Свобода в изгнании. Автобиография Его Святейшества Далай-ламы Тибета.

Есть и еще одна область, где, я считаю, может происходить диалог между современной наукой и тибетской культурой, она относится скорее к области теории, чем к экспериментальному знанию. Некоторые самые последние открытия в физике частиц наталкивают нас, по-видимому, на идею недвойственности сознания и материи. Например, было обнаружено, что если сжимать вакуум (то есть, можно сказать, пустое пространство), то появляются частицы, которых прежде там не было: вещество, очевидно, определенным образом является неотъемлемо присущим. Эти открытия могли бы обнаружить область соприкосновения науки и буддийской теории мадхьямики о Пустоте. В сущности, она подтверждает, что сознание и материя существуют отдельно, но взаимозависимо.

Однако я хорошо понимаю опасность привязывания духовного знания к какой-либо научной системе. В то время как буддизм продолжает соответствовать своим задачам спустя два с половиной тысячелетия после зарождения, научные истины относительно недолговечны. Не хочу сказать, что считаю такие вещи, как предсказания оракула или способность монахов проводить ночи на морозе, доказательством силы волшебства. Но я не могу согласиться и с нашими китайскими братьями и сестрами, считающими, что признание тибетцами подобных явлений является доказательством нашей отсталости и варварства. Даже с самой строгой научной точки зрения это необъективное отношение.

В то же время, если и принимать какой-то принцип, то это не означает, что все, с ним связанное, принимается безоговорочно. Если провести аналогию, так же нелепо было бы без разбора по-рабски следовать каждому высказыванию Маркса и Ленина перед лицом явной очевидности того факта, что коммунистическая система несовершенна. Неусыпную внимательность следует проявлять всякий раз, когда дело касается таких областей, которые мы не слишком хорошо понимаем. Здесь, конечно же, может помочь наука. В конце концов, мы считаем таинственным только то, чего не понимаем.

До сих пор результаты исследований, о которых я написал, были полезны для обеих сторон. Но я понимаю, что они достоверны настолько, насколько точны те эксперименты, которые применяются для их получения. Кроме того, я знаю, что если что-то не найдено, то это не означает, будто оно не существует. Это доказывает только то, что в данном эксперименте его нельзя обнаружить. (Так если у меня в кармане неметаллический предмет, который я не могу извлечь магнитом, то это не означает, что мой карман пуст.) Вот почему мы должны очень внимательно проводить исследования, особенно когда имеем дело с такой областью, где научный опыт невелик. Например, хотя научное исследование не может узнать мои мысли, это не только не значит, что их не существует, но не значит также, что какие-то другие методы исследования не могут обнаружить чего-либо относительно них — здесь-то и действует тибетское знание. Благодаря психической практике мы развиваем методы для совершения таких вещей, которые наука все еще не может адекватно объяснить. Вот это и является основой так называемых "магии" и "тайн" тибетского буддизма.

Глава тринадцатая

Новости из Тибета

В начале 1959 года, когда напряженность стала приближаться к уровню окончательной катастрофы, я услышал, что НОАК направила меморандум Председателю Мао. В нем сообщалось, что тибетцы недовольны продолжающимся присутствием НОАК и, более того, — случаев неповиновения так много, что тюрьмы переполнены. Мао, по-видимому, ответил, что нет нужды беспокоиться. Можно было не принимать в расчет чувства тибетцев: они не имели отношения к делу. Что касается неповиновения, то власти были готовы посадить в тюрьму все население, если понадобится. Следовательно, требовалось подготовить для этого место. Помню, что я пришел в ужас, услышав это. Какой контраст с прежними днями, когда я мог распознать в лицо каждого заключенного в Лхасе и каждого из них считал своим другом!

Другая история, услышанная приблизительно тогда же, касалась реакции Мао на доклад, посланный ему после Мартовского восстания. В докладе сообщалось, что порядок восстановлен. "А как Далай-лама?", — говорят, спросил он. Когда ответили, что я бежал, он сказал: "В таком случае мы проиграли сражение". После этого всю информацию о Великом Кормчем я получал из газет и передач международной службы новостей Би Би Си. У меня не было никакого контакта с Пекином, как не было его и у Тибетского правительства в изгнании до самой смерти Мао в сентябре 1976 года.

В то время я находился в Ладакхе, являющемся частью отдаленной северной индийской провинции Джамму и Кашмир, — я проводил там посвящение Калачакры. На второй день трехдневной церемонии умер Мао. На третий день все утро шел дождь. Но днем появилась одна из самых прекрасных радуг, какие я когда-либо видел. Я был уверен, что это добрый знак. Однако несмотря на такой благоприятный знак, я не ожидал того драматического поворота событий, который последовал в Пекине. Почти сразу же была арестована "банда четырех", возглавляемая женой Мао — Цзян Цинь. Быстро сделалось очевидным, что именно они по существу правили Китаем за спиной больного Председателя в течение последних нескольких лет, проводя жестокую политику и поддерживая продолжение Культурной Революции.

Затем в 1977 году Ли Сяньнянь, в то время президент Китайской Народной Республики, заявил, как сообщалось, что Культурная Революция, хотя и достигла многого, одновременно нанесла определенный урон. Это был первый признак того, что китайское руководство наконец стало смотреть в лицо реальности. За этим последовало примирительное заявление по Тибету, когда в апреле того же года, Нгаво Нгаванг Джигмэ (к тому времени высокопоставленный член администрации в Пекине) публично провозгласил, что Китай приветствовал бы возвращение Далай-ламы "и его последователей, бежавших в Индию". Начиная с 1988 года китайцы призывали всех, кто покинул Тибет, вернуться, говоря, что они будут приняты с распростертыми объятиями.

Это заявление знаменовало начало интенсивной пропагандистской кампании, направленной на то, чтобы соблазнить людей вернуться. Мы все больше и больше слышали о "невиданном счастье в сегодняшнем Тибете". Вскоре после этого Хуа Гофэн, назначенный преемником Мао, призвал к полному восстановлению тибетских обычаев и, впервые за последние двадцать лет, пожилым людям дозволили обходить по кругу Джокханг, а также была разрешена национальная одежда. Это выглядело многообещающе, и оказалось, было не последним знаком надежды.

25 февраля 1978 года, к моей великой радости и удивлению, после почти десятилетнего заключения был освобожден из тюрьмы Панчен-лама. Вскоре после этого Ху Яобан, бывший тогда у власти, пересмотрел официальное заявление президента Ли Сяньняня по Культурной Революции и заявил, что она носила целиком отрицательный характер, что этот эксперимент не принес Китаю никакой пользы.

Это прозвучало чрезвычайно обнадеживающе. Но я считал все же, что если китайцы действительно в корне переменили свои убеждения, то лучше всего об этом будет свидетельствовать истинная искренность по отношению к Тибету. И поэтому в своей речи от 10 марта (отмечающей девятнадцатую годовщину национального восстания тибетского народа) я призвал китайские власти разрешить неограниченное посещение Тибета иностранцами. Я предложил также, что они должны позволить тибетцам из оккупированного Тибета посетить свои семьи в изгнании и наоборот. Мне думалось, что если шесть миллионов тибетцев действительно счастливы и достигли небывалого расцвета, в чем нас теперь убеждали, у нас не оказалось бы оснований доказывать обратное. Но мы должны были выяснить, насколько истинны такие утверждения.

К моему удивлению, эти предложения приняли во внимания. Так немного времени спустя первым иностранным гостям было разрешено посетить Тибет. В согласии с моими пожеланиями, дали разрешение также тибетцам, проживающим и в Тибете, и за его пределами, совершать поездки друг к другу, хотя, конечно же, это разрешение никоим образом не было совершенно свободным и неограниченным.

Эти крупные сдвиги в Китае происходили в то время, когда и Индия также претерпевала важные перемены. В 1977 году г-жа Ганди проиграла на выборах, назначенных ею после периода чрезвычайного положения. На этом посту ее сменил г-н Мораджи Десаи, принадлежащий к Джаната-партии, которая впервые с момента провозглашения независимости Индии смогла победить партию Конгресса. Вскоре г-жа Ганди снова пришла к власти, но за прошедшее время я поближе познакомился с г-ном Десаи, которого впервые встретил в 1956 году и с тех пор узнал и полюбил.

Когда я пишу эту книгу, он еще жив, хотя теперь является уже очень пожилым человеком, и я продолжаю считать его близким другом. Он крайне интересная личность, с удивительным лицом, спокойным и жизнерадостным. Не хочу сказать, что у него нет своих недостатков. Но как и жизнь Махатмы Ганди, повседневная жизнь Десаи очень аскетична. Он строгий вегетарианец; не притрагивается к алкоголю и табаку. Он также в высшей степени откровенен в своих взаимоотношениях с другими людьми. Мне иногда даже казалось, не слишком ли он откровенен. Однако если это один из его недостатков, то, на мой взгляд, недостаток этот более чем компенсируется его дружеским отношением к тибетскому народу. Однажды он написал мне, что индийская культура и тибетская культура — разные ветви одного и того же Дерева Бодхи. Это совершенно верно. Как я уже говорил, связи между нашими странами имеют очень глубокие корни. Многие индийцы считают Тибет воплощением небес на земле — страной богов и святых мест. Для верующих индийцев почитаемыми местами паломничества являются и гора Кайлаш и озеро Манасаровар на юге и юго-западе Тибета соответственно. Подобным же образом мы, тибетцы, считаем Индию "Арьябхуми" — Страной святости.

В конце 1978 года произошли дальнейшие внушающие надежду перемены, когда первым лицом в Пекине стал Дэн Сяо-пин. Так как он был лидером более умеренной фракции, его приход к власти должен был означать реальные перемены к лучшему в будущем. Я всегда считал, что Дэн может когда-нибудь совершить нечто великое для своей страны. Будучи в Китае в 1954-1955 годах, я несколько раз встречался с ним, и он произвел на меня большое впечатление. У нас никогда не было больших бесед, но я многое слышал о нем — в частности, что это человек не только очень одаренный, но также и решительный.

Когда я видел его в последний раз, помню, он сидел в большом кресле, очень маленький человек, и медленно методично очищал апельсин. Он не слишком много говорил, но было видно, что он внимательно слушает все, что говорят другие. Дэн произвел на меня впечатление сильной личности. Теперь становится ясным, что в дополнение к этим качествам он был также весьма мудр. Ему принадлежат некоторые выразительные краткие высказывания, как например: "Из фактов важно извлечь истину", "Пока кот ловит мышей, неважно, черный он или белый", "Если ваше лицо уродливо, нет смысла притворяться, что это не так". Кроме того, в политике он проявлял большую озабоченность по поводу экономики и образования, нежели по поводу политических доктрин и пустых лозунгов.

Затем, в ноябре 1978 года тридцать три узника, большей частью престарелые члены моей администрации, были публично освобождены с большими торжествами в Лхасе. Эти люди являлись так называемыми последними "лидерами бунтовщиков". В китайских газетах заявлялось, что после проведения для них месячного путешествия по "новому Тибету" им должны будут оказать помощь в поисках работы и даже в выезде за границу, если они этого пожелают.

Наступление Нового года нисколько не приостановило этого бурного потока необычайного развития событий. 1-го февраля 1979 года, в день, который совпал с годовщиной официального признания Китайской Народной Республики Соединенными Штатами, впервые публично появившийся за последние четырнадцать лет Панчен-лама присоединил свой голос к тем голосам, которые призывали Далай-ламу и его товарищей по изгнанию вернуться. "Если Далай-лама искренне заинтересован в счастье и процветании тибетских масс, то он не должен иметь по поводу этого никаких сомнений", — сказал он. "Я могу гарантировать, что нынешний уровень жизни тибетского народа в Тибете во много раз превосходит уровень "старого общества". Спустя неделю это приглашение было повторено по Радио Лхасы, при объявлении о создании специального комитета по встрече тибетцев, прибывающих из-за границы.

Через неделю после этого Гьело Тхондуп неожиданно прибыл в Канпур (штат Уттар Прадеш), где я участвовал в религиозной конференции. К моему удивлению, он заявил, что слышал от одних своих старых и верных друзей в Гонконге (где он теперь живет), что Синьхуа, Агентство новостей Нового Китая, которое официально представляет Китай в этой британской колонии, пожелало установить с ним контакт. После этого он встретился с личным представителем Дэн Сяопина, который пояснил, что китайский лидер хочет установить связи с Далай-ламой. В знак своей доброй воли Дэн собирается пригласить Гьело Тхондупа для беседы в Пекин. Мой брат отказался, так как сначала хотел выяснить мое мнение.

Это было совершенно неожиданным, и я не мог дать ему ответ сразу. Развитие событий за последние два года казалось многообещающим. Однако, как гласит древняя индийская пословица: "Укушенный змеей боится веревки". И к сожалению, мой опыт общения с китайским руководством подсказывал, что ему нельзя доверять. Эти представители власти не только лгали, но и не стыдились ничуть, когда их ложь вскрывалась. Культурная Революция была грандиозным достижением, пока она продолжалась; теперь она стала ошибкой — но в этом признании отсутствовало всякое чувство вины. Не было и никаких подтверждений тому, что эти люди когда-либо держали свои обещания. Вопреки твердой гарантии статьи тринадцатой "Соглашения из семнадцать пунктов" о том, что китайцы "не возьмут ни иголки, ни нитки" у тибетцев, они разграбили всю страну. В довершение всего они проявили своими бесчисленными зверствами полное неуважение к правам человека. Создавалось впечатление, что в сознании китайцев, вероятно вследствие огромного размера их собственного населения, человеческая жизнь рассматривалась только как дешевый товар — а жизнь тибетцев — и того дешевле. Поэтому я считал необходимым проявить крайнюю осторожность.

С другой стороны, я глубоко верю в то, что проблемы между людьми должны решаться только через контакты между ними. Поэтому невредно было бы послушать, что скажут китайцы. Одновременно мы могли бы попытаться изложить свои собственные взгляды. Нам определенно нечего было скрывать. Кроме того, если власти в Пекине имеют серьезные намерения, мы даже могли бы послать комиссию по расследованию, чтобы прояснить реальное положение вещей.

Учитывая все эти соображения и зная, что правда на 100 процентов на нашей стороне, а также в соответствии с желанием всего тибетского населения, я сказал брату, что он может ехать. После того, как он встретится с китайскими лидерами, мы могли бы планировать следующий шаг. Одновременно я отправил в Пекин через китайское посольство в Индии свое предложение разрешить комиссии из Дхарамсалы посетить Тибет, чтобы она могла разобраться там в реальной обстановке и доложить мне. Я также попросил своего брата выяснить, насколько это осуществимо.

Вскоре я получил взволновавшие меня новости из совершенно другого района. Это было приглашение посетить буддийские общины Монгольской Республики и СССР. Я понимал, что эта поездка могла бы вызвать неудовольствие моих друзей в Пекине, но с другой стороны, считал, что как буддийский монах и, более того, как Далай-лама я обязан служить своим единоверцам. Кроме того, как мог я отказать тем самым людям, которые дали мне мой титул! К тому же, поскольку я не имел возможности исполнить свою мечту о поездке в Россию, когда был высокопоставленным китайским чиновником (передвижение которого, тем не менее, было строго ограничено), я не хотел упустить возможность поехать туда в качестве тибетского беженца. Поэтому я с радостью принял предложение.

Никакой отрицательной реакции не последовало, и когда Гьело Тхондуп вернулся в Дхарамсалу в конце марта, он объявил, что китайцы приняли мое предложение послать комиссию в Тибет. Это вселило в меня большую надежду. Казалось, Китай наконец пытается найти мирное разрешение тибетского вопроса. Отъезд делегации был назначен на август.

Тем временем я отправился в Москву по пути в Монголию в начале июня. По прибытии мне показалось, что я опять попал в знакомый мир. Я сразу же узнал какую-то гнетущую атмосферу, с которой пришлось так хорошо познакомиться в Китае. Но это не помешало мне увидеть, что те люди, с которыми я встречался, были в сущности хорошими и добрыми людьми — и удивительно наивными. Это последнее наблюдение я сделал, когда какой-то журналист из одной русской ежедневной газеты стал брать у меня интервью. Все его вопросы были явно предназначены для того, чтобы вытянуть комплименты. Если я говорил что-нибудь не в пользу правительства или если ответы несколько отличались от того, чего он ожидал от меня, он бросал сердитые взгляды. В другой раз один журналист, исчерпав свой заготовленный список вопросов, застеснялся и сказал совершенно бесхитростно: "Как Вы думаете, о чем бы мне Вас теперь спросить"?

Где бы я ни был в Москве, я видел то же обаяние под внешним конформизмом. Это было еще одним подтверждением моей уверенности в том, что никто нигде в мире сознательно не хочет страдать. В то же самое время я еще раз убедился в важности личных контактов с людьми: я мог увидеть своими глазами, что русские являются монстрами не больше, чем китайцы или британцы, или американцы.

Особенно я был тронут тем, с какой теплотой меня принимали члены русской православной церкви.

Из Москвы я отправился в Бурятскую республику, где провел один день в буддийском монастыре. Хотя не было возможности иметь с кем-либо непосредственный контакт, оказалось, я мог понимать их молитвы, так как они читаются по-тибетски, подобно тому, как католики всего мира пользуются латынью. Монахи также пишут по-тибетски. В довершении всего я обнаружил, что мы можем очень хорошо общаться при помощи глаз. Когда я вошел в монастырь, то заметил, что многие из монахов и мирян были в слезах. Именно к такому спонтанному выражению чувств склонны тибетцы, и я ощутил нашу близость.

Монастырь в Улан-Удэ, столице Бурятии — это одна из самых больших достопримечательностей, которые я видел в СССР. Он был построен в 1945 году, когда Сталин находился на вершине своей власти. Я не понял, каким образом это могло произойти, но такой факт помог мне осознать, что духовность настолько глубоко коренится в человеческом сознании, что очень трудно, если не вовсе невозможно, выкорчевать ее. Подобно моим соотечественникам, народ Бурятии страшно страдал за свою веру и даже более длительное время. И все же, где бы я ни был, я видел ясные доказательства того, что при малейшей возможности их духовная жизнь начинает процветать.

Это углубило мою убежденность, что для тех стран, где продолжает существовать марксизм, необходимо иметь диалог между буддизмом и марксизмом — как это воистину и должно быть между религиями и любой формой материалистической идеологии. Эти два подхода к жизни совершенно очевидно дополняют друг друга. Печально, что людям свойственно думать, будто они находятся в оппозиции друг к другу. Если бы материализм и технология действительно были решением всех проблем человечества, то самые развитые индустриальные общества сейчас были бы переполнены улыбающимися лицами. Но это не так. Точно так же, если бы людям предназначалось заниматься только вопросами духовности, то все мы жили бы счастливо в соответствии со своими религиями. Но тогда не было бы никакого прогресса. Нужно и материальное, и духовное развитие. Человечество не должно стоять на месте, потому что это род смерти.

Из Улан-Удэ я вылетел в Улан-Батор, столицу Монгольской республики, где меня встречала группа монахов, очень эмоциональных в своих приветствиях. Однако эта радость и непосредственность, с которой меня принимали, очевидно, не была одобрена властями. В тот первый день люди теснились со всех сторон, стараясь дотронуться до меня. Но на следующее утро оказалось, что все вели себя как статуи, а на их глазах я заметил слезы. Никто не подошел ко мне близко, когда я посетил дом, в котором в начале этого века останавливался мой предшественник. Потом все же один человек ухитрился тайно пренебречь официальной линией. Когда я вышел из музея, то почувствовал что-то странное в рукопожатии человека, стоявшего у ворот. Посмотрев вниз, я понял, что он всунул мне в руку для благословения маленькие четки. Увидев это, я почувствовал одновременно великую печаль и сострадание.

Именно в этом музее мне случилось заметить одну картину, изображающую монаха с огромным ртом, в который шли кочевники вместе со своим скотом. Очевидно, это считалось антирелигиозной пропагандой. Я подвинулся, чтобы посмотреть поближе, но мой гид занервничал и постарался увести меня от этого неуклюжего образчика коммунистической пропаганды. Поэтому я сказал, что нет нужды скрывать от меня что-то. В том, о чем говорилось в этой картинке, была и некоторая доля правды. Такие факты не следует замалчивать. В каждой религии имеется способность наносить вред, эксплуатировать людей, как подразумевалось в этом изображении. Но это вина не самой религии, а людей, которые ее практикуют.

Еще один забавный случай произошел на другой выставке, где была модель мандалы Кала чакры. Я заметил некоторые неточности в ее построении, поэтому, когда одна молодая сотрудница стала объяснять мне ее значение, я сказал: "Послушайте! Я же специалист в этих вопросах, почему бы Вам не позволить мне объяснить ее для Вас?" и стал указывать на неточности в мандале. Мне это доставило удовольствие.

Когда я ближе узнал монголов, то стал понимать, как сильны связи между нашими двумя странами. Для начала, религия в Монголии та же самая, что и у нас. Как я уже упоминал, в прошлом многие монгольские ученые посещали Тибет, они сделали большой вклад в нашу культуру и религию. Тибетцы пользуются многими религиозными текстами, которые были написаны монголами. Кроме того, у нас много общих обычаев, например, вручение ката. (Одно небольшое различие заключается в том, что тибетские ката белые, а монгольские бледно-голубые или голубовато-серые.) Когда я думал об этих связях, мне пришло в голову, что в историческом плане Монголия имела такие же отношения с Тибетом, какие Тибет с Индией. Помня об этом, я договорился об обмене студентами из наших общин, тем самым возобновив древние связи между нашими двумя странами.

До времени отъезда я получил много благоприятных впечатлений как от СССР, так и от Монголии. Некоторые из них касались материального прогресса, который я увидел, особенно в последней стране, где был сделан большой шаг вперед в области индустрии, земледелия и скотоводства. С тех пор я еще раз бывал в России (в 1987 году) и тогда с радостью обнаружил, что атмосфера явно переменилась в лучшую строну. Это было ощутимым доказательством того, что политическая свобода имеет прямое отношение к самочувствию людей. Теперь имея возможность выражать свои истинные чувства, они явно стали намного счастливее.

2-го августа 1979 года делегация, состоящая из пяти членов Тибетского правительства в изгнании, выехала из Дели в Тибет через Пекин. Я тщательно выбирал их. Так как было важно, чтобы они были как можно более объективны, я выбрал людей, которые не только знали Тибет до китайского вторжения, но еще и были знакомы с современным миром. Кроме того, я также обеспечил в составе делегации представительство всех трех провинций.

В числе делегатов был мой брат Лобсан Самтэн. Он давно отказался от своих монашеских обетов, оставив меня единственным представителем нашей семьи в Сангхе, и проходил тогда самую современную фазу в плане одежды и внешности. Лобсан отрастил длинные волосы и носил большие свисающие усы. Его одежда также была соответствующей. Я немного беспокоился, что его могут не узнать в Тибете те, кто должны бы помнить его.

Я и теперь, более десяти лет спустя, еще не совсем понимаю, каких впечатлений ожидало пекинское руководство от членов этой делегации, побывавших в "новом" Тибете. Но, думаю, оно было уверено, что делегация увидит такое благополучие и процветание своей родины, что не останется никаких причин для пребывания в изгнании. (И действительно, боясь, что делегация может подвергнуться физическому нападению со стороны благонамеренно настроенного местного населения, "китайские власти проинструктировали тибетцев вести себя вежливо с делегатами)! Также я предполагаю, что существование Далай-ламы и Тибетского правительства в изгнании причиняет большое неудобство Китаю, который начинает проявлять озабоченность относительно мнения мирового сообщества. Поэтому любые средства казались приемлемыми, чтобы заманить нас обратно.

Хорошо, что они были так уверены в себе. Потому что пока первая делегация находилась в Пекине, китайские власти приняли мое предложение о том, чтобы за этой комиссией последовало еще три.

Пять моих представителей провели две недели в Пекине, проводя собрания и планируя свой маршрут, который был рассчитан на четыре месяца и дал бы им возможность объездить весь Тибет вдоль и поперек. Однако как только они прибыли в Амдо, события стали разворачиваться никуда не годным с точки зрения китайцев образом. Куда бы ни отправились делегаты, повсюду их обступали толпы из тысяч людей, в основном это была молодежь, все просили благословения и новостей о моей персоне. Это возмутило китайцев, которые поспешно сигнализировали в Лхасу, чтобы предупредить местные власти о той опасности, которая их подстерегает. Ответ гласил: "Благодаря высокому уровню политической подготовки в столице нет никакого повода для беспокойства".

Однако же во время своей поездки эти пять изгнанников на каждом шагу встречали восторженный прием. А по прибытии в Лхасу их приветствовали бесчисленные толпы народа — они привезли с собой фотографии, запечатлевшие улицы, забитые тысячами и тысячами доброжелательных людей, которые пренебрегли недвусмысленным предупреждением не выходить на улицы. Один делегат, находясь в Лхасе, невольно подслушал, как некий высокопоставленный кадровый работник, обращаясь к своему коллеге, сказал: "Все усилия последних двадцати лет пошли насмарку за один день".

Хотя между руководством и населением любой страны с авторитарным правлением часто бывают расхождения во взглядах, но в данном случае, по-видимому, китайское руководство совершило грандиозный просчет. Несмотря на то, что у него была высокоэффективная система государственной безопасности, существующая для того, чтобы не допустить вещей такого рода, их оценка ситуации оказалась совершенно неверной. Но что мне кажется еще более удивительным, что несмотря на весь этот опыт китайцы продолжают сохранять все ту же систему. Так, например, когда Ху Яобан, бывший тогда генеральным секретарем Коммунистической партии Китая и прямым наследником Дэн Сяопина, посетил Тибет на следующий год, ему показали китайский вариант потемкинской деревни и полностью ввели в заблуждение. Точно так же в 1988 году, как мне рассказывали, один выдающийся китайский лидер посетил Лхасу и спросил какую-то пожилую женщину, что она думает о текущем положении в Тибете. Она, конечно же, верноподданно повторила линию партии, а он охотно принял это за истинные чувства тибетцев. Китайским властям, кажется, нравится дурачить самих себя. Ведь всякий, обладающий хоть долей здравомыслия, понимает, что под угрозой жестокого наказания человек не будет обнаруживать какое-либо несогласие.

К счастью, Ху Яобан был обманут не в полной мере. Он публично высказался о том, что поражен условиями жизни тибетцев и даже спросил, уж не бросают ли в реку все те деньги, которые выделяются Тибету. Он дал обещание о выводе восьмидесяти пяти процентов китайского кадрового состава, размещенного в оккупированном Тибете.

Об этих предложенных им мероприятиях больше ничего не было слышно. Ху Яобан находился у власти не очень долго и в конце концов был вынужден уйти с поста генерального секретаря Коммунистической партии Китая. Тем не менее я благодарен ему за то большое мужество, которое он проявил, признав ошибки Китая в Тибете. Тот факт, что он сделал это, доказывает, что не все даже среди руководства в Китае поддерживают репрессивную политику правительства. Но если признание Ху Яобана не имело большого влияния на решение тибетского вопроса, то доклад, подготовленный первой делегацией после приезда ее в Дхарамсалу в конце декабря, скорее всего, такое влияние оказал.

Когда я вернулся из своей длительной поездки (в Россию, Монголию, Грецию, Швейцарию и, наконец, Соединенные Штаты) в октябре 1979 года, возвратились и пять членов делегации. Они привезли с собой сотни отснятых кинолент, многочасовые магнитофонные записи бесед и достаточно много общей информации, что потребовало многомесячной работы по сопоставлению, переработке и анализу. Также они доставили более семи тысяч писем от тибетцев своим семьям, находящимся в эмиграции — это был первый случай получения почты из Тибета за последние более чем двадцать лет.

К сожалению, впечатления комиссии от "нового" Тибета оказались в большой степени негативными. Окруженные толпами плачущих тибетцев повсюду, где бы они ни бывали, они увидели многочисленные доказательства того, что китайские власти безжалостно и систематически стараются уничтожить нашу древнюю культуру. Кроме того, их засыпали бесчисленными свидетельствами о голодных годах, массовой гибели от голода, публичных казнях, а также грубых и отвратительных нарушениях прав человека, самое мягкое из которых заключалось в том, что детей отрывали от семей и заставляли работать в бригадах принудительного труда или отправляли для "образования" в Китай, об арестах ни в чем не повинных граждан и гибели тысяч монахов и монахинь в концентрационных лагерях. Этот скорбный перечень приводил в ужас, он сопровождался десятками фотографий монастырей, превращенных в груды камней или приспособленных под зернохранилища, фабрики и скотные дворы.

Однако несмотря на всю представленную информацию, китайские власти ясно дали понять, что они не намерены выслушивать какую-либо критику ни со стороны членов делегации, ни со стороны любого тибетца из зарубежной общины. Поскольку мы живем за пределами страны, то не имеем никакого права критиковать происходящее внутри, — сказали они. Когда Лобсан Самтэн сообщил мне это, я вспомнил случай, произошедший в пятидесятых годах. Китаец, член партии, спросил одного тибетского сотрудника, каково его мнение о правлении китайцев в Тибете. "Позвольте мне сначала выехать из этой страны, — ответил тибетец, — а потом уж я вам скажу".

Но все-таки надо отметить, что делегация привезла и некоторые обнадеживающие новости. Например, когда она была в Пекине, состоялась встреча с молодыми студентами, обучавшимися в школе партийных кадров. Вместо того, чтобы слепо верить в марксизм и поддерживать прокитайскую политику, они все оказались полностью приверженными делу освобождения Тибета. А судя по многочисленным примерам, когда рядовые тибетцы открыто не подчиняются китайским властям, чтобы выразить свою любовь и уважение Далай-ламе, дух народа еще далеко не сломлен. В самом деле, кажется, что эти ужасные испытания послужили только усилению их решимости.

Другим положительным событием для первой делегации была встреча с Панчен-ламой в Пекине. Китайские власти подвергли его страшно жестокому обращению — он показал пяти своим соотечественникам шрамы, оставшиеся после пыток. Он рассказал, что после моего бегства его монастырь в Ташилхунпо не был разрушен НОАК. Но после того, как он стал критиковать наших новых хозяев, туда были посланы войска. Затем в течение 1962 года китайцы настаивали, чтобы он занял мое место в качестве председателя Подготовительного комитета. Он отказался, а вместо этого послал Председателю Мао меморандум длиной в 70 тысяч иероглифов, содержавший жалобы. Затем он был снят с должности (хотя Мао бессовестно заверил, что его замечания будут учтены), а несколько пожилых монахов, пробравшихся обратно в Ташилхунпо, были арестованы, обвинены в преступной деятельности и подвергнуты оскорблениям перед населением Шигацзе.

В начале 1964 года Панчен-ламе дали возможность реабилитироваться. Ему предложили произнести речь перед жителями Лхасы во время праздника Монлам, который был возобновлен на один день. Он согласился. Однако, к удивлению китайских властей он провозгласил перед собравшимися людьми, что в действительности Далай-лама — истинный лидер тибетского народа. Он закончил свою речь, выкрикнув: "Да здравствует Далай-лама!" Его, конечно же арестовали и после тайного следствия, продолжавшегося семнадцать дней, он исчез из поля зрения. Многие опасались, что его тоже убили. Но теперь выяснилось, что сначала он был помещен под домашний арест, а затем заключен в китайскую тюрьму особого режима, где его подвергали интенсивным пыткам и политическому "перевоспитанию". Условия там были настолько невыносимыми, что он не раз пытался покончить с собой.

Итак, Панчен-лама оказался жив и сравнительно здоров. Но члены делегации видели, что здоровье самого Тибета весьма слабое. Верно, что экономику страны преобразовали, и всего стало больше. Но тибетцам от этого была нулевая польза, так как все блага находились в руках китайских оккупантов. Например, теперь здесь были заводы, которых не существовало раньше, но все, что они производили, уходило в Китай. А сами заводы были размещены с учетом одной только их выгодности — то есть заведомо пагубно для окружающей среды. То же самое и с гидроэлектростанциями. Более того, китайский квартал, имеющийся в каждом большом или малом городе сиял, залитый светом, а даже в Лхасской тибетской части города в любой из комнат самое большее, что можно было обнаружить — это одну лампочку в 15 или 20 ватт. Часто и они не горели, особенно зимой, когда ресурсы электроэнергии направлялись на то, чтобы обеспечить возрастающую нагрузку в другой части города.

Что касается сельского хозяйства, то китайцы настояли на том, чтобы там, где традиционно сеяли ячмень, была посеяна озимая пшеница. Вследствие этого благодаря новым интенсивным методам ведения сельского хозяйства раз или два был собран небывалый урожай — после чего наступили годы голода. Нововведения привели к быстрой эрозии тонкого уязвимого верхнего плодородного слоя почвы Тибета, появились целые мили пустыни.

Таким же образом эксплуатировались и другие природные ресурсы, например, леса. Было подсчитано, что с 1955 года вырубили около пятидесяти миллионов деревьев, и многие миллионы акров лишились всякой растительности. Усовершенствование скотоводства происходило очень эффективно: в некоторых местах на тех же самых пастбищах выпасалось в десять раз больше скота, чем в прежние времена. Но чрезмерная эксплуатация приводила к тому, что природа больше не могла прокормить никого. В результате вся экология оказалась нарушена. Некогда встречавшиеся повсюду стада оленей, кьянгов и дронгов теперь исчезли совсем, и не видно стало огромных стай уток и гусей, которые представляли собой такое привычное зрелище.

Что касается здравоохранения, то выяснилось, что действительно появилось значительное количество больниц, как и говорили китайцы. Но здесь практиковалась открытая дискриминация в пользу приезжего населения. А когда для китайца требовалась кровь для переливания, ее брали у "добровольца"-тибетца.

Существовало также гораздо больше школ, чем когда-либо. Но опять-таки программа обучения была приспособлена к нуждам китайцев. Например, первая делегация слышала рассказы о том, как для того, чтобы получить средства от центральной администрации, местные китайские власти заявили, что они улучшают условия для тибетцев. Затем эти деньги были потрачены на их собственных детей. Что касается того образования, которое китайцы давали тибетцам, то большинство предметов преподавалось на китайском языке. Обещалось, что сам тибетский язык будет искоренен "в течение пятнадцати лет". Многие школы в действительности были ничем иным, как трудовыми лагерями для детей. Единственными, кто на самом деле получил хорошее школьное образование, были около полутора тысяч наиболее одаренных умственно детей, которых насильно отправили в заведения Китая на том основании, что это будет способствовать "единению".

Делегаты также обнаружили, что во всем Тибете совершенно преобразились коммуникации. Дороги избороздили страну и связывали почти каждый населенный пункт. Насчитывались тысячи транспортных средств, главным образом, это были тяжелые грузовики — но все они принадлежали китайскому правительству. Для простых же тибетцев всякое передвижение без разрешения было невозможно. Эти правила недавно были несколько смягчены, но лишь очень немногие имеют возможность воспользоваться этим.

Подобным же образом, хотя товары потребления имеются в достатке, самая мизерная часть тибетцев имеет к ним доступ. Огромное большинство живет в состоянии самой крайней и жалкой нищеты. Делегаты узнали, что до совсем недавнего времени система карточного распределения была так жестка, что на месячную норму можно было кое-как перебиться только дней двадцать. Вследствие этого люди были вынуждены есть листья или траву. Например, месячной нормой масла, которая раньше употреблялась за одним единственным чаепитием, можно было бы разве что смазать губы. Повсюду делегаты видели, что местное население отстает в росте вследствие недоедания, а одевается буквально в лохмотья. Нет нужды говорить, что ушли в прошлое яркие украшения и предметы ювелирного искусства — серьги и тому подобное — которые раньше имели самые рядовые тибетцы.

В довершение всех этих непомерных тягот, население облагается невероятными налогами, хотя взимаемые суммы, конечно, не называются налогами: это "рента" или все что угодно. Даже кочевники принуждены платить за привилегию добывать средства к существованию столь ненадежным способом. В целом, китайская экономическая программа в отношении Тибета сама по себе была формой пытки.

Но это еще далеко не все: делегаты обнаружили, что тибетская культура грубо попирается. Например, из всех песен разрешены только политические оды на китайские мелодии. Религия запрещена. Тысячи монастырей осквернены. Члены делегации слышали, каким образом это планомерно осуществлялось, начиная с конца пятидесятых годов. Сначала каждое здание посещал служащий, который составлял опись его содержимого. Затем появлялась бригада рабочих, стаскивавших все, представляющее непосредственную ценность, в грузовики, которые отправлялись прямо в Китай, где эта награбленная добыча или переплавлялась в слитки, или продавалась на международных распродажах произведений искусства в обмен на твердую валюту. Затем посылалось большое количество рабочих, чтобы забрать все другие материалы, которые могут пригодиться, включая черепицу кровли и деревянные детали. В завершение, местное население заставляли "проявить презрение" к старому обществу и "развращенным" монахам. За считанные недели не оставалось ничего, кроме груды камней.

Имущество этих монастырей представляло собой реальное достояние Тибета. В течение сотен лет здесь накапливались подношения сменявших друг друга поколений семей, которые всегда отдавали самое лучшее из того, что имели. Теперь все это исчезло в ненасытной утробе китайской державы.

Не удовлетворившись и этим, китайские власти осуществляли также контроль за ростом тибетского населения. В Тибете ввели лимит — два ребенка на супружескую пару (а не только в самом Китае, как было объявлено). Тех, кто превысил эту квоту, отправляли на медицинские пункты, подобные тому пункту в Тьянцзе, который назывался просто "мясницкой", где беременных женщин подвергали принудительному аборту, а затем стерилизовали. Многих женщин принуждали к контролю за рождаемостью, как стало теперь известно от недавно прибывших из Тибета, у которых были обнаружены грубые медные внутриматочные устройства.

А когда народ поднимал восстание, что происходило несколько раз после 1959 года, целые деревни были стерты с лица земли, их жители убиты, а десятки тысяч людей брошены в тюрьмы. Люди жили в самых скотских условиях, днем занимаясь принудительным трудом, а до позднего вечера учебой "тхамзинг", их рацион питания только что не давал им умереть с голоду. Я сам разговаривал с людьми, которые сидели в тюрьмах в Китае. Одним из них был д-р Тэнзин Чойдак, назначенный моим младшим личным врачом в конце пятидесятых годов. Когда первая комиссия отправилась в Пекин, я попросил, чтобы они ходатайствовали перед властями о его освобождении и разрешении выехать ко мне за границу.

Сначала из этого ничего не вышло, но через год он был, наконец, освобожден и в конце 1980 года приехал в Дхарамсалу. Было почти невозможно поверить тем историям о жестокостях и деградации, которые он рассказал. Много раз за эти более чем двадцать лет его заключения он был близок к голодной смерти. Д-р Чойдак рассказал мне, как он и его товарищи по заключению были вынуждены есть свою собственную одежду, и как один знакомый, с которым он одно время находился вместе в больнице, дошел до того, что когда у него вместе со скудным стулом вышел червь, то он вымыл его и съел.

Я не без причины пересказываю эти сведения. Как буддийский монах я пишу не ради того, чтобы возбудить вражду против моих китайских братьев и сестер, но потому что хочу просветить людей. Несомненно, есть много добрых китайцев, которые не осознают истинного положения дел в Тибете. И не ожесточенность заставляет меня повествовать об этих страшных фактах. Напротив, все это уже произошло, поэтому нельзя теперь ничего сделать, кроме как побеспокоиться о будущем.

Со времени возвращения первой комиссии прошло уже более десяти лет, ее выводы были подтверждены другими многочисленными источниками, включая последующие комиссии тибетцев, а также иностранными журналистами и туристами и кроме того, несколькими сочувствующими китайцами. К сожалению, за этот промежуток времени, несмотря на некоторый материальный прогресс, общая картина во многих направлениях ухудшилась.

Теперь мы знаем, что в Тибете размещено более 300 тысяч солдат китайской армии, многие из них находятся на все еще спорной границе с Индией, но, по крайней мере, 50 тысяч базируются на расстоянии одного дня пути до Лхасы. Кроме того, Китай держит на тибетской территории, по крайней мере одну треть своего ядерного оружия. А поскольку в Тибете находятся запасы урана, одни из самых богатых в мире, то китайцы, по-видимому, подвергают большую часть нашей страны риску радиоактивного загрязнения вследствие разработки месторождений. В Амдо, той самой северо-восточной провинции, где я родился, существует самый большой гулаг из всех известных человечеству — он достаточно велик, по некоторым оценкам, чтобы обеспечить пребывание там до десяти миллионов заключенных.

А вследствие проведения программы массового переселения китайское население в Тибете теперь намного превосходит численность тибетского. В наши дни моим соотечественникам грозит серьезная опасность превратиться в собственной стране не более чем в приманку для туристов.

Глава четырнадцатая

Мирные инициативы

Вторая и третья комиссии отправились в Тибет в мае 1980 года. Одна из них состояла из молодежи, а другая — из работников образования. В первом случае я хотел попытаться получить впечатления о том, какой покажется обстановка в Тибете людям, обладающим свежим восприятием молодости. Во втором случае хотел выяснить, каковы перспективы самой молодежи Тибета.

К сожалению, молодежная комиссия не смогла закончить свою работу. Когда тибетцы стали собираться в больших количествах, чтобы приветствовать беженцев и протестовать против китайского присутствия, власти обвинили делегатов в подстрекательстве масс к актам неповиновения и выслали делегацию из Тибета за то, что она ставила под угрозу "единство Родины-матери". Естественно, меня обеспокоил такой поворот событий. Похоже было, что китайцы не собираются "извлекать из фактов истину", а скорее склонны вовсе игнорировать факты. Но факт изгнания делегации, по крайней мере, показал, что они обращают некоторое внимание на чувства тибетцев.

Третья делегация, которую возглавляла моя сестра Дже-цун Пема, получила разрешение остаться. По возвращении этой комиссии в Дхарамсалу в октябре 1980 года ее выводы явно показали, что несмотря на небольшое улучшение общего уровня образования в течение последних двадцати лет, дела в нем обстоят далеко не благополучно, так как складывалось впечатление, что, по мнению китайцев, единственная польза чтения состоит в том, чтобы дать детям возможность изучать идеи Председателя Мао, а польза письма — чтобы дать им возможность писать "покаяния".

В целом, информация, собранная комиссиями не только выявила в полной мере масштабы насилия, совершенного Китаем над Тибетом, но также и то, что уровень жизни тибетцев продолжает оставаться нищенским. И хотя по сравнению со страданиями предыдущих двадцати лет ситуация, несомненно, улучшилась, было очевидно, что китайские власти все еще считают тибетцев "отсталым, невежественным, жестоким и варварским" народом, как они выражаются.

В 1981 году после инсульта и непродолжительной болезни умерла моя мать. Всю свою долгую жизнь (мать была ровесницей века) она отличалась крепким здоровьем, так что впервые оказалась прикованной к постели. Впервые она была вынуждена пользоваться услугами других. Раньше мать всегда обслуживала себя сама. Например, хотя она любила вставать рано, но никогда не заставляла делать это слуг и всегда приготавливала себе утром чай сама, хотя ей было трудно это делать из-за поврежденного запястья.

В последний месяц ее жизни Тэнзин Чойгьсл, который в то время жил вместе с ней, спросил совершенно бесхитростно, кто из детей у нее самый любимый. Я думаю, он надеялся услышать свое имя. Но нет, она ответила, что это Лобсан Самтэн. Я рассказываю эту историю не только потому, что когда младший брат передавал се мне, я тоже на мгновение подумал: может быть, это я?, но еще и потому, что так получилось, Лобсан Самтэн был единственным из детей, присутствовавших при ее кончине. Сам я виделся с ней незадолго до этого, — прогуливаясь, я спустился тогда к ее дому, но в момент смерти я находился в Бодхгайе.

Как только я получил это известие, сразу стал читать молитву о том, чтобы она получила хорошее перерождение — и ко мне присоединились все присутствовавшие тибетцы: я был очень тронут такой глубиной чувств, проявленной всеми сторонними этому людьми. Правительство послало мне письмо с соболезнованиями. Оно было адресовано Лингу Ринпоче, которому полагалось сообщить мне эту новость. Но по какой-то причине письмо попало непосредственно ко мне. Произошел курьез. Прочитав письмо, я передал его Лингу Ринпоче. Когда он прочел его в свою очередь, то подошел ко мне в замешательстве и, почесывая голову, сказал: "Я вижу, что должен был сам передать это письмо Вам, а не наоборот. Что же мне делать теперь?" Это был единственный раз, когда я видел Линга Ринпоче в растерянности. Конечно, меня очень опечалила смерть матери. С годами я видел се все реже, так как у меня было все больше работы и обязанностей. Но все же мы оставались духовно близки, поэтому я испытал чувство большой утраты — как это бывает со мной всегда, когда умирает какой-нибудь старый член моего окружения. Конечно же, со временем старое поколение постепенно уходит, так и должно быть. Меня окружает все больше людей, которые моложе меня. Действительно, средний возраст моей администрации ниже тридцати пяти лет. Я считаю, что это хорошо — по многим причинам: сложная обстановка в современном Тибете требует современного мышления. Кроме того, людям, выросшим в старом Тибете, трудно понять, что происходит там. Лучше, чтобы те, кто обращается к этим проблемам, не несли бы бремени своей памяти. К тому же именно ради наших детей ведется борьба за возвращение законной независимости Тибету, и именно они должны продолжать эту борьбу, если еще хотят этого.

В начале апреля 1982 года из Дхарамсалы в Тибет вылетела группа из трех человек для ведения переговоров о будущем Тибета. Ее возглавлял Джучен Тхубтен Намгъел, который был тогда старшим членом Кашага. Его сопровождали Пунцог Таши Такла, мой бывший "кусун депон", который являлся одним из переводчиков Нгаво Нгаванга Джигмэ в 1951 году, и Лоди Гьярп, председатель "Чхетуй Лхенкханг", Тибетского Народного собрания. Находясь в Пекине, они встречались с высокопоставленными членами китайского правительства с тем, чтобы обе стороны могли прояснить свои позиции.

В повестке дня переговоров, предложенной тибетцами, было, во-первых, рассмотрение фактов, касающихся истории нашей родины. Они напомнили китайцам, что в историческом плане Тибет всегда был отделен от Китая, этот факт косвенно признавался, когда Пекин навязал "Соглашение из семнадцати пунктов". Во-вторых, участники переговоров высказали китайцам, что несмотря на "прогресс" в Тибете, который так громко рекламируют, преувеличивая его сверх меры, в действительности тибетский народ ничего не получает. На основании этих фактов, предложили они, Китай должен найти новые пути решения проблемы, которые признавали бы реальное положение дел.

Один из участников переговоров также спросил, не должны ли тибетцы, ввиду того, что принадлежат к другой нации, иметь те же права, если не больше, какие, как заявило китайское правительство, оно готово предоставить своему населению на Тайване. Ему сообщили, что эти обещания были даны Тайваню, потому что он еще не "освобожден". "Но Тибет уже идет по славному пути к социализму".

К сожалению, оказалось, что китайцы со своей стороны не собирались предлагать ничего существенного. Они читали делегатам лекции и обвиняли нас в том, что мы используем выводы комиссии для искажения истины. Все, что они в действительности хотели обсудить, это было возвращение Далай-ламы. С такой целью они составили следующий документ из пяти пунктов, касающихся моего будущего статуса:

1. Далай-лама должен быть уверен в том, что Китай вступил в новую стадию долговременной политической стабильности, неуклонного экономического роста и взаимопомощи между всеми национальностями.

2. Далай-лама и его представители должны быть открыты и искренни по отношению к центральному правительству, а не ходить вокруг да около. Больше не должно быть никаких уверток относительно событий 1959 года.

3. Центральные власти искренне приветствовали бы возвращение Далай-ламы и его последователей. Основанием для этого является надежда, что они внесут свой вклад в сохранение единства Китая, будут способствовать солидарности национальностей хань, тибетской и всех других, будут способствовать программе модернизации.

4. Далай-лама будет пользоваться тем же политическим статусом и условиями жизни, какие он имел до 1959 года. Предполагается, что нет необходимости его проживания в Тибете или же учреждения там местных должностей. Разумеется, он может время от времени ездить в Тибет. Его последователи могут не беспокоиться об устройстве на работу и условиях жизни. Все это будет лучше, чем раньше.

5. Когда Далай-лама пожелает вернуться, он может дать краткое заявление для печати. Что говорить в этом заявлении — предоставляется на его усмотрение.

После того, как делегация возвратилась в Дхарамсалу, китайское правительство опубликовало грубо искаженную версию этих переговоров, назвав нашу позицию "раскольнической", "реакционной" и "встретившей отпор китайского народа и самый энергичный отпор тибетского народа". Складывалось впечатление, что "новая" политика в отношении Тибета далека от того прогресса, который предполагался в конце семидесятых годов. Как гласит старинная тибетская пословица: "Перед глазами у вас держат конфету, а в рот кладут сургуч".

Что касается пяти пунктов, касающихся лично меня, то я не знаю точно, почему китайцы полагали, будто для меня самое важное — мой личный статус. На протяжении всей нашей борьбы я заботился не о себе, а о правах, благосостоянии и свободе для шести миллионов моих соотечественников. В основе этой борьбы лежит не озабоченность границами и тому подобным. Я верю, что самым важным для человечества является его творческая способность. Далее, полагаю, что для того, чтобы быть в состоянии пользоваться этой творческой способностью, людям нужна свобода. У меня есть свобода в изгнании. Поэтому с моей стороны было бы неверным шагом вернуться в Тибет прежде, чем все тибетцы получат такую же свободу в своей стране. Тем не менее, несмотря на непродуктивный характер этих дискуссий с китайской администрацией, я решил, что совершу краткую поездку в Тибет, если Пекин не будет возражать. Я хотел побеседовать со своим народом и сам выяснить реальную обстановку. Ответ был благоприятный, и началась подготовка к поездке группы в 1984 году, предваряющей мой визит на следующий год.

Тем временем благодаря снятию ограничений передвижения, в Индию стало прибывать значительное число тибетцев. Их поток не прекращается, хотя и уменьшился. Ко времени написания этой книги поездку в Индию совершили около 10 тысяч человек, и более половины остались. Большей частью это молодые люди, которые хотят воспользоваться возможностью получить образование в наших школах и монастырских университетах. Большинство вернувшихся обратно сделало это по не зависящим от них причинам.

Я стараюсь лично приветствовать каждого из этих гостей и вновь прибывших. Наши встречи неизменно очень эмоциональны: большинство приезжающих — такие печальные простодушные люди, плохо одетые и нуждающиеся. Я всегда расспрашиваю их о жизни, о семьях. Когда они отвечают, никогда не обходится без слез — некоторые дают полную волю чувствам и плачут, рассказывая свои горестные истории.

В этот период я начал также встречаться с растущим числом туристов, побывавших в Тибете. Впервые за всю историю иностранцы (главным образом из западных стран) получили ограниченный доступ в Страну Снегов. К сожалению, китайские власти с самого начала налагают строгие ограничения. За исключением самого первого периода политики открытых дверей, въезд сделался по существу невозможен, если только ты не являешься членом группы с запланированным маршрутом. Строго ограничено число мест, открытых для посетителей. Кроме того, контакт с тибетцами минимальный, поскольку огромное большинство учреждений, которые можно посетить, принадлежат китайцам и управляются ими. Те немногочисленные тибетцы, которые там работают, заняты обслуживающим трудом в качестве слуг и уборщиков.

Все это было — и продолжает оставаться — помехой для знакомства с Тибетом. Хуже, что китайские руководители групп неизменно показывают только те монастыри, которые были восстановлены или восстанавливаются. Туристы не видят те тысячи монастырей, которые еще лежат в руинах. Верно, что особенно в самой Лхасе и вокруг нее в течение последних примерно десяти лет проводятся большие восстановительные работы. Но вовсе не цинизм заставляет меня говорить о том, что все это делается ради иностранных туристов — ведь те монахи, которым позволено там жить, тщательно изолируются властями от посетителей и вместо того, чтобы заниматься, должны сами проводить восстановительные работы (на деньги, собранные главным образом частными лицами), — так что из всего сказанного возможно сделать единственный вывод.

Благодаря вышколенным гидам лишь очень немногие туристы догадываются об этом. А если они спрашивают, почему требуется так много реставрационных работ, то им со вздохом отвечают, что эксцессы Культурной Революции добрались даже до Тибета, но китайский народ, который искренне опечален тем, что произошло под властью Банды Четырех, предпринимает все шаги, необходимые для исправления этих ужасных ошибок. Никогда не говорят о том, что большинство разрушений произошло задолго до культурной революции. Печально, что для многих гостей Тибет, вероятно, не более, чем экзотическая цель путешествия, еще один штемпель в паспорте. Они видят достаточно монастырей, чтобы удовлетворить свою любопытство, достаточно красочно одетых паломников, посещающих их, чтобы снять те подозрения, которые могли иметь. Однако это верно для большинства туристов, но не для всех. Вот в чем заключается реальная польза от туризма в Тибете. Она не имеет ничего общего с экономикой или статистикой, а относится именно к тому небольшому проценту приезжающих, которые обладают настоящим творческим воображением и желанием знать истину. Это те, кто пользуется возможностью ускользнуть от своих сопровождающих и видят то, что вовсе не предназначено для их глаз, и, что более важно, слушают информацию, которая не предназначена для их ушей.

Между 1981 и 1987 годом число туристов в Тибете выросло с полутора тысяч до 43 тысяч в год. От тех из них, с которыми потом контактировали, мы узнали, что предполагаемый "либерализм" Китая на деле почти не существует. Тибетцы все еще лишены свободы слова. И хотя с глазу на глаз люди высказываются о своем неприятии оккупации Китаем нашей страны, они не осмеливаются делать это публично. Кроме того, их допуск к информации строго контролируется, то же самое относится и к практике религии. Имея хоть малую толику объективности, оказывается возможным увидеть, что Тибет является полицейским государством, где люди были принуждены к повиновению при помощи террора. Так они и продолжают жить в страхе, несмотря на обещания подлинных реформ, сделанные вслед за смертью Мао. А теперь тибетцы должны отстаивать свое существование перед лицом все возрастающего потока китайских переселенцев, который угрожает поглотить их.

Многие из тех, кто побывал в Тибете, говорили мне, что они были в корне настроены про-китайски до поездки, но их представления перевернулись в результате того, что они увидели. Многие также говорят, что совершенно не интересовались политикой, а теперь вынуждены изменить свою позицию. В частности, помню одного норвежца, который рассказывал мне, что раньше восхищался китайцами за разрушение ими религии. Но теперь, приехав в Лхасу во второй раз, он увидел, что произошло на самом деле. Не может ли он чем-нибудь помочь моему народу, спросил этот человек. Я ответил ему, как отвечаю всем, кто побывал в Тибете и задает этот вопрос, что самое лучшее, что он может сделать — это рассказывать правду об увиденном как можно большему числу людей. Таким образом осведомленность мира о положении в Тибете постепенно увеличится.

Исходя из того, что я узнал от этих вновь прибывших и туристов, с которыми встречался, я не слишком удивился, когда услышал, что в сентябре 1983 года прошла новая волна репрессий в Китае и Тибете. Сообщали о казнях в Лхасе, Шигацзе и Гьянцзе, о последовавших арестах в Чамдо и Карзе. Закручивание гаек (которое охватило также и собственно Китай) было направлено якобы против "преступных и антиобщественных элементов", но это явно обозначало диссидентов. Однако несмотря на то, что такие новости указывали на ужесточение позиции китайских властей, в них был и положительный аспект. Впервые информация о действиях Китая в Тибете распространялась международной прессой, которая недавно получила разрешение послать корреспондентов в Тибет.

Считая, что этот новый террор означает возврат к старым жестоким методам эпохи Мао, тибетское население за рубежом реагировало очень бурно. В Дели и во всех поселениях в Индии прошли массовые демонстрации протеста. Я со своей стороны считал, что слишком рано говорить о том, являются ли эти жестокости просто ответной реакцией консервативных сил на режим Дэн Сяо-пина, или же Тибет опять возвращается в мрачный период. Но было очевидно, что группа, предваряющая мой визит, не может теперь отправиться в Китай. В результате не осуществилась и моя поездка.

К маю 1984 года стало ясно, что политика Китая в отношении Тибета действительно подверглась значительному пересмотру. В прямом противоречии с обещанием Ху Яобана уменьшить на восемьдесят пять процентов число китайских сотрудников в Тибете, началось поощрение массовой иммиграции. Под предлогом "развития" было набрано 60 тысяч квалифицированных и неквалифицированных рабочих, чтобы положить начало этому процессу, были даны финансовые гарантии, помощь в строительстве жилья и обещания пособий за отдаленность. Одновременно, благодаря ослаблению ограничения передвижения в самом Китае, многие люди приезжали как частные лица, соблазненные перспективой найти работу. Так в соответствии с тибетской пословицей, что где есть один китаец, появится десять, в Тибет устремился огромный поток китайцев — и продолжает увеличиваться по нарастающей.

Поздней осенью того же года была убита г-жа Ганди, и тибетские беженцы лишились истинного друга. Я был совершенно потрясен, когда услышал эту новость по пути из Лондона в Дели — главным образом потому, что должен был присутствовать на завтраке в тот самый день вместе с ней и Дж. Кришнамурти. В должности ее сменил сын Раджив, который как молодой лидер, был полон большой решимости сделать что-то для своей страны и все, что в его силах, для общины тибетских беженцев.

Раджив Ганди был человеком с дружелюбным, мягким характером и очень добрым сердцем. Я хорошо помню, как увидел его в первый раз. Во время моего визита в Индию в 1956 году я оказался приглашен на завтрак в резиденцию его деда, пандита Неру. Когда премьер-министр провел меня в сад, я заметил двух мальчиков, играющих около палатки с большим пиротехническим устройством, которое они безуспешно пытались запустить в небо. Это был Раджив и его старший брат Санджай. Недавно Раджив напомнил мне, что я связал их" обоих внутри палатки к большому их удовольствию.

Менее, чем через год умер Лобсан Самтэн, и с его смертью Тибет потерял одного из своих величайших защитников. Ему было только пятьдесят четыре года. Несмотря на мою глубокую печаль, я каким-то образом оказался не очень удивлен его смертью. На него произвело чрезвычайно глубокое впечатление то, что он обнаружил в качестве члена комиссии. Лобсан не мог понять, как китайцы способны столь безразлично относиться к Тибету перед лицом столь очевидных страданий и бед. Раньше он всегда любил пошутить и посмеяться (он имел очень развитое и глубоко простонародное чувство юмора), а после поездки в Тибет впал в долгий период депрессии. Я думаю, не будет преувеличением сказать, что он умер из-за разбитого сердца.