Наконец, один из ангелов спросил у нас:
— Вы знаете, от чего наступает ночь?
Мы промолчали. Глупо было бы что-то сейчас говорить.
— Ночь наступает от того, что мы, ангелы, все вместе, садимся на край неба, и оно переворачивается, — продолжал тот, один из четверых.
Он попросил закурить, ему протянули пачку. Он вытащил сигарету, откусил фильтр зубами, выплюнул его под ноги, сигарету же прикурил от поднесённой к его лицу зажигалки. Я успел увидеть, что к синеватой полоске его бескровного рта прилипли табачные крошки. После нескольких жадных затяжек ангел продолжил:
— Когда небо переворачивается, вы видите звёзды, луну, а те, кто живёт на той стороне неба, видит солнце.
Было тихо, так тихо, что я слышал, как говорящий сопит, втягивая в себя сигаретный дым. Одному из ангелов, видимо, было холодно: у него подрагивали плечи. Над безмолвной толпою кувыркался в воздухе голубь, хлопал крыльями, словно в ладоши.
Я вдруг отчётливо понял, что это всё уже было со мною однажды: поздняя осень, такое же, как сегодня, пасмурное утро, эти четверо с похожими на намокшие плащи крыльями, молчаливые сонные люди вокруг и ты, ты рядом со мною, стоишь и слушаешь их. Тогда они объясняли, зачем они здесь, объясняли то, о чём их не спрашивали. И этот, который курит сейчас обкусанную сигарету, сказал: “Бог умер, нам нечего больше делать на небе” и улыбнулся своим словам. И один из них так же дрожал от холода, и так же громко, как и тогда, бился о небо голубь. Посреди этой тишины ты взяла меня за руку, и мы ушли. Помню, что мы поднялись в квартиру, я направился было к окну — посмотреть, что происходит там в наше отсутствие, но ты остановила меня, захлопнула шторы и произнесла: “Я давно уже жду письма”.
С того самого дня, когда ты поделилась со мною своим ожиданием, я перестал тебе верить, я знал, что это случится: в одну из ночей ты, убедившись в том, что я сплю, встанешь с кровати, тихо, чтобы не разбудить меня, оденешься в ванной комнате или на кухне и так же бесшумно покинешь мой дом. В ночь, когда это случилось, я был наготове, я пошел за тобою. Я вижу твой свежий след на снегу и иду по нему за тобою: сначала — вдоль улицы, дальше — ты сворачиваешь направо: там, где у последней пятиэтажки строится новый дом, я вижу перед собою заснеженный рот котлована. Стоя на самом краю его, вижу тебя — ты стоишь на коленях на самом его дне и прижимаешь что-то к груди, качаешь это что-то на руках, так мать качает ребёнка. Я слышу твой тихий плач, я слышу скрип снега: кто-то движется к тебе, но ты не обращаешь ни на что внимания, ты баюкаешь что-то на своей груди, что-то говоришь ему сквозь слёзы, но я не различаю твоих слов: я уже не в силах справляться с охватившим меня ужасом, бегу прочь, бегу, заглушая скрипом снега этот полный неподдельного горя плач. Я запираюсь в квартире и, не зажигая света, жду тебя до утра, прислушиваюсь к звукам на лестнице, но тебя всё нет, лишь воет в подъезде ветер да шипит сигарета во рту.
Стояла зима, тогда, утром, открыв дверь, на заплёванном кафеле лестничной клетки я нашел то, над чем плакала ты этой ночью, то, что ты прижимала к груди, — почтовый ящик, пустая коробка, покрытая пятнами ржавчины и коричневыми чешуйками облупившейся краски.
В тот раз один из них сказал: “Бог умер, нам нечего делать на небе”, потом стоял, улыбался. Сегодня же, когда он стоял и жадно курил, я почувствовал: ты — где-то рядом, спустя мгновение я нахожу тебя взглядом. У тебя лицо испачкано морщинами, обескровленная гусеница рта подрагивает от холода. Тот, который рассказывал, от чего наступает ночь, докуривает сигарету, сплёвывает её под ноги, давит подошвой. “Вы нам, конечно, не верите?” — вопрос звучит утверждением. “Сегодня мы покажем вам” — у них, у четверых, на лице скука. “Сегодня мы покажем вам, что всё, о чём мы говорили, — правда”. Они расправляют крылья, люди отходят от них, освобождают им место для взлёта. Я проталкиваюсь к тебе сквозь толпу, беру тебя за руку, молча, затем веду тебя в дом, к себе. Какое-то время они стоят, хлопают крыльями, затем, наконец, подпрыгивают, смешно так, и вот они уже кружат над толпою все пятеро: ангелы и их голубь, в тишине, словно аплодисменты, бьются о воздух их крылья. Вдруг просыпается ветер, люди смотрят вверх, придерживая руками свои головные уборы. Я тащу тебя по лестнице вверх, ты почти не сопротивляешься, уставшая и молчаливая, мы успеваем вбежать в квартиру и захлопнуть дверь ещё до того, как ангелы сели на край неба и, перевернув его навзничь, показали людям ночь, я прижимаю тебя к груди, обнимаю твои дрожащие плечи, баюкаю тебя, словно ребёнка, но ты молчишь, ты улыбаешься. Сейчас самое время молчать — никого нет рядом с кроватью, больше никто никогда не принесёт нам никакого письма, не оставит его у наших дверей: для тех, кто живёт на другой стороне неба, Бог по-прежнему жив, и им не нужно объяснять, от чего наступает ночь. Здесь же, в самой глубине тишины, я обнимаю тебя, пока ветер, забытый ангелами впопыхах на этой стороне неба, скучает в колодце двора, топчется от стены к стене, вздыхает обиженно.
©Сергей Кошкин, 2005
Лея Любомирская
Детская Сказка на Ночь
Погода была ужасная.
Вот так всегда. За весь год с неба может не упасть ни капли, посевы изжарятся на корню, овцы передохнут от жажды, фермеры станут выходить на демонстрации с требованием субсидий и компенсаций чаще, чем в поле, но стоит мне записать программу вперед на несколько дней и взять пару отгулов, чтобы, наконец, отдохнуть и немного побыть с Мигелем, немедленно начинается ливень.
А я уже на полдороги к Синтре.
Отдохнула, называется…
Принцесса была прекрасная.
Дождь пахнет смесью бензина и кофе.
Значит, где-то совсем близко заправка.
Но дождь стеной, и мне ее не видно.
Интересно, какая заправка? Если GALP, то заеду, кофе там отличный. А если BP, то, наверное, нет — и кофе у них с кислинкой, еще и пить приходится на улице. Не люблю.
Пока думаю о кофе, отключаю телефон.
Если не отключить — позвонит Жоакинь.
Я как раз буду размешивать сахар пластмассовой палочкой, какие на заправках дают вместо ложечек, а телефон в этот момент заиграет “Полет шмеля”.
Я скажу:
— Да, Ким, милый, только не говори, что ты уже соскучился, потому что у меня два отгула.
А он ответит:
— Потом отгуляешь. Приезжай, я студию заказал на два часа и Жанаину уже вызвал.
А я ему:
— Ким, ну, почему неверный прогноз прислала старая задница Ана Паула, а мучиться должна я?!
А он:
— Не капризничай, принцесса, тоже мне мучение — переписать три десятиминутных выпуска!
А я:
— Я тебе уже тысячу раз говорила — не зови меня принцессой!
А он…
А я…
Нет уж. Лучше просто отключить телефон.
Днем во втором часу
Заблудилась принцесса в лесу.
Запах бензина и кофе усиливается, а заправки все не видно. И вообще ничего не видно, как будто я не еду, а плыву в мутной воде, да еще и с зажмуренными глазами. Странно это как-то. И шоссе тоже очень странное, совсем пустынное — я ползу еле-еле, а меня никто не обгоняет. И воздух странный, слишком мокрый, чтобы им дышать. И небо. И дождь. И я тоже какая-то странная сегодня, думаю всякую ерунду, а надо бы думать, что, вот, я доеду до Синтры, а там Мигель.
Видит, полянка ужасная.
На полянке землянка прекрасная.
Заправка выныривает из дождя прямо передо мной. Это как-то неправильно. Не бывает заправок посреди шоссе. Место заправки — на обочине. Когда я была маленькая, я все время думала, что у заправок ужасно грустная судьба. Все же это невыносимо печально — сидеть на одном месте и смотреть, как жизнь пролетает мимо на скорости в сто двадцать километров в час.
Останавливаю машину, не доезжая до заправки метров двадцать. Заправка как заправка: под навесом шесть колонок в два ряда, в глубине — маленькое кафе, оттуда несутся одуряющие запахи кофе и свежей выпечки.
Мне нечего инкриминировать этой достойной АЗС кроме того, что она почему-то стоит не на своем месте. Но при одной мысли о том, что я могу выйти из машины и войти в кафе, у меня леденеет затылок и начинаются рези в желудке.
А в землянке — людоед.
Песня опять вернулась…
Я сочинил ее — или думал, что сочинил — когда был очень молод, очень голоден и очень азартен.
Вначале, для того, чтобы Песня сработала, я вынужден был часами распевать ее во все горло, так что, с первой Гостьей я разговаривал хриплым сорванным шепотом.
Я до сих пор помню, как она стояла на моем пороге — беленькая, пухленькая, перепуганная… слишком молоденькая для тяжелого, расшитого золотом бархатного платья. Ей совершенно не шел дурацкий остроконечный головной убор с прозрачной вуалью, свисающей до земли. Сомневаюсь, что он вообще кому-то шел, — я потом несколько раз просил Гостий примерить остроконечную шляпу, и у всех в ней был глупый вид, даже у самых хорошеньких.
Песня работала безотказно. Довольно скоро я обнаружил, что мне вовсе не надо петь ее вслух, достаточно просто мурлыкать себе под нос — Гостьи послушно выходили из леса и стучали в мою дверь. Одна за одной. Одна за одной.
Заходи-ка на обед!
Я никогда не спрашивал имен моих Гостий. Они были просто еда. Такая же, как зайцы или фазаны, которых я иногда ловил в лесу. Мне не приходило в голову, что это плохо — есть себе подобных. Наоборот, иной раз я задумывался — а не перейти ли мне окончательно на Гостий. Уж больно жалобно кричат раненые зайцы. Из-за этого целый день голова болит и сны скверные снятся.
Он хватает нож — дело ясное!
Я так и не понял, что случилось.
То ли я случайно переврал слова.
То ли взял неверную ноту.
А, может, Песня просто испортилась.
Только в одно прекрасное утро вместо новой Гостьи, живой, теплой и вкусной, с тонкой бархатистой кожей, через которую кое-где просвечивают голубоватые сосуды, ко мне пришли все те, кого я когда-то убил и съел.
Пришли и поселились со мной.
Степенная дона Леонор стала хозяйничать на кухне. Кровь из раны у нее на груди пятнала полы, капала в кашу и в бульон. Пухленькая дона Изабел и маленькая дона Мария да Глория предпочитали проводить время во дворе, с визгом перекидываясь отрубленной головой доны Аделаиды. А сама дона Аделаида бесконечно вышивала свое генеалогическое древо, сидя в моем кресле-качалке.
По вечерам Гостьи собирались вокруг меня и без гнева, без упрека рассказывали мне о себе, о своих семьях, вспоминали, как жили до того, как заблудились в моем лесу, о чем мечтали, с кем флиртовали, какие планы на будущее лелеяли, что чувствовали в тот момент, когда я их убивал.
От них нельзя было спрятаться. Двери их не удерживали, стены от них не защищали. Каждое утро, открыв глаза, я видел мертвые улыбки мертвых принцесс, плотно обступивших мою кровать.
Их нельзя было убить. Просто потому, что один раз я уже это сделал.
От них нельзя было убежать. Да что там, я даже не мог покончить с собой. Гостьи отняли у меня ножи и веревку и бдительно следили за тем, чтобы я хорошо питался и не вздумал съесть что-нибудь неподобающее.
А самое ужасное, что хотя я понимал, что все дело в проклятой Песне, я никак не мог перестать ее мурлыкать.
Так мы и жили. Зима неустанно сменялась весной, сезон дождей приходил на смену засушливой жаре, и только в моем доме время, казалось, застыло. Все так же пачкала полы кровью дона Леонор, все так же оглушительно визжали во дворе дона Изабел и дона Мария, и все так же я напевал постылую Песню… пока однажды ночью ветер не донес мне обрывок простенького мотивчика. Гостьи немедленно загалдели, стараясь заглушить запретные звуки, но я уже понял логику и немудрящий музыкальный рисунок. Дни и ночи я, как маньяк, твердил про себя этот мотивчик, пока он не поселился у меня в голове так же плотно, как когда-то Песня. И тогда я увидел, как мои Гостьи, с которыми я прожил бок о бок несколько сотен лет, выходят из моего дома и уходят в лес. Одна за одной.
Вдруг увидел, какая прекрасная…
“Ну, же! — говорю я себе. — Ну, что ты трусишь, дурочка! Ты не сиротка Мария да Силва, а это не изба злой ведьмы. Это обычная автозаправка GALP, здесь машинам наливают бензину, а людям — кофе, а еще пекут слоеные пирожки из полуфабрикатов”.
Я представляю себе типичный “заправочный” круассан. Вот его, золотистый и хрустящий, достают из микроволновки — а он упоительно так пахнет свежим, ужасно неполезным, тестом! Разрезают пополам, кладут на одну половинку ломтик ветчины и кусочек сыра, накрывают сверху другой половинкой и подают это на картонной тарелочке. А рядом, в маленькой белой чашечке, благоухает кофе. На боку у чашечки нарисован зеленый треугольник и написано “Дельта”.
Я представляю это себе так отчетливо, что ледяные пальцы, вцепившиеся в мой затылок, разжимаются. Правда, рези в желудке усиливаются, но уже от голода, а не от страха.
Решительно открываю дверь и выхожу под дождь. В двух шагах от меня под огромным зонтом стоит крупный рыхлый мужчина в форме работника заправки. Он смотрит на меня ничего не выражающими темными глазами навыкате и шевелит губами, словно что-то проговаривает про себя. Потом откашливается и хрипло произносит:
— Здравствуйте, принцесса.
Людоеду сразу стало худо.
Сегодня Песня вернулась. Я проснулся, а она звучит у меня в голове — так ясно, как будто кто-то ее там поет. А потом появилась Гостья.
Не дона Изабел с синюшным распухшим лицом удавленницы.
Не дона Мария да Глория с ножом в спине.
Не безголовая дона Аделаида.
А абсолютно незнакомая, новенькая Гостья. Живая. Теплая и душистая, с тонкой бархатистой кожей, через которую кое-где просвечивают голубоватые сосуды.
И, кажется, я понял, как заставить Песню замолчать навсегда.
Уходи, говорит, отсюда!
Ох, как я не люблю, когда меня зовут принцессой! И ладно — Ким, мы с ним уже пять лет вместе работаем. А тут — не пойми кто, служащий на заправке!
Бросаю на мужчину высокомерный взгляд.
— Простите, что вы сказали?
Он снова шевелит губами, лицо его морщится, как будто он собирается заплакать.
Может, он больной?
Может, он маньяк?
— Вам плохо? — спрашиваю, а сама делаю шаг назад — поближе к спасительной машине.
Мотает головой, зажмуривается, и вдруг отшвыривает зонт и кричит так страшно, как будто его заживо едят:
— УХОДИУХОДИУБИРАЙСЯОСТЮДА!!! НЕМЕДЛЕННО УХОДИ!!!
Аппетит, говорит, ужасный,
Слишком вид, говорит, прекрасный.
Гостья смотрит на меня с ужасом, потом разворачивается и бежит прочь.
Мне хочется броситься за ней.
Догнать, схватить, рвать зубами теплую сопротивляющуюся плоть…
Собрав всю волю, я стою неподвижно и только сглатываю набегающую голодную слюну.
И постепенно чувствую, как Песня в голове становится тише.
И пошла потихоньку принцесса,
Прямо к замку вышла из леса.