Хари и Кари

А, может быть, после жестокой обиды, которую нанесли ему люди, он не хотел покидать родных свободных лесов…

Новая жизнь

Я возвращался домой сам не свой от горя. Шесть лет я прожил вместе с Кари, мне было очень тяжело потерять его. Но, когда я вернулся домой, меня ждало другое несчастье. Мать тяжело заболела в мое отсутствие. Она металась в жару, и я не отходил от ее постели. Мне было теперь не до слона.

Мать так и не встала на ноги. В темный дождливый день она простилась со мной и с отцом и умерла.

Прежде я всегда побаивался отца, но за время болезни матери я сильно вырос и почувствовал себя взрослым человеком. Отец тоже теперь разговаривал со мной как с младшим товарищем, и мы оба старались облегчить друг другу тяжесть утраты. Брата давно уже не было с нами: его взяли в армию и угнали куда-то далеко, кажется, на границу Афганистана.

— Знаешь, Хари, — сказал мне отец однажды, когда мы сидели с ним в опустевшем доме и слушали, как обступает деревню вечерняя тишина, — знаешь, Хари, я до тех пор не приду в себя, пока мы живем в этом доме. Слона у нас нет и коровы тоже; поле нас не прокормит. Что нас здесь держит? Я был когда-то хорошим охотником и сейчас еще крепок и готов ко всяким лишениям. Нам нужно изменить нашу жизнь. Я продам этот дом, мы построим себе в джунглях шалаш и будем охотиться.

Я был в восторге от этой мысли. На другой день отец отправился в Тамра-Пурни, главный город провинции раджи Паракрама. Там, в торговой конторе, он подписал условие, по которому все шкуры убитых им зверей обязывался продавать агентам этой конторы. Контора же выдала отцу разрешение на право ношения оружия, хорошее охотничье ружье и нужные припасы.

Так началась наша охотничья жизнь.

Некоторое время мы еще продолжали жить в нашем старом доме и каждое утро вброд переходили реку, а к вечеру возвращались назад; но потом отец продал старый дом, и мы построили себе бамбуковую лачугу с соломенной крышей на другом берегу, у самой опушки леса. Еще мы сколотили плот, чтобы переправляться в деревню. Мы жили в лесу, били зверя, ловили рыбу; время от времени сдавали шкуры в контору, запасались рисом, овощами и боевыми припасами. В период дождей мы старались не выходить из шалаша. Но мы были там не одни. Мартышки проведали про наше убежище; оно им понравилось, и они стали приходить к нам каждую ночь. Им было худо на верхушках деревьев во время жестоких ливней, а спать на земле они боялись: слишком много у них было врагов. И вот по ночам они просовывали в щель тонкие руки, отодвигали засов и располагались у нас, как дома.

В первый раз я был очень испуган их приходом. Это случилось в самом начале дождей. Я вышел, чтобы помочь отцу перетащить с плота запасы, которых на этот раз он привез больше обычного. Течение что ни день становилось быстрей; переправляться через реку было уже и опасно и трудно. На обратном пути я обогнал отца. Распахнув дверь, я увидел, что комната полна маленьких серых фигурок. С криком выскочил я из дверей, а отец засмеялся.

— Не бойся, глупый, — сказал он. — Это обезьянье племя укрылось у нас от дождя.

Мы вошли. Мартышки не обратили на нас никакого внимания. Они сидели, штук двадцать в ряд, и смотрели на огонь в очаге, мигая от яркого света. Одна из них держала у груди малютку и кормила его, точно хозяйка дома. Потом, чуть стемнеет, они были уж тут как тут — входили бесшумно, не обращая на нас внимания. Нам жаль было гнать их; а потом мы увидели, что от них никакого вреда, одна только польза. Они стерегли шалаш не хуже собак: едва приближался какой-нибудь зверь, наши новые друзья подымали такой шум, что нельзя было не проснуться. Днем к нам часто наведывались белки, точа зубки на наши орехи.

Дожди лили и день и ночь; река стала куда глубже прежнего, в ней появились крокодилы, и мы боялись теперь пользоваться плотом. Вот как я узнал о том, что пришли крокодилы. Как-то раз утром я стоял и смотрел, как мартышка пьет воду из реки. Вдруг она сразу исчезла под водой, и я увидел, как кто-то медленно тащит ее за руку в глубину. Немного погодя обугленное бревно заколыхалось на поверхности реки. Это была черная чешуйчатая спина крокодила. С тех пор и мы и звери стали переходить реку выше по течению, где лучше был брод.

Однажды, когда дожди миновали, отец вернулся из Тамра-Пурни с двумя мешками фасоли и мешком орехов. Он сварил огромный котел фасоли, потом поджарил ее в масле, добавив соли и перца. Я помогал ему стряпать, сгорая от любопытства.

— Куда нам столько фасоли? — спрашивал я.

Наконец, отец объяснил мне, что он задумал.

— Нам нужно приготовить побольше пищи в дорогу. Завтра мы отправимся далеко в джунгли и устроим себе помост на деревьях; там мы проведем целую неделю кряду и посмотрим, какую добычу пошлет нам судьба.

Нетерпенье не давало мне спать всю ночь. Я едва дождался рассвета. В пять часов мы были готовы. Отец набил две сумки вареной фасолью, и, прихватив с собой мешок с орехами, мы двинулись в путь.

Сначала мы шли вдоль опушки, потому что в такой ранний час углубляться в джунгли опасно. Вдруг отец молча указал мне на землю. Я увидел на ней отпечаток копыт антилопы. Мы пошли по следам и скоро различили также след тигра.

— Наверно, тигр на заре пришел сюда к водопою и засел поджидать антилопу; антилопа учуяла тигра и пустилась бежать от него, — сказал отец. — Вот посмотри: отпечатки копыт все глубже и глубже. Значит, ее дело плохо: ее мускулы парализованы ужасом, она не может быстро бежать. Ее ноги прилипают к земле.

В какой-нибудь сотне шагов мы услышали рычание. Миг, и мы были на дереве так высоко, что тигр не мог бы допрыгнуть до нас. Отсюда, перебираясь по-обезьяньи с ветки на ветку, с дерева на дерево, мы достигли места, где нам видна была трапеза тигра. Это и страшная и красивая картина. Тигр, золотой и черный, в луже крови. Он подмял под себя антилопу и вгрызается в шею убитого животного. Тигр сожрет сперва мягкие части антилопы: сначала шею, потом мышцы груди, живот, дойдет до ребер и бросит добычу до следующего раза. Но следующего раза обычно не бывает: остатки доедает другое зверье. Мы загляделись на трапезу хищника. Алый, золотой и зеленый цвета рябили в глазах.

— Он повернет к своему логову и пройдет мимо нас, — сказал отец. — Раньше не будем стрелять.

Мы ждали долго. Часов в девять тигр оставил свою добычу, залез в кустарник и улегся спать. Но прежде чем лечь, он остановился и начал зализывать на груди рану, из которой сочилась кровь. Должно быть, антилопа перед смертью успела ударить его копытом и глубоко рассекла ему грудь.

Скоро кусты под нами стали оживать; черные мордочки просунулись сквозь листву; их ноздри заходили, принюхиваясь к антилопе. Это были лисы и шакалы — они пришли за своей долей костей. Когда они подвинулись ближе к добыче, тигр заворчал, как собака, и низкая поросль джунглей всколыхнулась, как факел под ветром. До полудня тишайший шорох то и дело вплетался в полную тишину. Иногда голодные челюсти открывались уже, чтобы впиться в мясо, но всякий раз раздавался сердитый храп тигра, и звери шарахались в чащу. Их бегства не было слышно, но оно было видно. Если убегал шакал, по кустам пробегали волны; если лиса убегала, кусты трепетали, как шкура собаки, которой снятся тяжелые сны.

Вдруг по кустам прошел новый шелест: высокие стебли и листья захлопали, точно дети в ладоши. Этот шелест шел с двух сторон. Что-то грозное было в нем, и я задрожал. Отец взял меня за руку.

— Не бойся, сын, — сказал он.

Тихий шепот пробежал по траве, и две пантеры выросли перед добычей. С антилопы сорвался черный рой мух. Пантеры не учуяли тигра — они вышли с наветренной стороны. Тигр же был слишком ленив, чтобы двигаться.

— Не бойся и не шевелись, — прошептал мне отец. — Не двигайся! Пантеры хорошо лазят по деревьям. Если они нас заметят, мы пропали.

Шкуры пантер покрыты были красивым рисунком, словно кто-то обмакнул листок в чернила и потом прикладывал его снова и снова к золотому меху. Едва пантеры увидели друг друга, они ощерились, впившись друг в друга глазами; хвосты их извивались жгутами. Одна из них задела хвостом стебелек, и стебель сломался с хрустом: хруп, хруп! И вдруг между злобными мордами пантер выросла морда тигра: его разбудил треск сломанного стебля.

Пантеры подались назад, бесшумно, как нитка в игольном ушке. Тигр зарычал. Нам показалось, будто рухнули горы и яростные потоки с грохотом ринулись на нас: таков был его рев. Но пантеры не струсили. Только смолкло рычание тигра, они взвыли, точно каленые копья пронзили их внутренности. Это был вызов. Тигр отступил и припал к земле, глядя на пантер.

Джунгли от верхушек деревьев до самых глубин земли охвачены были грозным молчанием. Враги вое больше и больше распластывались по земле. Все звери кошачьей породы, когда на них нападают, прижимаются к земле, словно набираясь силы. Когда зверь лежит, прильнув к земле, его враг при прыжке открывает свою шею и брюхо — их можно поразить только снизу, и чем туже сжата пружина, тем сильнее она прянет, если ее отпустить. И пантеры и тигр почти исчезли в траве, только и видны были головы их и пылающие, как красные камни, глаза.

Вдруг одна пантера зарычала и вытянула лапу вперед. Это было сигналом. Вторая приготовилась прыгнуть на тигра, но осталась на месте. Робость промелькнула в ее глазах. Она не прочь была уклониться от битвы.

Тигр сразу почувствовал свое превосходство и зарычал. Нам видно было, как съежилась от страха вторая пантера. Первая же, потеряв голову, не прыгнула на тигра, а подбежала к нему боком. Они сцепились в один клубок. Вторая пантера вышла из оцепенения и бросилась к тигру.

Но она не могла к нему подступиться. Всякий раз, как она приближалась, тигр, не выпуская противника, отгонял ее молниеносным ударом. Пантере удалось только изорвать тигру бока, до шеи или до брюха она добраться не смогла. Но вот, изловчившись, она вцепилась тигру в бедро и пригвоздила его к месту. Тигр рванулся и, стоя на задних лапах, подмял под себя первого противника; одно неуловимое движение, и он перервал ему горло когтями. С предсмертным воплем пантера разжала челюсти и отползла в сторону. В этот миг вторая пантера оставила бедро и зарылась мордой в брюхо тигра. Так она лежала, вгрызаясь во внутренности зверя, а тот терзал ей спину когтями и клыками.

Джунгли насторожились. Казалось, даже солнце застыло на месте. Минуты текли, как часы… Извивающиеся тела врагов стали вдруг неподвижны, как камень; рычание и хрип прекратились. Черные морды шакалов выдвинулись из кустов.

— Нужно слезть и спасти их шкуры, — сказал отец. — Первая пантера тоже издохла.

Мы поспешили вниз. Вот она, первая пантера, в двух шагах от трупов тигра, пантеры и антилопы. Мы подтащили ее к кусту и принялись за работу. На антилопе уже не было шкуры.

Не так-то легко оказалось разнять тела пантеры и тигра. Нам пришлось их резать на части, иначе мы не сняли бы шкур. Отец работал почти до заката; я, с луком в руках, отгонял лис и шакалов.

Мы связали окровавленные шкуры вместе и на веревке подтянули их к ветке дерева. Потом взобрались на верхушку и при свете восходящей луны настлали на дереве помост для ночлега. Отец достал из сумки пахучего масла, мы натерлись им для защиты от муравьев и москитов и закрыли глаза.

Ночь в джунглях

Но первая наша ночь в джунглях прошла неспокойно. Тигровая шкура, повешенная на дереве, защищала нас своим запахом. Мы могли не бояться лазающих по деревьям зверей; сама пантера, учуяв запах тигра, повернула бы назад. Внизу, на земле, запах тигра растаял — его смыло ветром, и дорога для обитателей леса была открыта.

Не знаю почему, мне не спалось. Я лежал, напрягая зрение и слух.

Вышла луна, и джунгли притихли. Сотни мелких животных копошились в кустах, объедая туши зверей. Понемногу джунгли наполнились тысячами звуков. Эти звуки сливались в ровный гул. Треск и хрюканье прошли по лесу, и в лунном свете вычертилась голова с тупым шипом — это был носорог. Он захрапел, и звери бросились врассыпную. Кусты трещали под тяжелой поступью его ног. Медведь, ворча, проковылял под нашим помостом. Потом прошли дикие буйволы; их было голов шестьдесят, и двигались они, растянувшись в ряд полумесяцем. По концам полумесяца шли самые сильные; старые — рядом с ними. Впереди полумесяца шел вожак, самый старый и опытный из быков; в середине — самки с телятами. Буйволы двигались молча. У кустарника они захрапели: им противен был запах крови. Быки замычали густым коротким ревом, и стадо исчезло в кустах. Отец, заметив, что я не сплю, сказал:

— Теперь час самой глубокой ночи. Скоро настанет полночь, жители джунглей придут к водопою. Ты не боишься?

— Нет, — ответил я.

— Тогда спустимся и пройдем к реке. Мы их всех там увидим.

Мы спустились вниз, точно в шахту из драгоценных камней. Глаза лис, шакалов и диких кошек горели вокруг, переблескиваясь с луной.

Мы быстро добрались до водопоя. Отец отыскал в темноте слоновью тропу так легко, точно днем. Он сказал:

— Всякий зверь проходит по джунглям своей дорогой, всегда одним и тем же путем. Безопасней всего человеку идти за слонами, потому что никто из зверей не ступает по свежему следу идущих к водопою слонов.

Через полчаса мы были уже у реки. Мы взобрались на дерево и лежали там неподвижно, как плоды на ветке.

Вот они, буйволы! Выстроились полумесяцем, напились и исчезли в ночи.

Ветви вдруг затрещали, — не внизу, под деревьями, а где-то здесь, рядом с нами. Точно змея, что-то черное возле меня обвилось вокруг ветки и рвануло ее вниз; мы едва не свалились с дерева. Кто-то тяжелый привалился к стволу так, что, казалось, дрогнули корни в земле. Я в испуге взглянул на отца, который лежал, прильнув к ветке, у меня за спиной. Он сжал мою руку, но не произнес ни слова. Два белых меча блеснули в листве подо мной. Нижняя ветвь затрещала, мечи продвинулись вперед, и я увидел, что это бивни; листва раздалась и открыла голову и спину слона. Это стадо великанов шарило по деревьям, ища сочных зеленых ветвей. Старый могучий вожак спустился вниз к водопою, отошел вправо и остановился. За ним подошли к воде слоненок-годовичок и его мать. Они заняли место рядом с вожаком, выше его по течению. За ними выстроились в очередь и другие. Тогда вожак, который стоял ниже всех по течению, опустил хобот в воду и напился первым. Потом напился второй слон, третий, и так до тех пор, пока последний старый слон не утолил своей жажды. Они пили по очереди, чтобы не мутить воду друг другу.

Слоны кончали уж водопой, когда над рекой качнулись рога оленя. Серебряный свет струился по его бокам. Он спустился к берегу между слонами и буйволами; слоны защищали его справа, буйволы — слева. Олень был высок и красив; в лунном свете все его тело казалось отлитым из серебра. Он пил, до половины погрузившись в воду; одно ухо — вперед, другое — назад; одним ухом он слушал шорохи джунглей, другим — течение воды. Только слух может предупредить его об опасности во время водопоя; чутье — не в помощь, потому что нос под водой. Зрение тоже, потому что глаза опущены низко к воде.

Олень начал пить, помахивая в воздухе коротким хвостом. Вдруг хвост замер: откуда-то с берега послышался шорох. Миг, и олень стоял уже, обернувшись к джунглям, с ушами, поднятыми навстречу ветру. Ветви дрогнули возле него, и он прянул в сторону, туда, где в тени кустов притаились буйволы.

С дерева слетела пантера, но промахнулась; олень ворвался в самую гущу стада. Хищник прыгнул раз, другой и наткнулся на стену каменных лбов и копыт. Олень был в безопасности; пантере пришлось отступить.

Опять стало тихо в джунглях. Луна зашла, и глубокое молчание охватило землю. Казалось, этому молчанию не будет конца. Но вот трепет пошел по лесу. Первый луч блеснул в высоте; зазвенели в воздухе птичьи песни. Стволы и ветви, очертания берега и далекие просторы, которые только что были едва различимы, загорелись сверканием красок.

Золотым факелом поднялось в небо солнце.

Лесная наука

Джунгли — хорошая школа и для зверей и для мальчиков. Отец был в этом твердо уверен. «Чтение и письмо, — говорил он, — последняя ступенька лестницы. Прежде человек должен набраться опыта и окрепнуть в борьбе».

Я учился жизни у джунглей — у природы и у зверей.

— Охотник в джунглях должен помнить три закона, — говорил мне отец. — Первый закон — не бей зверя, не предупредив его; второй закон — не убивай для еды, и третий — не знай страха.

Первый закон был мне понятен. Я не забыл еще, как сагиб выстрелил в заднюю лапу тигра и мы чуть не погибли. Отец рассказывал мне, что такой же случай был и с ним. Он взялся помогать на охоте двум английским офицерам. Они устроили в лесу помост и поблизости от него привязали для приманки козла. Настала ночь, и на поляну вышла пантера. Должно быть, она заподозрила ловушку. При свете луны было ясно видно: не тронув козла, она повернула назад. Тогда один из охотников, боясь упустить добычу, выстрелил. Но в спешке он промахнулся; зверь, взвился в воздух и ринулся на помост. Белые клыки, открытая пасть — не было времени для прицела. Отец спрыгнул на землю и испустил пронзительный крик — крик самки пантеры в опасности. Зверь обернулся, замер, и в этот миг отец уложил его выстрелом в сердце.

Если ты окликнул зверя, ты показал ему свое превосходство, и победа уже за тобой.

И другие правила объяснял мне отец. Мясо можно есть в странах с умеренным климатом; в жарких странах есть его вредно, а охотнику и подавно: запах хищника следует за ним повсюду, и животные джунглей бегут при его приближении. Так же точно чувствуют звери и запах страха. Как все животные, в минуту ужаса человек источает острый и резкий запах, и жители джунглей сразу узнают по нему о присутствии человека.

Отец был прекрасным стрелком из лука и из ружья; мне с ним не приходилось тягаться. Я боюсь, что мне не поверят. Бывало, где-нибудь у реки он указывал мне на сокола на вершине дерева и говорил:

— Сын мой, глаза твои зорки. Брось в эту птицу камень и сгони ее с места.

Я исполнял приказание, а он, приковавшись взглядом к реке, целился в птицу по ее отражению в воде и семь раз из десяти попадал в свою цель на лету. Если ему случалось дать промах, он молча закидывал ружье за плечо и продолжал свой путь; но, когда убитая птица падала вниз, он всегда замечал:

— Так, сын мой, мы полагаемся больше на точность расчета, чем на зрение.

Слух у него был очень остер. Ночью он стрелял по звуку, и если преграда была между ним и добычей, он это чувствовал; он прислушивался к движениям животного, пока звуки движений не становились совершенно чисты от всякой помехи. С ним ночью по джунглям ходить было так же легко, как и днем.

Первое, чему отец научил меня, — это понимать, куда направляется зверь и зачем. По следам и по запахам, по колыханию кустов я должен был узнать, с кем ждет меня встреча.

Вот глухая лесная тропа и медвежьи следы. Как знать, наткнусь ли я здесь на косолапого зверя? Тут было много способов, и один — самый верный. Медведи — большие охотники до муравьев. Медведь лежит возле муравейника и слизывает выползающих муравьев, пока муравейник не опустеет. Ты идешь и смотришь на муравьиные кучи. Если медведь прошел здесь, эти кучи пусты; если же кучи кишат муравьями, ты можешь быть спокоен: медведь далеко.

В дождливые дни трудно узнать, где медведь. Следов его не различить. В промежутки между порывами ливня можно заметить отпечатки лап, но тут никак не узнаешь, какой это зверь проходил. Счастье только, что в пору дождей животные менее охотно нападают друг на друга: звери боятся дождя и грома.

Однажды мы с отцом были в глубокой чаще, когда разразилась гроза. Было два часа пополудни. Вдруг тучи застлали небо, грянул гром, и в джунглях стало темно, как в полночь. После каждого проблеска молнии в сгустившейся тьме я видел вокруг себя глаза зверей. Напуганные грозой, они не думали на нас нападать. Дождь лил, темнота облипала, точно огромная черная пантера, промокшая до костей, терлась о нас своей мокрой шерстью. А когда потянул ветер, эта черная шкура встряхнулась и каждый волос ее выпрямился, сырой и черный.

Но гроза миновала, и полчаса спустя чаща уже сверкала в лучах заходящего солнца. Тут мы услышали над головой жужжание пчел.

— Над нами медведь! — воскликнул отец. — Он ищет меда, но сейчас еще рано, соты будут полны только через две недели. Видно, он очень голоден, иначе он подождал бы. Давай лучше уберемся подальше.

Мы отошли немного и тут услышали снова жужжание, на этот раз сильное: черная туча пчел летала вокруг потревоженного улья.

Мы влезли на дерево и прислушались. До нас донеслось ворчание медведя. Через несколько минут медведь, рыча, упал на землю и бросился в чащу, спасаясь от бесчисленных жал. С тех пор не раз в дождливую погоду я обнаруживал присутствие медведя по пчелиным ульям в дуплах деревьев.

Отец умел подражать крикам разных зверей и птиц, и меня он научил кричать разными голосами. Мы частенько перекликались с ним павлиньим криком. Этот звук был удобнее других, потому что он громок и ясен, а еще потому, что павлинов в наших краях было немного, и мы не рисковали обознаться, хотя иногда и случалось нам попадать впросак. Как-то раз я с верхушки дерева кликнул отца, и вместо ответа на зов огромный павлин вынырнул из ветвей, ища подругу. Я снова крикнул по-павлиньи. Его хвост развернулся веером; павлин приготовился дать отпор сопернику, — очевидно, на этот раз я крикнул не голосом самки, а голосом самца.

Мы с отцом уговорились не убивать павлинов. Нам было от них немало пользы. Павлины едят, между прочим, и змей, а нам частенько приходилось проводить время на ветках деревьев.

В тот раз, когда я ненароком приманил самца-павлина, я стал спускаться вниз, чтобы пойти искать отца, как вдруг услышал над собой хлопанье крыльев и громкое змеиное шипение. Я взглянул вверх и в гаснущем предвечернем свете увидел лапы павлина, впившиеся в тело змеи. Голова змеи была поднята, павлин же откинул голову назад, насколько позволяла ему его длинная шея. Раздраженный павлин и сам был похож на изумрудную змею; его клюв двигался взад и вперед так же часто, как язык змеи. Змея старалась уберечь темя от павлиньего клюва и при каждом молниеносном ударе павлина отдергивала голову назад, но с каждым разом слабее и слабее. Павлин, в свою очередь, увертывался от врага; то и дело слышен был шум его крыльев, точно рвался скрипучий шелк.

Поединок длился долго, но видно было, что змея сдает. Когти павлина все глубже вонзались в спину врага. Вот змея перестала уже порываться укусить павлина и только отдергивала голову перед страшным клювом. Последний раз она метнулась, чтобы поразить птицу в нижнюю часть ноги, но клюв на лету настиг уязвимое место; тело змеи ослабело и свисло с ветви, раскачиваясь, как веревка. Павлин занялся едой, и в это время я услышал знакомый павлиний крик. Он ввел в заблуждение павлина, но не меня: я сразу различил в нем голос отца.

Но я не кончил еще рассказывать о том, как мы выслеживали медведей. Их можно отыскивать не только по муравьиным кучам и пчелиным ульям. Поздней весной деревья мохулы роняют свои медовые цветы; сок в цветах, упавших на землю, скоро начинает бродить. Медведь бредет вечерней порой, лакомится цветами, весь день пролежавшими на траве, пьянеет и под деревьями валится спать. К утру, протрезвившись, он уходит домой. И вот, когда ты проходишь ранним утром по джунглям, ты ищешь деревья мохулы и под ними отпечатки медвежьего тела в траве. Когда медведь не пьян, он спит легким сном и не оставляет в траве заметных следов; но, наевшись цветов мохулы, он спит неподвижно, как мертвый, и его тело оставляет на земле отчетливый след. Весной по утрам, выходя на охоту, мы искали этих следов и по ним находили медведя; а если нам нужно было избежать встречи с мохнатым зверем, мы держались подальше от мест, где растет мохула.

Медведи были главной целью наших охот. В Тамра-Пурни, в торговой конторе, охотней всего покупали медвежьи шкуры. Отцу эта охота была легка: для его крепких нервов встречи с медведем были детской забавой. Медведь легко подставляет себя под выстрел: он встает на задние лапы, чтобы встретить врага, другие же звери, как тигр, прыгают на охотника, прежде чем тот успеет взять прицел.

Однажды мы бродили по лесу и случайно напали на медвежью берлогу. Тотчас же мы услышали ворчание и храп. Мы попятились и в полумраке зарослей разглядели, что на нас прет черная туша.

— Стой за моей спиной, — сказал мне отец.

Но я изогнулся, чтобы видеть, что происходит. Издалека стрелять в черную громадину было нельзя: медведь не тигр, пуля может скользнуть по его густой и мохнатой шерсти. Я видел, что великан все ближе и ближе; ужас сковал мое тело. Но у отца не дрогнул и мускул. Медведь был так близко, что я увидел, как дыбом на нем стоит шерсть. Глаза — как горящие угли, из пасти — белая пена. Клыки блеснули, как ножи, но отец не шевельнул даже пальцем. Я рад был бы броситься бежать, но ноги мои налились свинцом; я врос в землю от страха. Медведь встал на задние лапы; казалось, он бежит так быстрей, чем на всех четырех. Передние лапы потянулись к отцу. Я чувствовал уже, как когти зверя рвут воздух; мне чудилось, что горячее дыхание вылетает из пасти и обжигает мне лицо. Тут отец вскинул ружье, дуло уперлось в пасть, и раздался выстрел. Кровь хлынула широкой струей вместе с предсмертным хрипом и ревом. Я стоял, зажмурив глаза. Отец встряхнул меня.

— Не нужно бояться, сынок. Страх убивает человека, когда зверь еще далеко. Гляди, какой крупный, — такого не каждый день встретишь. Жаль, что нельзя сохранить его голову: ему разнесло весь череп. Ну, шкуру снимем мы утром, теперь уже поздно.

Мертвый медведь охранил наш сон в эту ночь. Мы спали на дереве, он караулил внизу. Звери обходят места, на которых зверь убит человеком.

Утром мы сняли с медведя шкуру. Никто, даже голодный шакал, не тронул огромной туши. Шкура была цела.

Мудрость лесов

Когда тигр проходит в зарослях джунглей, высокие травы колышутся, и зыбь их похожа на полосы его шкуры; когда идет пантера, стебли и листья расходятся и сходятся, точно хлопают детские руки. Зыбь эта — от поступи зверя. Тот, чьи глаза остры, быстро научается читать эти приметы.

Но как узнать, кого густолесье посылает навстречу, если кругом темнота? Только очень опытный житель джунглей владеет этим искусством. Если глаза не видят, а запахов не приносит ветер, как угадаешь приход врага? Тут только инстинкт приходит на помощь. Мой отец темной ночью чувствовал близость зверя; он спускался тогда с дерева и садился на землю, спиной к стволу, чтобы никто не мог напасть на него сзади. Я сидел у него на коленях, а он, держа на взводе курок, пел протяжные песни и успокаивал меня.

Как-то ночью мы сидели высоко на дереве. Вдруг мой отец сказал:

— Мне хочется петь. Спустимся вниз и сядем на землю под деревом.

Я спросил его полусонный:

— Почему не петь здесь?

— Здесь мне неспокойно. Спустимся вниз. Ведь ты не боишься?

— Нет.

— Внизу нас никто не тронет.

Мы спустились вниз и прислонились спиной к стволу, отец запел: