Кодекс принца

— Вам нравится эта вилла?

— Кому бы она не понравилась?

Я не посмел сказать, что нахожу ее ужасной, и кивнул:

— Уютное местечко.

— Для меня это было спасение. Брат так и не узнал, где я, он далеко. Мы с ним жили близ Бобиньи, теперь ему меня не найти.

— Так вы француженка?

— А вы не знали?

Она рассмеялась и, помолчав, спросила:

— По-вашему, во мне есть что-то шведское?

Именно так я и думал, однако прикинулся скептиком:

— Это ни о чем не говорит. Вот в Олафе нет ничего шведского.

— Как и в вас, — добавила она. — Олаф даже разговаривать как следует меня научил. Вы ведь знаете, как чисто он говорит на самом изысканном французском. У меня теперь нет ничего общего с той, кем я была до того, как он меня встретил.

А у меня-то! Решительно, встреча с Олафом преобразила немало народу.

— Он достойный человек, — сказал я.

— О да. Я очень его люблю. Разумеется, не так, как жена мужа.

Не так? Да еще разумеется?

— Я люблю его больше, — закончила она.

Я ничего не понимал.

— Но я вам наскучила разговорами о себе.

— Что вы, наоборот.

— Теперь ваша очередь. Расскажите мне, как вы встретились с Олафом.

Я замялся.

Само Провидение пришло мне на выручку под видом кота. Большой жирный кот с недовольной миной величаво прошествовал к хозяйке дома.

— Это Бисквит, — объяснила она. — Пришел требовать ужин.

У кота были властные повадки и обиженный вид господина, вынужденного напоминать прислуге о ее обязанностях.

Сигрид прошла в кухню и, открыв банку дорогих кошачьих консервов, выложила содержимое в глубокую тарелку. Поставила тарелку на пол, после чего мы допили шампанское, глядя на Бисквита, невозмутимо поглощавшего свой корм.

— Я подобрала Бисквита два года назад, как Олаф подобрал меня. Он был тогда тощим перепуганным котенком.

— Он с тех пор изменился.

— Вы хотите сказать, потолстел?

— Да. И совсем не выглядит перепуганным.

Она засмеялась.

Я почувствовал голод. Мне хотелось, подобно Бисквиту, потребовать ужин. Но мы, люди, вынуждены лицемерить, и поэтому я спросил, не проголодалась ли она. Она, должно быть, не расслышала вопроса, потому что заговорила о своем:

— Знаете, если бы не Олаф, я бы давно умерла. И это было бы даже не очень печально, при моей тогдашней жизни. Олаф меня не только спас, он еще и научил меня всему, ради чего стоит жить.

Она начинала меня раздражать со своим святым Олафом. Так и подмывало сказать, что он умер, а меня, живого, пора бы накормить. Я ограничился мелким хамством:

— Вы хотите сказать, что он научил вас заменять наркотики алкоголем?

Она звонко рассмеялась:

— Научи он меня только этому, уже было бы прекрасно. Но он меня еще много чему научил.

Я не стал спрашивать, чему же научил ее Олаф. И заявил попросту, что хочу есть. Она как будто проснулась:

— Простите меня, я плохая хозяйка.

Что правда, то правда.

— Чего бы вы хотели поесть?

— Не знаю. Того же, что вы.

— Мне никогда не хочется есть.

— Сегодня вечером сделайте исключение. Вы говорили, что не любите пить одна, а я не люблю есть один.

Мои манеры повергли ее в недоумение, но я был слишком важной персоной, и ей оставалось только подчиниться. Она открыла холодильник, ломившийся от припасов, и растерянно уставилась на его содержимое. Ни дать ни взять, кокетка, которая, обозревая свой богатый гардероб, готова заключить, что надеть ей нечего.

Я пришел ей на выручку:

— Смотрите, есть эскалопы, макароны, грибы, сметана. Стряпать буду я, идет?

Она просияла и с явным облегчением спросила:

— Я могу чем-нибудь помочь?

— Вымойте грибы и нарежьте их ломтиками потоньше.

Я очистил головку чеснока, натер и обжарил в масле вместе с мясом. Нарезанные грибы припустил в другой сковородке. Сложил все в кастрюлю и залил целой банкой густой сметаны.

Сигрид смотрела на меня с тревогой.

— Олаф делает это не так? — спросил я.

— Не знаю. Я никогда не видела, чтобы он стряпал.

Что же это за странная пара? И почему я продолжаю называть ее Сигрид? Имя у нее наверняка французское. Какое? Я понятия не имел.

— У вас найдется хорошее вино? К этому блюду пойдет красное.

— В винном погребе, наверно, есть, но я в нем не разбираюсь.

Я заметил бутылку красного в углу кухни.

— А это?

— Ах, да. Наверно, Олаф принес.

Она подошла, чтобы прочесть этикетку.

— «Кло-вужо» две тысячи третьего года. Это хорошее?

— Замечательное, откройте-ка.

Я сам удивлялся своему развязному обращению с ней.

— Мы будем ужинать в кухне или в столовой?

В кухне не было французских окон, что и определило мой выбор. Сигрид, которую наверняка звали не Сигрид, поставила приборы. Я сварил макароны и подал все на стол.

— Очень вкусно, — вежливо проронила она.

— Съедобно. Я приготовил много, чтобы осталось на завтра. Это блюдо становится вкуснее, когда постоит.

Я думал огорчить ее перспективой есть и завтра. Она же, воспользовавшись этим предлогом, едва прикоснулась к еде: «Вы же сказали, что завтра будет вкуснее».

Меня всегда раздражали женщины, которые не едят, а ковыряются в тарелке. Я чуть было не сказал ей об этом, но одумался: нельзя откровенно хамить человеку, который так любезно принимает меня в своем доме и угощает «Кло-вужо» 2003 года.

— Это, знаете, замечательное вино.

— Наверно, — кивнула не-Сигрид, отпив глоток. — Мой вкус недостаточно тонок, чтобы его оценить.

— Вам не нравится?

— Не так, как хотелось бы.

— Понятно. Вы экстремистка — шампанское и только шампанское.

— Вот именно.

Я по-прежнему не решался спросить, как ее зовут. Мне до того хотелось это знать, что от чрезмерного любопытства вопрос прозвучал бы слишком интимно. Однако было еще немало вопросов, которые меня так и подмывало ей задать: кем был Олаф, кто, по ее мнению, я, какие общие дела нас связывали? Вот эти темы и вправду были табу. По сравнению с ними область ономастики представлялась вполне безопасной. Возможно, было даже невежливо не спросить ее об этом.

— Как вас зовут?

Она улыбнулась:

— Как вам хочется.

— Что-что?

— Как бы вы хотели, чтобы меня звали?

— Какая разница, чего бы я хотел? Скажите мне ваше имя.

— У меня его нет. То, что значилось в паспорте, так ко мне и не пристало. У матери был склероз, и она звала меня каждый день другим именем. Отец и брат вообще никак не звали. А в школе ко мне обращались по фамилии, которую я, к счастью, сменила.

— Почему к счастью?

— Потому что моя фамилия была Батист. Это мужское имя. Странно себя чувствуешь, когда тебя кличут Батистом.

Я невольно вздрогнул. Повисла пауза.

— Кстати, — нарушил я молчание, — это имя дает вам право крестить. Так что можете сами выбрать себе любое. Как вы себя называете, когда говорите сами с собой?

— Никак не называю. А вы себя?

— А как же! Бывает, выругаешь себя в сердцах: «Батист, какой же ты болван!»

— Вы назвали себя Батистом! — расхохоталась она. — Я совсем заморочила вам голову.

Я постарался загладить промашку:

— А как зовет вас Олаф?

— Шведским именем.

— Вам нравится?

Она пожала плечами:

— Я привыкла. Лишь бы не Батистом, все остальные имена я люблю.

— Даже Гертруда?

— Гертруда — хорошее имя.

— По мне уж лучше Батист.