Ханна

— Когда он умер?

— Сегодня утром.

— Его убили?

— Да. Так сказал Яша, — отвечает она не оборачиваясь. — Мой старший брат.

— Тот, которого казаки убили и сожгли?

— Да.

За деревьями заметно какое-то движение.

— Идем. Я отвезу тебя в твое местечко.

Он знает заранее, что она не двинется с места. Она не двигается. Он тихонько притрагивается к ней, как к фарфоровой, бережно поднимает и сажает на козлы. Садится сам, щелкает языком, и лошади трогаются.

— Я знал твоего отца, — говорит Мендель. — Я познакомился с ним шесть лет тому назад в Данциге, там мой дом, если можно сказать, что у меня есть дом. У нас были общие дела, он частенько мне давал заработать. Я даже приезжал к вам, но ты не помнишь, ты была слишком мала. В ту весну, когда я вышел из тюрьмы, он был одним из немногих, кто отнесся ко мне по-человечески.

Роща все ближе. Сквозь березы видна колонна погромщиков. Она движется справа от них, и деревья, как Мендель и рассчитывал, служат им прикрытием. Он бросает взгляд на девочку. Если бы она могла заплакать! Или даже завыть! Это было бы в тысячу раз лучше, чем то безжизненное состояние, в котором она находится сейчас.

— Посмотри на них, Ханна. Это они убили твоего отца. Посмотри на них. Жизнь и смерть всегда сталкиваются лицом к лицу, другого способа не существует.

Как всегда в подобных случаях, он улыбается своей странной улыбкой, но избегает встречаться взглядом с девочкой.

Ремень выдержит до Тернополя, а там у него есть женщина (их у него десять или двенадцать, от Данцига до Киева, он всегда их навещает во время своих поездок).

Дальнейшее его потрясает. Ханна перегибается пополам, глаза расширяются, рот раскрыт, как будто она видит перед собой смерть. Саму смерть. И все — без звука. Это совсем не похоже на выражение детского горя, это — горе взрослого человека, невыносимая боль, мучительное, неслыханное страдание. Горе без слез, леденящее душу.

Мендель берет Ханну на руки, прижимает к своей огромной груди, как котенка, и она цепляется за него, как брошенный заблудившийся котенок, храня пугающее молчание.

Плачет он — не она.

— Что у тебя в руках?

— Жук.

— Это не очень похоже на жука.

— Знаю, ну и что, — шепчет Ханна.

Она снова смирно сидит на козлах, выпрямив спину. Мендель правит лошадьми, заставляя их объезжать деревья, потом — следы погромщиков: кастрюлю, окровавленное платье, вырванную из косяка дверь. Мендель видит даже книгу с разорванными страницами, но не останавливается, чтобы ее поднять.

Перед ними местечко в клубах дыма.

— Кто тебе сделал этот подарок? — Он говорит о жуке. — Это тот светлый мальчик, да?

Их взгляды встречаются, и у Менделя внезапно возникает чувство, что он начинает понимать эту девчушку, между ними протягиваются невидимые нити дружбы. Она утвердительно кивает. И тогда в памяти Менделя всплывает сцена, которую он недавно наблюдал издали: если бы польский мальчик не выскочил из сарая, казаки не тронули бы другого мальчика, еврея. И он бы не умер. Мендель пристально смотрит в серые глаза: «Хуже всего, что она знает это. Ее польский дружок запросто предал их, брата и ее, он чуть было не погубил их обоих. Но она не винит его». Мендель не знает точно, откуда у него такая уверенность. Он хочет все выяснить и спрашивает, прав ли он.

Молчание. Она раскрывает ладонь и смотрит на деревянную вещицу.

— Да, — говорит она наконец. — Он испугался. Ему все-то десять с половиной лет.

— И ты не сердишься на него?

— Нет. — Она отвечает твердо, без колебаний. — Но если бы не он, твой брат Яша был бы жив. На этот раз она молчит. Они въезжают в местечко.

— Он — мой друг, — глухо говорит Ханна. — Мой друг.

В местечке три или четыре сотни домов, синагога, к которой примыкают дом раввина, бассейн для ритуальных омовений и хедер, трактир на дороге на Люблин недалеко от перекрестка. Там останавливаются путешественники-христиане. Обыкновенное местечко, похожее на сотни и тысячи других.

Пожар только что потушили. Повозка трясется по ухабам центральной улицы, конечно же немощеной. Здесь все население местечка. Кругом дым, пыль, летающий в горячем воздухе пепел; крики, суета, беспорядочное метание людей, монотонный речитатив молитв и заклинаний. Как призрак, в странном одиночестве едет среди всего этого повозка. Мендель насчитывает восемьдесят сожженных домов и сараев. На базарной площади лежат двенадцать тел, в основном мужских, которые успели вытащить из горящих домов. Мендель направляет к ним лошадей. «Почему я равнодушен к этой трагедии?»— спрашивает он себя. Вместо того чтобы ужаснуться, быть раздавленным при виде людского горя, он не чувствует ничего, кроме крайнего удивления абсолютным спокойствием сидящей рядом с ним девочки.

Повозка останавливается в трех шагах от лежащих.

— Твой отец среди них?

— Нет.

Мендель трогает лошадей, едет дальше сквозь толпу мечущихся и кричащих людей.

— Направо, — говорит Ханна.

— Да, я здесь уже был.

Он узнает дорогу, обсаженную по обе стороны боярышником. Как только они въезжают в переулок, у Менделя появляется ощущение, будто за ними захлопнулась дверь. Ханна и Мендель попадают в другой мир. Стенания, крики, суета остаются позади. Здесь царит тишина. Мендель Визокер всего раз пять видел ребе Натана. О каждой из этих встреч он сохранил самое светлое впечатление. Такие люди не забываются. Кроме того, у них было много общего. Оба остро ощущали принадлежность к обреченному народу; оба обладали чувством уверенности, что должно существовать нечто иное, что им надо найти и чего они еще не нашли. Были и необходимые в дружбе различия: грубость, вспыльчивость, стремление к действию — у Менделя; склонность к размышлению, обобщению и очень развитое воображение — у Натана.

— Лошадь, — говорит Ханна, — папина лошадь.

Она подается вперед с окаменелым лицом. Повозка — в десяти оборотах колеса от дома. Дом каменный, две трубы, настоящие стекла в окнах вместо бычьих пузырей, как в большинстве домов местечка.

— На седле кровь.

— Может быть, он только ранен, — замечает Мендель Визокер.

Он спрыгивает на землю, берет девочку на руки и хочет внести ее в дом; она мягко, но настойчиво высвобождается. Они входят.

Однажды в Данциге во время их предпоследней встречи, вскоре после выхода Менделя из тюрьмы, Натан и Мендель проговорили всю ночь. Об отъезде в Новый Свет, об Америке и Австралии, о них самих, о необходимости поддерживать связь друг с другом… О Ханне.

Натан очень много рассказывал о Ханне. «У меня необычная дочка, Мендель. Она читает, как воду пьет, а понимает еще лучше. Иногда она меня просто пугает таким ранним развитием. А ее взгляд, Мендель…»

В доме пять комнат, не считая подсобных помещений. Ошеломляющее количество книг. В первой комнате — пожилой мужчина, высокий, худой, нескладный (позже Мендель узнает, что это Борух Корзер, будущий отчим Ханны). Когда Ханна входит, он неловко машет руками, но взгляд девочки, ее сухой кивок пригвождают его к месту.

«Ханне нет еще семи, но, как бы это сказать… Она — золото, она уже сейчас — душа и голова моего дома».

В следующей комнате, спальне, Мендель Визокер видит кровать и вокруг нее человек десять, среди них с поблекшим лицом Шиффра, жена Натана и мать Ханны.

Запахи масел, свеч, кадиш — поминальная молитва. То, что затем происходит, навсегда останется в памяти Менделя. Плач обрывается, все замолкают и расступаются при виде Ханны, которая медленно подходит к кровати. Все как бы молча единодушно признают исключительность связи между мертвым отцом и дочерью, неоспоримое превосходство этого ребенка над всеми взрослыми.

Молчание. Она стоит, не двигаясь, у высокой немецкой кровати; тело отца находится на уровне ее глаз. Ее оцепенение сковало всех, даже Менделя Визокера. Наконец она шевельнулась. Осторожно проводит рукой по ранам, на которых запеклась кровь, гладит лицо, изуродованное палочными ударами. Без слез. На мгновение прикасается губами к неподвижной руке отца. Выпрямляется.

— Это еще не все: Яшу они тоже убили. Он сгорел с ригой. Я видела, как он заживо горел.

Она говорит, не сводя глаз с отца. Но вот жизнь возвращается к ней. Ханна отходит от кровати, поворачивается, идет к матери, зарывается лицом в складки толстой черной юбки — жест, который кажется всем естественным и понятным: мать и дочь горюют вместе, молодая ищет поддержки у старшей. Всем, кроме Менделя Визокера. В реакции Ханны, прижавшейся к матери, он угадывает фальшь, уступку обычаю. Нет, он не сомневается в реальности горя, которое Ханна испытывает в этот день. Напротив, он будет надолго потрясен его силой, не нормальной для семилетнего ребенка, не нормальной хотя бы из-за упорного желания Ханны пережить свое отчаяние в одиночестве. Мендель спрашивает себя, кто ищет утешения: мать или дочь.

Он почти не будет задавать себе вопросов о событиях, последовавших за гибелью Натана и Яши. Ему совершенно ясно: именно Ханна решит, что не следует ехать в Люблин к тетке, а надо остаться в местечке. Именно Ханна убедит мать, что на деньги, оставленные ребе Натаном, можно прожить втроем, прирабатывая торговлей мазями, приготовленными Шиффрой. Заставит продать дом, вынудит Шиффру выйти замуж за старого Боруха Корзера. И все это во имя одной цели, которую она будет преследовать все эти годы с фанатическим упорством: дождаться возвращения Тадеуша.

А пока Мендель Визокер медлит покинуть местечко. Сначала он присутствует на похоронах ребе Натана и его сына. Одновременно в деревне предают земле еще пятьдесят жертв погрома. Он сопровождает тело друга на кладбище. Он бросает землю на могилы и смешивает в молитве свой голос с голосами других, — он, который не молился пятнадцать лет.

Непонятно почему, но он задерживается в местечке и после похорон. Он разъезжает по улицам верхом на неоседланной лошади, выпряженной из повозки, и наблюдает, как, подобно муравьям, с упрямой покорностью пытающимся восстановить то, что разрушила нога прохожего, стирают люди шрамы, нанесенные местечку погромом.

Он направляет лошадь в поле, та ступает по сгоревшей ржи, пшенице, гречихе. Огромная равнина пуста, кроме него, не видно ни одного путника, ни одной повозки. Пусто, как при рождении мира, как будто ничего не произошло, лишь только всадники появились на горизонте на короткое время и тут же исчезли. Но они, конечно, вернутся рано или поздно. Они всегда возвращаются. Солнце как расплавленный свинец. Он вспоминает о свежей воде ручья. Он вновь проделывает путь, по которому бежал на помощь маленькой девочке, которая, если хорошенько подумать, не так уж в нем и нуждалась.

Он едет вдоль ручья. Это — шестой день его пребывания в местечке. И только выехав на лужайку, увидев заботливо сооруженную из камня и веток запруду, он понимает, почему так задержался.

У запруды — она. Сидит на корточках, как обычно сидят маленькие девочки. Но взгляд глаз, устремленных на Менделя Визокера, непроницаем и тяжел, глубина его волнует и пугает.

— Ты одна?

Она утвердительно кивает. Около нее мешок, наполненный только что собранными травами.

— Я видела, как вы ехали. Издали.

Она не двигается с места, продолжая пристально смотреть на него. Мендель испытывает смущение и злится на себя за это. Он переводит взгляд на плотину.

— Это ты сделала?

— Конечно нет.

— Твой польский дружок? Ты его ждешь?

Мендель решается посмотреть на свою юную собеседницу. Она качает головой и спокойно говорит:

— Он не придет.

Все происходит так, будто она со свойственной ей проницательностью поняла, почему Мендель здесь появился. Она начинает объяснять, почему, по ее мнению, Тадеуш не придет. Ни сегодня, ни в последующие дни, ни в один из оставшихся дней лета 1882 года. Тадеушу стыдно за свою трусость. Он будет избегать ее, Ханны, все время, которое ему остается до возвращения в Варшаву, где он учится.

— Он хочет быть писателем или ученым, — уточняет она. (Мечтательный свет, нежный и несколько насмешливый, появляется в ее глазах.) — Я не думаю, чтобы он стал ученым: он очень впечатлителен. Но писателем может стать…

Мендель оторопело смотрит на нее: девочка говорит об этом маленьком поляке, который старше ее на три или четыре года, как мать говорит о своем сыне или как влюбленная женщина о любимом. И Мендель, обычно острый на язык, не знает, что сказать. Наконец он спрашивает:

— Но ты все же собираешься ждать?

— М-м-м, — слышится в ответ.

— А если он не приедет двадцать лет? Снисходительная улыбка:

— О, он приедет!

Мендель умолкает. Раздираемый самыми смутными и противоречивыми чувствами, он испытывает легкое раздражение перед ее самоуверенностью, почти наглостью, беспокойство и, главное — нежность, которая удивляет его самого. Чтобы он испытывал нежность, он, который с юности оберегал себя от всяких привязанностей! Он качает головой, отъезжает на несколько метров. Он вернется в местечко, запряжет повозку и поедет прямо на юг, в Тернополь. Он и так слишком задержался.

— Мендель Визокер, — зовет она тихим голосом.

— Что?

Молчание, потом:

— Я некрасивая, да?

У него слезы наворачиваются на глаза. Она встала, но все равно кажется очень маленькой и хрупкой в платье из черного бархата, слишком широком и длинном для нее. В тени листвы выделяется ее узкое треугольное лицо с резко очерченными скулами. Оно кажется белым, почти мертвенным, несмотря на веснушки. Тонкие губы говорят о слишком решительном характере. Медного цвета волосы обещают стать густыми и тяжелыми. Контраст с серыми распахнутыми глазами, которые в этот момент смотрят на Менделя с горькой настойчивостью в ожидании ответа, просто невероятен.

— Это зависит от того, кто и как на тебя смотрит, — отвечает наконец Мендель после некоторого колебания, не найдя лучшего ответа.

«Надо было солгать, — думает он. — Почему я не солгал?»

Печальная полуулыбка, появившаяся на губах девочки при этих словах, только усиливает его сожаление.

Он вновь появляется в местечке несколько месяцев спустя, в канун праздника Ханука. День стоял морозный, но солнечный. Затем небо затягивается черными тучами, предвещающими снег. Мендель Визокер пробыл в Тернополе две недели и чуть было не остался навсегда, столь ловкой в обращении оказалась его тамошняя жена-полька. Однако он отправился дальше на юг, объехал всю Украину и очутился в Одессе. Оттуда он сейчас и возвращается в Данциг с четырьмястами пятьюдесятью рублями в кармане.

В местечке он идет прямо к дому покойного ребе Натана, но медлит у порога: какого черта он пришел сюда, почему поддался наваждению, вызванному какой-то семилетней пигалицей?

Он застает мать и дочь за сортировкой высушенных трав, которыми устлан пол. Шиффра предлагает ему кофе с цикорием, но он отказывается. Ханна бросает на него быстрый взгляд, сопровождаемый легким кивком. Достаточно спокойно Мендель объясняет, что он здесь проездом и зашел, чтобы убедиться, что вдова и дети его покойного друга чувствуют себя более или менее хорошо, спрашивает, не может ли чем-нибудь помочь. Шиффра так же спокойно благодарит его за заботу. И все. За время его разговора с матерью Ханна не пошевелилась, не произнесла ни слова, но когда садился в бричку, то вдруг обнаружил ее рядом с собой.

— У вас новые лошади, — замечает она. Шиффра осталась в доме.

— Разве у тебя нет еще брата? — спрашивает Мендель.

— Симон. Он — не в счет. Он — в школе.

— А ты?

— Я? Я — девочка, и я уже умею читать и писать. Мне не нужна школа. Правда, не нужна.

— Ты много читаешь?

Не удостоив его ответом, она наклоняет голову. Он вспоминает, что у него в тележке книги для чтения и для того чтобы иногда использовать их в качестве сувенира — так, небольшой подарок супруге или дочери торговца по случаю удачной сделки. Он снимает чехол, которым накрыты книги: молитвенники для женщин, еще что-то религиозное, популярные в то время романы «Доброе сердце», «Сердечный долг, или Иосиф».

— Я их уже читала, — пренебрежительно говорит Ханна.

И прежде чем он успевает помешать, эта маленькая упрямая ведьмочка влезает на подножку, жадно начинает рыться в книгах и разочарованно выпрямляется.

— Я их все читала; у всех торговцев одно и то же.

Но затем торжествующий блеск отражается в ее зрачках: она вытаскивает книги, которые Мендель Визокер приготовил для себя, которые он читает сам во время странствий по бескрайним русским равнинам. Он тут же бросает:

— Только не эти. Это мои. К тому же ты еще слишком мала…

Он с тем же успехом мог бы объяснять философию Маймонида своей любимой лошади. Ее реакция не отличалась бы от реакции девчонки. Она разве что не хохочет. С точностью и быстротой коршуна, бросающегося на цыпленка, завладевает она тремя книгами, которыми Мендель дорожит больше всего.