Куль хлеба и его похождения

На базаре всякий о себе и всякий со своим. К вечеру гул перейдет, и шум угомонится. Выплакали старцы, выпросили богомолки-бабы: тем и другим насовали грошей сердобольные русские люди, скорые на благотворение, чуткие на нужду и очень чувствительные к плачущей бедности. Такие дела самому бедному человеку — большое удовольствие и над грошом даже от последнего пятака редкий в таких случаях задумается.

Перемялись и купцы с продавцами хлеба, установилась цена на муку и зерно. Как будто волшебник, невидимый и неслышный, вступился в это дело и помирил обоих спорщиков. Кто установлял цены и назначал таксу — никто не скажет и понять не может. Зимний торг ставит цену; особенно на это мастер Никольский торг, Никольщина, то есть базары перед зимним Николой (6 декабря) и после него. Никольский обоз для боярской казны дороже золота, — говорит пословица. Вот и весь ответ на такой мудреный запрос любопытного человека. Конечно, если середь зимы цена на хлеб упадет, значит, хлеб дешев, значит, прознали купцы, что хлеба на базары навезено много. Когда возов мало и базар нельзя назвать и базаром, тогда волшебник является живьем в крестьянском нагольном полушубке, в лаптях и рукавицах. Он один за всех торгуется с купцами и налаживает последнюю цену. Если купцу не все воза нужны, остальные хозяева возов начинают бросать и встряхивать в шапке медные деньги со своими заметками, наложенными на монету зубом: начинают вынимать жеребье. Чьи гроши вынет купец, того и счастье: тот и поворачивай к нему на квартиру свой воз. Такой жеребьевый закон во всех делах крестьянских — самый частый и самый любимый. По тому же жеребью, на счастье, сторговавшись при помощи самого бойкого на язык и остроумного рядчика, выбираются везти хлеб, скупленный купцом, туда, куда он прикажет, те извозчики, у которых опростаны возы. Не всегда накладывают хлеб в кулье, очень часто ссыпают из складов прямо в телеги и сани, подкладывая лишь веретье и обертывая в него. Веретье — тот же грубый холст из оческов льна и конопли, сшитый из дерюги или ряднины в три и четыре полотенца, на котором рассыпают зерна для просушки. Теперь он их прикрывает от непогод и подмочи, только муке особый почет — куль и мешок, и опять сверху веретье или рогожа.

Хлеб, скупленный на зимних сельских базарах, мелкие перекупщики везут к тем крупным купцам, которые выдают им деньги на покупку хлеба. Там и сгружают. От главного купца хлеб вдет гужом, то есть сухопутьем, к пристаням, на которых, впрочем, и живут эти главные купцы — хлебные торговцы.

Многие перекупщики носят непохвальное для них прозвище кулаков, шибаев, масов и маклаков в том смысле, что они на деньгах скряги, на торгу что кремень крепки и неуступчивы. Кто родом кулак, тому не разогнуться в ладонь, — говорит пословица и сказывает настоящую правду: кулаки — самый продувной народ, мещанская голь мелких и больших городов, в которых существуют хлебные склады и пристани. Где большие закупы хлеба, там и они, как шмели, большие недруги крестьянского счастья, — сверх плуга на два фута. Обсчитать и обмерить крестьянина — для него самое великое наслаждение. Проделки свои он считает изобретением высокого ума и своими выходками охотно хвастается. На обман у него нет ничего заветного. Хлеб меряется особою мерой при приеме от земледельца, той мерой, на которую условится: деревянные меры у кулаков поддельные, ненастоящие, не клейменные казенным знаком, а прилаженные дома для надлежащих плутней. Настоящий кулак и на базаре, на всем честном народе, середь белого дня шаловлив и не совестлив. Травленый плут и мятые бока и помимо базара найдется: он прямо в деревню придет задами и с оглядкой. Высмотрит там, чтобы мужиков-хозяев не было дома, остались одни простоватые бабы. Он и товарец принес такой, какой любят бабы: яркие ленты, цветные платки и с травами, и с войной, с генералами. Женский глаз соблазняется: надо ему то, что видит. Не жалко того, чего дома много, да денег нет. Кулак не спесив: он согласен поменять ухо на ухо. Надо бабе деревянную чашку, красиво расписанную олифой и цветами, — насыпай полную чашку зерном и бери себе эту чашку пустую: чашка три копейки себе. бери ее за зерно, насыпанное на 20 копеек!

Про такие бабьи дела так и в песне поется:

Приехали торгаши за задние ворота,

Кобылушку продала, белил себе я взяла,

Коровушку продала, румян себе я взяла,

Одоньицо продала, сурмил себе я взяла.

Муж приехал с поля, с сохой, с бороною,

А я, млада, с печи с донцем, с гребнем,

С кривым веретенцем.

— Где, жена, корова?

— В стадушко протала,

Там ее волки серые съели.

— Тле же, жена, одонье?

— Одонье сгорело.

— Где же, жена, пепелок?

— Разнес, сударь, ветерок

На боярский на дворок.

Курочка по зернышку глотает — сыта бывает. Маклак по горсточке со двора, а пройдет по всей деревне, — у него не один мешок, а ворох, который на себе и не увезешь. Та же лошадка, что товар привезла, потащит теперь один только хлеб, да кстати и льну охапку, яиц сотен пять. Маклаку-кулаку все на руку, все это — дела доброй воли, и лишь торговля с первобытным приемом, как торговали при царе Горохе и как торгуют теперь с дикими инородцами. Называется такая торговля меновою: товар за товар, и деньги тут лишнее дело, не надобны. С деньгами тут еще, пожалуй, ничего и не сделаешь.

В таких местах деньги еще в землю прячут, зарывают, берегут: в оборот их, чтобы привели они другие деньги, там не пускают. Затем и выдуман базар, чтобы дело шло на чистоту. Базар деньги любит и деньги ценит. На базарах мужик продавец, а купец показывай ему мошну и кошелек: божбе там не верят. На базарах сами хозяева — корень, а хлеб — воротило: другие товары только подпевают и считаются мелочью, хлеб их затирает и всех шибче кричит. Базарам без хлеба мудрено выстаивать. Другое дело ярмарки, ще хлебам почти нет никакой чести. Там выступают на сцену разные товары другого сорта: красные железные, сохи, косули, серпы, косы, колеса, телеги, лошади, шерсть, — да всех и не перечтешь. На ярмарках больше торгуют сами купцы друг с другом, мелкие сельские покупают у богатых городских, чтобы развозить потом про крестьянскую нужду по мелким Торжкам, по зимним базарам. На базарах все-таки мужик главный и больше хлеб, чем что-либо другое. Здесь мужики торгуют сообща, прислушиваясь один к другому и поддерживая друг друга. Тут и кулак держи ухо востро. Вот почему, если в деревнях в кулацких плутнях только цветочки, на базарах ягодки.

На базаре в быстрых руках фокусника-кулака безмен шалит. На безмене по железному пруту намечены точки, означающие пуды и фунты. Ищет одну точку петелька, и если она проволочная, то верно находит и может встать прямо на точке. Да таких петелек не бывает в ходу: больше веревочные и еще хуже того — широкие ременные. На ременной петельке всеща точка прячется и плохо видна, всегда довольно походу и, разумеется, на руку того, кто держит безмен и проверяет купленное.

На купеческом дворе для приема хлеба с возу прямо в сусеки весы лажены дома и мужикам не показаны: полые гири далеко не настоящего весу ловко умеет подсунуть баловливая рука весовщика-кулака.

Да и при ссыпке в купеческую меру зернового хлеба, сумеет ли догадаться продавец о том, что если мера боками подойдет как раз под казенную точка в точку, то дно у ней может быть вогнуто, в эту яму и лишним горстям немудрено завалиться. И выйдет так, что воз мерками двумя-тремя стал короче.

И сам дома мерил, и сосед проверял: выходит — ей-богу, не так.

— Побоялся бы ты, хозяин, Бога!

— Чего мне бояться! Ты сам тут был, не лошадь же твоя глядела да поверяла.

— Отдай, сделай милость, назад хлеб мой!

— Укажи ты, сделай милость, теперь в моем сусеке — который твой хлеб: я тебе его отберу и отдам.

Станут спорить, браниться, да у кулаков горло шире мужичьего. Опытные крестьяне отстают, утешаясь тем, что ведь и кулаку кормиться надо. При этом всякому известен купеческий обычай не платить ничего тем рабочим, которые принимают от крестьян хлеб, и предоставлять им пользоваться недовесками и передержками. Горячие и смелые продавцы ищут суда: сегодня ищут, завтра правды дожидаются, а послезавтра, вздохнув из самой глубины сердца, сказывают вслед за отцами и прадедами; С сильным не борись, с богатым не судись!

Мерщик может быстро подхватить зерно концом лопатки и слегка подбрасывать в подставленную меру так, что оно ляжет, как пух: толкнуть меру ногой — зерно осядет вершка на два. Это один способ. По-другому может мерщик брать хлебное зерно полной лопатой и сыпать, что называется, ручьем: зерно ляжет очень плотно. Но самое тонкое искусство мерщиков состоит в том, чтобы снять гребком горку, всегда образующуюся на верху меры. Небольшое углубление составляет недостачу и, напротив, возвышение — излишек в весе, который, при приеме целыми возами, дает круглые цифры. Пробуют устанавливать здесь правду тем, что продавцы и покупатели хлеба выставляют своих мерщиков.

Рассказывать ли больше про кулацкие плутни, когда они что ни год, то все новые? Русская пословица, впрочем, так прямо и выговорила: Всех плутней кулаков и маклаков не перечтешь. Для таких художников, которые, что называется, из-под тебя следы режут, базары — места сердечно любимые.

В некоторых местах (например, в селе Лыскове на Волге, в Нижегородской губернии) кулаки так прилаживают дело, что крестьяне без них и продать хлеб не могут. Зная это, они прямо едут на двор к кулаку, который по-тамошнему называется прахом. У кого крестьянин с хлебом встал, тот прах и обязывается быть маклером, ходатаем и продавцом. Прашит он, то есть ходит из дома в дом богатых хлебных купцов, спрашивает, кому сколько надо муки или зерна. Прахи здесь делают, что хотят и как знают. Мужики только охают и лишь летом, и то с мукой, дерзают становиться на базарах и ожидать вольного покупателя. Зимой без праха ни один крестьянин не сделает дела, каждый из них пил у праха пиво и водку и ел разные кушанья даром. За прокорм расплачивался купец-хлебник: подкупил праха сговорить продавца на уступку.

Через руки кулаков проходит хлеб всякий, и при покупке надо смотреть в оба: мука может быть подмоченная, бывает и мешаная. Та и другая вредны для здоровья. Попорченная мука отдает кислым запахом, сыра на ощупь, состоит из комков (подмоченная, она согрелась и свалялась комками); клейковина потеряла тягучесть, крахмалу и сахару стало в ней меньше, жир зерна протух. Мешаная мука бывает опасна для здоровья, когда смолота вместе со спорыньей, или так называемыми рожками, рогатою рожью. Это — болезнь зерна, которое вырастает длинным, иссера-черноватым, сладковатым на вкус. Мякоть спорыньи (она же рожки, спорыш, спорыня, спорня) сероватая, приторно-сладковатая на вкус и в пище ядовитая, особенно пшеничная. Поесть спорыньи, будет кружиться голова, ослабевает зрение, зашумит в ушах, человек отравляется. Пойдет зуд по пальцам рук и ног, а потом и по всему телу. В конце концов у больного является одышка, пальцы на ногах пригибаются к подошве, желудок лениво работает. Деревенские дети всех чаще подвергаются этой болезни, лакомясь сладковатою спорыньей. Некоторое количество ее в муке любят деревенские хозяйки за то, что от таких зерен хорошо подымается квашня, хорошо хлеб спорится (отсюда и ее название), то есть увеличивается объемом. Как у ржи — спорынья, так и у пшеницы своя болезнь, называемая головней. Это — хлебная изгарина, где пшеничное зерно в колосе превращается как бы во вредную угольную пыль. Колос уродуется; мякоть зерна исчезает, сгорает, уподобляясь настоящей головешке, обгорелому и обуглившемуся полену, хотя на этот раз и в очень малом виде. Впрочем, пшеничная болезнь на ржаную непохожа, и пшеничная головня совсем не то, что хлебные рожки или рогатая рожь. Во всяком случае как та, так и другая в полях — недобрый знак: появилось их много — быть неурожайному году, быть великой крестьянской беде — голодовке.

Кроме спорыньи, маклаки-плуты примешивают в муку отруби, песок, гипс, чтобы увеличить вес и взять за товар подороже. Хорошая настоящая мука та, которая совсем похожа на порошок, суха и без всяких посторонних запахов. Впрочем, за плутнями хлебных торговцев не угоняешься, а смотреть за ними надо, что называется, в оба глаза. Бросим маклаков. Пойдем дальше за хлебом. Поедем на пристань вслед за веселыми, довольными и счастливыми кулаками поскорее!

Глава IX На пристани

Подъезжаем мы к пристани, а к ней и проезду нет: и на тройке купеческих лошадей, выхоленных и хорошо выезженных, далеко не угонишь. Тянется воз за возом длинной вереницей хлебный обоз по торговой дороге: на лошадях в Великой России, на волах в Малороссии. На возах зерновой хлеб уже в двойных кулях, чтобы не высыпался, и мука в двойных мешках из ручного и фабричного холста, чтобы не было раструски. В таком виде хлеб и на суда сложат, не разбирая. Разбирают раньше и видят, что лучшая пшеница доставляется из помещичьих полей, от богатых людей; рожь, напротив, вся куплена у одних крестьян (в особенности у кулаков-ссыпщиков) в августе, когда начинается сборка на базарах. С помещиками и их управляющими идут договоры в барских домах; с крестьянами, как сказано, в грязи и на снегу, подле воза. На базарах — и сборка хлеба, а после них тотчас же формируются партии для отправок на пристани и к портам. Чем ближе к последним, тем слабее базары: всякий везет туда прямо, чтобы не знать посредников, да и купцы предпочитают такие покупки во избежание хлопот с наймами подвод; к тому же они сами теперь видят, что покупают. Это, впрочем, как исключение и для хороших сортов помещичьего хлеба и даже худших сортов крестьянского хлеба. Около пристани все-таки толпятся обозы, вытягиваясь хвостом не на одну версту разом.

Идут сторонкой возчики, запорошенные снегом, и молча постукивают рукавицами, согреваются. Еще молчаливее и еще угрюмее, лениво переваливаясь с боку на бок, плетутся за своими волами чумаки-малороссы, покуривая тютюн (табак) из люлек и изредка покрикивая на своих сильных и сытых, но ленивых волов. Идут они из богатой, благодатной хлебной сторонки всего охотнее по направлению от России к Черному морю, по заветным шляхам (дорогам) на степу. По степи тянутся они множеством параллельных дорог, предпочитая те из них, на которых лучше кормят: в этом году на одном месте, на следующий — верстах в 15–20 в сторону. Идут дней десять, недели две-три. Пошли дожди, залило балки (степные овраги) — чумак остановится и ждет: для хозяина-торговца на дождях портится хлеб, на шее вола под деревянным ярмом (род хомута) живая кожа преет, делаются раны, и вол совершенно отказывается идти.

Нанимал чумаков ловкач и проныра по заказу хлебного торговца. Чумаки уславливались получить часть платы при наборке хлеба, остальную при сдаче. Выговаривали магарыч (сверх ряды условные деньги на водку), ударяли в корчме (кабаке) по рукам; никаких письменных документов, по безграмотности, не писали и не подписывали. Давая слово, они исполняли с такой точностью дело, что можно только дивиться: честность чумаков замечательна.

Грузили чумаки очень мелкие фуры или возы свои хлебом, насыпая его в лубочный ящик воза, получая от хозяина (непременно от него) рядно, то есть либо холст домашнего изделия, или равентуг (полушерстяную материю) московского фабричного изделия, покупаемый хозяевами на Ильинской ярмарке в Полтаве, на Крещенской в Харькове и на других многочисленных украинских ярмарках. Подстилка эта зашивается, и на мелкий чумацкий воз (прилаженный таким образом для тяжелой соли) докладываются еще мешки с более легким хлебным товаром. Весь воз у чумаков непременно увязан в кожу (у русских в циновку или войлок). Все это необходимо, потому что хлебный мешок обыкновенно в тех местах берется напрокат.

Не посчастливит чумаку в дороге — начнется на волов падеж, — он хозяйской клади не бросит и на свой счет наймет амбар, ссыплет хлеб и даст знать хозяину.

Великороссы тянут дорогу в свою сторону к северу. Из благодатных стран черноземных губерний везут возчики хлеб в своих больших телегах на тройках рослых, красивых и сильных возовых лошадей. В других местах ездит хлеб на тех же лошадках, которых впрягали в соху, и на санях и на телегах, какие попадутся. Покрыт воз рогожей — значит, воз русских возчиков.

Для великорусских хлебных извозчиков, на испытание их полушубков и валяных сапог на ногах, во время возки трескучие морозы, снежные зимы. Под ногами их ухабы — глубокие ямы, остроумно называемые нырками. Ухнет воз, заскрипят сани, зашевелятся проводники: тощей лошадке, пожалуй, и не вытащить, надо ей подсобить, подхватить плечом. Криком тут и ходьбой вперевалку ничего не сделаешь. Подсобить немудрено: сила есть, да и новой прибыло. В последней деревне кормили лошадей (овсом непременно), поели и сами, да еще и как поели!

Первым делом вымыли руки, распоясались, сняли полушубки) помолились на тябло иконам, залезли за стол. Один взял нож, нарезал хлеб такими толстыми сукроями, что проезжий француз или немец не надивились бы, записали бы в памятные книжки и рассказали в газетах.

Прибыли щи пустые, чашка исчезла, постукали в краешек, — подлей еще! Опять съели, опять постукали. После четвертой чашки щи отошли. Хозяйка второе горячее — лапшу подала. И лапши четыре чашки съели.

— Вареного гороху, ребята, не хотите ли?

— Ну да как не хотеть!

И горох ели. Нет-нет да и запьют квасом. Квасу выпили столько жбанов, что хозяйка про себя ворчать начала. Вслух ворчать она не посмеет: если станет скупиться, станет хуже кормить, извозчики недолго думают: оглобли возов начнут поворачивать от этого двора в другую сторону и в другие ворота, за которыми лучше их уважать станут. Не на одном таком дворе мы останавливались, куда не въезжали извозчики, но удивлялись, как через улицу напротив соседний двор извозчичьи возы облепили словно мухи. Оправдывался обойденный хозяин:

— Мы, видите, были барскими людьми, теперь вольноотпущенные. Не выучились мы обхождению с мужиками, не умеем как потрафить им, — вот и не становятся к нам.

На облюбованном дворе садятся за стол десятками.

Каша на стол пришла. Поели ее сначала так, с солью; в другую чашку масла подлили и в третью припустили масла.

— Не надо ли, ребята, молока?

— Да какое оно?

— Белое.

— А коли белое молоко, так давай твоего молока белого.

Молоко с кашей ели, и так одно молоко ели. Настоящие едоки ни одного кушанья не потребили без хлеба, ели даже кашу с хлебом.

Подала хозяйка пирог, оказался опять с кашей, и пирог съели. Это уж сверх сыта, на заедку, вместо пирожного. Кое-кто уже и лошадей проведать сходил, кое-кого и зевота взяла.

Вылезли наши богатыри-едоки из-за стола с запасом: можно теперь за лошадкой все 20–25 верст дальше пройти пешком и своим могучим плечом подсобить лошадке на проклятых ухабах. Сам же, впрочем, хлеб и ухабы эти выбил. Пойдет нырять по этим ухабам и новый обоз вслед за другими: обоз большой, длиною в целую версту. Чем ближе время к последнему зимнему пути и к весне, тем обозы эти и длиннее и торопливее. Тогда по дороге на тройке к пристани, пожалуй, и совсем не проедешь, если не возьмешь стороной.

Подле пчел всегда в меду; где рубят, там щепы; не станем удивляться, если навстречу нам по дороге к пристани замашут крыльями ветряные мельницы, если, свертывая с ухабистой дороги, мы будем попадать на гати или плотины водяных мельниц. Стоят они перед глазами безобразно высокими стенами запорошенными по щелям мукой, как свежим снегом: это крупчатки. Развела их (и всегда во множестве) местная потребность в перемоле хлеба для ближайших потребителей, желающих подешевле покупать муку на местах склада и заготовок хлебного зерна. Плодит их торговая предприимчивость, желающая играть на обе руки: на продажу ближнюю и дальнюю. На крупчатах и мельницах этих происходит передел (говоря торговым языком) привозного хлеба для местной муки. Продовольствуется ею и пришлое на пристани население на время летних работ в навигацию; продовольствуются этими же запасами рабочие люди, уходящие на судах в сплаве. Пристани — одни из таких мест, которые вообще кормят много бедного и полуголодного народа.

Вот и самая пристань — живое место для хлебных складов, любопытное место для наблюдения за хлебной торговлей. Зимой на хлебных пристанях совсем глухо, в конце зимы поживее, ранней весной — самый развал. Хлеб до сплава складывается в бунтах, на берегу под открытым небом. Обыкновенно на снегу или, по расчистке его, на земле кладется постильник — длинные в два ряда жерди: одни вдоль, другие поперек. Хлебное кулье и мешки накладываются пирамидой, накрываются и обшиваются рогожками и кажут издали стогом сена. Это на богатых и лучших пристанях. На маленьких делается это грубее: бунты прикрывают соломой, дожди их мочат сколько хотят, мука превращается в камень, крупа делается затхлою, рожь солодеет, пшеница и льняное семя преют. Весной на пристанях базары шумят уже каждый день, и притом с утра до вечера. Другие на это время приезжают сюда просто без дела, за одним только, чтобы повеселиться, увлекшись суетней и хлопотливой жизнью. Да и у кулаков расчеты с хозяевами, барыши маленькие. У хозяев барыши большие. Знают про это другие торговцы, торговцы крепкими напитками: открывают временные кабаки, временные трактиры, приглашают цыган петь песни, нанимают актеров играть на театре. На пристанях — настоящая ярмарка, которая только называется иначе — караваном, временем хлебного каравана. Идет нагрузка судов хлебом и отправка его по воде, по большим рекам, благодаря тому обстоятельству, что доставка водой дешевле всех других способов доставок, и реки в России разлились очень счастливо и в самом удачном множестве. Чего стоит одна Волга, которую и прозвали за то кормилицей, матушкой!

Стоят суда, и в особенности барки, лишь на той Волге, которая, выйдя из безлесных степей, течет вблизи лесов. Под Нижним и дальше к Твери мало уже таких пристаней, вблизи которых не пристроилось бы судостроение и торговля готовыми судами. В особенности это сильно развито в тех местах, где, по мелководью Волги, требуется перегрузка хлебных товаров с крупных судов на мелкие и с этих мелких на суда и барки, еще мельче сидящие в воде. В первом случае перегрузка под Нижним и в Нижнем, во втором в Рыбинске, для прохода в мелкие реки и искусственные каналы.

Здесь приостановимся. Хлеб не нагрузишь, если судна нет. Судов на южных пристанях почти совсем не строят, а приводят сюда готовыми, издалека. Приводят их теми реками, которые текут в Волгу с севера, из густых лесных местностей: из Унжи, Ветлуги, Костромы, Камы. Потом вводят суда эти в реки, которые текут в Волгу с юга из черноземных, хлебородных мест и на которых поместились самые богатые, людные и известные на всю Русь хлебные пристани.

Впрочем, постройка хлебной барки — дело нехитрое; не строят их на богатых южных пристанях только потому, что лесу мало и доски дороги. Могут, однако, строить и там из пригонного леса в готовых бревнах, доставленного в плотах сплавом по рекам, вытекающим из богатых лесов.

Раннею осенью, пока не замерзла земля, легче выдирать древесные корни, уходят лесовики в лес, выворачивают деревья с корнями для барочных кокор, вырубают бревна для плотов. По первому снегу они вывозят свой лесной товар на берега сплавных рек и вяжут плоты. Вяжут плоты древесными гибкими кореньями (вицами, вичью), свернутыми в кольца: длинную ветвь кладут на огонь, чтобы распарить; обгорелую, но еще горячую и дымящуюся, завивают около человека. Он стоит и держит один конец в своих руках, другой ходит кругом его и вторым концом увивает его поясницу. Затем стоит только выпрыгнуть — и кольцо готово. Шьют плоты для пристаней в конце марта (по последнему зимнему пути и во время распутицы стараются вывезти из лесов все срубленные деревья). Тогда же строят и барки (унжаки, гусянки, соминки) тихвинки, беляны и т. д.), поспешая отделкой к ледоходу и спуская их на воду, лишь только выплывает последняя ледяная пена. Плоты идут к волжским пристаням для постройки тамошних барок, лесные барки тянутся туда же в должность подчалков, для коноводных машин, для кабестанных и грузовых пароходов.

Вслед за судами идут на пристани многочисленные и разнообразные рабочие: пристани всегда хорошо кормят и без работ никого не оставляют. На пристани можно и судно построить, и вот для опыту хотя бы хлебное грузовое.

Остановимся и посмотрим. На берегу близ реки выбирают ровное место и обставляют клетками из толстых и круглых поленьев: аршина два в ширину и в вышину. На них станут основывать дно барки, то есть длинные и ровные сосновые доски от двух до четырех вершков толщиной. Сверх досок этих кладут во всю ширину барки — в расстоянии аршина одну от другой, — копани, сосновые деревья, вырытые с корнем и книзу обтесанные: сюда прибиваются нижние доски деревянными гвоздями. В местах, где сходятся концы досок днища, на так называемых стыках, концы к копаням приколачиваются длинными гвоздями. На дно по обоим концам барки ставят толстые деревья, также с корнями. К этим деревьям и головам копаней прибивают обшивку железными гвоздями нанизу из самых лучших досок и сверху их нашивают еще по одной тонкой доске. Высоту стен барки доводят до 16 четвертей. Все это делается с глаза, без всяких чертежей и измерений; самые лучшие мастера — самоучки. Барка вчерне готова. При уборке ее, по погрузке, начинают конопатить щели, чтобы не просачивалась и не одолевала вода. Дно барки конопатят в две пряди: первая свернута жгутом из мочала, обернутого смоленой паклей или оческами пеньки, вторая прядь вся мочальная. Пряди забиваются деревянным молотом, который стукает по конопатке или тупо заостренной лопатке. Конопатчик возьмется за конец пряди руками, повиснет на нем и ногами постукает — не выдралась прядь из пазов барки, значит, благонадежно, хорошо проконопачено. Дно для пущей веры ластят, то есть конопатку обшивают лубком, приколачивая его мелкими железными скобами.

Теперь барку или спускают с клеток на землю, предоставляя самой воде поднять ее при разливе, или местах в четырех по длине барки подкладывают толстые и длинные деревья, спуская концы их в воду. На деревья эти наваливают тот конец барки, который обращен к реке, разбирают клетки и заменяют их прочными подставками, укрепленными на досках. Когда все готово, подставки выбивают: барка сползает по бревнам в воду, а если начнет упираться, то подталкивают ее сзади шестами.

На воде хлебную барку окончательно снаряжают и украшают: утверждают на столбах крышу, чтобы не мочило хлеб сверху, кладут толстые жерди вдоль и на них такие же поперек, а затем тонкий хвост — это подстилка, чтобы не подмачивало хлеб снизу. А так как воды все-таки не удержишь, то для отлива ее в середине барки приготовляют место вроде коридора, обставленное с обеих сторон лубками. Сюда собирают всю воду и оттуда будут выгонять ее, выбрасывая подвешенными на веревке плицами — деревянными черпаками вроде совка, нос лопатой. Над крышей приделывается стояно, то есть балкон для проводника барки — лоцмана, а внизу небольшой ворот для поднятия руля, которым налаживается ход барки. Руль на ней — толстое ровное и длинное бревно, тонким концом на барке, толстым в воде, и с придатком досок, чтобы походило на весло: это правило. Про запас делают настоящие весла, называемые гребками, три каната на якоре, когда надо остановить барку, сходень или длинную доску для входа рабочих на берег. На очень многих взаду, в корме, прилаживается комната для хозяина или его приказчика, с окнами и даже с некоторою роскошью: это казенка, или каюта. Так как барка, назначенная в Петербург, долго пойдет против воды, то ставится посредине ее мачта, на ней трехцветный флаг, к ней привязывается холщовый или парусинный парус. За нее же цепляется бечева, за которую рабочие, идя по берегу, тянут судно.

Таковы все хлебные барки, где бы они ни были построены (разница между ними незначительная). По местностям им даны и разные названия и, по некоторым особенностям, прозвища. Так, по русским водам плавают: бархаты, беляны, гусянки, коломенки, межеумки, байдаки, мокшаны, унжаки, берлины. Самые настоящие барки — белозерки — длиною 14 сажен, шириной 61/2, вышиной 10 четвертей, подымают до 10 тысяч пудов клади, строятся в верховьях Шексны, их можно видеть и на Неве, в Петербурге. Это самые большие здешние барки. В сущности же, самые большие барки называются белянами: плавают по низовой Волге и то только в разлив, потому что сидят в воде почти на две сажени, но зато и подымают хлебного груза до 150 тысяч пудов. С ними мы встретимся на Волге.

Вообще, сказать правду, не на всякой барке для хлеба покой и безопасность: дождь сверху и вода снизу плохие соседи. От дождей хлеб мокнет снизу и сверху; особенно мокнет с боков, обращенных к тому коридорцу, откуда отливают воду. Водоливы всегда небрежны. Мешки покрываются плесенью и зеленью от проросших зерен, и хлеб приобретает затхлый запах. Часто такой хлеб и сушить не позволяет городская полиция во избежание невыносимого зловония.

Когда судно только спущено, водяная сила еще страшна ему, если не будет помогать и выручать сила человеческая. На судно нужны рабочие с тачками, чтобы нагрузить его, нужны другие, чтобы сплавить. Первые называются крючниками, и именно те, на долю которых выпадает тяжелая работа таскать на спине кулье и мешки, задетые железным крюком. Это все богатыри и силачи от постоянного упражнения силы мышц, это все отдельный промысел, которым питаются десятки тысяч людей русских. Иногда судовая нагрузка производится еще проще. Когда весенняя вода подходит под самую кручу берега, возы с хлебом придвигают к воде и прямо с них по деревянным желобам, накрытым парусиной, ссыпают зерно в самый трюм судна. Вторые рабочие везде называются бурлаками. Ежегодно со вскрытием рек они выходят из своих деревень и тянутся на низ, в низовые губернии, большими артелями для подъема судов бечевою. С котомками за плечами шагают они по приволжским деревенькам к пристаням, имея на голове в знак отличия вывеску: деревянную ложку, заткнутую за ленточку на шляпе, — за что шутливо и прозвали их водохлебами. Это обыкновенно самая рваная голь и бедность: ей не только сохи купить не на что, но и сеять негде; большей частью бобыли-бездомники. Притом так, что если кто раз пустился в этот промысел, то уже и тянут эту лямку, пока не выкопают самому ямку.

На пристанях их нанимают либо во время приготовления судов к нагрузке, либо после нагрузки, и тогда бурлаки подороже. В первом случае хозяева знают, что пришли самые крайние бедняки, а потому и прижимают их. Почин обыкновенно невеселый; рабочие помещаются в балаганах, которые сами же и строят из лубков и жердей. Днем на нагрузке, ночью, чтобы согреться, раскладывают они в балаганах большие костры дров или щепы. Но когда после морозов пойдут проливные дожди, бурлаки, без хорошей одежды и на самом скудном продовольствии от хозяев, начинают болеть горячками, цингой, лихорадками и выбывают из списков. На бурлачьи артели с особенной охотой нападают всякого рода болезни. Если ходит по Волге холера, она прежде всех хватается за судорабочих. Свалит одного в балагане, призовут товарищи священника приготовить несчастного к вечности, и если он не умрет и раздышится, то опять встанет на работу.

Работа на берегу кончена: барки совсем готовы в путь. Рано утром позвали священника. Пришел он с крестом и молитвой перед образом, который отпустил с товаром сам хозяин. Служат молебен Спасителю, Божьей Матери и Николе Угоднику, которого считают покровителем плавающих. После молебна бурлакам водочное угощение. На другой день опять на судне хозяин:

— Готово ли?

— Готово.

— Ну, в добрый час!

— Спасибо, хозяин! — отвечает за всех лоцман.

Становится он на свое место и кричит громким и певучим голосом:

— По местам садись! Бурлаки идут на свое место, каждый к своему гребку.

— Молись Богу! — кричит опять лоцман.

Все молятся на восход солнца.

Судно снимается с места: обряд исполнен. Видел я его на Северной Двине и на Белом море, видел на реке Мете перед страшными Боровицкими порогами, видел на Дону и на Волге: везде одно и то же, словно спелись и сговорились.

Но гребля сначала только, а затем уже лямка. Работа простая: лямку три, налегай да при, но очень тяжелая: надсадно лямке, а еще пуще надсадно бурлаку.

В работе, впрочем, они бодры и неутомимы, но лишь только сбросят с плеч лямку — это самый ленивый и беспечный народ. Так и пословица говорит: Дома бурлаки бараны, а на плесу буяны. — На привалах, после расчетов, они запивают и пьют напропалую. Во время путины на работе у бурлака, что у сироты, когда чистая рубаха, тогда и праздник. Самое высокое наслаждение — спопутная баня: и кости распарить, и белье вымыть и сменить.

Вот они на работе, в пути, что называется у них, ломают путину. Перекинув через плечо свою лямку — широкий кожаный ремень с веревкой — концом и шашкой на конце для захвата бечевы при тяге, впряглись эти люди с разбитой грудью, ненадежные, недолговечные, покрякивая и покашливая. Тяжело ступая и пошатываясь с боку на бок, идут бурлаки по протоптанной десятками лет побережной дорожке, называемой бечевником. Впереди бурлак, именуемый шишкой — человек общих насмешек, в наихудшем лямочном положении: ему труднее и опаснее прочих на случаи, если оборвется бечева. Однако идти передовым охотятся все, потому что у шишки право выбирать дорогу и, следовательно, попадать на торную тропу; он не наминает ног и меньше рвет лапти. Следующим за ним лучше задних, задние уже стянуты с тропы тягой судна на щебень, и бурлацкий гусек всегда сбит на сторону, тянется накось. Задние ближе в воде, в крупном песку и на камнях, шишка с некоторыми передними на тореном и охоже-ном бечевнике (тропе). Поэтому из-за места у бурлаков всегда ссоры и иногда драки.

— Я выстрелил прежде тебя, — говорит тот бурлак, который вышел вперед и прежде.

На судне остались водолив, он же и плотник, отвечающий за подмочку товара, и лоцман, которого все зовут дядей — главный начальник артели и хозяин всего сплавного дела, шуточно прозываемый букатником. Букаткой называется кусок мяса, говядины лишняя доля, перепадающая ему перед другими в то время, когда все другие идут по берегу в лямке. Ему хозяин дороже платит и больше его уважает: он, так сказать, лицо привилегированное и повелевающее.

— Проступи, други, проступи!

В подспорье работы и в усладу себе разводят бурлаки разноголосные песни, сложенные и завещанные им такими же горемыками, которые первыми прокладывали этот длинный путь огромной баркой чужого хлеба из-за черствого куска своего насущного хлеба. Отголоском сказывают эти тоскливые песни безучастным и пустынным, но охотливым на пересказ берегам кормилицы Волги, что нет тяжелее этого дела

Глава X На Нижней Волге

— Проступи, други, проступи! — просит передний бурлак, называемый шишкой, и сам охотнее и сильнее всех наваливается надломанной грудью на лямку и быстрее семенит по прибрежному песку измочаленными лаптишками. Товарищи послушались, прибодрились: так их и покачнуло в лямках, словно на качелях! Вытянулась в струну веревка, прикрепленная к вершине мачты; от дружного напора издала стон мачта и заскрипела. Судно своей грудью, как сильный купальщик руками, заметно крепче стало резать воду, и веселее побежали волны, замырила и зажурчала вода, скатываясь навстречу судну по бортам его.

Чтобы не ослабевать товарищам, шишка разбитым голосом затянул песню. Песнь его подхватили: вода под судном еще больше забурлила и еще больше погнулась в сторону бурлаков судовая мачта. В этом и вся задача бурлацкой песни, на большее она и не рассчитывает, а потому песни самые нехитрые и только складные. Солдаты под барабан налаживают шаги, бурлаки — под песню.

Еще раз, еще раз, Еще разик, Еще два, Еще маленький разок!..

Или:

Топай-стукай Аккуратней, — Ой, калина! Ой, малина!

Или:

Вот пойдет Да вот найдет Да гук! Гу-у-у-у!

И все тянут разом.

Или так: