Ольга БЕРГГОЛЬЦ
СБОРНИК СТИХОТВОРЕНИЙ
Из блокнота сорок первого года
В бомбоубежище, в подвале, нагие лампочки горят… Быть может, нас сейчас завалит, Кругом о бомбах говорят… …Я никогда с такою силой, как в эту осень, не жила. Я никогда такой красивой, такой влюбленной не была. [Источник]
29 января 1942
Отчаяния мало. Скорби мало. О, поскорей отбыть проклятый срок! А ты своей любовью небывалой меня на жизнь и мужество обрек. Зачем, зачем? Мне даже не баюкать, не пеленать ребенка твоего. Мне на земле всего желанней мука и немота понятнее всего. Ничьих забот, ничьей любви не надо. Теперь одно всего нужнее мне: над братскою могилой Ленинграда в молчании стоять, оцепенев. И разве для меня победы будут? В чем утешение себе найду?! Пускай меня оставят и забудут. Я буду жить одна – везде и всюду в твоем последнем пасмурном бреду… Но ты хотел, чтоб я живых любила. Но ты хотел, чтоб я жила. Жила всей человеческой и женской силой. Чтоб всю ее истратила дотла. На песни. На пустячные желанья. На страсть и ревность – пусть придет другой. На радость. На тягчайшие страданья с единственною русскою землей. Ну что ж, пусть будет так… Январь 1942
[Источник]
Блокадная ласточка
Весной сорок второго года множество ленинградцев носило на груди жетон – ласточку с письмом в клюве.
Сквозь года, и радость, и невзгоды вечно будет мне сиять одна – та весна сорок второго года, в осажденном городе весна. Маленькую ласточку из жести я носила на груди сама. Это было знаком доброй вести, это означало: «Жду письма». Этот знак придумала блокада. Знали мы, что только самолет, только птица к нам, до Ленинграда, с милой-милой родины дойдет. …Сколько писем с той поры мне было. Отчего же кажется самой, что доныне я не получила самое желанное письмо?! Чтобы к жизни, вставшей за словами, к правде, влитой в каждую строку, совестью припасть бы, как устами в раскаленный полдень – к роднику. Кто не написал его? Не выслал? Счастье ли? Победа ли? Беда? Или друг, который не отыскан и не узнан мною навсегда? Или где-нибудь доныне бродит то письмо, желанное, как свет? Ищет адрес мой и не находит и, томясь, тоскует: где ж ответ? Или близок день, и непременно в час большой душевной тишины я приму неслыханной, нетленной весть, идущую еще с войны… О, найди меня, гори со мною, ты, давно обещанная мне всем, что было, – даже той смешною ласточкой, в осаде, на войне… 1945
[Источник]
В Сталинграде
Здесь даже давний пепел так горяч, что опалит – вдохни, припомни, тронь ли… Но ты, ступая по нему, не плачь и перед пеплом будущим не дрогни… 1952
[Источник]
«На собранье целый день сидела…»
На собранье целый день сидела – то голосовала, то лгала… Как я от тоски не поседела? Как я от стыда не померла?.. Долго с улицы не уходила – только там сама собой была. В подворотне – с дворником курила, водку в забегаловке пила… В той шарашке двое инвалидов (в сорок третьем брали Красный Бор) рассказали о своих обидах, – вот – был интересный разговор! Мы припомнили между собою, старый пепел в сердце шевеля: штрафники идут в разведку боем – прямо через минные поля!.. Кто-нибудь вернется награжденный, остальные лягут здесь – тихи, искупая кровью забубенной все свои н е б ы в ш и е грехи! И соображая еле-еле, я сказала в гневе, во хмелю: «Как мне наши праведники надоели, как я наших грешников люблю!» [1948–1949 гг.]
[Источник]
Побратимы
Михаилу Светлову
Мы шли Сталинградом, была тишина, был вечер, был воздух морозный кристален. Высоко крещенская стыла луна над стрелами строек, над щебнем развалин. Мы шли по каленой гвардейской земле, по набережной, озаренной луною, когда перед нами в серебряной мгле, чернея, возник монумент Хользунова. Так вот он, земляк сталинградцев, стоит, участник воздушных боев за Мадрид… И вспомнилась песня как будто б о нем, о хлопце, солдате гражданской войны, о хлопце, под белогвардейским огнем мечтавшем о счастье далекой страны. Он пел, озирая родные края: «Гренада, Гренада, Гренада моя!.. » Но только, наверно, ошибся поэт: тот хлопец – он белыми не был убит. Прошло девятнадцать немыслимых лет – он все-таки дрался за город Мадрид. И вот он – стоит к Сталинграду лицом и смотрит, бессмертный, сквозь годы, сквозь бури туда, где на площади Павших Борцов испанец лежит – лейтенант Ибаррури. Пасионарии сын и солдат, он в сорок втором защищал Сталинград, он пел, умирая за эти края: «Россия, Россия, Россия моя…» И смотрят друг другу в лицо – на века – два побратима, два земляка. 1952
[Источник]
Армия
Мне скажут – Армия… Я вспомню день – зимой, январский день сорок второго года. Моя подруга шла с детьми домой – они несли с реки в бутылках воду. Их путь был страшен, хоть и недалек. И подошел к ним человек в шинели, взглянул – и вынул хлебный свой паек, трехсотграммовый, весь обледенелый, и разломил, и детям дал чужим, и постоял, пока они поели. И мать рукою серою, как дым, дотронулась до рукава шинели. Дотронулась, не посветлев в лице… Не видал мир движенья благородней! Мы знали все о жизни наших армий, стоявших с нами в городе, в кольце. …Они расстались. Мать пошла направо, боец вперед – по снегу и по льду. Он шел на фронт, за Нарвскую заставу, от голода качаясь на ходу. Он шел на фронт, мучительно палим стыдом отца, мужчины и солдата: огромный город умирал за ним в седых лучах январского заката. Он шел на фронт, одолевая бред, все время помня – нет, не помня – зная, что женщина глядит ему вослед, благодаря его, не укоряя. Он снег глотал, он чувствовал с досадой, что слишком тяжелеет автомат, добрел до фронта и попал в засаду на истребленье вражеских солдат… …Теперь ты понимаешь – почему нет Армии на всей земле любимей, нет преданней ее народу своему, великодушней и непобедимей! [Источник]
Первое письмо на Каму
Я знаю – далеко на Каме тревожится, тоскует мать. Что написать далекой маме? Как успокоить? Как солгать? Она в открытках каждой строчкой, страшась и всей душой любя, все время молит: «Дочка, дочка, прошу, побереги себя…» О, я любой ценою рада тревогу матери унять. Я напишу ей только правду. Пусть не боится за меня. «Я берегу себя, родная. Не бойся, очень берегу: я город наш обороняю со всеми вместе, как могу. Я берегу себя от плена, позорнейшего на земле. Мне кровь твоя, чернее в венах, диктует: «Гибель, но не плен!» Не бойся, мама, я не струшу, не отступлю, не побегу. Взращенную тобою душу непобежденной сберегу. Не бойся, нет во мне смятенья, еще надолго хватит сил: победоносному терпенью недаром Ленин нас учил. Не бойся, мама, – я с друзьями, а ты люби моих друзей…» …Так я пишу далекой маме. Я написала правду ей. Я не пишу – и так вернее, – что старый дом разрушен наш, что ранен брат, что я старею, что мало хлеба, мало сна. И главная, быть может, правда в том, что не все узнает мать. Ведь мы залечим эти раны, мы все вернем себе опять! И сон – спокойный, долгий, теплый, и песни с самого утра, и будет в доме, в ясных стеклах заря вечерняя играть… И я кричу знакомым людям: – Пишите правду матерям! Пишите им о том, что будет. Не жалуйтесь, что трудно нам… [Источник]
Второе письмо на Каму
…Вот я снова пишу на далекую Каму, Ставлю дату: двадцатое декабря. Как я счастлива, что горячо и упрямо штемпеля Ленинграда на конверте горят. Штемпеля Ленинграда! Это надо понять. Все защитники города понимают меня. Ленинградец, товарищ, оглянись-ка назад, в полугодье войны, изумляясь себе: мы ведь смерти самой поглядели в глаза. Мы готовились к самой последней борьбе. Ленинград в сентябре, Ленинград в сентябре… Златосумрачный, царственный листопад, скрежет первых бомбежек, рыданья сирен, темно-ржавые контуры баррикад. Только все, что тогда я на Каму писала, все, о чем я так скупо теперь говорю, – ленинградец, ты знаешь – было только началом, было только вступленьем к твоему декабрю. Ленинград в декабре, Ленинград в декабре! О, как ставенки стонут на темной заре, как угрюмо твое ледяное жилье, как изголодано голодом тело твое… Мама, Родина светлая, из-за кольца ты твердишь: «Ежечасно гордимся тобой». Да, мы вновь не отводим от смерти лица, принимаем голодный и медленный бой. Ленинградец, мой спутник, мой испытанный друг, нам декабрьские дни сентября тяжелей. Все равно не разнимем слабеющих рук: мы и это, и это должны одолеть. Он придет, ленинградский торжественный полдень, тишины и покоя, и хлеба душистого полный. О, какая отрада, какая великая гордость знать, что в будущем каждому скажешь в ответ: «Я жила в Ленинграде в декабре сорок первого года, вместе с ним принимала известия первых побед». …Нет, не вышло второе письмо на далекую Каму. Это гимн ленинградцам – опухшим, упрямым, родным. Я отправлю от имени их за кольцо телеграмму: «Живы. Выдержим. Победим!» [Источник]
Европа. Война 1940 года
Илье Эренбургу
1 Забыли о свете вечерних окон, задули теплый рыжий очаг, как крысы, уходят глубоко-глубоко в недра земли и там молчат. А над землею голодный скрежет железных крыл, железных зубов и визг пилы: не смолкая, режет доски железные для гробов. Но всё слышнее, как плачут дети, ширится ночь, растут пустыри, и только вдали на востоке светит узенькая полоска зари. И силуэтом на той полоске круглая, выгнутая земля, хата, и тоненькая березка, и меченосные стены Кремля. 2 Я не видала высоких крыш, черных от черных дождей. Но знаю по смертной тоске своей, как ты умирал, Париж. Железный лязг и немая тишь, и день похож на тюрьму. Я знаю, как ты сдавался, Париж, по бессилию моему. Тоску не избудешь, не заговоришь, но всё верней и верней я знаю по ненависти своей, как ты восстанешь, Париж! 3 Быть может, близко сроки эти: не рев сирен, не посвист бомб, а тишину услышат дети в бомбоубежище глухом. И ночью, тихо, вереницей из-под развалин выходя, они сперва подставят лица под струи щедрого дождя. И, точно в первый день творенья, горячим будет дождь ночной, и восклубятся испаренья над взрытою корой земной. И будет ветер, ветер, ветер, как дух, носиться над водой… …Все перебиты. Только дети спаслись под выжженной землей. Они совсем не помнят года, не знают – кто они и где. Они, как птицы, ждут восхода и, греясь, плещутся в воде. А ночь тиха, тепло и сыро, поток несет гряду костей… Вот так настанет детство мира и царство мудрое детей. 4 Будет страшный миг будет тишина. Шепот, а не крик: <Кончилась война…> Темно-красных рек ропот в тишине. И ряды калек в розовой волне… 5 Его найдут в долине плодородной, где бурных трав прекрасно естество, и удивятся силе благородной и многослойной ржавчине его. Его осмотрят с трепетным вниманьем, поищут след – и не найдут следа, потом по смутным песням и преданьям определят: он создан для труда. И вот отмоют ржавчины узоры, бессмертной крови сгустки на броне, прицепят плуги, заведут моторы и двинут по цветущей целине. И древний танк, забыв о нашей ночи, победным ревом сотрясая твердь, потащит плуги, точно скот рабочий, по тем полям, где нес огонь и смерть. 6 Мечи острим и готовим латы затем, чтоб миру предстала Ты необоримой, разящей, крылатой, в сиянье Возмездия и Мечты. К тебе взывают сестры и жены, толпа обезумевших матерей, и дети, бродя в городах сожженных, взывают к тебе: <Скорей, скорей!> Они обугленные ручонки тянут к тебе во тьме, в ночи… Во имя счастливейшего ребенка латы готовим, острим мечи. Всё шире ползут кровавые пятна, в железном прахе земля, в пыли… Так будь же готова на подвиг ратный – освобожденье всея земли! 1940
[Источник]
«Ленинград – Сталинград – Волго-Дон»
Ленинград – Сталинград – Волго-Дон. Незабвенные дни февраля… Вот последний души перегон, вновь открытая мной земля. Нет, не так! Не земля, а судьба. Не моя, а всего поколенья: нарастающая борьба, восходящее вдохновенье. Всё, что думалось, чем жилось, всё, что надо еще найти, – точно в огненный жгут, сплелось в этом новом моем пути. Снег блокадный и снег степной, сталинградский бессмертный снег; весь в движении облик земной и творец его – человек… Пусть, грубы и жестки, слова точно сваи причалов стоят, – лишь бы только на них, жива, опиралась правда твоя… 1952
[Источник]
Марш оловянных солдатиков
Эй, солдат, смелее в путь-дорожку! Путь-дорожка огибает мир. Все мы дети Оловянной Ложки, и ведет нас Юный Командир. Гремят наши пушки, штыки блестят! Хорошая игрушка, дешевая игрушка – коробочка солдат. Командир моложе всех в квартире, но храбрей не сыщешь молодца! При таком хорошем командире рады мы сражаться до конца. Гремят наши пушки, штыки блестят! Отличная игрушка, любимая игрушка – коробочка солдат. Всех врагов мы сломим понемножку, все углы мы к вечеру займем, и тогда об Оловянной Ложке и о Командире мы споем. Гремят наши пушки, штыки блестят! Первейшая игрушка, храбрейшая игрушка – коробочка солдат! Осень 1940
[Источник]
Мой дом
А в доме, где жила я много лет, откуда я ушла зимой блокадной, по вечерам опять в окошках свет. Он розоватый, праздничный, нарядный. Взглянув на бывших три моих окна, я вспоминаю: здесь была война. О, как мы затемнялись! Ни луча… И все темнело, все темнело в мире… Потом хозяин в дверь не постучал, как будто путь забыл к своей квартире. Где до сих пор беспамятствует он, какой последней кровлей осенен? Нет, я не знаю, кто живет теперь в тех комнатах, где жили мы с тобою, кто вечером стучится в ту же дверь, кто синеватых не сменил обоев – тех самых, выбранных давным-давно… Я их узнала с улицы в окно. Но этих окон праздничный уют такой забытый свет в сознанье будит, что верится: там добрые живут, хорошие, приветливые люди. Там даже дети маленькие есть и кто-то юный и всегда влюбленный, и только очень радостную весть сюда теперь приносят почтальоны. И только очень верные друзья сюда на праздник сходятся шумливый. Я так хочу, чтоб кто-то был счастливым там, где безмерно бедствовала я. Владейте всем, что не досталось мне, и всем, что мною отдано войне… Но если вдруг такой наступит день – тишайший снег и сумерек мерцанье, и станет жечь, нагнав меня везде, блаженное одно воспоминанье, и я не справлюсь с ним и, постучав, приду в мой дом и встану на пороге, спрошу… Ну, там спрошу: «Который час?» или: «Воды», как на войне в дороге, – то вы приход не осуждайте мой, ответьте мне доверьем и участьем: ведь я пришла сюда к себе домой и помню все и верю в наше счастье… 1946
[Источник]
Накануне
…Запомни эти дни. Прислушайся немного, и ты – душой – услышишь в тот же час: она пришла и встала у порога, она готова в двери постучать. Она стоит на лесничной площадке, на темной, на знакомой до конца, в солдатской, рваной, дымной плащ-палатке, кровавый пот не вытерла с лица. Она к тебе спешила из похода столь тяжкого, что слов не обрести, Она ведь знала: все четыре года ты ждал ее, ты знал ее пути. Ты отдал все, что мог, ее дерзанью: всю жизнь свою, всю душу, радость, плач. Ты в ней не усомнился в дни страданья, не возгордился праздно в дни удач. Ты с этой самой лесничной площадки подряд четыре года провожал тех – самых лучших, тех, кто без оглядки ушел к ее бессмертным рубежам. И вот – она у твоего порога. Дыханье переводит и молчит. Ну – день, ну – два, еще совсем немного, ну – через час – возьмет и постучит. И в тот же миг серебряным звучаньем столицы позывные запоют. Знакомый голос вымолвит: «Вниманье…», а после трубы грянут и салют, и хлынет свет, зальет твою квартиру, подобный свету радуг и зари, – и всею правдой, всей отрадой мира твое существованье озарит. Запомни ж все. Пускай навеки память до мелочи, до капли сохранит все, чем ты жил, что говорил с друзьями, все, что видал, что думал в эти дни. Запомни даже небо и погоду, все впитывай в себя, всему внемли: ты ведь живешь весной такого года, который назовут – Весной Земли. Запомни ж все! И в будничных тревогах на всем чистейший отблеск отмечай. Стоит Победа на твоем порге. Сейчас она войдет к тебе. Встречай! [Источник]
«О друг, я не думала, что тишина…»
О друг, я не думала, что тишина Страшнее всего, что оставит война. Так тихо, так тихо, что мысль о войне Как вопль, как рыдание в тишине. Здесь люди, рыча, извиваясь, ползли, Здесь пенилась кровь на вершок от земли… Здесь тихо, так тихо, что мнится – вовек Сюда не придет ни один человек, Ни пахарь, ни плотник и ни садовод – никто, никогда, никогда не придет. Так тихо, так немо – не смерть и не жизнь. О, это суровее всех укоризн. Не смерть и не жизнь – немота, немота – Отчаяние, стиснувшее уста. Безмирно живущему мертвые мстят: Все знают, все помнят, а сами молчат. 1940
[Источник]
Осень сорок первого
Я говорю, держа на сердце руку, так на присяге, может быть, стоят. Я говорю с тобой перед разлукой, страна моя, прекрасная моя. Прозрачное, правдивейшее слово ложится на безмолвные листы. Как в юности, молюсь тебе сурово и знаю: свет и радость – это ты. Я до сих пор была твоим сознаньем. Я от тебя не скрыла ничего. Я разделила все твои страданья, как раньше разделяла торжество. …Но ничего уже не страшно боле, сквозь бред и смерть сияет предо мной твое ржаное дремлющее поле, ущербной озаренное луной. Еще я лес твой вижу и на камне, над безымянной речкою лесной, заботливыми свернутый руками немудрый черпачок берестяной. Как знак добра и мирного общенья, лежит черпак на камне у реки, а вечер тих, не слышно струй теченье, и на траве мерцают светляки… О, что мой страх, что смерти неизбежность, испепеляющий душевный зной перед тобой – незыблемой, безбрежной, перед твоей вечерней тишиной? Умру, – а ты останешься как раньше, и не изменятся твои черты. Над каждою твоею черной раной лазоревые вырастут цветы. И к дому ковыляющий калека над безымянной речкою лесной опять сплетет черпак берестяной с любовной думою о человеке… Сентябрь 1941
[Источник]
Песня дочери
Рыженькую и смешную дочь баюкая свою, я дремливую, ночную колыбельную спою, С парашютной ближней вышки опустился наземь сон, под окошками колышет голубой небесный зонт. Разгорелись в небе звезды, лучики во все концы; соколята бредят в гнездах, а в скворечниках скворцы. Звездной ночью, птичьей ночью потихоньку брежу я: «Кем ты будешь, дочка, дочка, рыженькая ты моя? Будешь ты парашютисткой, соколенком пролетать: небо – низко, звезды – близко, до зари рукой подать! Над зеленым круглым миром распахнется белый шелк, скажет маршал Ворошилов: «Вот спасибо, хорошо!» Старый маршал Ворошилов скажет: «Ладно, будем знать: в главный бой тебя решил я старшим соколом послать». И придешь ты очень гордой, крикнешь: «Мама, погляди! Золотой красивый орден, точно солнце, на груди…» Сокол мой, парашютистка, спи… не хнычь… время спать… небо низко, звезды близко, до зари рукой подать… 1936
[Источник]
Призывная
Песенкой надрывною очертивши темя, гуляли призывники остатнее время. Мальчишечки русые – все на подбор, почти что безусые… Веселый разговор!.. Дни шатались бандами, нарочно напылив, украшены бантами тальянки были их. Дышали самогонкой, ревели они: «Прощай, моя девчонка, остатние дни!» Им было весело, таким молодым, кто-то уж привесил жестянку звезды… Мальчишечки русые шли в набор, почти что безусые… Веселый разговор!.. 1927 или 1928
[Источник]
Пусть голосуют дети
Я в госпитале мальчика видала. При нем снаряд убил сестру и мать. Ему ж по локоть руки оторвало. А мальчику в то время было пять. Он музыке учился, он старался. Любил ловить зеленый круглый мяч… И вот лежал – и застонать боялся. Он знал уже: в бою постыден плач. Лежал тихонько на солдатской койке, обрубки рук вдоль тела протянув… О, детская немыслимая стойкость! Проклятье разжигающим войну! Проклятье тем, кто там, за океаном, за бомбовозом строит бомбовоз, и ждет невыплаканных детских слез, и детям мира вновь готовит раны. О, сколько их, безногих и безруких! Как гулко в черствую кору земли, не походя на все земные звуки, стучат коротенькие костыли. И я хочу, чтоб, не простив обиды, везде, где люди защищают мир, являлись маленькие инвалиды, как равные с храбрейшими людьми. Пусть ветеран, которому от роду двенадцать лет, когда замрут вокруг, за прочный мир, за счастие народов подымет ввысь обрубки детских рук. Пусть уличит истерзанное детство тех, кто войну готовит, – навсегда, чтоб некуда им больше было деться от нашего грядущего суда. 1949
[Источник]
Разведчик
Мы по дымящимся следам три дня бежали за врагами. Последний город виден нам, оберегаемый садами. Враг отступил. Но если он успел баллоны вскрыть, как вены? И вот разведчик снаряжен очередной полдневной смены. И это – я. И я теперь вступаю в город, ветра чище… Я воздух нюхаю, как зверь на человечьем пепелище. И я успею лишь одно – бежать путем сигнализаций: «Заражено, заражено»… …И полк начнет приготовляться. Тогда спокойно лягу я, конец войны почуя скорый… . . . . . . . . . . . . . . . . А через час войдут друзья в последний зараженный город. 1940
[Источник]
Романс стойкого оловянного солдатика
1 В синем сапоге, на одной ноге, я стою пред комнаткой твоей… Буки не боюсь, не пошелохнусь – всюду помню о любви своей! Пусть и град, и гром, пусть беда кругом – я таким событьям только рад. Охватив ружье, с песней про Нее – крепче на ноге держись, солдат. 2 В синем сапоге, на одной ноге, под твоим окошечком стою. Буки не боюсь, не пошелохнусь, охраняю милую мою. Пусть беда кругом, пусть и град, и гром – никогда не отступай назад! Охватив ружье, с песней про Нее – крепче на ноге держись, солдат! Осень 1940
[Источник]
Стихи о ленинградских большевиках
