Помоги проекту - поделись книгой:
Меньше чем через двое суток после того как мы покинули Нукухиву, вдали перед нами в голубой дымке показался остров Санта-Кристина. Когда мы приблизились к берегу, нашему взору предстали мрачный черный рангоут и стройный корпус небольшого военного корабля; его мачты и реи четко вырисовывались на фоне неба. Корабль, оказавшийся французским корветом, стоял в бухте на якоре.
Это чрезвычайно обрадовало нашего капитана, и, выйдя на палубу, он поднялся на бизань-мачту и стал рассматривать корабль в подзорную трубу. Прежде он не собирался бросать здесь якорь, но теперь, рассчитывая на помощь корвета в случае каких-нибудь затруднений, изменил свое решение и стал на якорь рядом с ним. Затем, как только была спущена шлюпка, Гай отправился засвидетельствовать свое почтение командиру и, кроме того, как мы предполагали, договориться с ним о мерах для поимки беглецов.
Через двадцать минут он вернулся в сопровождении двух офицеров, одетых в мундиры и с бакенбардами на лице, и нескольких пьяных старых вождей, которые вели себя чрезвычайно шумно; один из них напялил на ноги вместо брюк алый жилет, у другого к пяткам были прикреплены шпоры, а третий щеголял в украшенной пером треуголке. Кроме этих предметов, на них была лишь обычная одежда здешних туземцев — повязка из местной ткани вокруг бедер. При всем неприличии своего поведения эти особы оказались депутацией от высших духовных властей острова; цель их посещения состояла в том, чтобы наложить на наше судно строжайшее «табу» и тем предотвратить непристойные сцены и побеги, которые несомненно имели бы место, если бы туземцам — мужчинам и женщинам — разрешили беспрепятственно посещать нас.
Церемония была недолгая. Жрецы отошли на минутку в сторону, склонили друг к другу свои старые бритые головы и немного побормотали. Затем главный из них оторвал длинный лоскут от своей набедренной повязки из белой таппы и вручил его одному из французских офицеров, а тот передал Джермину, предварительно объяснив, что с ним делать. Старший помощник немедленно прошел до конца сильно раскачивавшегося утлегаря и прикрепил к нему мистический символ запрета. Это обратило в бегство компанию девушек, которые, как мы успели заметить, плыли к нам. Всплеснув руками и подняв, как дельфины, брызги воды, они с громкими криками «табу! табу!» повернули назад и направились к берегу.
В ночь нашего прибытия несли вахту старший помощник и маори, сменяя друг друга каждые четыре часа; команде, как это иногда практикуется во время стоянки на якоре, разрешили всю ночь оставаться внизу. Впрочем, в данном случае главной причиной такой поблажки было недоверие к матросам. И в самом деле, не приходилось сомневаться, что кто-нибудь из них непременно совершил бы попытку тем или иным способом удрать. Итак, когда пробило восемь склянок (полночь) — к этому времени на судне царила полная тишина — и наступила первая вахта Джермина, тот поднялся на палубу с фляжкой спиртного в левой руке, держа наготове правую, чтобы ударить первую физиономию, которая покажется над люком кубрика.
Приняв подобные меры, он несомненно собирался бодрствовать, но вместо того вскоре заснул; он спал так крепко, что, возможно, именно его храп разбудил матросов, сбежавших от нас этой ночью. Во всяком случае старший помощник трубил носом весьма странно, чему не приходится удивляться, если вспомнить о его искривленной трубе. Когда он очнулся, рассвет только что наступил, но было достаточно светло, чтобы заметить исчезновение двух шлюпок. В одно мгновение он понял, что произошло.
Вытащив маори из-под старого паруса, где тот спал, Джермин приказал ему спустить одну из оставшихся шлюпок, а сам ринулся в каюту сообщить новость капитану. Выскочив опять на палубу, он нырнул в кубрик за гребцами, но едва очутился там, как за бортом послышался крик и громкий плеск. То были маори и шлюпка (в которую тот только что прыгнул, чтобы подготовить к спуску), все дальше и дальше уносимые волнами.
После того как накануне вечером шлюпку подняли на место по правому борту на корме, кто-то подрезал удерживающие ее тросы с таким расчетом, чтобы они при умеренном натяжении порвались. Веса Бембо оказалось как раз достаточно — очевидно, беглецы определили его с точностью до одного пенькового волокна. Оставалась еще одна шлюпка; но ее следовало осмотреть, прежде чем попытаться спустить на воду. И хорошо, что это сделали: в днище зияла большая дыра, сквозь которую пролез бы бочонок. Шлюпка была безжалостно повреждена.
Джермин бесновался. Швырнув шляпу о палубу, он собирался уже броситься в море и поплыть к корвету за катером, как вдруг появился капитан Гай и попросил его оставаться на месте. Тем временем вахтенный офицер на борту французского военного корабля заметил поднявшуюся у нас суматоху и окликнул нашего капитана, чтобы узнать, в чем дело. Гай в рупор сообщил о случившемся, и офицер немедленно пообещал дать людей для преследования. Послышались свистки боцманской дудки, слова команды, и от корвета отвалил большой катер. Пять-шесть взмахов весел — и он подошел к «Джулии». Старший помощник прыгнул в него, и гребцы стали быстро грести к берегу.
Еще один катер с вооруженной командой вскоре также направился к острову.
Через час первый катер вернулся, ведя на буксире две китобойные шлюпки, которые были обнаружены на берегу перевернутыми, точно черепахи.
Наступил полдень, а о беглецах ничего больше не было слышно. Тем временем мы с доктором Долговязым Духом слонялись взад и вперед по палубе, приятельски беседуя и рассматривая береговой ландшафт. В бухте стоял мертвый штиль; палящее солнце бросало свои лучи с высоты; иногда бесшумно скользящая пирога, крадучись, появлялась из-за какого-нибудь мыса и стрелой неслась по воде.
Все утро наши больные ковыляли по палубе и бросали печальные взгляды на остров, где покачивались пальмы, приглашая их под свою животворную сень. Несчастные матросы! Как способствовали бы восстановлению их пошатнувшегося здоровья эти восхитительные рощи! Но бесчувственный Джермин клятвенно заверил, что никогда их нога не ступит на эту землю.
Перед закатом показалась толпа, спускавшаяся к берегу. Впереди шли беглецы — без шапок, с изорванными в лохмотья куртками и брюками; лица у всех были в крови и пыли, а руки связаны за спиной гибкими прочными стеблями. За ними вплотную следовала шумная ватага островитян, подталкивавшая их остриями длинных копий, а моряки с корвета угрожали им с обеих сторон обнаженными тесаками.
Ружье, подаренное верховному вождю прибрежной области, и обещание выдать по полной стопке пороха за каждого пойманного подняли на ноги все население; охота оказалась настолько успешной, что были схвачены не только матросы, удравшие утром, но и пятеро из тех, что остались на острове во время прошлой стоянки. Впрочем, туземцы исполняли лишь роль гончих, вспугивая дичь в ее убежищах, но хватать ее предоставили французам. Здесь, как и повсюду, островитяне не обнаруживают никакого желания вмешиваться в драку, возникающую при поимке доведенных до отчаяния матросов.
Беглецов немедленно доставили на судно; вид у них был довольно угрюмый, но они вскоре воспрянули духом и стали относиться ко всему случившемуся, как к забавному приключению.
Глава VI
МЫ ПРИСТАЕМ К ОСТРОВУ ДОМИНИКА
Сразу после наступления темноты капитан Гай, боявшийся провести еще одну ночь у Хайтайху, распорядился сняться с якоря.
На следующее утро, когда все полагали, что мы пустились в далекое плавание, «Джулия» внезапно изменила курс и направилась к острову Доминика, или Хива-Оа, расположенному к северу от покинутой нами Санта-Кристины. Как мы узнали, причиной этого было желание заполучить, если окажется возможно, несколько матросов-англичан, которые, по сведениям, сообщенным командиром корвета, недавно сошли там на берег с американского китобойца и хотели наняться на какое-нибудь английское судно.
После полудня мы приблизились к острову и шли на траверзе тенистой горной долины, начинавшейся от берега глубокой бухты и терявшейся вдали, где она извивалась зеленым ущельем.
— К наветренному грота-брасу! — заорал старший помощник, прыгая на фальшборт.
Через мгновение мчавшаяся по волнам «Джулия», внезапно остановленная в своем беге, задрала нос, как вскидывает голову осаженный на скаку конь, и вода под ее бушпритом вспенилась.
Мы находились как раз у того места, где рассчитывали пополнить экипаж; поэтому сразу же была спущена шлюпка, чтобы идти к берегу. Теперь возникла необходимость подобрать гребцов — людей, менее всего склонных сбежать. После довольно длительного совещания между капитаном и его помощником выбор пал на четырех матросов, признанных самыми надежными; или, вернее, на них остановились потому, что среди отборной компании подозрительных типов их считали менее отъявленными негодяями.
Вслед за матросами, вооруженными тесаками, — о туземцах шла очень дурная слава — за борт спустился наш больной капитан, который решил, по-видимому, на этот раз показать себя во всем блеске. Кроме тесака, на нем был старый абордажный пояс с засунутыми за него двумя пистолетами. Шлюпка немедленно отчалила.
У моего приятеля Долговязого Духа среди прочего имущества, представлявшего несколько странное зрелище в судовом кубрике, была превосходная подзорная труба, и мы для этого случая ею воспользовались.
Когда шлюпка подошла к берегу в конце узкого залива и стала уже не различима для невооруженного глаза, мы все еще ясно видели ее в подзорную трубу; она казалась не больше яичной скорлупы, а люди превратились в пигмеев.
Наконец, увлекаемое волной, издали представлявшейся длинной полосой пены, крохотное суденышко врезалось в берег среди града сверкающих брызг. Там не было ни души. Один пигмей остался у шлюпки, а остальные пошли вдоль берега, внимательно оглядываясь по сторонам, то и дело прикладывая руку к уху, чтобы прислушаться, и пристально всматриваясь под густые ветви деревьев, свисавшие в нескольких шагах от моря. Никто не появлялся, и, по всей видимости, кругом царила могильная тишина. Но вот фигурка с пистолетами, а за ней и остальные, размахивавшие своими шилами, вступили в лес и вскоре скрылись с глаз. Они оставались там недолго, опасаясь, вероятно, вражеской засады, если заберутся далеко вверх по узкой долине.
Через некоторое время они снова сели в шлюпку и вскоре уже отважно мчались по волнам бухты. Вдруг капитан вскочил на ноги — шлюпка повернула назад и опять приблизилась к берегу. Несколько десятков туземцев, вооруженных копьями, в подзорную трубу казавшимися тростинками, только что вышли из лесу и, очевидно, кричали чужеземцам, чтобы те не торопились удирать, а вернулись для дружеских переговоров. Но островитяне, должно быть, не внушали особого доверия, так как шлюпка остановилась примерно на расстоянии своей длины от берега, и капитан, стоя на носу, исполнил пантомиму, направленную, очевидно, к тому, чтобы они подошли ближе. Один из них выступил вперед и ответил что-то, по всей вероятности снова убеждая чужестранцев отбросить недоверчивость и высадиться на берег. Капитан, размахивая руками, исполнил еще одну пантомиму, означавшую отказ. Под конец он сказал что-то, заставившее туземцев замахнуться копьями. Тогда он выстрелил из пистолета, и вся толпа пустилась бежать; лишь один бедняга, уронив копье и прижимая руку к бедру, медленно заковылял прочь. У него был такой жалкий вид, что у меня зачесались руки пустить пулю в того, кто его ранил.
Подобные акты бессмысленной жестокости нередко совершаются капитанами судов, пристающих к сравнительно мало известным островам. Даже на архипелаге Паумоту,[18] находящемся на расстоянии всего одного дня пути от Таити, с торговых шхун, двигавшихся узкими проливами между островами, не раз стреляли по туземцам, когда те подходили к берегу; и негодяи делают это просто для забавы.
В самом деле, отношение многих моряков к этим голым язычникам может показаться почти невероятным. Они едва признают их за людей. Любопытно отметить: чем более невежествен и унижен человек, тем с бóльшим презрением он смотрит на тех, кого считает ниже себя.
Так как все средства убедить островитян оказались тщетными и никакой надежды на возобновление с ними сношений не осталось, шлюпка вернулась к судну.
Глава VII
ЧТО ПРОИЗОШЛО В ХАННАМАНУ
По ту сторону острова находилась большая, густонаселенная бухта Ханнаману; не исключена была возможность, что матросы, которых мы искали, скрывались там. Но когда шлюпка подошла к «Джулии», солнце уже садилось, а потому мы легли на другой галс и отошли на некоторое расстояние от берега. Перед рассветом мы сделали поворот через фордевинд и взяли курс на землю; к тому времени, когда солнце стояло уже высоко над горизонтом, мы вступили в узкий пролив, разделяющий острова Доминика и Санта-Кристина.
С одной стороны тянулась цепь крутых зеленых утесов в несколько сот футов вышиной; тут и там в глубоких расселинах, среди буйной растительности лепились, подобно птичьим гнездам, белые хижины островитян. По ту сторону пролива до самого горизонта простирались залитые светом пологие холмы, такие теплые и волнистые, что, казалось, они трепетали под лучами солнца. Мы неслись все дальше мимо утесов и рощ, лесистых расщелин и долин, мимо темных ущелий со сверкавшими вдали бурными водопадами. Свежий береговой бриз наполнял паруса, окруженная со всех сторон землей водная поверхность своим спокойствием напоминала озеро, и голубые волны с легким плеском ударялись о медную обшивку носа нашего судна.
Достигнув конца пролива, мы обогнули мыс и сразу очутились у бухты Ханнаману. Это была единственная более или менее пригодная гавань на острове, хотя с точки зрения безопасности якорной стоянки она вряд ли заслуживает такого названия.
Прежде чем мы установили связь с берегом, произошло событие, которое может дать еще некоторое представление о нашей команде.
Подойдя к берегу, насколько позволяло благоразумие, мы остановились и стали ждать прибытия пироги, выходившей из бухты. Вдруг сильное течение подхватило нас и быстро понесло к скалистому мысу, образующему одну из сторон гавани. Ветер стих, а потому сразу же были спущены две шлюпки, чтобы повернуть судно. Но сделать это не успели: со всех сторон уже бурлили водовороты, и скалистый берег был так близко, что, казалось, на него можно спрыгнуть с верхушки мачты.
Несмотря на ужас лишившегося дара речи капитана и хриплые крики неустрашимого Джермина, матросы тянули снасти как можно медленней; некоторые улыбались, предвкушая удовольствие очутиться на берегу, другие жаждали, чтобы судно разбилось, и едва могли сдержать свою радость. Неожиданно встречное течение пришло нам на помощь, и при содействии шлюпок мы вскоре оказались вне опасности.
Какое разочарование для нашей команды! Все тайные надежды бросить потерпевшее крушение судно, вплавь добраться до берега и беззаботно прожить на острове до конца своих дней были так жестоко похоронены, не успев расцвести!..
Вскоре после этого пирога подошла к борту «Джулии». В ней находились восемь или десять туземцев, славных, веселых на вид юношей, непрерывно жестикулировавших и что-то восклицавших; красные перья в их головных повязках все время качались. С ними прибыл также какой-то чужеземец, вероотступник, отказавшийся от цивилизованного мира, — белый человек в набедренной повязке жителей Южных морей и с татуировкой на лице. Широкая голубая полоса пересекала его лицо от уха до уха, а на лбу красовалось сужавшееся к одному концу изображение голубой акулы — сплошные острые плавники от головы до хвоста.
Многие из нас смотрели на этого человека с чувством, близким к ужасу, ничуть не ослабевшим, когда мы узнали, что он добровольно согласился на такое украшение своей физиономии. Что за клеймо! Гораздо хуже, чем у Каина: у того, вероятно, была лишь какая-нибудь морщина или родинка, и современные косметические средства могли бы их уничтожить, но голубая акула представляла собой неизгладимый знак, и его не смыть всем водам Аваны и Фарфара,[19] рек Дамаска.
Это был англичанин (он назвал себя Лем Харди), который сбежал лет десять тому назад с торгового брига, приставшего к острову для пополнения запаса дров и воды. Харди вступил на берег в качестве независимой силы, вооруженный ружьем и располагающий мешком огнестрельных припасов, готовый, если понадобится, в одиночку вести войну на свой собственный страх и риск. Страна была поделена между враждовавшими друг с другом вождями нескольких больших долин. С одним из них, первым предложившим ему дружбу, он заключил союз и стал тем, кем оставался и по сей час: военачальником одного племени и богом войны, почитаемым на всем острове. Его кампании превзошли наполеоновские. Своим непобедимым ружьем при поддержке легкой пехоты, вооруженной копьями и дротиками, он одной ночной атакой покорил два клана, а следующее утро повергло к стопам его королевского союзника и все остальные.
Не уступал он корсиканцу и по части роста личного благосостояния; через три дня после высадки прелестно татуированная рука принцессы принадлежала ему. Вместе с девицей в качестве приданого он приобрел тысячу саженей тонкой таппы, пятьдесят двухслойных циновок из расщепленной травы, четыреста свиней, десять домов в разных концах ее родной долины, а также священную защиту специального указа о «табу», объявившего его личность навеки неприкосновенной.
Итак, Лем Харди навсегда поселился на острове, вполне удовлетворенный условиями своего существования, не испытывая ни малейшего желания возвратиться к друзьям. «Друзей» в сущности у него никогда не было. Он рассказал мне свою историю. Лем был вышвырнут в белый свет подкидышем, и его происхождение оставалось для него такой же тайной, как генеалогия Одина.[20] Всеми презираемый, он мальчиком убежал из приходского работного дома и стал скитаться по морям. Несколько лет он вел жизнь матроса, а теперь навсегда разделался с ней.
В большинстве случаев именно такие люди (они часто встречаются среди моряков), до которых никому на свете нет дела, не имеющие никаких привязанностей, безрассудные и не терпящие уз, налагаемых цивилизацией, нередко чувствуют себя как дома на диких островах Тихого океана. И разве можно удивляться их выбору, если вспомнить о той тяжелой участи, на какую они были обречены на родине?
По словам этого отступника, больше ни одного белого человека на острове не было; и так как капитан не имел оснований подозревать Харди в намерении нас обмануть, то он решил, что французы в своем рассказе напутали. Когда остальные гости узнали о цели нашего прибытия, один из них, красивый, рослый парень с огромными глазами на выразительном лице, вызвался отправиться с нами в плавание. В качестве платы он потребовал лишь красную рубаху, штаны и шляпу, которые тут же были ему вручены, а сверх того плитку прессованного табаку и трубку. Сделка была немедленно заключена, но затем Ваймонту внес в соглашение дополнительный пункт: его приятель, явившийся вместе с ним, должен получить десять целых морских сухарей без единой трещины, двадцать совершенно новых, безукоризненно прямых гвоздей и один большой складной нож. Это условие было также принято, и все предметы сразу же вручены туземцу. Он схватил их с большой жадностью и за неимением одежды засунул гвозди в рот, заменявший ему карман. Два гвоздя, однако, были первым делом использованы для замены ушных украшений, причудливо вырезанных из кусочков выкрашенной в белый цвет древесины.
Поднялся сильный ветер с моря, и следовало не теряя времени отойти подальше от берега; поэтому после того как наш новый товарищ и его земляки нежно потерлись носами, мы вместе с ним пустились в путь.
Когда под наполненными ветром бом-брамселями мы устремились вперед, прощальные крики с пироги, к нашему удивлению, ничуть не взволновали островитянина; но его спокойствие продолжалось недолго. В тот же вечер, как только темно-синие очертания родных холмов скрылись за горизонтом, бедный Ваймонту нагнулся над фальшбортом, уронил голову на грудь и поддался неукротимому горю. Судно сильно качало, и Ваймонту, как это ни печально, в добавление к прочим мукам, ужасно страдал от морской болезни.
Глава VIII
ТАТУИРОВЩИКИ С ОСТРОВА ДОМИНИКА
Предоставив удалявшуюся «Джульеточку» на время самой себе, я сообщу некоторые любопытные сведения, полученные мною от Харди.
Этот беглец от цивилизации так долго прожил на острове, что все местные обычаи были ему хорошо известны; я очень жалел о кратковременности нашего пребывания в Ханнаману, помешавшей ему рассказать нам о них более обстоятельно.
Все же из тех немногочисленных фактов, которые стали мне известны, я с удивлением убедился, что жители Хива-Оа, хотя этот остров относится к той же группе, что и Нукухива, сильно отличаются от моих друзей из тропической долины Тайпи.
Так как татуировка Харди вызвала множество замечаний, ему пришлось немало порассказать о том, как занимаются этим искусством у них на острове.
Татуировщики с Хива-Оа пользовались широкой известностью на всем архипелаге. Они довели свое мастерство до исключительного совершенства, и их профессия считалась весьма почетной. Не удивительно поэтому, что, подобно модным портным, они ценили свои услуги очень дорого; так дорого, что позволить себе пользоваться ими могли только люди, принадлежавшие к высшим сословиям. Поэтому изящество татуировки почти всегда служило верным указанием на знатность происхождения и богатство.
«Профессора» с большой практикой жили в просторных домах, разделенных занавесями из таппы на множество маленьких помещений, где поодиночке обслуживались клиенты. Такой порядок объяснялся главным образом своеобразной формой «табу», предписывавшей для всех людей, будь они высокого или низкого звания, строжайшее уединение на время татуировки. Им запрещается всякое общение с другими, и небольшую порцию пищи, разрешаемую к употреблению, подсовывает им под занавеску невидимая рука. Ограничение еды направлено к тому, чтобы уменьшить количество крови и тем ослабить воспаление, вызываемое накалыванием кожи. Воспаление появляется очень быстро, и требуется некоторое время, чтобы оно прошло; таким образом, период уединения обычно продолжается много дней, иногда несколько недель.
Когда всякая болезненность исчезает, клиент уходит домой, но лишь для того, чтобы вернуться снова: операция эта настолько болезненна, что за один раз ей можно подвергнуть лишь небольшой участок кожи. И так как при столь медленном процессе требуется разукрасить все тело, предназначенные для этой цели студии постоянно полны. Побуждаемые неслыханным тщеславием, многие островитяне проводят значительную часть своей жизни, высиживая перед художником.
Наиболее подходящим для начала этой работы считается юношеский возраст. Подыскав какого-нибудь знаменитого татуировщика, родные приводят юношу к нему, и тот составляет эскиз общего плана татуировки. «Профессор» должен обладать острым глазом, так как костюм, который будет носиться всю жизнь, должен быть хорошо скроен.
Некоторые татуировщики, томясь по совершенству, нанимают за большую плату несколько человек самого низкого происхождения, простолюдинов, совершенно не заботящихся о внешности, и на них практикуются, проверяя свои замыслы. После того как их спины безжалостно искалываются черновыми набросками и холста для художника больше не остается, эти люди получают расчет и становятся на всю жизнь объектом презрения своих соплеменников. Несчастные создания! Они стали мучениками во имя искусства.
Кроме специалистов с постоянной клиентурой, существует множество захудалых странствующих татуировщиков, которые благодаря своей профессии беспрепятственно бродят от одной прибрежной деревни до другой по местности, населенной враждующими между собой племенами, и по дешевке обслуживают чернь. Они всегда приноравливают свое появление к различным религиозным празднествам, собирающим большие толпы. Когда праздник кончается и все, в том числе татуировщики, покидают местность, где он происходил, там остается десятка два маленьких палаток из грубой таппы с одиноким обитателем в каждой из них; ему запрещено разговаривать с невидимыми соседями, и он обязан пробыть там до полного исцеления. Странствующие татуировщики позорят свою профессию; они простые ремесленники, ничего не признающие, кроме ломаных линий и бесформенных пятен, совершенно не способные вознестись к тем высотам фантазии, которых достигают их выдающиеся собратья по профессии.
Все деятели искусства любят объединяться; поэтому в Ханнаману татуировщики время от времени сходились на собрания своего почтенного ордена. В этом обществе, должным образом организованном и имевшем членов различных степеней, Харди, пользовавшийся как белый особым влиянием, играл роль почетного Великого Мастера.
Голубая акула и что-то вроде урима и туммима,[21] выгравированных у него на груди, были знаками его посвящения. Такие ордена татуировщиков учреждены на всем Хива-Оа. Тот, к которому принадлежал наш знакомец, возник следующим образом. Через год-другой после его появления на острове там наступил голод, ибо несколько сезонов подряд урожаи хлебных плодов почти полностью погибали. Это повело к такому уменьшению клиентуры у татуировщиков, что они стали форменным образом бедствовать. Однако венценосный союзник Харди нашел филантропический способ обеспечить их нужды, одновременно оказав благодеяние многим из своих подданных.
Перед дворцом, на берегу и в верховье долины под трубные звуки раковин было возвещено, что Нумаи, король Ханнаману и друг Харди-Харди, белого, открывает свое сердце и свой дом для всех татуировщиков; но чтобы получить права на такое гостеприимство, они обязаны бесплатно оказывать услуги всем желающим беднякам.
Немедленно к королевской резиденции стали стекаться толпы художников и клиентов. Это было славное время; так как дворцовые постройки считались «табу» для всех, кроме татуировщиков и вождей, клиенты большим лагерем расположились под открытым небом.
«Лора тату», или «Пору татуировки», будут долго помнить. Один восторженный клиент прославил это событие в стихах. Харди привел нам несколько строк и дал их примерный перевод в виде своеобразного речитатива:
Глава IX
МЫ ДЕРЖИМ КУРС НА ЗАПАД. ПОЛОЖЕНИЕ ДЕЛ
Когда мы покидали Ханнаману, ночь была светлая и звездная и такая теплая, что после смены вахты большинство матросов улеглось как попало вокруг фок-мачты.
Под утро, страдая от духоты в кубрике, я поднялся на палубу. Там царило полное безмолвие. Мягкий пассатный ветер ровно надувал паруса, и судно двигалось прямо в безбрежный простор западной части Тихого океана. Вахтенные спали. Даже рулевой, упершись одной ногой в штурвал, клевал носом, и сам старший помощник, скрестив руки, прислонился к шпилю.
В такую ночь, предоставленный самому себе, мог ли я не предаться мечтам? Я перегнулся через борт и невольно думал о тех чудищах, над которыми мы, возможно, в этот самый миг проплывали.
Но вскоре мои размышления прервала серая призрачная тень, упавшая на вздымающиеся волны. То был рассвет, сменившийся первыми проблесками зари. Они вспыхивали в одном конце ночного небосвода, напоминая — если сравнивать великое с малым — мелькание фонаря Гая Фокса[23] в подземелье парламента. Прошло немного времени, край океана зарделся, словно пылающие угли, и, наконец, кроваво-красный шар солнца выкатился из-за горизонта на востоке, и начался длинный день в море.
После завтрака первым делом порешили по всем правилам окрестить Ваймонту, который за ночь обдумал свое положение и имел довольно мрачный вид.
О том, какое имя ему дать, высказывались различные мнения. Одни считали, что мы должны назвать его «Воскресенье», так как в этот день он попал к нам; другие предлагали «Тысяча восемьсот сорок два» — по текущему году нашего летосчисления; доктор Долговязый Дух, со своей стороны, настаивал на том, чтобы островитянин ни в коем случае не менял своего первоначального имени Ваймонту-Хи, которое означало (как он утверждал) на образном языке туземцев что-то вроде «Человек, попавший в беду». Старший помощник положил конец спорам, окатив беднягу ведром морской воды и наделив его морским именем «Нос по ветру».
После первых припадков отчаяния, вызванных разлукой с родиной, Ваймонту — мы и впредь будем называть его так — на время несколько повеселел, но затем погрузился в прежнее состояние и стал очень грустным. Мне часто приходилось видеть, как, забившись в угол кубрика, он следил своими странными, беспокойно горевшими глазами за малейшими движениями матросов. И когда они говорили о Сиднее и его танцевальных заведениях, он всякий раз вспоминал, вероятно, о своей бамбуковой хижине.
Мы находились теперь в открытом море, но в какой промысловый район мы направляемся, никто не знал; по-видимому, это почти никого и не интересовало. Матросы со свойственной им беспечностью стали втягиваться в повседневную жизнь на море, как будто все обстояло вполне благополучно. Ветер уносил «Джулию» по спокойной глади океана, и вся работа сводилась к вахтам у руля и смене дозорных на топах мачт. Что касается больных, то их число увеличилось еще на несколько человек — климат острова для некоторых из беглецов оказался неподходящим. В довершение всего капитан снова сдал и совсем расхворался.
Матросов, способных выполнять свои обязанности, разделили на две малочисленные вахты, которыми руководили старший помощник и маори; последний, благодаря тому что он был гарпунщиком, стал преемником сбежавшего второго помощника.
При таком положении дел не приходилось и думать об охоте на китов; однако вопреки очевидности Джермин рассчитывал на скорое выздоровление больных. Как бы то ни было, мы продолжали неуклонно двигаться на запад, а над нами расстилалось все то же бледно-голубое небо. Мы шли все вперед и вперед, но казалось, будто мы все время стоим на месте, и каждый прожитый день ничем не отличался от предыдущего. Мы не видели ни одного корабля, да и не надеялись увидеть. Никаких признаков жизни, кроме дельфинов и рыб, резвившихся под носом «Джулии» подобно щенкам на берегу. Впрочем, время от времени дымчатые альбатросы, характерные для этих морей, появлялись над нами, хлопая огромными крыльями, а затем, бесшумно паря, уносились прочь, словно не желая иметь дело с зачумленным кораблем. Или же стаи тропических птиц, известных среди моряков под названием «боцманы»,[24] описывали над нами круг за кругом, пронзительно свистя на лету.
Неизвестность, по-прежнему окутывавшая место нашего назначения, и то обстоятельство, что мы шли сравнительно мало посещаемыми водами, придавали этому плаванию особый интерес, и я его никогда не забуду.
Из вполне понятных соображений благоразумия моряки придерживались в Тихом океане преимущественно уже известных путей; именно поэтому корабли исследователей и отважные китобойцы еще и в наши дни открывают иногда новые острова, хотя за последние годы множество всякого рода судов бороздило необъятный океан. В самом деле, значительная часть этих водных просторов все еще остается совершенно неизученной; до сих пор имеются сомнения, существуют ли действительно те или иные мели, рифы и небольшие группы островов, весьма приближенно нанесенные на морские карты. Уже одно то, что такое судно, как наше, направляется в эти районы, не могло не вызвать некоторого беспокойства у всякого здравомыслящего человека. Лично мне часто вспоминались многочисленные рассказы о кораблях, которые, идя под всеми парусами, налетали посреди ночи, когда команда спала, на неведомые подводные скалы. Ведь из-за отсутствия дисциплины и недостатка в людях ночные вахты вели себя у нас крайне беспечно.
Но подобные мысли не приходили в голову моим беззаботным товарищам. И мы двигались все дальше и дальше, а солнце каждый вечер садилось как раз напротив нашего утлегаря.
Почему старший помощник столь тщательно скрывал точное место нашего назначения, так и осталось неизвестным. Его россказням я, например, совершенно не верил, считая их лишь уловкой для успокоения команды.
По его словам, мы направлялись в прекрасный промысловый район, почти неизвестный другим китобоям и открытый им самим, когда он во время одного из своих прежних плаваний ходил капитаном на маленьком бриге. Океан так и кишит там огромными китами, настолько смирными, что просто подходи к ним и бей; они так пугаются, что не оказывают никакого сопротивления. Близ этого места с подветренной стороны лежит небольшая группа островов, куда мы направимся для ремонта; они изобилуют чудесными плодами, и живет там племя, совершенно не испорченное общением с чужеземцами.
Не желая, вероятно, чтобы кто-нибудь смог точно установить широту и долготу того места, куда мы направлялись, Джермин никогда не сообщал нам нашего местонахождения в полдень, хотя на большинстве судов это обычно делается.
Зато он неутомимо ухаживал за больными. Когда доктор Долговязый Дух сдал ключи от аптечки, они были вручены Джермину, и тот выполнял свои обязанности врача ко всеобщему удовольствию. Пилюли и порошки чаще всего выбрасывались рыбам, а взамен шло в ход содержимое таинственных маленьких бочонков емкостью в четверть ведра, разбавлявшееся водой из сорокаведерной бочки. Джермин приготовлял свои лекарства на шпиле в кокосовых скорлупах, на которых были написаны имена больных. Подобно врачам на суше, он сам не пренебрегал своими снадобьями, так как нередко являлся в кубрик с профессиональными визитами изрядно навеселе; он считал также своим долгом поддерживать среди больных хорошее настроение, рассказывая им часами занимательные истории всякий раз, как их навещал.
Из-за хромоты, от которой я вскоре начал оправляться, мне не приходилось выполнять никаких работ; лишь изредка я выстаивал смену у руля. Бóльшую часть времени я проводил в кубрике в обществе долговязого доктора, изо всех сил старавшегося завоевать мое расположение. Его книги, хотя и сильно порванные и затрепанные, были для меня бесценным подспорьем. Я по нескольку раз прочел их от корки до корки, в том числе и ученый трактат о желтой лихорадке. Кроме книг, у него была пачка старых сиднейских газет, и я вскоре назубок знал адреса всех купцов, помещавших в них объявления. Особенно большое развлечение доставляла мне красноречивая реклама Стаббса, владельца аукционной конторы по продаже недвижимого имущества, и я не сомневался, что он был учеником лондонского аукциониста Робинса.
Кроме удовольствия, которое доставляло мне общество Долговязого Духа, дружба с ним принесла мне также большую пользу. Немилость капитана лишь усилила расположение к нему судового плебса; матросы не только обходились с разжалованным доктором самым дружелюбным образом, но и всячески проявляли свое уважение, не говоря уже о том, что от всего сердца смеялись каждой его шутке. Эти чувства распространились и на меня, как на его ближайшего приятеля, и постепенно в нас стали видеть почетных гостей. Во время трапез нам всегда подавали первым, да и в остальном оказывали всяческие знаки внимания.
Изыскивая способы заполнить время в периоды частых штилей, Долговязый Дух вспомнил о шахматах. Складным ножом мы довольно искусно вырезали из кусочков дерева фигуры, а доской нам служила расчерченная мелом на квадраты середина крышки сундука, по концам которого мы при игре усаживались верхом друг против друга. Не найдя другого, более подходящего способа отличать фигуры противников, я отметил свои, привязав к ним лоскутки черного шелка, оторванные от старого шейного платка. По словам доктора, я поступил вполне правильно, одев их в траур, так как в трех играх из четырех у них имелись все основания печалиться. Матросы в шахматах ничего не смыслили; их удивление достигало такого предела, что под конец они следили за таинственным ходом игры в полнейшем недоумении; не сводя глаз с фигур во время долгих сражений, они приходили к выводу, что мы оба, вероятно, какие-то волшебники.
Глава X
ОПИСАНИЕ СУДОВОГО САЛОНА И НЕКОТОРЫХ ЕГО ОБИТАТЕЛЕЙ
Не мешает теперь дать некоторое представление о том месте где так дружно жили доктор и я.
Большинству читателей известно, что передняя часть палубы около бушприта называется баком; непосредственно под ним находится кубрик — помещение для матросов, отделенное переборкой от трюма.
Расположенное в носовой части корабля, это чудесное жилье имеет треугольную форму и обычно оборудовано грубо сколоченными двухъярусными койками. На «Джулии» они были в самом плачевном состоянии, настоящие калеки, часть которых почти полностью разобрали для починки остальных; по одному борту их уцелело только две. Впрочем, большинство матросов относилось довольно равнодушно к тому, есть ли у них койка или нет: все равно, не имея постельных принадлежностей, они могли на нее класть только самих себя.
Доски своего ложа я застелил старой парусиной и всяким тряпьем, какое мне удалось разыскать. Подушкой служил чурбан, обернутый рваной фланелевой рубахой. Это несколько облегчало участь моих костей во время качки.
Кое-где разобранные деревянные койки были заменены подвесными, сшитыми из старых парусов, но они раскачивались в пределах столь ограниченного пространства, что спать в них доставляло очень мало удовольствия.
Общим видом кубрик напоминал темницу, и там было исключительно грязно. Прежде всего от палубы до палубы он имел меньше пяти футов, и даже в это пространство вторгались две толстые поперечные балки, скреплявшие корпус судна, и матросские сундуки, через которые по необходимости приходилось переползать, если вы куда-нибудь направлялись. В часы трапез, а особенно во время дружеских послеобеденных бесед, мы рассаживались на сундуках, точно артель портных.
Посредине проходили две квадратные деревянные колонны, называемые у кораблестроителей бушпритными битенгами. Они отстояли друг от друга примерно на фут, а между ними, подвешенный к ржавой цепи, покачивался фонарь, горевший день и ночь и постоянно отбрасывавший две длинные темные тени. Ниже между битенгами был устроен шкаф, или матросская кладовая, которая содержалась в чудовищном беспорядке и время от времени требовала основательной чистки и обкуривания.
Все судно находилось в крайне ветхом состоянии, а кубрик и вовсе напоминал старое гниющее дупло. Дерево везде было сырое и заплесневелое, а местами мягкое, ноздреватое. Больше того, все оно было безжалостно искромсано и изрублено, ибо кок нередко пользовался для растопки щепками, отколотыми от битенгов и бимсов. Наверху в покрытых копотью карлингсах тут и там виднелись глубокие дыры, прожженные забавы ради какими-то пьяными матросами во время одного из прежних плаваний.
В кубрик спускались по доске, на которой были набиты две поперечные планки; люк представлял собой простую дыру в палубе. Никакого приспособления для задраивания люка на случай необходимости не имелось, а просмоленный парус, которым его прикрывали, давал лишь слабую защиту от брызг, перелетавших через фальшборт. Поэтому при малейшем ветре в кубрике бывало ужасно мокро. Во время же шквала вода врывалась туда потоками, подобно водопаду, растекаясь кругом, а затем всплескивалась вверх между сундуками, словно струи фонтана.
Таково было помещение, которым мы располагали на «Джулии»; и при всех его недостатках мы не могли считать себя в нем полными хозяевами. Несметное число тараканов и полчища крыс оспаривали у нас права на него. Большее бедствие не может выпасть на долю судна, плавающего в Южных морях.
Климат там такой теплый, что избавиться от этой нечисти почти немыслимо. Вы можете закупорить все люки и окуривать межпалубные помещения до тех пор, пока дым не полезет из пазов, но тем не менее достаточное количество тараканов и крыс выживет и в невероятно короткое время снова заселит судно. Случается, после упорной борьбы команда признает себя побежденной, и тогда эти твари становятся как бы подлинными хозяевами, а матросы превращаются в простых жильцов, которых терпят из милости. На судах, занятых промыслом кашалотов и часто не покидающих экваториальные воды по два года подряд, дело обстоит неизмеримо хуже, чем на всех других.
Что касается «Джулии», то тараканы и крысы нигде не чувствовали себя так вольготно, как в ее старом ветхом корпусе; каждая щель, каждая трещина буквально кишели ими. Не они жили среди вас, а вы среди них. Доходило до того, что мы предпочитали есть и пить в темноте, а не при дневном свете.
Поделиться книгой: