Голая правда

— А сами-то вы понимаете что-нибудь в сексе?

— Мама!

Лена вспыхнула и визгливо расхохоталась, но мать даже не улыбнулась.

— Понимаю кое-что. — Клемент пытался не обращать внимания на ее презрительный тон.

— Мама! Не обижай Клемента! — потребовала Лена, после чего подошла и села на диван-качалку рядом с матерью.

— А он и не обижается. На что тут обижаться? Он же видит, что я просто болтаю невесть чего.

Однако было ясно, что она уже навесила на него ярлык несостоятельности. Оттолкнувшись пяткой от пола, она качнула диван.

Некоторое время все молчали. За окном тоже было тихо. И только диван интимно поскрипывал. В конце концов г-жа Ванецкая повернулась к Клементу.

— Знаете, что сильнее всего разрушает людей? Секс.

— Ну уж! Даже если любишь? Я ведь правда люблю эту ненормальную.

— А, ну да... Любовь...

Лена нервно хмыкнула, окутав себя облаком сигаретного дыма.

А что, по-вашему, ее не существует? — спросил Клемент.

— Америка не для мечтателей. Она их убивает, — заявила г-жа Ванецкая. — Вы образованный молодой человек. Красивый. Моя дочь абсолютно лишена практической хватки. И она никогда не изменится. Люди вообще не меняются. Просто то, что до поры скрыто, постепенно выходит наружу, вот и все — как клубок разматывается. Зачем вам лишние сложности? Забудьте о ней или, если уж вам так приспичило, встречайтесь, но не женитесь. Вам нужна здравомыслящая прагматичная женщина. Брак — дело серьезное, и жена хороша только, если у нее есть практическая жилка. А у этой один туман в голове. Она — как ее несчастный отец, который приехал сюда, рассчитывая хотя бы на толику уважения по крайней мере к своему имени. Но поляков никто не уважает! Кому сдались какие-то Ванецкие с их аристократическим происхожде-ним от литовских князей? Ему, человеку с инженерным образованием, хотелось хоть капли почтения. А тут его похлопывали по плечу такие люди, с которыми там, дома, он бы и разговаривать не стал, разве что велел бы почистить себе ботинки. Сначала он поехал в Акрон, потом в Детройт, потом сюда, все искал культурное общество. Такой характер. Никак не мог смириться, что здесь людей делят всего на две категории: победителей и проигравших, остальное никого не волнует. И в результате сошел с ума и умер. Не говорите о женитьбе. Пожалуйста, ради вашего же блага выбросьте это из головы. Вот Пэтси — другое дело! Ей и впрямь неплохо бы выйти замуж. Это может ее спасти, а может и не спасти — не знаю. Но Лена совсем другой человек. — Она обернулась и поглядела на старшую дочь, которая сконфуженно хихикала на протяжении всего ее монолога. — Ты сказала ему, что вообще ни в чем не уверена?

— Да, — кивнула Лена, тщетно пытаясь справиться со смущением. — Он знает.

Г-жа Ванецкая вздохнула, прижала ладонь к потной щеке и немного покачалась из стороны в сторону. Казалось, что в этот миг она прозревает будущее, и Клемент был тронут, хотя на его вкус все это было, пожалуй, чересчур драматично.

— Чем вы собираетесь зарабатывать на жизнь? — спросила г-жа Ванецкая. — Предупреждаю — на нее в этом плане рассчитывать не стоит.

— Мама! — запротестовала Лена, явно восхищенная прямотой матери и стоящей за этой прямотой "женской" строптивостью. — Не такая уж я безнадежная!

— Это ты мне будешь рассказывать?! — оборвала ее г-жа Ванецкая. И повторила свой вопрос: — Так чем вы собираетесь зарабатывать на жизнь?

— Пока не знаю.

— "Пока"? Но есть-то каждый день нужно! Что значит "пока"? Никаких "пока" не бывает. Вы должны ясно представлять себе, как будете сводить концы с концами. Но я смотрю, вы вроде нее — реальности для вас не существует. У Шекспира имеется что-нибудь на этот счет?

— У Шекспира? — переспросил Клемент.

— Вы же говорите, что у Шекспира про все написано. Значит, должно быть и про то, как мечтательная красавица собирается замуж за безработного поэта. О господи, да вы же просто дети!

И она расхохоталась, беспомощно мотая головой. Клемент и Лена, с облегчением увидев, что их больше не наставляют, тоже засмеялись. Приятно, что она понимает их проблемы в этом безумном мире.

— Мама, сразу ничего не бывает. Сначала мне нужно закончить университет, а потом, если удастся найти работу...

— Она обязательно найдет работу. С ее-то оценками! — уверенно сказал Клемент.

— А вы? Для поэтов существуют какие-нибудь должности? Почему бы вам не попробовать прославиться? В Америке есть знаменитый поэт?

— Конечно, и не один. Но, скорее всего, вы о них даже не слышали.

— Хороши знаменитости, о которых никто не слышал.

— Они знамениты в своем кругу и среди тех, кто специально интересуется поэзией.

— А вы напишите роман — вот и прославитесь. Не нужно этой поэзии. Может, по вашему роману потом снимут кино.

— Мама, его в искусстве интересует совсем другое.

— Без тебя знаю, можешь мне не рассказывать.

За матовой стеклянной дверью замаячила Пэтси. В трусах и лифчике. "Ма, ты мой другой лифчик не видела?" Она выкрикнула это так, будто за ней гнались.

— Висит в ванной. Ты бы сначала посмотрела, а потом мамкала.

— Я смотрела.

— А теперь разуй глаза и еще раз посмотри. И когда ты, наконец, сама начнешь стирать свои вещи?

Пэтси распахнула дверь и вышла на веранду. Босиком. Из уважения к Клементу прикрывая скрещенными руками свой гигантский бюст. На голове — тюрбан из полотенца. В тающем сумеречном свете ее фигура казалась почти величественной: мощные бедра, широкая спина, огромная грудь. Поддавшись мгновенному импульсу, она внезапно наклонилась, обхватила лицо матери обеими руками и расцеловала.

— Мама, я люблю тебя!

— У нас мужчина в гостях, а ты тут расхаживаешь голая! Убирайся в дом, сумасшедшая!

— Да это же Клемент! Он не против!

Она повернулась спиной к сестре с матерью и поглядела на Клемента, у которого даже дыхание перехватило от вида ее фантастических грудей, выпирающих из лифчика явно не ее размера.

— Ты ведь не против, а, Клемент? — Она оглушительно расхохоталась.

— Не против.

Г-жа Ванецкая подалась вперед и со всего маху шлепнула дочь по заду. И тоже рассмеялась.

— Ой, ты что, больно ведь!

Пэтси убежала в дом, потирая ягодицу.

Стемнело. Где-то совсем рядом прогрохотал товарный поезд. Лена закурила и откинулась на спинку дивана-качалки.

— Мама, он собирается написать пьесу для театра.

— Это он-то?

— У него получится.

— Еще бы, — сказала г-жа Ванецкая таким тоном, словно Лена пошутила. От ее глухого неверия все притихли.

Чуть позже Клемент с Леной вышли пройтись. Это был район одноэтажных коттеджей с верандами и четырехэтажных деревянных домов для рабочих.

— По-моему, она права, — сказал Клемент, внутренне надеясь, что Лена возразит.

— Насчет женитьбы?

— Наверное, это действительно было бы глупо.

— Возможно, — согласилась Лена с явным облегчением.

Решение, жестко отмененное, психологически было для нее таким

же комфортным, как и любое принятое. Воодушевленная этой узаконенной возможностью и дальше пребывать в неопределенности, она стиснула ему руку.

Он никак не мог набраться храбрости дать объявление. Боялся, что его сочтут извращенцем. Но постепенно понял, что просто обязан это сделать. Купив однажды "Виллидж войс", он остановился на углу Принс-стрит и Бродвея и углубился в чтение частных объявлений. Страница за страницей шли навязчивые предложения дружбы и партнерства, обещания невероятных открытий и улучшения психической и физической формы — похоже на замерзшее озеро, подумалось Клементу, с полыньями, из которых доносятся жалобные мольбы о помощи. Данте.

Вернувшись домой, он положил газету на свой бесплодный письменный стол, размышляя над формулировкой, и в конце концов решил ничего не выдумывать: "Требуется крупная женщина для безобидного эксперимента. С хорошей кожей. Возраст значения не имеет. Просьба выслать фото".

После пяти фальстартов — фотографии огромных голых толстух, снятых во всевозможных ракурсах, — он получил, что хотел. Кэрол Мандт была само совершенство — он понял это сразу, едва увидел снимок, запечатлевший ее с головой, откинутой назад как бы в приступе смеха. Когда она вошла в дом в этой желтой мини-юбке, черной блузке и белом берете, почти на голову выше его, трогательная со своей одновременно отважной и застенчивой улыбкой, Клемент едва сдержался, чтобы не наброситься на нее с поцелуями. Он мгновенно почувствовал, что с ней у него все получится. Наконец-то удастся справиться с мучившей его пустотой.

Усевшись в его кресло, Кэрол сделала безуспешную попытку одернуть юбку, стараясь при этом держаться бойко и даже несколько насмешливо, словно они были незнакомцами в баре. Позвякав тяжелыми браслетами и цепочками на шее, она закатилась хохотом, напоминающим лошадиное ржание, не слишком приятным для его тонкого слуха. Но вместе с тем, несмотря на ее титанические попытки это скрыть, в ней чувствовалось что-то девственное, можно даже сказать, сверхдевственное, как бывает суперкачественное оливковое масло — сравнение, которое он решил на всякий случай запомнить.

— Так чего делать-то? Размеры устраивают? — спросила она.

— Все очень просто. Я писатель.

— Ага, — кивнула она с явным недоверием.

Он снял с полки и протянул ей одну из своих книг. Она взглянула на фотографию на пыльной обложке, и ее сомнения улетучились.

— Так чего мне...

— Ну, разумеется, вам нужно будет раздеться.

— Ага.

Было заметно, что она волнуется, как бы настраивается на подвиг.

Он нажал:

— Я хотел бы иметь возможность писать всюду, потому что история, которую я задумал, скорее всего потребует всей поверхности вашего тела. Впрочем, возможно, я и преувеличиваю. Точно не знаю, но не исключаю, что это первая глава романа. — Затем он поделился с ней своими проблемами и надеждой, что благодаря ее сотрудничеству ему удастся выйти из творческого кризиса. Ее глаза расширились от восхищенного сочувствия, и он понял, что ей льстит его доверие. — Может быть, ничего не получится — не знаю...

— Но попробовать-то стоит, верно? В смысле: кто не рискует, тот не пьет шампанское?

Выигрывая время, он убрал со стола коробочку скрепок и блокнот в кожаном переплете, давнишний Ленин подарок на Рождество. Теперь нужно попросить ее раздеться. Но как? Дикость происходящего с ревом накатила на него, словно волна, угрожая отбросить назад — в творческое бессилие. Переборов себя, он сказал: "Разденьтесь, пожалуйста", чего на самом деле никогда не говорил женщине, во всяком случае находящейся в вертикальном положении. Пара едва уловимых движений торсом и бедрами, и вот она уже стояла перед ним голая — в одних белых трусиках. Его взгляд уперся в них, и она спросила:

— Снять?

— Если не возражаете. С ними — ну, как бы это сказать — не то вдохновение что ли... А кроме того, я хотел бы использовать эту площадь.

Она выскользнула из трусиков и села на стол. "Что дальше?" — спросила она. Очевидно, ее одолевало смущение, и вот теперь, худо-бедно с этим смущением справившись, она испытала растерянность, состояние, с которым он настолько сроднился, что считал его чуть ли не своей монополией. И таким образом, родственность их душ стала еще заметнее.

— Сначала на живот, — попросил он. — Дать простыню?

— Не обязательно, — сказала она и легла на столешницу. Ее широченная загорелая спина и белые шарообразные ягодицы составляли невероятный контраст с выжженной пустыней его стола. В серебряном кубке с гравировкой (его приз многолетней давности) торчал десяток фломастеров, и он с замиранием сердца вытащил один из них. Ему стало не по себе. Что он делает? Может, он окончательно спятил?

— Вам нехорошо? — спросила она.

— Нет-нет, все в порядке! Просто задумался.

Был один рассказ, который он уже несколько раз начинал, много месяцев, если не год назад. А потом вдруг понял, что пережил свой дар и больше не верит в себя. И вот сейчас, глядя на эту замершую в ожидании плоть у себя под рукой, решил, что попробует еще раз.

— С вами точно все в порядке? — переспросила она.

В этой истории не было ничего выдающегося, можно даже сказать, ничего особенного, кроме ощущения от их первой встречи с Леной, на море, когда они вместе угодили под высокую волну, оба не удержались на ногах и, барахтаясь, с трудом выбирались на берег. Поднявшись и подтягивая свалившиеся плавки — она в этот момент тоже вставала и, оступаясь в пенящейся воде, заправляла в чашечку купальника выскочившую грудь, — он понял, что они приговорены судьбой и похожи на героев какого-то греческого мифа, поглощенных и вновь выброшенных на сушу морской пучиной.

В те годы он был наивным лирическим поэтом, а она обожала Эмили Дикинсон и, что называется, жгла свечу с обоих концов. "Море пыталось тебя раздеть, — сказал он. — Минотавр". У нее был взгляд с поволокой, и это его обрадовало, потому что ему было спокойнее с мечтательными людьми, к числу которых, как вскоре выяснилось, она безусловно принадлежала. Извергнутые морем — так он видел эту сцену в течение многих и многих лет, — они оба инстинктивно почувствовали, что мучаются одним и тем же отчаянием, одним и тем же стремлением уйти от определенности. Он даже написал стихотворение "Гибель от определенности" — хвалебную песнь туману как творческой силе.

И вот теперь, зажав фломастер в правой руке, он положил левую на плечо Кэрол. Теплота ее упругой кожи поразила его. Не так уж часто его фантазии становились явью, и то, что она с такой готовностью помогала ему, незнакомцу, восхищало его, трогало почти до слез. Человеческая отзывчивость! Он понимал, что для того, чтобы откликнуться на его объявление, ей потребовалось немало мужества, но что-то удерживало его от лишних расспросов. По крайней мере, она не сумасшедшая. Может быть, немного странная, но кто не странный?

— Спасибо, Кэрол. v

— Пожалуйста. Не спешите.

Он чувствовал, что его охватывает волнение. Как бывало давным-давно, когда он работал. В нем пробуждалось мужское начало, он чувствовал свой мужской орган, и несколько дополнительных литров крови как будто расширили его вены. Наклонившись над спиной Кэрол и теперь уже гораздо увереннее утвердив левую руку у нее на плече, он медленно вывел: "Волна становилась все выше и выше там, вдали, где кончается, обрываясь в глубину, песчаная отмель; двое, мужчина и женщина, боролись с потоком, увлекавшим их, еще не знакомых друг другу, навстречу судьбе". Потрясенный, он увидел вдруг кадры прошлого, фрагменты дней своей юности и обнимающую их полукругом, как радуга, свою тогдашнюю абсолютную веру в жизнь и ее — теперь почти забытые — обещания. Он улавливал запах кожи Кэрол, чувствовал, как она отзывается на его прикосновения, различал зеленовато-прозрачный морской аромат, наполнявший его влажной силой. Как подобрать слова, чтобы передать боль, которую он ощущал в сердце?

Вдруг он увидел Лену, какой она была в тот день, двадцать с лишним лет назад: чуть покрасневшие от соленой воды глаза, прилипшие к щеке светлые волосы, смеющийся рот; он увидел ее фантастическую фигуру, когда она выбиралась из бурлящей воды и, наконец достигнув берега, рухнула на песок, задыхаясь от хохота; он увидел себя, уже успевшего влюбиться в ее формы; увидел их обоих, каких-то необъяснимо родных и потерявших осторожность после пережитого вместе приключения. Это были первые живые образы за много лет, и фломастер проворно скользил по спине к ягодицам, вниз — по левой ляжке, йотом — по правой, а затем — когда Кэрол, по его просьбе, перевернулась на спину — по ее груди, животу и снова вниз — по ногам, где, на лодыжке, его лишь слегка замаскированное повествование о первой измене жене обрело изящную концовку. Он чувствовал, что чудесным образом вложил правду в слова, покрывавшие сейчас тело лежавшей перед ним женщины. Но что это — рассказ или начало романа? Как ни странно, это не имело значения — важно было только одно: не откладывая показать это издателю!

— Я закончил рассказ у вас на лодыжке! — воскликнул он и сам изумился ребячливости своего тона.

— Здорово, да?! А теперь что?

Она села, по-детски растопырив руки, чтобы ничего не смазать.

Его поразила мысль, что она точно так же не ведает, что на ней написано, как и бумажный лист.

— Можно было бы вас сканировать, но у меня нет сканера. Есть ноутбук, и я могу перепечатать текст, но на это уйдет какое-то время — я медленно печатаю. Я как-то об этом не подумал. Можно, конечно, отвезти вас к издателю на такси, — улыбнулся он. — Шучу. Вдруг ему взбредет в голову делать сокращения.

В конце концов они решили проблему следующим образом: стоя за ней, он диктовал текст, написанный на спине, а она печатала. Оба то и дело покатывались со смеху от комичности происходящего. Когда добрались до того, что написано спереди, она предложила было воспользоваться большим зеркалом, но потом они сообразили, что в зеркале все будет в перевернутом виде. Поэтому она просто поставила ноутбук на колени, а он, примостясь перед ней, печатал. Когда он дошел до ляжек, ей пришлось встать, а чтобы прочитать написанное на икрах и лодыжках, он вынужден был лечь на пол.

Когда он поднялся, они впервые за весь день внимательно посмотрели друг другу в глаза. Затем — вероятно потому, что проделали нечто столь невообразимое и интимное и не знали теперь, что делать дальше, — снова закатились почти истеричным хохотом и хохотали до тех пор, пока, сложившись пополам, не уткнулись лбами в столешницу. Наконец, он с трудом выдавил из себя: "Если хотите, можете принять душ". И это предложение почему-то вызвало новый взрыв хохота с беспомощными взмахиваньями руками и падениями на стол.