Помоги проекту - поделись книгой:
— Ты один здесь?
— Нет, тут есть больница и в ней несколько наших. Сестра попросила разрешения навестить эту больницу, не указанную в ее маршруте.
Это была совсем маленькая деревенская больница. В ней лежали сербы и румыны. Сестра передала союзникам братский привет из России и спросила, есть ли здесь кто русский? В небольшой палате с приспущенными от солнца ставнями стояли прозрачные сумерки. В углах было темно. Из темноты раздался слабый голос умирающего.
— Я русский. Сестра подошла к нему.
Едва она подошла к койке, как очень худой больной, с истощенным болезнью лицом, приподнялся, схватил ее плечи, обнял и зарыдал.
— Успокойся, — сказала ему сестра.
— Сестрица, я умираю. У меня чахотка, и знаю я, что не проживу долго. Сестрица, выпроси у начальства, чтобы отпустили меня в Россию. Все равно, какой я теперь воин? Хочу сказать, чтобы знали там дома, чтобы знал Царь-Батюшка, что не изменой я попал в плен.
Сестра поговорила с австрийским генералом, и он обещал ей устроить это. Но доктор сказал сестре, что больной так плох, что не перенесет дороги и умрет по пути.
— Все равно отправьте, — сказала сестра — Волнения сборов в Россию дадут ему много радости.
Недели через две она получила известие, что больной переведен в Вену в один из больших госпиталей'и оттуда отправлен в Россию. Проездом через Вену она навестила его.
Он уже не лежал беспомощно на койке, а сидел и был веселый и оживленный. Он сейчас же узнал сестру и стал ей рассказывать, как он сначала поедет к отцу и матери, в Уфимскую губернию, повидать их, а потом поедет в полк, сражаться за Родину.
Сестра благословила его иконою.
Прошло некоторое время. Сестра вернулась в Петербург. Ей доставили письмо, посланное через Красный Крест. Письмо было из деревни. На плотной бумаге с зелеными линейками прыгали нескладные, круглые буквы и говорили о сложных, тонких душевных переживаниях старых крестьянина и крестьянки. Письмо было от родителей этого самого солдата.
…"Торопимся скорее исполнить последнюю волю нашего родного сыночка, Петиньки, — говорили рыжими чернилами написанные строки. — А была та последняя его воля — передать вам, что кланяется до самой сырой земли и благодарит вас, что дали ему спокойно, па родной земле умереть. А прожил он с нами всего три часочка. В пять привезли к нам, а в восемь преставился к Господу. Еще всем нам и сельчанам сказал, что не изменой он попал в плен, а был ранен. Пишем вам, отец и мать, что мы не пожалели, что отдали, его за Веру, Царя и Отечество"…
VIII. В ПЛЕНУ ГОРДИЛИСЬ РОССИЕЙ И СВЯТО БЕРЕГЛИ ЕЕ ИМЯ
Солдаты умирали на чужбине. В плену было тяжело. Безрадостные вести шли с Родины. Их не понимали на Родине. Но к ней они тянулись. Ее боялись посрамить.
В 1915 году в России вышел приказ, чтобы семьям военнопленных выдавать паек в половинном размере. Приказ этот дошел и до лагерей военнопленных.
В лагере Кинермец, в Венгрии, был барак, где содержались только одни подпрапорщики и унтер-офицеры. При обходе этого барака к сестре подошел один из подпрапорщиков.
— Мы слышали, — сказал он, — что вышел приказ, чтобы лишить паши семьи пайка. Мы сражались до конца. Мы были ранены и оставлены на поле сражения. Не по своей вине мы попали в плен. Мы и сейчас готовы здесь умереть и умрем все, была бы только победа. Мы просим вам похлопотать, чтобы жены наши не страдали безвинно.
— Напишите прошение, — сказала сестра. — Я еще пробуду часа два в лагере. Перед отъездом я зайду к вам за прощением. Я доставлю его, куда надо.
Когда сестра зашла в барак, ее встретил тот же подпрапорщик.
— Прошение мы, сестрица, написали, а только взяло нас сомнение, отдавать ли его или нет?
— Почему же нет?
— А что, увидит наше прошение австрийское правительство?
— Да, все бумаги у меня будут осматривать. Вы сами понимаете, что иначе нельзя.
— Так мы решили, что тогда и прошение порвать. Нам будет очень неудобно, если враги наши узнают, что Россия не заботится о женах тех, кто за нее же сражается. Нехорошо, если через нас или жен наших будут худо думать о России. Пускай и жены наши за Россию за одно с нами погибают.
IX. ДЛЯ СОЛДАТА ИМПЕРАТОРСКОЙ АРМИЯ — РОССИЯ БЫЛА ЕДИНАЯ
Широкое чувство любви и уважения к России было общим для всей массы русских солдат-военнопленных, без различия национальностей. Россия была действительно, а не на словах, — великая, единая и неделимая. Вся масса русских солдат составляла единую Императорскую Русскую Армию.
Австрийско-Германское командование, заинтересованное в раздроблении России и порождением розни между народами, составляющими Русскую Империю, тщательно выделяло в особые лагери поляков, украинцев и мусульман.
Когда сестра подъезжала к одному из таких лагерей, сопровождавший ее австрийский офицер спросил, говорит ли она по-польски?
— Я не знаю польских солдат. Я знаю только одну русскую армию, и в ней всякий солдат — русский солдат. Я буду здороваться по-русски.
Но вопрос этот смутил сестру. "Неужели, — думала она, — немцы успели так распропагандировать солдат, что они забыли Россию и отвернутся от меня, когда я им заговорю о России".
Во избежание чего-либо тяжелого для русского самолюбия, сестра решила быть сдержанной и изменить форму своего обычного привета — поклона от Матушки-России.
У лагеря, в строгом войсковом порядке, были выстроены солдаты. Они были чисто одеты. Все сохранили свои полковые погоны и боевые кресты и медали.
Когда сестра подошла к фронту, раздалась громкая команда:
— Смнр-рна… Равнение направо. Сотни голов повернулись на сестру.
— Вольно, — сказала сестра и пошла по фронту. Дойдя до середины строя, сестра остановилась и сказала:
— Я очень рада навестить вас и низко кланяюсь вам, так много пострадавшим. Вся ваша земля занята противником. Много горя выпало на долю ваших семей. Но Бог не без милости. Я верю, что скоро будет день и час, когда враг будет изгнан из родной нашей земли.
Сестра не успела договорить, как правый унтер-офицер громко крикнул:
— Государю Императору-ура!
По польскому лагерю загремело перекатами русское «ура» и сестра поняла, что опасения ее были неосновательны, что польских солдат не было, что перед нею были императорские русские солдаты.
Она шла по лагерю, расспрашивала солдат о их нуждах и, когда собралась уезжать, они все столпились вокруг нее.
— Хотя нас и заперли в польский лагерь, — говорили ей пленные, — «рекламации» нам давали, мы остались верными Царю и Родине. Мы очень счастливы, что вы нас навестили, и скажите в России, что мы своего долга, как русские солдаты, не забыли.
Император Вильгельм собрал всех пленных мусульман в отдельный мусульманский лагерь и, заискивая перед ними, построил им прекрасную каменную мечеть.
Я не помню, кто именно был приглашен в этот лагерь, кому хотели продемонстрировать нелюбовь мусульман к русскому «игу» и их довольство германским пленом. Но дело кончилось для германцев плачевно. По окончании осмотра образцово содержанного лагеря и мечети, на плацу было собрано несколько тысяч русских солдат мусульман.
— А теперь вы споете нам свою молитву, — сказало осматривающее лицо.
Вышли вперед муллы, пошептались с солдатами. Встрепенулись солдатские массы, подравнялись и тысячеголосый хор, под немецким небом, у стен только что отстроенной мечети дружно грянул:
— "Боже, Царя храни…"
Показывавший лагерь в отчаянии замахал на них руками. Солдаты по своему поняли его знак. Толпа опустилась на колени и трижды пропела русский гимн! Иной молитвы за Родину не было в сердцах этих чудных русских солдат.
Х. ОНИ СОБЛЮДАЛИ ПРИСЯГУ И ГОТОВЫ БЫЛИ НА СМЕРТНЫЕ МУКИ, НО НЕ ИЗМЕНЯЛИ НИ РОССИИ, НИ СОЮЗНИКАМ
Одно из самых тяжелых явлений жизни военнопленных было то, что вопреки женевским и иным конвенциям, пленных заставляли работать на заводах, изготовлявших военное снаряжение, рыть окопы, т. е. делать то, против чего до всей глубины возмущались души простых русских солдат.
В том же лагере Кинермец, где подпрапорщики и унтер-офицеры отказались писать прошение об улучшении судьбы своих жен, один подпрапорщик во время беседы сестры с пленными вдруг громко крикнул:
— Смирно, все! Пусть Россия знает… Скажи в России всем… Скажи Царю-Батюшке, что мы остались верными долгу и солдатской присяге. Такой-то (он назвал фамилию и полк) был расстрелян за то, что не хотел рыть окопы на фронте союзников.
И сейчас же раздались голоса из солдатской толпы:
— Против союзников мы не можем тоже идти.
— Не пойдем и против союзников. Не нарушим своей присяги и своего долга.
— Сестрица, скажи, что нам делать? Заступись за нас. Нас посылают рыть окопы. Многие отказываются и через то погибают, другие, еще хуже — слабеют…
— Лучше жизнь свою положить, — говорила сестра, — но только не идти против совести.
И они отдавали жизнь.
В лагере Харт солдаты при обходе сестры, если видели, что за ними никто не следит, шептали ей:
— Сестрица, обязательно навести 17-й барак.
— Сестрица, добейся своего, а в 17-й барак непременно загляни.
— Сестрица, 17-й барак не забудь, там ужас что делается Когда были обойдены все бараки лагеря, сестра обратилась к сопровождавшему ее генералу. Это был тот самый генерал, который обещал всякую ее просьбу исполнить и относился к ней с особым уважением.
— Я хотела бы осмотреть и 17-й барак, — сказала ему сестра.
Генерал улыбнулся.
— Да, — ответил он, — тут есть барак, где сидят солдаты, заключенные до конца войны за упорное неповиновение властям. Туда никого не пускают. Ну, да уж пойдемте. Что с вами делать?
Барака снаружи не было видно. Он был окружен высоким, выше его стен, деревянным забором. И забор этот подходил так близко к бараку, что казалось, будто барак поставлен в деревянный футляр. От этого сумрак был в бараке. Не светило в него солнце и было в нем сыро.
На нарах сидели солдаты. Поражало то, что все это были унтер-офицеры. Они были опрятно одеты, у большинства были Георгиевские кресты, у кого два, у кого три. Сестра попросила оставить ее одну с этими людьми. Просьбу ее исполнили.
За что вы сидите? — тихо спросила она. Из группы выделился унтер-офицер с тремя Георгиевскими крестами и стал рассказывать:
— Через Некоторое время после того, как попали мы в плен, собрали нас сто человек унтер-офицеров и погнали неизвестно куда, потом мы разузнали — на итальянскую границу. Приказали рыть окопы… Мы отказались. Нас наказали. Подвешивали по часу и более и снова отдали приказ идти рыть окопы. Мы снова отказались.
Сказали, что против присяги не пойдем. Тогда вывели нас в поле и сказали, что через десятого расстреляют; построилась против нас рота солдат их с ружьями. Я старшим был. Скомандовал: "Смирно! За Веру, Царя и Отечество… — и сказал переводчику, — пусть стреляют"… Нас увели. Не расстреляли, а стали опять мучить и подвешивать, и потом снова вывели и сказали, что если не станем рыть окопы, теперь всех до единого расстреляют. А было нас ровно сто человек. И вот стали из наших рядов выходить больные и слабые, которые, значит, заробели. Мы не смотрели на них. Тридцать пять человек их вышло малодушных, Бога и Царя позабывших. Нас шестьдесят пять осталось. Стояли мы, как каменные. На все решились. Богу помолились, чтобы принял нашу жертву. Опять командовали к расстрелу, но не расстреляли, а мучили и подвешивали к стене, а потом посадили нас отдельно сюда, лишили права писать письма и получать посылки, держат уединенно, никого к нам и нас — никуда не пускают. Кормят — хуже нельзя. Одно слово — арестанты. Но мы рады, что так терпим. И нам ничего нс нужно…
Другие унтер-офицеры стояли вокруг сестры, слушали рассказ своего старшего, многие плакали, но никто ничего не сказал, не возразил и ни о чем не спросил.
Они знали, что делали…
Когда сестра вышла из барака, просветилась она сама светом солдатского подвига и понимания присяги.
Сказала генералу:
— Генерал, я никогда ничего не просила у вас противозаконного. Я не пользовалась тем, что вы мне предоставили просить за пленных. Но вот теперь умоляю вас, — этих отпустить. Они не виноваты. Они исполнили только свой долг по присяге.
Генерал сказал:
— Они свободны от ареста. Пойдите, выпустите их сами.
Сестра вошла в барак.
— Вы свободны, — сказала она, — можете идти в общий лагерь к своим товарищам.
Они сначала не поверили. Но вот по приказу генерала стали снимать и уводить часовых, раскрыли настежь ворота ограды. За ними толпились остальные пленные лагеря.
С глухим гомоном стали они собираться в полутьме барака, увязывали свои котомки. Столпились подле сестры, благодарили ее.
— Постарайтесь поддержать свое знамя, свою честь и дальше так же. Учите других, — сказала сестра.
— Постараемся.
Они расходились по лагерю. Сильные духом, высокие ростом, стройные, мощные — русские унтер-офицеры! Сливались с серой толпою пленных и все-таки были видны. Счастьем исполненного долга сияли их лица.
Было это в Моравии, под осень, на полевых работах. Партия военнопленных была небольшая, прочно сжившаяся, хозяева хорошие, мир и лад царили в ней. Темнело. Все вышли за дом проводить сестру. И как-то не могли расстаться — так хорошо говорили о России. Заходящее солнце посылало лучи на восток и в синей дымке тонули поля и леса. Казалось, что там такие же поля, такие же леса, та же Богом созданная земля, а было все там по-иному, было бесконечно, до слез, до печали на сердце, дорого.
Солдаты рассказывали о своем тяжелом житье в плену, пока не попали к помещику. Рассказывали, кого расстреляли, кого замучили, кто от тоски умер.
Печален был их рассказ.
— Давайте, — сказала сестра, — споем молитвы. Они встали. Были среди них люди с хорошими голосами. Молитвы знали. В тихой осенней прохладе, тоскою звучали молитвенные напевы. Им вторил шелест позолоченных осенью листьев широкого каштана. Рождался из этих молитв печальник о земле Русской. Когда кончили петь, сестра стала прощаться с пленными и, так как их было немного, прощалась с ними за руку.
Один протянул ей ладонь, и сестра заметила, что на правой руке не было вовсе пальцев.
— Ты раненый? — спросила сестра. Раненый сконфузился.
— Нет.
— Да, как же. А пальцы-то где?
— Это я так, — и смутился еще больше. Тут стали товарищи сзади него говорить:
— Чего пужаешься… Расскажи… Сестра ведь… Худого ничего нет…
Стал он рассказывать.
— Как взяли в плен, послали меня на завод, поставили угольев в печь подкидать. Работа нетрудная. Я молодой и сильный был. Подкидываю его день, подкидываю другой и стал задумываться, а что на этом заводе делают? Можно ли мне на нем работать? А не делаю ли я чего против присяги? И узнал: пули на союзников точат. Тогда я пришел и сказал: "Работать больше не буду. Это против присяги, а против присяги я не пойду". Стали меня подвешивать, так мучили, что кровь пошла из шеи и носа. Отправили меня в больницу, подлечили и опять на завод. Ну, я думаю, не выдержу, больно пытка тяжела. Ослабел я совсем. А не выдержу, стану работать — душу свою загублю. Иду, и тоска во мне сидит страшная. Самому на себя смотреть тошно. И как проходил двором, словно меня что-то толкнуло. Гляжу, топор лежит на чурбане возле дров. Стража отстала, один я почти был. Подошел я, перекрестился, взял топор в левую руку, правую положил на чурбан. И — за Веру, Царя и Отечество, отхватил все пальцы. Теперь не стану работать. Меня отправили в госпиталь, залечили руку и послали сюда, чем могу, одной рукой помогаю.
— Он, Петра-то, славный помощник, — раздались голоса. — Он и одной рукой, а за ним и двумя не угонишься.
Поделиться книгой: