Мама

— Костя, ты сегодня на двадцать минут позднее, чем вчера!

— Автобуса долго ждал. А как у тебя, на ниве про­свещения? Ведь у тебя сегодня педсовет?..

— Нет, это еще не педсовет... Ох, Костя! У меня се­годня был бой! Сейчас сядем, все расскажу!

Она убежала в кухню.

Когда она внесла в комнату сковородку, Константин вдруг сказал:

— Да, знаешь новость?

— Что такое? — с интересом обернулась она.

Он подошел к ней с таинственным видом и, обнимая ее и одновременно поддерживая горячую сковородку, шепнул ей на ухо:

— Я тебя люблю!

За ужином Светлана изображала в лицах завуча, физкультурницу Валю, ну, и себя, конечно.

— Понимаешь, Костя, она вся сухая-сухая, руки, пальцы, какая-то вся... диетическая, что ли! И таким лас­ково-медовым голосом: «Валентина Николаевна, Светла­на Александровна! Лена Некрасова — наша гордость, и вдруг тройка по физкультуре!» Валя сейчас же сдает позиции: «Четверку, конечно, я, пожалуй...» А Ирина Петровна: «Четверку! Как можно! Проверьте еще раз, на следующем уроке. Светлана Александровна, ведь вы не возражаете?»

— Ну, а ты? — спросил Константин.

— А я говорю: «Возражаю». Так ко мне все и обер­нулись. Ирина Петровна еще слаще: «Вы, видимо, тоже еще не пригляделись к своим ученикам». А я говорю: «Ирина Петровна, мне кажется, я уже ко многому при­гляделась».

— Здорово! — сказал Константин. — И правильно, ведь ей лишь бы процент успеваемости нагнать... Слу­шай, Светланка, как эта штука называется? — Он про­тянул ей пустую тарелку.— Дай-ка мне еще. Ты изуми­тельно вкусно готовишь! У тебя природный кулинарный талант... Ну, а дальше что было?

— А дальше я сказала, что снижаю отметку по дис­циплине Шибаеву и Якушеву. Ирина Петровна, конечно, опять возражать... И понимаешь, чем кончилось?.. Она столько меду и столько яду в рот набрала, сколько уда­лось набрать, и с такой приятной улыбочкой: «Некоторые учителя в начале учебного года очень неохотно ставят хорошие отметки. Они считают, что в каждой работе ну­жен прогресс. И вот с каждой четвертью класс делает все большие и большие успехи...» Ручкой своей поясни­ла... таким выразительным жестом, как бы поднимаясь со ступеньки на ступеньку: «И наконец, в конце учебного года...»

— Ого! — сказал Костя.— Ну, а ты?

— А я засмеялась. «Нет, говорю, я этого еще не умею делать».

К концу ужина Светлана заметила, что говорит она одна, так и прежде всегда бывало, а Костя только слу­шает.

— Ну, а как у тебя? Ничего нового?

— Да в общем-то ничего. Сашка Бобров из отпуска вернулся. Загорел, поправился, очень доволен.

— Он куда ездил?

Из всех Костиных товарищей старший лейтенант Са­ша Бобров был самый несимпатичный. Он был неприя­тен грубоватыми манерами, самоуверенностью, бесцере­монно громким голосом.

В дверь постучала соседка:

— Светлана, ваше письмо к нам в ящик попало. От кого бы это? Должно быть, от московских подруг.

Светлана уже сделала движение — надорвать конверт, но вовремя увидела, что письмо адресовано не ей, а Кос­те. Смотреть на обратный адрес и на фамилию отправи­теля не нужно — почерк был очень хорошо знаком. Впрочем, фамилия отправителя четко выведена внизу конвер­та: «От Бочкаревой Н.С.»

— Костя, это тебе.

Костя догадался, от кого письмо, еще раньше, чем взглянул на конверт. Почему догадался? Значит, все-та­ки было что-то в глазах Светланы... или в звуке голоса...

Выйти из комнаты теперь невозможно. Но ведь нельзя же и просто сидеть за столом и, не глядя на Костю, при­хлебывать чай! Выручил пакет с большими кусками ко­лотого сахара. Когда покупала, пожалела, что не пиле­ный, а теперь пригодился.

Светлана взяла из буфета щипцы и преспокойно ста­ла колоть кусок за куском.

Надя Бочкарева... К ней не подходит эта фамилия... Пускай она уже больше двух лет Бочкарева, для Светла­ны она осталась Надей Зиминой. Бочкарева — что-то не­множко неуклюжее, веселое и легкомысленное. При сло­ве «Зимина» видишь сверкающее белое поле и деревья в снегу... что-то очень красивое, строгое... Ну, и холодное, конечно.

Надя Зимина. Она училась в школе вместе с Костей. Друг детства. Костина первая любовь.

— Собственно, это нам обоим письмо. Вот, прочти.

Надя писала, что только недавно от своей матери узнала о Костиной женитьбе. «Поздравляю и тебя, и Светлану. Костя, она чудесная, я очень рада за тебя... И знаешь еще, Костя, мне все думается, кто был бы сейчас очень счастлив: твоя мама. Мне всегда казалось, что она этого хотела, ведь она любила Светлану, как род­ную дочку».

Светлане самой так казалось иногда. Странно, что Надя тоже это заметила.

Костина мать умерла два года назад. В то последнее лето Светлана чувствовала, что стала ей как-то особенно близка. Бывают невысказанные мысли и слова, остав­шиеся непроизнесенными.

— Знаешь, Светланка, — сказал Костя, — я сам тоже часто об этом думаю... ну вот что она пишет о маме.

В письмо была вложена фотография Надиной дочур­ки, которой недавно исполнился год. Видимо, Надя счи­тала, что теперь, после такого большого перерыва, когда у Кости все так хорошо наладилось в жизни, можно вос­становить дружеские отношения.

— Дай-ка, дай сюда, покажи! — Светлана потянулась к фотографии.— Хорошенькая.— Она внимательно раз­глядывала нежное детское лицо, стараясь подметить в нем знакомые черты.— Славная девчурка, правда? Толь­ко на Надю не очень похожа. Она похожа...

Девочка была похожа на отца, Надиного мужа, ко­торого Костя — Светлана знала — терпеть не мог. По­этому она и не назвала его, остановившись вовремя.

— Тебе неприятно, что она написала? Костя, да?

Светлана присела рядом, ее рука легла на его плечо.

— Нет, отчего же? — Костя прижался щекою к этой руке.— Наоборот, ведь нельзя же так и остаться на всю жизнь враждующими родами, как Монтекки и Капулетти... Ты мне нальешь чаю, Светланка?

Константин потянулся к сахарнице с мелко-мелко на­колотыми кусочками сахара — никогда Светлана не ко­лола так. И вдруг спросил жалобным голосом:

— Светланка, ты у меня ревнючая?

— Нет,— твердо сказала Светлана.— Вообще я счи­таю, что ревность — самое неразумное и даже бессмысленное чувство!

— Чувства не всегда бывают глубокомысленными, Светик, и по большей части, когда они бушуют в челове­ке, разум молчит.

— Ну, значит, во мне это глупое чувство не бушует, потому что я могу рассуждать. Ну, подумай сам, где тут логика? И может ли быть что-нибудь нелепей этой твоей ревности?

— Почему «моей»? — спросил Костя.

— Потому что ты ее своей жене приписываешь. Я го­ворю, подумай сам: если я знаю и верю, что ты меня лю­бишь, зачем я буду ревновать, себя и тебя терзать подо­зрениями?

— Правда, Светик,— обрадованно сказал Костя,— Никогда не терзай, умница ты у меня!

— А если, скажем, я вдруг почувствую,— продолжа­ла Светлана,— что ты... то есть я хочу сказать, если жена вдруг заметит, что муж ее разлюбил, так зачем он ей та­кой нужен, скажи на милость!

— Правильно,— подтвердил Костя,— гнать такого в три шеи, и дело с концом!

— Вот именно! Не нужен он мне такой! И неужели женщина может думать, что она вернет себе любовь му­жа, если будет терзать его попреками и сцены ему устраивать?

— Между прочим, Светланка, не всегда такая шум­ная бывает ревность. Иногда она, наоборот, очень милая, тихая, сдержанная...

— Не верь, Костя, в милую ревность, не бывает и не было никогда такой!

Она поняла, почему он сказал так. Должно быть, счи­тал, что если не теперь, то прежде все-таки ревновала его к Наде. Но разве то была ревность?

Девочкой еще, узнав о его любви, так горячо желала ему счастья. Позднее, когда уже многое стала понимать, страдала за него, порою даже ненавидела Надю. Но за что ненавидела? Не за то, что Костя любит ее, а за то, что Надя к нему холодна. Разве это можно назвать рев­ностью?

Светлана опять пододвинула к себе фотографию Надиной дочки.

— Славная очень, правда? Глазенки славные... Кос­тя, а как тебе... Если бы...— Она не докончила.

— Что?

— Нет, я так.

III

Светлана всегда любила ходить к своим ученикам. Это осталось еще со школьных времен, когда была от­рядной вожатой.

За каждой незнакомой дверью таится неожиданное. Она любила представлять себе, какие у ее пионеров ро­дители, какая квартира, обстановка, взаимоотношения в семье. Иногда выходило именно так или почти так, иногда совсем по-другому. Маленькие сюрпризы, при­ключения, игра в загадки и отгадки.

Вот большой светло-серый дом, новый, четырехэтаж­ный. Двери всех квартир одинаковы, и комнаты в квар­тирах расположены по одному образцу, но стоит войти в переднюю, и начинается неповторимое своеобразие. Оно начинается даже немножко раньше — ведь двери квартир, пускай одинаковые, все-таки имеют свою инди­видуальность. Одни заботливо обиты клеенкой и войло­ком, другие легкомысленно ничем не прикрыты.

А почтовые ящики с пояснениями, куда и какую газе­ту класть — упаси боже, перепутает почтальон, так и слы­шишь раздраженные голоса немирно живущих соседей.

А звонки — «Три длинных, один короткий», «Два ко­ротких, один длинный», и где-нибудь в стороне от общего списка новенькая кнопка с отдельной проволочкой и чет­кая, неулыбчивая надпись: «Только Зябликову».

Дверь, у которой остановилась Светлана, строгая, спокойная, без единой царапины, без следов нетерпели­вых мальчишеских ног внизу, без списка жильцов и звон­ков сбоку. Всю квартиру занимает одна семья.

Семья... Тоже со школьных времен осталось чувство, наивное, конечно,— ведь знаешь, что не всегда бывает так,— наивное ожидание, что если в доме живет семья, значит, в доме — счастье.

Здесь, за этой спокойной дверью, Светлана уже была в начале четверти. Отца Лены Некрасовой — он старший инженер на заводе — не застала тогда. Ее принимали три Елены: Елена Ивановна — бабушка, Елена Евгень­евна — мать и Лена-маленькая, Светланина ученица.

Очень приятный был вечер, очень приветливо прини­мали... Как только Светлана вошла в столовую, ей на­встречу, отложив книгу, поднялась Елена Евгеньевна, высокая, пышная, улыбающаяся. Протянула красивую белую руку, заговорила мягким грудным голосом, по­знакомила со своей матерью. И сейчас же Светлана уло­вила немой язык взглядов трех Елен, видимо очень лю­бящих друг друга и привыкших все понимать даже без слов. Взгляд Елены Евгеньевны в сторону Елены Ива­новны: «Ты нам поставишь чайник, мамочка?» В сторо­ну Лены-маленькой: «Посмотри-ка, дружок, осталось ли еще в буфете рассыпчатое бабушкино печенье».

Елена Ивановна сейчас же удалилась, именно не ушла, а удалилась, милая такая, внимательная, еще по-молодому стройная, хотя и седая.

А Лена-маленькая очень деликатно, как бы мельком, заглянула в буфет и успокоительно посмотрела на мать: рассыпчатого бабушкиного печенья еще предостаточно.

На редкость увлекательное было печенье! Светлана съела целых три штуки и с трудом удержалась, чтобы не потянуться за четвертым.

Хороший был вечер... Сегодня будет не так. Любопыт­но, как встретят сегодня?

Открыла на звонок Лена. Растерялась даже, не сразу пригласила войти.

Пока Светлана снимала боты, Лена бросилась в сто­ловую. Полуиспуганный, полунегодующий шепот:

— Мама, это Светлана Александровна!

Та же комната с отстоявшимся уютом, который ста­рательно поддерживают все три Елены. Но хотя трубы отопления работают вполне исправно, в комнате холодок.

Даже тугая отутюженная скатерть не зовет к себе, а отталкивает. Блестящий паркет будто предупреждает, чтобы не смели по нему ходить всякие нежеланные гости.

Елена Евгеньевна встает не спеша — гораздо медлен­нее, чем в первый раз.

Пожатие руки холодное, официальное. Бабушка у две­ри в спальню. Светлана кланяется издали: где-то прихо­дилось читать, что, если люди мало знакомы, желание подать руку должен показать старший.

Опять полетели взгляды, на этот раз от периферии к центру. Елена Ивановна — Елене Евгеньевне полуво­просительно: «Нужно ли ставить чайник?» Елена Евгень­евна без колебаний: «Не нужно». Леночка — матери: «Неужели ты будешь ее угощать рассыпчатым бабушки­ным печеньем?» Елена Евгеньевна — Леночке: «О нет!»

Светлана села, положила сумочку на неприветливую скатерть. И вдруг сказала, как о чем-то очень неожидан­ном и забавном:

— А ведь ваша Леночка, Елена Евгеньевна, на меня в большой обиде.

Елена Евгеньевна с деланным удивлением приподня­ла красивые брови.

— В обиде за то, что по моему настоянию ей вывели тройку по физкультуре.

Елена Евгеньевна пожала плечами:

— Леночка учится в школе четвертый год. Насколько помню, это первая тройка. Не только троек — четверок у нее никогда не было.

— И по физкультуре?

Елена Евгеньевна приоткрыла ящик письменного сто­ла и надменным жестом протянула Светлане все велико­лепные пятерки, полученные ее дочерью в третьем классе.

В этом движении Светлана почувствовала вызов: ко­нечно, Елена Евгеньевна была уверена, что учительница в присутствии девочки не станет осуждать других учи­телей.

— Вы правы, очень красивый табель. Но ведь это было в прошлом году. А как Лена этой осенью физкуль­турой занималась, я видела.

Лена сказала хмуро:

— Вы только один раз у нас на уроке были.

— Да, только один раз. Именно в этот раз вы себя почему-то лучше вели. Совпадение. А помнишь, Лена, два последних урока в конце четверти? Ни одного упраж­нения не могла сделать, да и другим мешала.

Лена спросила, чуточку покраснев:

— Вам Валентина Николаевна рассказывала?

— Нет. Мне никто не рассказывал. Я очень люблю все видеть своими глазами. Во время физкультуры у ме­ня свободный час. Из коридора все очень хорошо видно и слышно.

Теперь Лена краснела все гуще и гуще, как краснеют блондинки с нежной кожей. Кончики ушей, казалось, ста­ли у нее совсем горячие.