Помоги проекту - поделись книгой:
— Тако да погибнут бесы от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением…
"Да, — думает Федя, — было… было… Вот сейчас… И что было?.. Не знаю… Но что-то вошло в меня… И сидит во мне… И радует… И волнует… И всех, всех люблю…"
С замирающим в зале и рождающимся в физическом кабинете веселым пением и, когда умирало оно в нем среди стеклянных шкафов, оно рождалось в церкви и говорило всем: "Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ!" — крестный ход разместился по клиросам.
В душной церкви с запотелыми окнами пахло ладаном, духами, паленым волосом. Но никто не чувствовал усталости. Распаренные красные лица были умильно кротки и, когда отец Михаил вышел и наизусть стал говорить слово о милосердии Божием, о радости великому дню, когда он, подчеркивая слова, говорил: "Иже пришел и в шестый… и вдевятый час…" все равно — "вниди в радость Господа Твоего", — невольно улыбались умиленные лица…
Гасли свечи в руках. На улице яснело, и сквозь окна выявились внизу белые панели, камни мостовой. Стал виден фасад розового дома, с булочной Беттхер, сонный, еще не проснувшийся дом для Феди родной, близкий и милый.
Отец Михаил вышел на амвон. Крест со свечами, лилиями и гиацинтами, с которым он ни на минуту не расставался, был в его руке. Он остановился, примолк, обводя взором народ, и сказал тихо, просто и убедительно:
— Христос воскресе!
Встрепенулась вся длинная узкая церковь, и шорохом пронеслось вырвавшееся из сотен грудей: — Воистину воскресе!
И еще, и еще… и было слышно только дружное «воистину» с сильным напором на первое «и», с легким шипением на "с"…
Стали христосоваться. Заутреня кончилась, и отец Михаил сделал перерыв на полчаса. Многие расходились. Большой зал опустел. В нем гасили люстры.
Федя, радостный, взволнованный, вышел из алтаря, где он подавал кадило, и стал протискиваться к родителям. Он издали видел свою маму, самую красивую, самую прекрасную из всех, и отца во фраке с орденом на шее, торжественного и непохожего на обычного папу.
Он видел, как Липочка христосовалась с отцом и голубой бант, точно крылья большой бабочки, колыхался справа налево и слева направо.
По всей церкви раздавались сдержанные голоса: — Христос воскресе!
— Воистину!.. — И поцелуи, то звонкие, сочные, то тихие, мягкие. Махались мужские и женские, старческие и детские затылки справа налево и опять направо в троекратном лобзании.
Ну, Христос воскресе! — перехватила Федю по пути хорошенькая Лиза, — христосуешься с "девчонками"? — Горячие губы встретились с его щекой и, столкнувшись, поцеловали друг друга.
— Ты у меня хороший! — сказала Лиза.
Мама нагнула к Феде завитую голову, и Федя услышал запах ее духов, так напомнивший ему раннее его детство и те вечера, когда мама уезжала в театр и была такая же нарядная и так же от нее пахло… Милая, прекрасная мама… Лучше, красивее всех на свете.
Федя отыскал в углу за печкой старую няню и пошел с нею христосоваться. Было немного стыдно делать это на глазах Теплоухова и Лисенко; но и сладка была победа над своим стыдом…
XIV
Кусковы стояли обедню. Эта пасхальная обедня служилась в гимназической церкви особенно торжественно. Митька разучил для нее литургию верных Чайковского, и знакомые песнопения звучали по-иному. Бубнил и взмахивал орарем, точно крыльями, дьякон, возглашая моления "о благочестивейшем, самодержавнейшем великом Государе Нашем Императоре Александре Александровиче", гремели на Неве пушки и гудели, переливаясь с тонкими подголосками, колокола… За Христом, с его чудесным воскресением, вставала такая прекрасная, непобедимая, сильная и богатая Россия!.. Сладко сжималось сердце у Феди, заливало его теплою любовью к еще невиданному, незнаемому "государю императору" и к прекрасной великой России. Так хотелось ей, милой и родной, "изобилия плодов земных", "времени мирного", так хотелось счастия и спасения "плавающим, путешествующим, недугующим, страждущим, плененным"… и думалось: — нет плененных!..
Когда последние ликующие напевы "Христос воскресе" замерли в церкви и тесным потоком двинулась толпа через зал и коридор на лестницу, Федя впервые почувствовал усталость и голод. Федя вспомнил, что он с утра был на ногах и ничего не ел. "Славно будет разговеться!" — подумал он.
В столовой горели канделябры.
Папа и мама христосовались с Феней и кухаркой Аннушкой, и Федя христосовался с Феней. Она большими свежими губами целовала его в губы и до боли, до зубов прижималась к нему своими крепкими губами. И эти поцелуи странно волновали Федю.
Ждали тетю Катю с вынутой "за здравие" просфорой.
Отец раздал подарки — коробки с шоколадными конфетами.
— Ну, — сказал он, разламывая просфору и раздавая по кусочку всем, — приступим.
— Сначала, — сказала Варвара Сергеевна, — по свяченому яичку с четвергового солью и кулича.
— И налей мне, матушка, чаю. Смерть пить хочется, — сказал Михаил Павлович, наливая себе из маленького графинчика водки, а детям и жене большие рюмки белого вина.
— Екатерина Сергеевна, составите компанию? — сказал он, протягивая графинчик тете Кате.
— Разговевшись, можно, — сказала тетя Катя. Румяная от жары в церкви и волнения Липочка разливала чай.
— Ну, вот и у праздника, — сказал Михаил Павлович, опрокидывая рюмку водки и закусывая яйцом, густо посыпанным серою солью. — И все у нас, слава Богу, по-русски, по-православному… всего хватило. Охо-хо, что-то Бог и дальше подаст?
Заботы о заработке, о растущих детях и растущих с ними потребностях семьи затуманили его лицо. Он налил еще рюмку и, выпивая, сказал:
— A Andre и mademoiselle все еще не вернулись? Не «ндравится» мне это.
Он налил третью рюмку.
— Оставь, — сказала Варвара Сергеевна, — не довольно ли? Тебе вредно.
— Не учи, матушка… Да… Новое поколение… И семьи, и отца, и матери не надо. И церковь ничто. Все не по-нашему…
Но усилием воли он стряхнул черные мысли и примирительно сказал:
— Как прекрасно сегодня пели, Варя. А? Этот Дмитрий Иванович прямо виртуоз. Ему оперным хором управлять.
— И все благолепно было. Отец Михаил так служил, так служил! — сказала Варвара Сергеевна, радуясь, что гроза на сына пронеслась.
— Смотри, не влюбись, матушка. Много вашей сестры бегает за ним.
— Михаил Павлович. Постыдись… Дочь и племянница тут!
— А что же! И им скажу…
— Да ведь он… святой.
— Святой или играет в святого — это дело десятое, а что он вдовец, молодой и красивый, мы это тоже понимаем.
Варвара Сергеевна чувствовала, что отец недоволен Andre и сдерживается, стараясь скрыть нарастающее раздражение. Два раза во время еды он проворчал, ни к кому не обращаясь: "Нигилист… нигилист…"
Было светло, солнце золотило опущенные в столовой шторы, когда разошлись по своим комнатам.
Миша, спавший в одной комнате с Федей, раздеваясь, сказал:
— А ты стоял, как солдат!
И в голосе двенадцатилетнего брата Федя почувствовал насмешку.
"Неужели он не понимает, что это такое?" — подумал Федя, но ничего не сказал.
Он боялся говорить с братом о вере.
Миша лег под одеяло и заснул. Федя не мог заснуть. Тело приятно ныло, и легкая дрожь пробегала по горячим, ноющим у пяток ногам, Федя слышал, как на дворе пели петухи и мяукала кошка на крыше. Маркиз де Карабас беспокойно ворочался в ногах у Феди. Прогремела по двору карета Савиной. Яков с Андреем разговаривали усталыми голосами, стучали по камням лошади. В прихожей задребезжал звонок. Тетя Катя, ковыляя на одну ногу, пошла отворять своему любимцу. Andre и Suzanne, тихо пересмеиваясь на ворчливый доклад тети Кати, прошли на цыпочках по коридору.
По городу задребезжали первые дрожки, когда Федя забылся крепким, счастливым сном человека, который верит.
XV
Уже третий год Andre не ходил к заутрене. В пятом классе гимназии он как-то вдруг охладел к церкви. Он зачитывался только что появившимися, ходившими в рукописных и гектографированных списках философскими творениями графа Льва Толстого и искал новой веры и нового бога. Весь их класс пошатнулся тогда в вере. Церковь с ее обрядами стала стыдна. В классе стали презрительно говорить: «поп» и «батька». Когда наступал урок закона Божьего, четверо евреев, бывших в классе: Алабин, Бродович, Ляпкин и Кап-лан шумно выкидывали книги из ящика и говорили: "Ну вы возитесь теперь со своим попом, а мы пойдем домой…" Было что-то невыразимо обидное, насмешливо-едкое в их словах и особенно в слове «поп», но мальчики молчали. И казалось, что вот сейчас что-то стыдное надо будет делать с кротким, но скупым на баллы батюшкой. И так выходило, что эти четверо темных брюнетов, Каплан еще и курчавый, были выше, умнее, образованнее и культурнее их, христиан.
С этого и пошло. Стало стыдно ходить в церковь, стыдно говеть, исповедоваться и причащаться. По классу ходили неприличные стихи и песенки, с насмешками над религией. Толстый Макрицкий в ожидании батюшки на весь класс декламировал:
Стихи шли из бурсы. Они казались просто смешными, но с ними шел яд, разрушавший таинственное, Божеское, не земное, снимавший пелену духовной радости и выставлявший житейское. И уже видел Andre, что отец Михаил в учительской курит тонкие папиросы и спорит с учителями с газетой в руках, что он в классе отхаркивается и сочно плюет в плевательницу, что он человек, а не священник, что он — батька, поп, со всеми житейскими повадками.
Исповедь стала мучительным обманом. Andre, стоя у аналоя, выдумывал грехи, только чтобы поскорее отвязаться и не слушать, что проникновенно говорил отец Михаил. Andre знал, что он говорит это всем мальчикам, говорит тем же голосом и с тою же интонацией. К чаше со Святыми Дарами он подходил без веры, не с дрожащими от волнения коленями и не повторял, как раньше, с трепетным страхом слова: "Да не в суд, или во осуждение будет мне причащение"… но шел со скукой, торопясь выполнить казенный обряд. В церковь Andre ходил лишь по принуждению, стараясь попасться на глаза классному надзирателю, а потом незаметно уйти. Он ни за что не говел бы, если бы это не требовалось гимназическими правилами.
Ходить к заутрене тоже стало мучительным. В торжественности богослужения, в радостной благости песнопений, в восторге, охватывавшем толпу, было что-то от Бога и чувствовал себя Andre, расставшийся с Богом, одиноким среди людей. Ему было стыдно христосоваться с отцом и матерью, они в нарядных платьях парили в каком-то восторге, были не похожи на себя и так далеки от Andre, который уже не мог детски чисто понять их.
Сложная, таинственная работа шла в душе Andre, и она, слабая и немощная, металась, жаждя духовной пищи.
В эти годы mademoiselle Suzanne объявила себя медиумом и стала заниматься опытами с Andre.
Два года тому назад в Страстную субботу Andre отговорился болезнью и остался дома. Suzanne сделала так, что у него был горячий воспаленный лоб, и обеспокоенная Варвара Сергеевна уложила его в постель. Сладость заутрени была ей испорчена беспокойством за сына. Andre об этом не думал.
В прошлом году Andre сказал, что он пойдет к Исакию, куда его обещал провести товарищ.
В этом — он заявил, что хочет слиться в эту ночь с народом и бродить по улицам.
В одиннадцать часов Andre с Suzanne вышли из дому и пошли по Загородному на Владимирский и Невский.
Гирляндами горели плошки. По Невскому мигали огоньками газовые звезды, и над Думой ярко светились вензеля «А» и «М». И от огоньков, рассеянных по городу, темнее казались темные дома и черным высокое небо.
Бело-сине-красные и бело-желто-черные флаги висели вдоль домов, свешивались темными полотнищами, окаймленные желтою бахромою поперек Невского за Полицейским мостом, и тихо колебались в сыром сумраке, словно призраки ночи летали над городом.
Конка не ходила. Чисто подметенные рельсы мережили светлой каменной дорогой посередине темных торцов Невского. Гулко раздавались шаги и голоса по улицам, полным народа. Весь город был на улицах, на площадях и в храмах. В открытые ворота соборов виднелись огни свечей, лампад и люстр и черное море голов. Глубокий сумрак храмов гнездил в себе какую-то тайну, и разрешения этой тайны ждали толпы на ступенях папертей, на площадях и улицах.
Конные жандармы и усиленный наряд городовых поддерживал порядок у соборов.
Звонкие голоса непринужденно звучали в воздухе. Мрак, мерцание плошек, огни газовых рожков, необычность улиц делали людей смелее.
Кое-где показались пьяные.
— Христос воскрес! — загораживая дорогу трем девушкам в платочках и широко улыбаясь пьяной улыбкой, воскликнул какой-то человек в черном картузе, пиджаке нараспашку и высоких сапогах. Он остановился впереди Suzanne с Andre и заставил их остановиться.
— Что вы, мил-человек. Подшалели. Окститесь!.. Еще и заутрени не пропели, а вы с поцелуями лезете, — отвечали девицы, стараясь проскочить мимо расставленных рук.
— Эх, с милой мамзелью завсегда аппетитно поцеловаться" — развязно отвечал пиджак. — Налили зенки-то спозаранку… Еще и праздник не настал, а они уже пьяные!.. Господи, какой это нонче народ стал!.. Несурьезный… — говорили девицы.
— Кто празднику рад, тот до свету пьян, — обхватывая одну из девушек, сказал пьяный.
— Отцепитесь лучше, а то, глядите, городового крикну.
— Ишь, брысь! Какие! Не православные что ли! Фу ты, ну ты, ножки гнуты.
— И не чухонки тоже. От нашего дома поворот налево.
— Вокруг тумбы и чтобы без поворота. Эх! Ну барышни теперь. Русского человека уважить не могут!..
И отвязавшись от девиц, пиджак пошел впереди Suzanne, напевая во все горло.
— На Божественной страже богоглаголивый Аввакум… да стане с нами… и покаже… покаже…
На Аничковом мосту, под чугунным конем, сидел парень с гармоникой и звонко пел:
Кругом собиралась толпа. Городовой уговаривал его:
— Молодой человек, а молодой человек… Что вы… Нельзя этого. Служба в церквах идет, а вы эдакое поете.
— Нельзя что ль?.. Не полагается?
— И совсем даже не полагается.
— А в участок в Светлый праздник полагается?
— Кто же вам говорит про участок?.. А только нельзя этого.
— Ну, нельзя, и не буду…
Чем ближе подходили Andre и Suzanne к Исаакиевскому собору, тем гуще, наряднее и богаче становилась толпа. Пахло духами. Слышалась французская, немецкая и английская речь. Вдоль Морской стояли кареты и одиночки. Толпа у дома канцелярии военного министра рассматривала митрополичью белую карету, запряженную четвериком с форейторами.
Море голов затопило крыльцо и ступени паперти собора и заполнило промежутки между тяжелыми колоннами. Мерцали меленькими точками огоньки. Под старыми лиственницами стояли толпы, и низко на земле горели плошки. Причудливые тени качались по темным ветвям.
Дальше нельзя было идти. Suzanne и Andre стали в стороне от толпы.
Толпа на паперти подалась в стороны, шарахнулась. Кто-то негромко крикнул. Рысью, стуча по камням и трясясь на лошади, проехал жандарм.
Из темной глубины собора плыли золотые пятна. Расплывались шире и, озаренные светом свечей, заливали толпу. Мягко колебались хоругви, то выявятся в темноте ночи под колоннами, то исчезнут в сумраке…
Гулко, заставляя вздрогнуть, ударила пушка, и эхо перекатилось по улицам. Наверху густо и глубоко ударил большой колокол и, колеблясь, понесся ровный гудящий звук.
И серебром над толпою пролились точно небесные голоса.
Митрополичий хор запел: — Христос воскресе!
И, заглушая его, зазвенели малые колокола и загудела медь вновь ударившего большого колокола.
Поделиться книгой: