свою силу, даже когда он трудится в оковах и отказывается использовать все свои ресурсы; но когда он использует интеллект как средство творчества, он конструирует, а не творит. Это могут быть замечательные конструкции, выполненные искусно и с безупречным мастерством, но они являют достижение в области формы, а не победу духа, совершенство техники, а не воплощение нетленной истины прекрасного, которую творец постиг в своей внутренней реальности, своем божественном восторге, своем обращении к высочайшему источнику экстаза, Ананде.

В истории человечества были периоды художественного творчества, эпохи разума, когда рациональная и интеллектуальная тенденции преобладали в поэзии и искусстве; были даже народы, которые в великие периоды становления искусства и литературы подчиняли свою эстетическую деятельность верховной власти разума и утонченного художественного вкуса. Лучшие произведения искусства, созданные в такие периоды, отмечены известным величием, но главным образом интеллектуальным величием и совершенством техники, а не высочайшей вдохновенной красотой, открывающей истину; действительно, самая их цель состояла не в открытии глубинной истины прекрасного, но в утверждении истины идей и истины разума — цель критического ума, а не подлинно творческого духа. Основной целью творчества было дать интеллектуальный анализ жизни и природы, облагороженный превосходным поэтическим ритмом и языком, чем явить Бога, человека, жизнь и природу во вдохновенных художественных формах прекрасного. Но великое искусство не довольствуется выражением интеллектуальной истины вещей, которая всегда остается поверхностной, или внешней; оно ищет глубинную изначальную истину, не доступную одним только чувствам или простому разуму — заключенную в вещах душу, незримую реальность, которая есть реальность не формы и процесса, но духа вещей. Именно эту реальность постигает искусство и выражает через форму и идею — но через форму, которая исполнена значения и смысла, а не просто является достоверным, точным или гармоничным слепком с видимой Природы; и через идею-откровение, а не просто идею, которая правильна, красиво и верно сформулирована или полностью отвечает разуму и художественному вкусу. Истина, которую ищет искусство, есть прежде всего истина красоты опять-таки речь идет не просто о красоте формы или красоте пропорций и правильного метода, которую ищут чувства и разум, но о душе красоты, которая сокрыта от обычного взгляда и заурядного ума и открывается во всей своей полноте лишь ясному видению земного поэта и художника, способного постичь тайные смыслы универсального поэта и художника — божественного творца, который пребывает как душа и дух в созидаемых им формах.

Искусство, которое придает главное значение разуму и эстетиче-скому вкусу, а также совершенству и чистоте художественного метода, разработанного согласно канонам разума и эстетического вкуса, претендовало на звание классического искусства; но правомерность подобного притязания, как и излишне жестких разграничений, на которых такое искусство основывается, представляется весьма сомнительной. Дух истинного, великого классического искусства и поэзии должен выявлять универсальное и подчинять выражение индивидуального универсальной истине и красоте, точно так же, как дух романтического искусства и поэзии должен выявлять все своеобразное и индивидуальное, и зачастую он делает это с такой силой или с такой живой выразительностью, что универсальное в его творениях отходит на задний план; тем не менее именно на основе универсального всякое истинное искусство романтическое ли, классическое ли — созидает и наполняет содержанием свои формы. В действительности любое великое искусство содержит в себе как классический и романитический, так и реалистический элемент — под реализмом понимается здесь предпочтительное выявление внешней истины вещей, а не тот извращенный, вывернутый наизнанку романтизм «реальной действительности», который чрезмерно выпячивает безобразное, заурядное или патологическое и выдает это за окончательную истину жизни. Принадлежность великого произведения тому или иному типу искусства определяется тем, какому элементу оно отдает предпочтение и насколько подчиняет остальные его преобладающему влиянию. Но классическое искусство тоже творит на основе широкого видения и вдохновения, а не интеллектуального процесса. Классическое искусство и литература низшего вида — если оно действительно классическое, а не псевдоклассическое (как это часто бывает), рассудочно подражающее внешней форме и методу искусства классического, — может явить произведение значительной, хотя и гораздо меньшей силы, но существенно уступающее образцам истинного творчества в широте и глубине содержания; ибо на эту неполноценность оно обрекло само себя принципом интеллектуального построения. Оно почти всегда стремительно вырождается в формальное или академическое искусство, лишенное истинной красоты, лишенное жизни и силы, ограниченное своей рабской преданностью форме и воображающее, что всего можно достичь, если соблюдать определенную форму, следовать определенным канонам построения и подчиняться определенным стилистическим правилам или методическим принципам. Оно перестает быть искусством и превращается в холодное и механическое ремесленничество.

Это стремление утвердить в первую очередь (а иногда даже почти исключительно) власть разума и эстетического вкуса в созидании и понимании прекрасного объясняется складом ума — скорее критическим, нежели творческим; и в своей теории творчества такой критический ум впадает в существенное заблуждение. Любой творческий процесс (чтобы произведение искусства было совершенным) должна направлять внутренняя способность различения, постоянно отбирающая и отсеивающая элементы в согласии с принципом истины и красоты, который всегда остается верным закону гармонии, пропорции, органической связи форм с идеей; в то же время существует совершенное соответствие идеи духу, природе и внутренней структуре произведения, выражающего явленную душе и разуму красоту, — его сварупе (svaruРpa) и свабхаве (svabhaРva). Следовательно, эта внутренняя способность различения отвергает все чуждое, излишнее, бесполезное, все, что уводит в сторону, размывая и искажая, перегружая или обедняя произведение, и в то же время своей верховной властью отбирает и изыскивает все, что может выявить полную истину, совершенную красоту, самую сокровенную силу. Но это различение осуществляется не критическим интеллектом, как и гармония, пропорции, соотношения, возникающие в процессе различения, устанавливаются не с помощью закона, сформулированного критическим разумом; способность различения органично присуща природе и истине самого произведения, самого творчества, его сокровенному внутреннему закону красоты и гармонии, который можно постичь только видением, а не интеллектуальным анализом. Следовательно, способность различения, присущая творцу, не имеет ничего общего с интеллектуальной самокритикой или соблюдением правил, навязанных ему извне какими-либо канонами интеллекта, — она сама является творческой, интуитивной способностью, частью видения, вовлеченной в творческий процесс и не отделимой от него. Она приходит как часть того потока силы и света свыше, который через божественный экстаз поднимает творческие способности человека к плану мощной супрарациональной деятельности. Когда же способность различения оказывается неэффективной, когда ей изменяют низшие исполнительные силы, рациональные или инфрарациональные (а это происходит, когда они выходят из состояния пассивности и настойчиво требуют удовлетворения своих собственных требований или капризов), тогда произведение получается неполноценным и возникает необходимость в последующем процессе самокритики. Но художник, который пытается исправить свое произведение согласно каким-то критериям и на основе интеллектуального процесса, использует ошибочный или во всяком случае малоэффективный метод и не реализует полностью свои возможности. Ему следует призвать на помощь интуитивное критическое видение и воплотить его в новом акте вдохновенного созидания или пересозидания, предварительно с его помощью снова войдя в состояние гармонии со светом и законом своего изначального творческого замысла. Критический интеллект не принимает прямого или независимого участия в деятельности вдохновенного творца прекрасного.

Он принимает участие в оценке прекрасного, но даже здесь не является ни верховным судьей, ни законодателем. Задача интеллекта — анализировать элементы, части, внешние процессы, видимые принципы объекта исследования и объяснять их взаимоотношения и работу; в процессе такой деятельности он обучает и просвещает низший ум, который, будучи предоставлен сам себе, имеет обыкновение совершать действия или принимать сделанное как само собой разумеющееся без должного размышления и плодотворного понимания. Но в отношении высочайшей и глубочайшей истины прекрасного, как и истины религии, интеллектуальный разум не способен постичь внутренний смысл и реальность прекрасного и даже внутреннюю истину видимых принципов и процессов, если ему не помогает высшая интуиция, не ему принадлежащая. Подобно тому, как он не может дать человеку метод, процесс или закон, согласно которому может или должно создаваться прекрасное, он не может привнести в понимание красоты ту глубинную интуицию, в которой оно нуждается; он может лишь помочь очистить и прояснить обычные восприятия и представления низшего ума, которые мешают ему видеть прекрасное или навязывают ему неверные и примитивные эстетические критерии: он делает это предоставляя уму внешнюю идею и закон соотношения элементов той вещи, которую ум должен воспринять и оценить. Далее необходимо пробуждение особого рода видения, интуитивное постижение и отклик души. Разум, который всегда подходит к изучению извне, не способен установить такую глубокую и тесную связь с вещью; ему приходится прибегать к более непосредственному орудию — интуиции, рождающейся из самой души, и призывать на каждом шагу интуитивный ум, чтобы тот компенсировал его собственную несостоятельность.

Об этом наглядно свидетельствует история литературы и художес-твенной критики. На ранних стадиях понимание прекрасного является интуитивным, естественным, врожденным — это отклик эстетического чувства души, которая не пытается ничего объяснять мыслящему разуму. Когда же оценивать прекрасное берется рациональный интеллект, он не довольствуется честной констатацией природы и качества эстетического переживания, но пытается анализировать, формулировать необходимые условия «правильного» эстетического наслаждения; он вырабатывает теорию художественного метода, художественный закон и правила построения произведения, своего рода механические принципы созидания прекрасного, незыблемый канон или Шастру. Это приводит к длительному периоду господства академической критики — поверхностной, формальной, искусственной, исходящей из ложной идеи о том, что самым важным элементом творческого процесса является художественный метод, верно представить который может один лишь критический разум, и что каждому виду искусства может соответствовать некая наука, которая исчерпывающе объяснит нам, каким образом создается произведение, и посвятит нас в тайну и процесс его создания. Наступает время, когда творец прекрасного восстает и провозглашает свое право на свободу — обычно в форме нового закона или принципа творчества, — и эта свобода, однажды утвержденная, начинает расширяться и увлекать за собой критический разум, раздвигая его привычные границы. Появляется более глубокая оценка прекрасного, стремление искать новые принципы критики: постигать душу самого произведения и объяснять его форму в связи с душой или изучать самого творца или дух, характер и идеи эпохи, в которую он жил, и таким образом приходить к правильному пониманию его произведений. Интеллект начинает сознавать, что главная его задача — не устанавливать законы для творца прекрасного, но помочь нам понять самого художника и его произведение — не только его форму и составные элементы, но и ум, в котором оно зародилось, и впечатления, которые оно вызывает в уме воспринимающем. Здесь критический разум стоит на верном пути, но на пути, к концу которого рациональное понимание остается далеко позади и открывается высшая способность, супрарациональная по своему происхождению и природе.

Ибо сознательное восприятие прекрасного достигает предельной ясности и приносит высочайшее наслаждение не благодаря анализу красоты, которой наслаждаются, и даже не благодаря правильному и разумному ее пониманию — ибо они лишь предварительно очищают наше изначально непросвещенное чувство прекрасного — но благодаря экзальтации души, в которой она полностью открывается свету, силе и радости творения. Душа прекрасного в нас отождествляет себя с душой прекрасного в произведении искусства и в процессе восприятия испытывает то же божественное упоение и тот же духовный подъем, которые испытывал художник в процессе творчества. Критика достигает предельных высот, когда запечатлевает, объясняет, верно описывает этот отклик души; она сама должна стать вдохновенной, интуитивной, дарующей откровение. Иными словами, деятельность интуитивного ума должна стать завершением деятельности рационального интеллекта; интуитивный ум может даже полностью заместить интеллект и более эффективно исполнять специфическую, свойственную ему работу; он может более глубоко объяснить нам тайну рождения формы, стадии творческого процесса, внутреннюю причину, сущность и характер недостатков и несовершенств, присущих произведению, равно как и его достоинств. Ибо интуитивный ум — когда он достаточно воспитан и развит всегда может взять на себя работу интеллекта и обнаружить при этом силу, свет и способность проникновения в сущность, которые более велики и надежны, чем сила и свет интеллектуального ума, даже самого развитого. Существует интуитивная способность различения, которая превосходит остротой и точностью восприятия видение логического разума.

Все, сказанное о великом искусстве как о той форме прекрасного, в которой обычно наше эстетическое чувство находит величайшее и глубочайшее удовлетворение, относится ко всякой красоте — красоте Природы, красоте жизни, равно как и красоте искусства. Мы приходим к тому, что в конечном счете в своем отношении к прекрасному разум занимает в точности то же место и имеет те же пределы возможностей, как и в своем отношении к религии. Он помогает просвещать и очищать эстетические инстинкты и импульсы, но не может дать им высочайшую удовлетворенность или развить в них способность полного проникновения в сущность. Он до некоторой степени формирует эстетический ум и способствует его реализации, но не может с основанием притязать на право устанавливать окончательный закон для процесса созидания прекрасного или для восприятия прекрасного и наслаждения им. Он может только направлять эстетический инстинкт, импульс и ум к максимально сознательному удовлетворению, но не приводить к нему; в конце концов он должен передать их в распоряжение более высокой способности, которая непосредственно соприкасается с супрарациональным и по своей природе и образу действий превосходит интеллект.

И причина здесь все та же: ибо в прекрасном в конечном счете мы ищем то же самое, что и в религии — Абсолютное, Божественное. В своем поиске прекрасного человек лишь в самом начале пути удовлетворяется красотой формы — красотой, которая обращена на физические чувства и витальные впечатления, импульсы и желания. Лишь в середине пути его начинает привлекать красота воспринимаемых им идей, он начинает находить удовольствие в пробужденном эстетическом чувстве, в постижении совершенного творческого процесса и гармонии элементов. За всем этим душа прекрасного, заключенная в нас, жаждет испытать вдохновенный восторг от прикосновения, откровения абсолютной красоты во всех вещах, присутствие которой она ощущает, но постичь которую не могут сами по себе ни чувства и инстинкты (хотя они могут служить средствами постижения), ибо она сверхчувственна, ни разум и интеллект (хотя они тоже являются средствами постижения), ибо она супрарациональна и супраинтеллектуальна, но которой сама душа стремится достичь сквозь все эти покровы. Когда она сможет вступить в соприкосновение с этой универсальной, абсолютной красотой, этой душой прекрасного, увидеть ее откровение в любой, самой незначительной и самой великой вещи, постичь красоту цветка, формы, красоту и силу характера, действия, события, человеческой жизни, идеи, штриха, положенного кистью или резцом, или блестящей мысли, пламенеющего заката или величественной грозы, — только тогда чувство прекрасного в нас найдет истинное, глубокое и совершенное удовлетворение. В действительности, как и в религии, это есть поиск Божественного, Всепрекрасного в человеке, в природе, в жизни, в мысли, в искусстве; ибо Бог есть Красота и Наслаждение, скрытые за многообразием Его масок и форм. Когда в нашем растущем чувстве и понимании прекрасного, в наслаждении прекрасным и даре сотворения прекрасного мы обретаем способность отождествить себя в душе с этим Абсолютным и Божественным, пребывающим во всех формах и видах деятельности мира, и сформировать образ нашей внутренней и внешней жизни по тому высочайшему образу Всепрекрасного, который мы можем постичь и воплотить, тогда эстетическое существо в нас, рожденное для этой цели, осуществляет себя и восходит к своему божественному завершению. Найти высочайшую красоту — значит найти Бога; открыть, воплотить или, как мы говорим, создать высочайшую красоту — значит вызвать из наших душ живой образ и силу Бога.

Глава XV. Супрарациональное благо

Рассмотревпринципизакон нашего религиозного существа и прин-цип и закон нашего эстетического существа, мы начали сознавать универсальность принципа и закона, которые управляют всем бытием и о которых поэтому мы должны постоянно помнить при рассмотрении любой человеческой деятельности. В основе их лежит истина, на которой всегда сходились все мудрецы, хотя интеллектуальный мыслитель может постоянно подвергать ее сомнению. Эта истина заключается в том, что все активное существование человека есть поиск Бога, поиск высочайшего «я» и глубочайшей Реальности, тайно пребывающей внутри человека и вещей, по ту их сторону и над ними, поиск скрытой Божественности; эта истина, проблески которой мы можем увидеть в религии, составляет незримую сущность всей жизни; это великая тайна жизни, которую она всеми силами стремится раскрыть и превратить в сознаваемую реальность.

Субъективно поиск Бога тоже есть поиск нашего высочайшего, истиннейшего, полнейшего и широчайшего «я». Это поиск Реальности, скрытой от нас за видимостями жизни, которые выражают ее лишь частично или же, прячась за внешними покровами и формами, выражают в противоположностях и контрастах — зачастую в том, что кажется искажением и противоположностью Реального. Это поиск некой реальности, которая познается во всей полноте только в конкретном и всеохватном ощущении Бесконечного и Абсолютного; она может быть реализована во всей целостности, только когда будет найдено бесконечное во всех конечных вещах и сделана попытка — необходимая и неизбежная, сколь бы невозможной и парадоксальной ни казалась она обычному разуму, — поднять все проявления относительного на уровень абсолютного и примирить все различия, противоположности и противоречия относительного, очистив их и возвысив до некого абсолюта, в котором они все объединяются. Есть некий совершенный абсолют, в котором найдут оправдание все наши несовершенные относительные понятия и придут в гармонию все их диссонансы, если нам удастся превратить их в сознательные выражения этого абсолюта и они начнут существовать не ради себя самих, но ради Него — как составные элементы этой высочайшей Истины, дробные части этого высочайшего и широчайшего общего мерила. Существует Единое, в котором все эти бесчисленные запутанные противоречия, все эти разобщенные, взаимоисключающие, переплетенные, конфликтующие идеи, силы, тенденции, инстинкты, импульсы, аспекты, видимости, которые мы называем жизнью, могут обрести единство в своем разнообразии, гармонию в своих расхождениях, найти оправдание своим притязаниям, исправить свои искажения и заблуждения, решить свои проблемы и устранить разногласия. К Единому стремится Знание, чтобы Жизнь смогла постичь свой собственный смысл и преобразовать себя в самое высокое и самое гармоничное выражение божественной Реальности, какое только возможно. К нему стремится все, каждая сила пытается по-своему найти Единое: инфрарациональное ощупью движется к нему по линии своих инстинктов, потребностей, импульсов; рациональное пытается поймать его в свою западню логики и порядка, выявляет и суммирует различные его аспекты и анализирует их с целью привести к синтезу; супрарациональное постигает вещи на высшем плане, проникает за поверхность и вглубь вещей, чтобы там соприкоснуться с самой Реальностью, овладеть ее сутью и сущностью и из этого тайного центра просветить все ее бесчисленные элементы.

Эта истина наиболее легко открывается нам в Религии и Искусстве, в культе духовного и культе прекрасного, поскольку там мы обретаем наиболее надежное убежище от раздражающего давления внешней жизни, от ее насущных нужд, назойливо осаждающих нас, от ее практических проблем, громогласно заявляющих о себе. Там нам не приходится на каждом шагу соглашаться и примиряться с некими грубыми материальными запросами, некой вульгарной, но неизбежной потребностью текущего дня и момента. Там у нас есть время перевести дыхание и заняться поисками Реального за видимой поверхностью мира; там мы можем либо отвращать свой взор от временного и преходящего, либо прозревать вечное за самим временным и преходящим; мы можем выйти за пределы повседневной практической жизни и преобразовать наши души, прикоснувшись к идеальному и универсальному. Мы начинаем освобождаться от оков, мы уходим от той жизни, которая служит нам тюрьмой, где Необходимость — наш тюремщик, а практическая польза — наш постоянный надсмотрщик; мы получаем доступ к свободам души; мы вступаем в Господнее беспредельное царство красоты и восторга или же овладеваем секретом абсолютного самопостижения и раскрываемся для обладания Вечным или поклонения Ему. В этом заключается великая ценность Религии, великая ценность Искусства и Поэзии для человеческого духа; она заключается в их непосредственной способности открывать духу внутреннюю истину, вести его к саморасширению и освобождению.

Но в других сферах жизни, сферах, которые мы по невежеству нашему, словно в насмешку, называем сугубо практической жизнью (хотя, если иметь в виду настоящую цель нашего поиска и осуществления — Божественное, то наше обычное поведение и понятия о жизни представляются далекими от практических), мы еще не готовы признать универсальную истину. Нам требуется длительное время, чтобы признать ее хотя бы частично в теории, и мы редко готовы следовать ей на практике. Нам кажется это трудным потому, что именно здесь, во всей нашей практической жизни, мы соглашаемся быть рабами внешней Необходимости и всегда находим себе оправдание, когда ограничиваем нашу мысль, волю и действие рамками сиюминутных и временных утилитарных соображений. Однако именно здесь мы должны в конечном счете прийти к высочайшей истине. Мы поймем в конце концов, что наша повседневная индивидуальная и коллективная жизнь не есть некая отдельная, обособленная сфера существования, никак не связанная с абсолютной и идеальной реальностью. Напротив, мы никогда не разгадаем подлинный смысл существования и не решим его острые и мучительные проблемы, пока не научимся видеть в нем средство открытия и индивидуального, и коллективного выражения нашего высочайшего, т. е. истиннейшего и полнейшего «я» — всеохватных и полновластных принципа и силы нашего существования. Вся жизнь есть безграничная и многоплановая возможность, данная нам для раскрытия, осуществления и выражения Божественного.

Именно в нашем этическом существе эта подлинная истина практической жизни, ее реальная и высочайшая практичность выявляется с предельной очевидностью. Действительно, рациональный человек пытался свести этическую жизнь, как и все остальное, к вопросу разума, обусловить ее природу, ее закон, ее практическую деятельность неким принципом разума, неким законом разума. Он никогда по-настоящему не преуспел, да и не мог преуспеть в этом; все его видимые достижения суть простые претензии интеллекта, который строит изящные и пус-тые конструкции из слов и идей, отличающиеся формальной логикой и эклектичностью, — одним словом, претенциозные шаткие построения, которые рушатся при первом же серьезном столкновении с реальностью. Такой была та странная система утилитарной этики, открытая в девятнадцатом веке великом столетии науки, разума и утилитарности — одним из его крайне позитивистских и систематичных умов, и ныне заслуженно дискредитированная. К счастью, теперь мы можем только улыбаться, глядя на поверхностные претенциозные заблуждения этой теории, на ее попытку подменить утилитарным, внешним и случайным критерием внутренний, субъективный и абсолютный этический мотив, на ее старания свести этическую деятельность к сугубо научной и совершенно непрактичной эквилибристике нравственной математики, достаточно привлекательной для рассуждающего и логического ума, но совершенно фальшивой и чуждой для инстинктивного чувства и интуиции этического существа. Равно ошибочными и непрактичными являются и другие попытки разума объяснить принцип и феномен этического существа и влиять на него — такие, как гедонистическая теория, которая связывает всякую добродетель с удовольствием и удовлетворением стремящегося к благу ума, или социологическая теория, которая полагает этику не более чем системой формул, правил поведения, сформированных под влиянием социального сознания и социальных импульсов, и стремится управлять этической деятельностью, опираясь на этот несовершенный стандарт. Этическое существо превосходит все эти формулы; оно само себе закон и находит свой принцип в собственной своей вечной природе, которая по сути является не развитием эволюционирующего ума (хотя именно так она может видеться в перспективе земной истории), но светом идеала, отражением Божественного в человеке.

И все же за ложными построениями каждой из этих ошибочных теорий присутствует некая истина; ибо все заблуждения человеческого разума суть ложные представления, неправильные построения, внешне убедительные неверные воссоздания истины или одного аспекта или части истины. Получение пользы это фундаментальный принцип существования, а все фундаментальные принципы существования в конечном счете сводятся к одному; поэтому истинно то, что высочайшее благо является также и высочайшей пользой. Истинно и то, что не только величайшее благо наибольшего числа людей, но просто благо ближних и, если взять шире, благо всего мира есть единственная идеальная цель нашей обращенной на внешний мир этической деятель-ности; именно эту цель хотел бы реализовать этический человек, если бы он только мог найти путь к ней и всегда твердо знать, в чем заключается истинное благо всего мира. Но это не помогает нам управлять нашим этическим поведением, а равно не дает внутренниего принципа нашему существованию или деятельности, но лишь порождает одно из многих соображений, помогающих нам не сбиться с пути, по которому так трудно идти. Добро, а не практическая выгода, должно быть принципом и мерилом добра; в противном случае мы попадаем в зависимость от этой опасной посягательницы, практической целесообразности, которая подчиняет всю свою деятельность далеко не этическим правилам. Кроме того, критерий практической целесообразности, точка зрения практической целесообразности, ее дух, форма, ее исполь-зование меняются в зависимости от природы, склада ума и взгляда на мир того или иного индивида. Здесь не может быть ни общего основополагающего закона, который все могли бы соблюдать, ни свода всеобъемлющих основных принципов, которые истинная этика могла бы дать в качестве правил нашего поведения. Да и не может этика быть предметом исчисления. Для этического человека существует только одно надежное правило: твердо придерживаться собственных принципов добра, положиться на собственное инстинктивное представление о добре, на свое видение добра, на свое интуитивное понимание добра и руководствоваться ими в своих действиях. Он может заблуждаться, но, несмотря на все преткновения, останется на верном пути, поскольку будет верен закону своей природы. Во все века истинны слова из Гиты: лучше следовать закону собственной природы, пусть и неверно исполняемому; опасен чуждый закон, сколь бы превосходным с виду ни казался он нашему разуму. Но закон природы этического существа есть стремление к добру; он никогда не может быть стремлением к практической выгоде.

Равным образом этот закон не может быть стремлением ни к наслаждению, высокому или низменному, ни к любого рода самоудов-летворению, сколь бы уточенным или даже духовным оно ни было. И здесь также истинно то, что высочайшее добро как по природе своей, так и по внутреннему воздействию есть высочайшее блаженство. Ананда — радость, присущая бытию, — является источником всего существования и целью, к которой оно устремлено и которую ищет явно или тайно в процессе деятельности всех своих сил. Истинно и то, что в возрастающей добродетели, в совершенном добре кроется великое наслаждение и что стремление к наслаждению вполне может служить подсознательным мотивом стремления к добродетели. Но с практической точки зрения это обстоятельство является второстепенным; оно не делает наслаждение критерием или мерилом добродетели. Наоборот, добродетель приходит к естественному человеку через борьбу с его природой, ищущей наслаждения, и зачастую сознательно принимает боль и воспитывает силу через страдание. Мы принимаем эту боль и борьбу не ради наслаждения болью и упоения борьбой; ибо тот высочайший напряженный восторг (хотя сокровенный дух в нас и ощущает его) поначалу обычно не воспринимается сознательной частью нашего существа, которая является ареной борьбы. Деятельность этического человека обусловлена даже не жаждой внутреннего наслаждения, но потребностью его существа, необходимостью, диктуемой идеалом, абсолютным критерием, законом Божественного.

Во внешней истории нашего восхождения это обстоятельство на первых порах проявляется неотчетливо, а, возможно, и вовсе не проявляется; может показаться, что этическая эволюция человека обуслов-лена его социальной эволюцией. Ибо этика начинается только тогда, когда человек вынужден принимать во внимание нечто, отличное от его собственных предпочтений, витального удовольствия или материальной выгоды; и поначалу это вызывается необходимостью поддерживать отношения с окружающими, потребностями его социального существования. Но суть дела заключается не в этом, о чем свидетельствует тот факт, что этические требования не всегда согласуются с социальными требованиями, равно как этические нормы не всегда совпадают с нормами социальными. Напротив, этический человек зачастую находит нужным отвергать социальные требования и решительно выступать против них, нарушать социальные нормы, пренебрегать ими и полностью их изменять. И отношения с ближними, и отношения с самим собой являются для него полем этического роста; однако само его этическое существо определяется его отношениями с Богом, действием силы Божественного, скрыто пребывающего в его природе или сознательно действующего в его высшем «я» или внутреннем духе. Он подчиняется внутреннему идеалу, а не внешним нормам; он отвечает божественному закону, заключенному в его существе, а не социальным требованиям или общественной необходимости. Этический императив приходит не извне, но изнутри человека и свыше.

Исстари люди чувствовали и говорили, что законы справедливости, законы совершенного поведения суть законы богов, вечного потустороннего мира, законы, которые человек осознает и которым призван следовать. Век разума отверг это простое объяснение как суеверие или плод поэтической фантазии, которому противоречат природа и история мира. Но все же в этом древнем суеверии или поэтическом вымысле скрывается истина, которую упускает их рациональное отрицание, а рациональные утверждения — будь то кантовский категорический императив или еще что-либо — не восстанавливают во всей полноте. Даже если совесть человека является творением его эволюционирующей природы, если его представления об этическом законе подлежат изменениям и зависят от стадии его эволюции, все же в основе этих видоизменяющихся представлений есть нечто постоянное, что лежит в самой основе собственной природы человека и природы мира. И если Природа в человеке и в мире является у истоков своих инфраэтиче-ской, равно как и инфрарациональной, а на вершине своей — супраэтической, равно как и супрарациональной, все же в этом инфраэтичном содержится что-то, что на человеческом плане существования становится этическим, а супраэтическое само по себе является завершением этического и не может быть достигнуто ни одним человеком, который не прошел долгий путь этического становления. Внизу скрыта та тайна добра во всех вещах, к которой приближается человеческое существо и которую пытается частично выразить через этический инстинкт и этическую идею; наверху скрывается вечное Благо, превосходящее наши неполные и фрагментарные этические концепции.

Наши этические импульсы и движения зарождаются, как и любые другие, в инфрарациональном и берут начало в подсознательном. Они появляются как инстинкт справедливости, инстинкт подчинения непонятому закону, инстинкт самоотдачи в труде, инстинкт жертвенности и самопожертвования, инстинкт любви, добровольного подчинения и солидарности с ближними. Человек следует этому закону, не задумываясь поначалу над разными «почему» и «зачем»; он не спрашивает согласия разума на это. На первых порах человек полагает, что это закон, созданный силами, которые выше него и всего человечества, и вместе с древним поэтом говорит, что не знает, откуда пришли эти законы, но знает лишь, что они есть и пребудут вовеки и преступать безнаказанно их нельзя. То, чего ищут инстинкты и импульсы, разум силится довести до нашего понимания, чтобы воля смогла сознательно использовать этические импульсы, а инстинкты превратились в этиче-ские идеи. Разум исправляет примитивные и нередко ошибочные заблуждения этического инстинкта, разделяет и очищает запутанные связи идей и понятий, выявляет по мере возможностей отношения, существующие между зачастую несовместимыми нравственными идеалами человека, пытается выступать судьей между ними и удовлетворять их противоречивые притязания путем компромисса, создает систему и многогранный закон этической деятельности. Все это прекрасно, это необходимая стадия нашего развития; но в конечном счете этические идеи и сознательная этическая воля, которые разум пытался приучить к своей власти, освобождаются от его влияния и выходят за пределы сферы его деятельности. Всегда, даже в период полной власти и контроля разума, они имеют эту изначально присущую им тенденцию.

Ибо этическое существо, как и все части человеческой природы, находится в развитии и несет в себе стремление к абсолютному, божес-твенному, которого с уверенностью достичь можно лишь в супрарациональном. Этическое существо стремится к абсолютной чистоте, абсолютной справедливости, абсолютной истине, абсолютной силе, абсолютной любви и самоотдаче и получает наибольшее удовлетворение, когда может достичь всего этого в абсолютной мере, без всяких ограничений, принуждения или компромиссов, божественным образом, во всей бесконечной полноте, в преобразовании этического су-щества по божественному подобию. Разум главным образом занимается тем, что лучше всего понимает, т. е. видимым процессом, структурой, внешним действием, его результатом и следствием, условиями, определяющими его характер, его причиной и мотивом; на основании всего этого он судит о нравственности поступка и нравственности совершившего поступок. Но развитое этическое существо инстинктивно сознает, что оно стремится к некой внутренней реальности, и внешнее действие есть только средство выражения этой внутренней абсолютной и вечной сущности, которая обнаруживается в нас в виде психической деятельности. Ценность наших действий заключается не столько в видимой их природе и внешнем результате, сколько в том, что они способствуют росту Божественного в нас. На основании внешнего трудно, и даже невозможно, судить об абсолютной справедливо-сти, абсолютной правоте, абсолютной чистоте, любви или бескорыстности поступка или линии поведения; ибо действие всегда относительно, следствия его противоречивы и неопределенны, обстоятельства не однозначны. Но возможно настроить внутреннее существо на вечное и абсолютное благо, исполнить им наше чувство и волю, чтобы действовать, руководствуясь побуждениями, интуицией и вдохновением, порожденными благом. Именно к этому настойчиво стремится этиче-ское существо и именно к этому неуклонно приближается высший этический человек в своих внутренних усилиях.

В действительности суть этики не в том, чтобы выяснять соотношение добра и зла в действиях человека или пытаться безупречно отвечать общественным нормам — все это лишь примитивные внешние проявления; этика есть попытка развиваться и восходить к божественной природе. В части чистоты этика есть страстное стремление к имманентной чистоте Божественного существования; в части истины и справедливости она есть стремление к сознательному единению с законом божественного знания и воли; в части сострадания и милосердия — это движение к бесконечности и универсальности божествен-ной любви; в части силы и мужества — воспитание божественной силы и мощи. Вот глубинный смысл этики. Она получает высочайшее завершение, когда существо человека претерпевает такое изменение; и тогда не действия человека определяют качество его природы, но его природа придает ценность действиям; тогда он перестает быть вымученно добродетельным, искусственно нравственным, но становится естественно божественным. Так и человек активно реализует себя и получает свое высочайшее завершение не тогда, когда им движут инфрарациональные импульсы или рациональные интеллект и воля, но когда он вдохновляется и направляется божественными знанием и волей, ставшими сознательными силами его природы. А достичь этого можно (на начальных стадиях) постижением истины, которая передается человеку интуитивным умом, постепенно освобождающимся от посягательств эгоизма, своекорыстия, желания, страсти и всех видов своеволия, и (на завершающих стадиях) через супрарациональные свет и силу, которые уже не приходят извне, но постоянно присутствуют и владеют всем существом человека. Такой была высшая цель древних мудрецов, обладавших мудростью, которую рациональный человек и рациональное общество отвергли, поскольку она представляла собой истину, слишком высокую для понимания разума, и требовала усилий слишком смелых и огромных, слишком запредельных для обычной ограниченной человеческой воли.

Поэтому с культом Добра происходит то же самое, что и с культом Прекрасного и культом духовного. Даже на уровне первичных своих инстинктов этическое существо уже неосознанно стремится к божественному и абсолютному; оно стремится к абсолютному удовлетворению, оно находит свой высший свет и средства своего проявления в чем-то, превосходящем разум, оно обретает полноту своего осущест-вление только тогда, когда находит Бога, когда сотворяет в человеке некий образ божественной Реальности. Восходящее от своих инфрарациональных начал через промежуточную зависимость от разума к своему супрарациональному завершению, этическое существо человека (как эстетическое и религиозное) неизменно устремлено к Вечному.

Глава XVI. Супрарациональная цель жизни

Во всех этих высших сферах своей жизни человек, можно сказать, довольно неосознанно ищет Бога. Постижение Божественного и Вечного в себе и в мире и установление гармонии между собой и миром, приведение своего существа и своей жизни в согласие с Бесконечным предстает в высших частях человеческой природы как сокровенная цель и предназначение человека. Он пускается в путь, чтобы прийти к своему высочайшему, широчайшему и наисовершеннейшему «я» (self), и при первом же прикосновении к этому «я», заключенному в нем, обнаруживает, что оно едино с некой великой Душой и Сутью (Self) Истины, Добра и Красоты, заключенной в мире, которую мы называем именем Бога. Постичь Бога как духовное присутствие — цель религии; прийти к гармонии с Его вечной природой, явленной как справедливость, любовь, сила и чистота, цель этики; получать наслаждение и формировать себя по законам гармонии Его вечной красоты и блаженства — цель и осуществление нашей эстетической потребности и природы; познать Его вечные принципы истины и жить в соответствии с ними — цель науки и философии, а равно и всей нашей настойчивой тяги к знанию.

Но все это, похоже, лежит за пределами нашего обычного и привычного существования; это уровень, до которого мы силимся развиться, но он как будто не имеет ничего общего с обычным характером, естественным поведением или внешними обcтоятельствами индивида и общества в их обычном самосознании и повседневной жизни. То жизнь практическая, а не идеалистическая; ее занимают не благо, красота, духовный опыт, высшая истина, но утилитарные интересы, физические нужды, желания, жизненные потребности. Это для нее реально, все прочее представляется слегка туманным; этому посвящает она свои обычные труды, всем же прочим занимается на досуге; это составляет самое вещество, из которого она создана, а все прочее служит для ее украшения и необязательного внешнего убранства. Всему этому прочему общество отводит определенное место в жизни, но не отдает душу. Оно принимает этику как сдерживающую силу, оказывающую влияние на жизнь общества, но не живет ради этического блага; подлинные его божества — витальная потребность, утилитарная польза и плотские желания. Если в своей жизни общество отчасти и руководствуется этическими законами, то только потому, что иначе витальная потребность, желание и утилитарные интересы, требующие собственного удовлетворения через эгоизмы многочисленных индивидов, стали бы сталкиваться между собой и разрушать свои собственные цели; оно не видит необходимости в том, чтобы сделать свою жизнь полностью этической. Еще меньше общество интересуется прекрасным; даже если оно и признает красоту вещей, служащих для украшения и развлечения, для увеселения и услады взора, слуха и ума, оно не испытывает настоятельной потребности сделать прекрасной всю свою жизнь. Религии общество отводит определенное место и право участия в жизни — по церковным праздникам, в церкви или храме, на закате дней, когда ввиду старости и близости смерти мысли человека неудержимо влекутся прочь от мира земного к потустороннему, в установленные дни недели или часы дня, когда оно находит уместным на мгновение отвлечься от мирских дел и подумать о Боге; но сделать всю жизнь религией, постоянной мыслью о Боге и поисками Бога — такая попытка по-настоящему не осуществлена даже в тех обществах, которые, подобно индийскому, провозглашают духовность своей целью и принципом существования. Философию общество принимает еще более отстраненно; и если в наше время оно и увлекается страстно наукой, то только потому, что последняя в значительной мере способствует удовлетворению его витальных желаний, потребностей и интересов; однако к поискам жизни, всецело подчиненной науке, оно обращается не больше, чем к поискам жизни всецело этической. Более серьезную попытку продвинуться в любом из этих направлений общество предоставляет совершить индивиду, немногим избранным личностям и индивидам определенного типа святому, этическому человеку, художнику, мыслителю, религиозному человеку; оно отводит им место в жизни, выражает свое некоторое почтение, выделяет пространство для их деятельности, но само довольствуется тем, что в основном следует изначально присущему ему принципу витального удовлетворения, витальной потребности и пользы, витальной действенности.

Причина этого состоит в том, что здесь мы сталкиваемся с иной силой нашего существа, которая отличается от этической, эстетиче-ской, рациональной и религиозной — с силой, которая, даже если мы признаем ее низшей в сравнении с остальными, все равно настаивает на собственной своей реальности и имеет не только право на существование, но и право удовлетворять свои потребности и реализовываться. На самом деле это первичная сила, основа нашего существования на земле — именно она служит источником и основой для всех прочих сил нашего существа. Это — жизненная сила в нас, витальная, динамичная природа человека. Весь ее принцип и вся цель заключаются в том, чтобы быть, утверждать свое существование, расти, расширяться, обладать и наслаждаться; присущие ей признаки — это развитие существа, наслаждение и сила. Здесь сама жизнь есть Существо, которое трудится в Материи, чтобы выразить себя как сознательную силу; человеческая жизнь есть человек, который работает, стремясь запечатлеть себя в материальном мире со всей возможной мощью, напряженностью и размахом. В первую очередь он должен настойчиво стремиться к тому, чтобы жить и обеспечить для себя место в мире — для себя и рода человеческого; во-вторых, заняв свое место в мире, он должен овладевать, производить и наслаждаться все больше и больше; и, наконец, охватить своим влиянием всю земную жизнь и подчинить ее своей власти; в этом заключается и должна заключаться его главная практическая задача. Именно это пытались выразить дарвинисты в своей идее борьбы за существование. Но борьба ведется не просто за то, чтобы выжить и жить, но за то, чтобы расти в силе, наслаждаться и обладать; закон этой борьбы подразумевает и использует не только принцип и инстинкт эгоизма, но и сопутствующий принцип и инстинкт объединения. Человеческой жизнью движут два равно мощных импульса: один — индивидуалистического самоутверждения, другой — кол-лективного самоутверждения; их действие проявляется в виде борьбы, но также в виде взаимной помощи и объединенных усилий. Жизнь использует две различные, но в конце концов сливающиеся в одну формы деятельности, два мотива, которые кажутся противоположными, но на самом деле всегда сосуществуют, а именно соревновательное усилие и кооперативное усилие. Именно этот динамизм жизни предопределил всю структуру человеческого общества, а долговечность, энергия и развитие всех обществ зависят от продолжительности и мощи, с которой действует такой динамизм. Когда эта жизненная энергия в обществе иссякает и эти движущие силы утрачивают свою мощь, тогда все начинает ослабевать, закосневать и в конце концов двигаться к распаду.

Современная европейская идея общества основана на признании главной и господствующей роли этого витального динамизма в формировании и поддержании общества; ибо европеец — с тех пор, как германский ум и характер подчинил своему влиянию Западную Евро-пу, — был в основе своей практическим, динамическим и деятельным человеком, витальным по самой сути своего мышления и своей природы. Все остальное было прекрасным цветком его жизни и культуры; это же было корнем и стволом его существования; и в настоящее время эта правда о характере европейца, всегда неявно присутствовавшая, стремительно и агрессивно всплыла на поверхность и восторжествовала над традициями христианского благочестия и западноевропейской культуры. И все значение великой экономической и политической цивилизации девятнадцатого века заключалось в том, что этот витальный человек, со всеми своими мотивами, громко заявил о себе и стал играть ведущую роль в обществе. Для практического человека жизнь в общес-тве состоит из трех видов деятельности: это семейная и социальная жизнь человека (социальная в смысле его обычных отношений с окружающими, в которых он выступает и как отдельный индивид, и как член одной семьи среди множества других семей); его экономическая деятельность как производителя, добытчика и потребителя материальных ценностей; и его политическая деятельность и политический статус. Для практического человека общество в сущности есть способ организации этих трех видов деятельности, и не более того. Образование и наука, культура, этика, эстетика, религия занимают отведенное им место как вспомогательные средства жизни, которые должны направлять, улучшать и украшать ее, утешать ее в трудах, тяготах и печалях, но они не являются частью самой ее субстанции, не числятся среди внутренне присущих ей целей. Единственной целью жизни является сама жизнь.

Древние придерживались другой, в действительности диаметрально противоположной точки зрения. Хотя они признавали огромную значимость основной деятельности (в Азии главным образом общественной, в Европе политической), как должно признавать любое общество, поскольку именно в этом заключается залог жизни и процветания, все же они не считали ее основной в высшем смысле этого слова; эта деятельность была первым, но не главным делом человека. Древние видели в земной жизни возможность для развития рационального, этического, эстетического и духовного существа. Греки и римляне придавали особое значение только первым трем; Азия пошла дальше, поставила и эти три в подчиненное положение и рассматривала их как ступени на пути к духовному совершенству. Греки и римляне превыше всего гордились своим искусством, поэзией и философией и дорожили ими не меньше, а то и больше, чем своей политической свободой или величием. Азия тоже высоко ценила три эти силы и непомерно гордилась своей общественной организацией, но ценила много больше и превозносила и почитала гораздо ревностней своих святых, религиозных деятелей и мыслителей, своих героев духа. Современный мир более всего гордится своей экономической организацией, политической свободой, общественным устройством и прогрессом, налаженностью и комфортом своей социальной и семейной жизни, своей наукой — но наукой главным образом в применении к практической жизни, т. е. за созданные ею инструменты и приспособления: железные дороги, телеграфы, пароходы и прочие тысячу и одно новшество, бесчисленные изобретения и механизмы, которые помогают человеку овладевать физическим миром. В этом состоит вся разница между древним и современным взглядом на жизнь.

От этого зависит очень многое; ибо если практический и витальный взгляд на жизнь и общество является верным, если общество существует исключительно или главным образом ради материального обеспечения и благополучия, витального счастья, эффективной политической и экономической деятельности рода человеческого, тогда наша идея, что жизнь есть поиск Бога и высочайшего «я» и что общество также должно однажды взять это положение за свой принцип, оказывается несостоятельной. Современное общество — по крайней мере в своем сознательном стремлении к цели — довольно далеко от любой попытки прийти к мысли такого рода; сколь бы велики ни были его достижения, оно признает лишь два божества: жизнь и практичес-кий разум, организованный под именем науки. Поэтому к этой вели-кой первичной силе — жизненной силе во всех ее проявлениях — мы должны отнестись с особым вниманием, чтобы понять, чтоv она представляет собой на самом деле и чтоv — в видимом своем проявлении. Витальная сила в видимом своем проявлении нам достаточно хорошо знакома; ибо она составляет саму плоть, ткань и форму современной повседневной жизни. Ее главные идеалы — физические блага и витальное благополучие индивида и общества, полное удовлетворение желаний для обеспечения телесного здоровья, долголетия, комфорта, роскоши, богатства, развлечения и отдыха, постоянное и неустанное использование умственных способностей и динамической жизненной силы в доходной работе и производстве и — как ярчайшие вспышки этой кипучей и всепоглощающей энергии — творческая деятельность и завоевания разного рода, войны, вторжения, колонизация, открытия, коммерческие победы, путешествия, рискованные предприятия, полное обладание земным миром и эксплуатация его богатств. Вся эта жизнь по-прежнему берет за основу своей организации старые формы существования — семью, общество, нацию — и приводится в движение двумя импульсами: индивидуалистическим и коллективным.

Первичный импульс жизни — индивидуалистический; он превращает семейную, социальную и национальную жизнь в средство наиболее полного удовлетворения витального индивида. В семье индивид ищет удовлетворения витального инстинкта обладания, а равно радости любви и дружбы и осуществления другого своего витального инстинкта — инстинкта размножения. Приобретения человека здесь заключаются в обладании женой, слугами, домом, богатством, поместьями, в воспроизведении своих внутренних и внешних качеств в потомстве, в продолжении своей деятельности в жизни детей и в передаче им своих приобретений и имущества; кроме того, он получает витальные и физические удовольствия и более возвышенное наслаждение теплыми чувствами и любовью, которым семейная жизнь открывает полный простор. В обществе человек получает возможность менее интимного, но более полного выражения себя и своих инстинктов. Оно предоставляет человеку более широкое поле для дружеских отношений, взаимного обмена, совместных усилий и производства, индивидуальной или коллективной реализации, удовлетворения эмоциональных потребнос-тей, игры чувств и регулярного развлечения — тех преимуществ, которые привязывают его к социальному существованию. В нации и ее составных частях человек находит средства для не столь непосредственного, но все же более полного выражения чувства силы и власти. Если он обладает силой, он находит там славу, превосходство, лидерство или, на более низком уровне, осознание своей полезной деятельности в малом или крупном масштабе, на ограниченном или широком поле общественной жизни; если он не может достичь этого, то все равно может сознавать какой-то свой вклад в общее дело, гордиться своим истинным или воображаемым участием в грандиозной коллективной деятельности и мощном и великолепном витальном росте нации. Во всем этом в первую очередь работает индивидуалистический принцип витального инстинкта, в котором соревновательная сторона нашей природы взаимодействует с кооперативной, но преобладает над ней. При максимальном преобладании соревновательного импульса рождается идеал карьериста, для которого семья, общество и нация являются не столько полем реализации эмоций, сколько ступенями лестницы, по которой нужно карабкаться вверх, жертвами, предназначенными к закланию, чем-то, подлежащим завоеванию и покорению. В крайних случаях индивидуалистический мотив полностью обособ-ляется от кооперативного, вырождается в примитивное антиобщест-венное чувство и ведет к появлению бродяги, искателя приключений, вечного скитальца, или чистого отшельника- который уходит от мира не по велению ума или духа, но потому, что общество, некогда бывшее для него средством самовыражения, превратилось в тюрьму и непосильное бремя, стало препятствовать его развитию и отказывает ему в жизненном пространстве и месте под солнцем. Но в наше время, когда вездесущие щупальца современного общества проникли повсюду, случаев ухода от мира становится все меньше; скоро на земле уже не останется убежищ для бродяги или отшельника — вероятно, даже в пустыне Сахаре или в далекой глуши Гималайских гор. И, возможно, даже право на внутреннее уединение будет отнято у нас коллективистским обществом, стремящимся превратить каждую индивидуальную «клетку» социального организма в максимально эффективную прагматическую, экономическую и динамическую единицу.

Ибо эта растущая коллективистская, или кооперативная, тенденция воплощает собой второй инстинкт витального, или практического, существа в человеке. Она обнаруживается сначала в идеале семейной жизни, согласно которому индивид ставит себя в подчиненное положение и находит витальное удовлетворение и практическое осуществление не в собственной своей, преобладающей над всем прочим, индивидуальности, но в жизни более широкого витального эго. Этот идеал играл важную роль в старых аристократических взглядах на жизнь; он присутствовал в древней индийской идее кула и куладхарма, а в Индии позднейших времен лежал у истоков общественной системы, основанной на большой объединенной семье и ставшей прочным экономическим базисом средневекового индуизма. Наиболее грубую Вайшья-форму он принял в идеале британского обывателя-семьянина, согласно которому предназначение отдельного человека, рожденного на земле, заключается в том, чтобы заниматься своим ремеслом или профессией, вступить в брак и произвести потомство, зарабатывать средства к существованию, выйти на средний уровень достатка, если не сколотить достаточный или избыточный капитал, наслаждаться какое-то время жизнью, а потом умереть, покончив таким образом со всеми делами, ради свершения которых он пришел в это тело и выполнял все свои основные обязанности в этой жизни — ибо все это, очевидно, и было той целью, для которой человек, со всеми своими божественными возможностями, появился на свет! Но какую бы форму ни принимал этот идеал, каким бы образом ни облагораживалась или ни смягчалась его грубая примитивность, какие бы этические или религиозные концепции ни накладывались на него, семья всегда останется по сути своей организмом практическим, витальным и экономическим. Это просто более широкое витальное эго, более сложный витальный организм, который поглощает индивида и подчиняет его более действенной соревновательной и кооперативной единице жизни. Семья, как и индивид, принимает и использует общество в качестве поля своей деятельности и средства своего продления, витального удовлетворения и благополучия, а также усиления и наслаждения. Но и эта единица жизни, это многосоставное эго, под воздействием присущего жизни кооперативного инстинкта может подчинить свой эгоизм требованиям общества и даже научиться при необходимости приносить себя в жертву на общественный алтарь. Ибо общество есть лишь еще более масштабное соревновательное и кооперативное эго, более сложный организм, который поглощает и индивида, и семью, и использует их для коллективного удовлетворения своих витальных потребностей, притязаний, интересов, для своего усиления, благополучия, наслаждения. Индивид и семья соглашаются на эту эксплуатацию по той же самой причине, которая побуждает индивида взваливать на себя ярмо семейной жизни: ибо они находят возможность своей реализации в этой более широкой витальной жизни и инстинктивно ощущают в ней собственную возросшую значимость, безопасность и удовлетворение. Общество в еще большей степени, чем семья — является в сущности экономическим по своим целям и по самой своей природе. Этим объясняется преимущественно экономический и материалистический характер современных идей социализма: они представляют собой буйное рационалистическое цветение этого инстинкта коллективной жизни. Но поскольку общество представляет собой одну соревновательную единицу среди множества себе подобных и поскольку изначально его отношения с другими обществами всегда являются скрыто враждебными и даже в лучшем случае соревновательными, а не кооперативными, и должны строиться с учетом этого обстоятельства, социальная жизнь дополнительно приобретает неизбежно политический характер, который какое-то время даже преобладает над экономическим, в результате чего мы получаем нацию, или Государство. Если мы должным образом оценим эти основные особенности и мотивы коллективного существования, то найдем вполне естественным, что коллективная и кооперативная идея общества на пределе своего развития должна была вылиться в сильную, зачастую чудовищную гипертрофию виталистического, экономического и политического идеала жизни, общества и цивилизации.

Как же относятся к этому витальному инстинкту и его грандиозной современной деятельности высшие части человеческой природы, те более тонкие силы в человеке, которые более явно направлены на развитие его божественной природы? Очевидно, первым их побуждением должно быть обуздание этого инстинкта, подчинение его себе и стремление преобразовать всю эту грубую жизнь по своему образу и подобию; но когда они обнаруживают, что здесь действует отдельная сила, не уступающая в постоянстве и упорстве им самим, которая ищет удовлетворения per se и воспринимает их влияние до некоторой степени, но не в полной мере и на самом деле неохотно, частично, неудовлетворительно — что тогда? Мы часто видим, что этика и особенно религия, оказываясь в постоянном конфликте с витальными инстинктами, динамической жизненной силой в человеке, занимают почти полностью враждебную позицию по отношению к ним и стремятся опорочить их в теории и подавить на практике. Витальному инстинкту материального процветания и благополучия они противополагают идеал холодной и суровой нищеты; витальному инстинкту наслаждения — идеал не только самоотречения, но и абсолютного умерщвления плоти; витальному инстинкту здоровья и бодрости — аскетическое презрение, отвращение и пренебрежение к телу; витальному инстинкту постоянного действия и созидания — идеал покоя и бездействия, пассивности, созерцательности; витальному инстинкту силы, роста, власти, господства, завоевания — идеал смиренности, самоуничижения, покорности, кроткой безобидности, безропотности в страданиях; витальному инстинкту пола, от которого зависит продолжение человеческого рода, — идеал бесплодного целомудрия и безбрачия; социальному и семейному инстинкту — антисоциальный идеал аскета, монаха, отшельника, свя-того, ушедшего от мира. Начиная с дисциплины и подчинения они приходят к совершенному умерщвлению плоти, что, иными словами, означает полное истребление витальных инстинктов, и провозглашают саму жизнь иллюзией, от которой душа должна освободиться, или земной юдолью, царством плоти и сатаны — таким образом соглашаясь с утверждением непросвещенной и неразвитой жизни, что она не является, ей не суждено было быть и никогда не стать Царством Божиим, высшим воплощением Духа.