Помоги проекту - поделись книгой:
Участок берега огорожен. На ограде какая-то надпись. Читаю: «Рыболовецкий колхоз «Голубая волна». Причал № 12. Посторонним вход воспрещен». Из домика за оградой выходит рыбак. «Читайте не очень долго. Заходите», — кричит он мне. Рыбаки продают свежую рыбу. Мне рыба не нужна, готовить негде. Продолжаю свой путь вдоль берега. Рыбак смотрит некоторое время мне вслед и идет до ветру.
Вот и звезды проступили на небе. Глаза Вселенной. Звезды… Что только мы не принимаем за звезды. Даже огромная галактика — знаменитая туманность Андромеды кажется нам светящимся пятнышком. Причем не таким уж заметным — всего лишь пятой величины. Два миллиона световых лет до нее. Подите-ка, долетите. Два миллиона! А человеческий род существует всего сколько?..
Два миллиона лет — это немыслимо! Это, по сути дела, вечность! Впрочем, если разогнать корабль до скорости света, у космонавтов время потечет медленнее. Говорят, всего двадцать восемь лет пройдет у них на корабле, пока они будут добираться до этой туманности. Двадцать восемь лет — туда, двадцать восемь — обратно. Всего пятьдесят шесть. Что ж, это все-таки не два миллиона. Срок приемлемый, хотя бы теоретически Представляете? За пятьдесят шесть лет космонавты слетали к туманности и обратно, а на Земле минуло два миллиона лет. Парадокс близнецов. Теория относительности. Говорят: космонавты никого уже не застанут в живых из своих современников. Это через два миллиона-то лет? А что они застанут? Землю-то они застанут? Совсем на другую планету прилетят…
Впрочем, вряд ли такие путешествия когда-нибудь станут возможны…
Где-то здесь, среди этих светящихся точек, — летящая звезда Барнарда. Быстрее всех движется по небу: за сто семьдесят лет сдвигается на целый солнечный диаметр. Действительно летит. Наделала шуму эта звезда! Как-то заметили астрономы, что полет ее не совсем прямолинеен. Слегка искажается прямая-словно бы волнистой делается. Стали разбираться, отчего да почему. Ну, и пришли к выводу, что вокруг летящей звезды три невидимых спутника вращаются. Три планеты. Это была сенсация: первая планетная система открыта! Первая — не считая Солнечной.
Звезда Барнарда — одна из ближайших к Солнцу. А что это означает? Я имею в виду — что означает тот факт, что планеты обнаружены в такой близости от нас: только что высунулись за околицу — и нате вам, пожалуйста! А то, что планетных систем, стало быть, вообще чрезвычайно много. Так надо полагать. Вероятность их существования сразу резко подскочила. А вместе с ней — и вероятность существования планет, подобных нашей, — населенных разумными существами.
К сожалению, потом вроде бы выяснилось, что, наблюдая за летящей звездой, астрономы ошиблись — телескопы их вроде бы подвели. На самом деле говорить об иных планетах пока что рано…
Лида старается отвлечь меня от моих звезд. По этой причине здесь, на юге, мы в основном проводим время во всяких экскурсиях, пеших и колесных (я, конечно, имею в виду время после обеда: с утра у нас — только пляж, и больше ничего, каждый день, без выходных; таков железный закон юга).
Нынче вот к Волошину наладились. В дом-музей. На выставку его акварелей. Попасть туда нелегко. Впрочем, как и повсюду — везде толпы изнывающих от безделья курортников. Очередь пришлось занимать спозаранку, а после, еще до открытия кассы, бегать каждые полчаса, показываться: вот он, мол, я, здесь стою, здесь моя очередь.
Акварели — на первом этаже, в трех комнатах. Второй — на ремонте. Лиде и Вовке волошинский дом в новинку, а я уже не раз здесь бывал. Впервые лет семнадцать назад, в начале шестидесятых.
Дверь отперта. Переступи порог.
Мой дом открыт навстречу всех дорог.
В ту пору еще Мария Степановна была жива, вдова. Ныне-то она уже несколько лет как лежит рядом с мужем — на Лысой горе, на вершине, продуваемой всеми ветрами.
Когда я в тот раз пришел, дверь не была открыта навстречу всех дорог, долго пришлось стучаться. Отворила наконец Мария Степановна. Я представился, спросил, нельзя ли почитать стихи Максимилиана Александровича (знал, что есть тут такой порядок — незнакомые люди приходят, садятся, читают волошинские стихи, хотя музеем этот дом в ту пору еще не был, да и не в каждом музее это заведено — сидеть вот так и читать).
— Как вы мне все надоели! — сказала Мария Степановна с сердцем. — Как я от вас устала!
Однако пустила. Провела в главную комнату, ту, что тремя стенами-гранями выходит на набережную. Посадила за добротный некрашеный стол собственной волошинской работы, принесла увесистый том стихов, отпечатанных на машинке, самодельно переплетенных (тогда Волошин еще не был издан), и оставила одного.
Я просидел за этим самодельным фолиантом несколько часов кряду, ни на секунду не поднявшись со скамьи (такой же простой, добротной, как и стол). Поэзия в то время была моим увлечением. Так же, как сейчас ВЦ. Я читал и перечитывал каждое стихотворение по нескольку раз.
С того дня и стал для меня Крым — Киммерией, древней землей, из каждой складки, из каждой трещины своей источающей историю и поэзию.
В акварелях волошинских — те же спазмы и судороги страсти возлюбленной их крымской, киммерийской земли. Усталая экскурсоводша механически объясняет это разношерстной толпе отдыхающих. Но вряд ли то, что она говорит, многим понятно, Вот Вовке моему непонятно наверняка. А Лиде? Я взглядываю на нее исподволь. В джинсах она особенно стройна. Волосы по плечам распущены. Никогда мы почему-то с ней об этом не говорили. Да и как об этом говорить? Как это передать? Это надо самому почувствовать, прочитав стихи, увидев рисунок или, особым зрением, самое землю, природу… Киммерию.
Интересно, есть ли где-нибудь еще, на какой-нибудь другой планете, такие вот пейзажи? Наверняка есть.
Тут ведь речь не о жизни идет (это с жизнью вопрос неясен). В крымском пейзаже жизнь — деревья, трава — не главное. Главное — складки и разломы земли. По крайней мере так Волошин видел этот пейзаж.
Вот только вода еще нужна. Какой же Крым без воды, без моря? Если и не видно его на пейзаже, она все равно где-то здесь, рядом, неподалеку. Слышится ощущается его дыхание…
— Вить, а Вить!
— А?
— Ты помнишь, как мы с тобой в первый раз были на юге?
— Помню, конечно.
— Как хорошо тогда было, правда?
— Да.
В первый раз мы с ней поехали на юг вскоре после женитьбы. Вовки, естественно, с нами тогда еще не было, и не ожидался он даже. И были мы с ней вольны, как птицы. В ту пору мы по югу кочевали: поживем в одном месте несколько дней — и в другое. Причем заранее не загадывали, сколько где пробудем: оставались в оседлом положении, пока не надоест, пока хоть чуть-чуть не наскучит.
— Ну, как? Не надоело? — спрашиваю я ее.
— Дай подумать, — хохочет она. — Вот эта вывеска вроде бы уже осточертела.
— Какая вывеска?
— Ну, афиша… Идиотская такая, на набережной висит, во всю стену: «Смехом — по помехам!» Меня уже тошнит от этого помехосмеха.
— К черту афишу! К черту помехосмех!
Тут же мы бежим на вокзал или на пристань, захватив с собой наш немудреный багаж.
В другом месте — она ко мне с вопросом:
— Сэр, не наскучила ли вам здешняя обстановка?
— М-м… Вроде бы рано заводить такие разговоры: всего два дня, как прибыли.
— Так, значит, не наскучила? Очень вы, значит, ею премного довольны?
Я чувствую: чем-то ей не понравился данный населенный пункт. Горит она желанием поскорее отсюда слинять.
— Как вам сказать, мадам… В принципе это не самое плохое место на земле: солнце, море… И если бы…
— Что если бы? — Она хватает меня за горло и устрашающе смотрит мне прямо в глаза. Этакая голово-резка. — Что если бы?
— …И если бы не эта бородавка на носу у работника местной Союзпечати, коей размеры, прямо скажем, превышают допустимые приличиями, если бы не эта небольшая деталь местного пейзажа, тогда здесь можно было бы прокантоваться еще часа двадцать четыре.
— К черту бородавку! — Она уже швыряет в чемодан свои купальники, платья.
Такие вопросы не обсуждались: стоило хотя бы одному из нас выразить желание немедленно поднять якорь, — это желание считалось непреложным, как закон
…Прокатились мы в тот раз по всему крымскому побережью, начиная от Ялты, перемахнули через Керченский пролив — и на Туапсе, Сочи, Хосту, Адлер, Гагру, все дальше, дальше на юг — до самого Батуми. V-песенка нас тогда сопровождала: «Батуми, эх, Батуми! Тра-та-та-та-та та-та-та-та». Была такая в моде. Повсюду на танцах крутили на солнечном юге (а мы с Лидой в ту пору и танцплощадки еще стороной не обходили, не брезговали ими).
Когда же это было? Постойте, постойте, дайте-ка вспомнить. Вовке сколько сейчас? Десять. А это было года за полтора до его рождения. Ну да, за полтора года. Точно. Стало быть, меньше чем двенадцать лет назад. Надо же! Всего-то двенадцать лет. И как все изменилось. И мы сами, и вообще… Все вокруг. Ну, в общем-то больше всего мы сами изменились. Попробуй нас теперь сдвинуть из этого Планерского. Черта с два сдвинешь. Тягачом не вытащишь. Весь месяц проторчим здесь как привязанные. Хотя, если подумать, — что здесь такого примечательного? Ради чего стоило бы здесь сиднем сидеть?
Но главное не в этом, конечно. Главное — что изменились наши отношения. Что-то в них лопнуло, треснуло, хрустнуло…
Тривиальный случай, как сказала бы Лида, знай она, о чем я сейчас думаю. Она лежит рядом со мной на кровати. Я — на раскладушке. По другую руку от меня, тоже на кровати, Вовка. Да, тривиальный. С миллионами людей, или, так скажем, супружеских пар, такие случаи происходят. Так что если немножко приподняться над нами двоими и окинуть мысленным взором все это великое множество, ситуация банальная, конечно. Двое любили друг друга, а потом… Что потом? Разлюбили? Привыкли друг к другу? Тс-с-с… Не надо никаких словесных определений. Это ведь не роман. Это сама жизнь. Не все можно обозначить словами. Физики давно уже это поняли: у них там, в микромире, много всяких штук, для которых слов не находится. Хорошо бы, допустим, к электрону прицепить этикетку «частица». А вот он и не совсем частица — можно его еще волной поименовать. Но и волна он такая, что не совсем волна. Ну, в общем, нет подходящего слова в языке, и все тут. Физики это хорошо знают. А мы все стараемся сказать, как отрубить. Либо любовь — либо нелюбовь. Если нелюбовь — ищи себе другую. А что с другой — другое что-нибудь будет? А дети как же? Они в чем виноваты? Или, может быть, они в самом деле нынче инкубаторские, в наш научно-технический век? Может быть, уже не нужны им отец и мать?
Лида, конечно, думает, что всему виной мои увлечения. Вот теперь эти ВЦ. Впрочем, она не так глупа, чтобы так думать. Она понимает: главное, что между нами что-то лопнуло, треснуло, хрустнуло… Понимать-то понимает, но — принять не хочет. Это чисто по-женски — не принимать неприятный факт. Нет чтобы до конца посмотреть правде в глаза — и перемениться сообразно обстоятельствам. Не хочет она меняться. Не хочет поверить, что не может быть все между нами так, как тогда, двенадцать лет назад.
А я? Почему я не переменюсь? Тут такое дело… Не под силу это одному. Тут все должно быть обоюдным. Потом откуда мне знать, что у нее на уме. Может быть, она уже приняла какое-то решение? Может быть, она поставила себе целью: либо у нее со мной все будет так же, как двенадцать лет назад (она не хочет верить, что так быть не может), либо у нее будет так с другим. То, что она ставит перед собой подобную цель, вполне возможно. Это на нее очень похоже. В некоторых вещах она форменная фанатичка, куда мне перец ней с моим ВЦ-фанатизмом! Да и вообще женщина, испытавшая настоящую любовь, сделает все, чтобы ее вернуть. Не так, так этак. Ибо она знает, что она хочет вернуть. Тут никакие плотины ее не остановят.
А с другим, разумеется, у нее все может быть так, как у нас с ней двенадцать лет назад. Ну, не совсем, наверное, так, но почти. Невесомость полная. Захватывающая новизна. Счастье. Безоглядное счастье.
Но тут уж, как говорится, я — пас.
Может, и у меня что-то такое могло бы получиться с другой. Но мне это не нужно. В этом разница между мной и Лидой. Все должно быть в жизни один раз. Прошел мой петушиный возраст.
ГЛАВА II
РАДИ НЕСКОЛЬКИХ СТРОЧЕК В ГАЗЕТЕ
Утром мне принесли вызов на переговорный пункт. От кого бы это? Ничего толком не разберешь.
— Алло! Я вас слушаю.
— Алло! Это Борисов? Виктор Николаевич?
— Да. А с кем я говорю?
— Это Рыбников вас беспокоит. Из газеты.
Ничего себе! Как только он мой адрес узнал? Кому же я его сообщил? Кажется, только на работу. В отдел кадров. На всякий случай.
— Вы, наверное, удивлены, как я разыскал вас? — захохотал Рыбников, будто разгадав мои мысли. — Ничего особенного. Разведка не дремлет. Мы следим за каждым вашим шагом. Все ваши остановки на пути к ВЦ нам известны.
Виктор Николаевич, — продолжал Рыбников уже серьезно. — Тут такое дело… Все, как говорится, течет, все изменяется, особенно в газете. Так и сейчас — ситуация переменилась. Мы хотели бы напечатать вашу анкету. Ну, что-то наподобие ее… Я колебался, звонить вам или не звонить: все-таки вы в отпуске. В конце концов мы могли бы сами что-то придумать (текста-то вашего у меня не осталось, но кое-что я помню). Но я подумал: все-таки идея принадлежит вам. Не такие уж мы гангстеры, чтобы лишать вас авторства. И потом вы энтузиаст этого дела. Вам бы и карты в руки… Как вы на это смотрите?
— Когда? — с трудом выдавил я из себя, спазм какой-то сдавил горло.
— Алло! — отчаянно заорал на том конце Рыбников. — Что-то плохо вас слышу. Алло! Вы меня слышите?
— Слышу, слышу! Когда, спрашиваю, мне надо быть у вас?
Рыбников опять захохотал:
— Да надо было бы быть, как говорится, вчера. Полоса-то в основном уже сверстана. Для вашей анкеты «пятачок» оставили. Там ведь у вас всего несколько вопросов? Хватит вам места.
— Хорошо, — сказал я. — Я буду у вас завтра утром.
— О’кэй, — сказал Рыбников, — Прекрасно. Ваши деловые качества выше всяких похвал. Приедете — заходите прямо ко мне. Обнимаю вас. Привет семье!
— Алло! Алло! Алло! — вдруг закричал Рыбников, когда я уже собрался повесить трубку. — Виктор Николаевич! Ничего, что я ломаю вам отпуск? А то ведь мы можем тут сами… Без вас… Посоветуемся со специалистами…
— Ничего, — сказал я. — До завтра.
Я опустил трубку на рычаг.
Прошло лишь десять дней, как мы сюда приехали. Еще и половины отпуска не минуло. Но ехать, конечно, надо. Быть может, это у меня единственный шанс. Безумие его упускать.
Лида, разумеется, не будет закатывать никаких истерик. Но… Но мне страшно от предстоящего разговора с ней.
…— Лиданька, а Лиданька! Я понимаю, что это глупо… Тебе, наверное, кажется, что глупо… Но глупо не это… Глупо, может быть, то, что я вообще этим делом занялся. Но теперь надо быть последовательным. Ты ведь всегда ценила последовательность. Логику поступков.
Лида молчит. Отвернулась. Смотрит в окно.
Нет, это мука. Это ни на что не похоже.
— Лиданька, мне скоро выходить. Неизвестно, как с билетами. Скажи что-нибудь.
— Что мне тебе сказать, Виктор? Ты даже не представляешь себе, что ты сейчас делаешь…
— Лида, это время у меня не пропадет. Я выйду на работу. Договорюсь с начальством — вроде бы оно отозвало меня из отпуска. У меня отгулы есть. Всего недели три набежит — вместе с этим остатком. Возьму в сентябре. Ты оформишь за свой счет. У вас ведь это нетрудно. Съездим на Пицунду. Ты же хотела на Пицунду…
Разумеется, я понимаю, что дело совсем не в этом. Но ведь надо же что-то говорить.
— Не в этом дело, Виктор, — устало произносит Лида. — Не в этом дело.
Мы молчим.
— Ну, ладно ты о себе не думаешь… Обо мне… Но у тебя сын. О нем ведь ты должен думать…
— Лида, ты прекрасно знаешь, как я люблю Вовку.
— «Люблю»! Чего стоит эта твоя любовь! Он ведь смотрит на тебя. Что он видит? Человека, который занимается черт знает чем. У которого в голове какие-то бредни. Какая-то маниловщина. Ну, хоть бы ты профессионально занимался этими ВЦ. Перешел бы в астрофизический институт — может быть, нашлось бы для тебя там какое-нибудь место. Но ведь ты… Ты даже не любитель. Любитель все-таки ставит перед собой определенную цель. Такую же, как и профессионал. Он только пытается ее достичь любительскими средствами — вот и вся разница между ним и профессионалом. Но ведь у тебя даже цели никакой нет определенной! Какая у тебя цель, скажи? Для чего тебе нужна эта дурацкая анкета? Чтобы узнать мнение тысячи-другой таких же дилетантов, как ты, о предмете, в котором вы ни черта не смыслите? Браво! Прекрасная цель!
Это жестоко, конечно, все, что она говорит. Но в общем-то она права. Что тут возразишь? Тысячу раз права. И я не сержусь на нее за эту жестокость.
— Ты думаешь, Владимир всего этого не видит? Что у него отец….. недотепа… Все видит. Не осуждает, конечно, — мал еще осуждать. Думает, что это норма. Я же и должна ему внушать, что это норма. Ребенок должен уважать своего отца. Но это же ложь, что это норма. До каких же пор нам придется растить сына во лжи?!
Это уже непереносимо. Я не вынесу этого. Это уже не жестокость — этому нет названия.
— Лида… Лида. Ну, как ты так можешь? Тебе ведь потом стыдно будет за эти слова…
Поделиться книгой: