На ' козле' за волком

Семенов Юлиан Семенович

На 'козле' за волком

Юлиан Семенович СЕМЕНОВ

НА <КОЗЛЕ> ЗА ВОЛКОМ

Дом творчества стоял на берегу моря.

Солнце по утрам было осторожным и дымным и казалось рисованным размытой сиреневой гуашью. Днем оно становилось белым, раскаленно-жарким, а к пяти часам снова менялось - делалось маленьким, синим и холодным.

Так всегда бывает с солнцем в ноябре на море, если только не зарядит дождь.

Рано утром, когда во влажном, туманном еще воздухе начинали грохотать чересчур веселые для ноября слова спортивных песен - это культурники будили отдыхающих в соседних санаториях, - обитатели Дома творчества спускались на каменистый пляж и начинали делать странные и осторожные движения, долженствующие, видимо, изображать гимнастику.

Степанов тоже старательно делал гимнастику, но все время ловил себя на мысли, что в этом есть нечто противоестественное. Художник, думал он, не должен с такой тщательностью делать зарядку, он не должен так целенаправленно заботиться о дневной трудоспособности - она обязана быть в нем все время, как болезнь или как влюбленность.

В то утро Степанов спустился на пляж последним. Рядом с художниками, которые сосредоточенно делали гимнастику, сидел заспанный парнишка в рваных джинсах и серой рубашке, подвязанной на худом, синем от загара животе крепким морским узлом. Парнишка зябко поеживался и растирал своими короткими сильными пальцами острые костяшки плеч, наблюдая за тем, как с востока по сине-серому, туманному, пепельному морю медленно плыл грязный рыбацкий катерок. Оттого что катерок плыл по такому сиреневому и осторожному морю, и потому еще, что за ним летело множество белых чаек, этот грязный баркас казался голубым, чистым, гриновским...

<Если бы оказаться на этом пляже одному, - подумал Степанов, - и долго смотреть на катерок, прищурившись, то наверняка стали бы заметны алые паруса...>

Сухо и четко трещал моторчик, пронзительно кричали белые чайки, падали к морю, хватали рыбу, взвивались с добычей в небо, и парнишка вдруг улыбнулся, сбросил рубашку и джинсы и пошел к морю, и не стал осторожно обрызгивать холодной водой голову и грудь, а сразу бросился в зеленую воду и поплыл саженками наперерез катерку, и что-то закричал рыбакам, которые сидели на корме недвижно, словно хорошо смонтированная скульптурная группа, и вокруг него тоже начали метаться чайки, и Степанов вдруг ощутил острый и мучительный приступ тоски. Он подумал тогда, что эта тоска и зависть, с какой он смотрел со своего лечебного пляжа на паренька, уплывавшего в холодное море, навстречу голубому, сказочному катерку, и есть начало старости...

...Степанов посмотрел на ноги.

Унты заледенели.

Мороз был сорок три градуса по Цельсию...

Да, мороз был сорок три градуса. А может, и больше. Они тогда выехали в Гоби с Ванганом, с его монгольским другом - маленьким, громадноглазым, сильным и веселым Ванганом.

Ванган веселился:

- На <козле> за волком! Это прекрасно! Ты никогда не забудешь этого, никогда! Гнать на <козле> по пустыне Гоби, искать волков, которые режут отары, настигнуть их и убить - разве такое можно забыть?!

<Козел> гнал по Гоби, и жестяные от мороза травы звонко хлестали по бокам машины. Солнце было маленьким и рыхлым. Небо казалось декорацией так оно пламенело, багровое, разбавленное синим.

Пятьсот километров на юг, две тысячи на восток и на запад, пятьсот на север; высокие, жестяные, убитые морозом травы; отары овец; двести волков, которые появились здесь как бедствие, и семь <козлов> с охотниками, которые были вызваны из Улан-Батора, чтобы спасти овец. Волки, особенно в сильные морозы, режут по сотне овец в день. На борьбу с хищниками мобилизуют лучших охотников страны.

Дело это рискованное. Было три случая, когда охотники <теряли себя> в пустыне, не могли сориентироваться - ни по звездам, ни по карте. Их находили спустя день - с вертолетов. Гоби - это азиатский вариант <Белого безмолвия>.

Охотники были как живые: сидели, подломив под себя ноги. У одного даже трубочка вмерзла в рот... Когда мороз сорок пять градусов, человек гибнет за семь-восемь часов...

- Сейчас мы свернем с проселка, - сказал Ванган, - и это будет как в Арктике. И давай пока что помолчим - сейчас надо смотреть в оба.

Степанов обернулся - травы, сломанные морозом, тем не менее смыкались за машиной, словно камыши на осеннем болоте, во время первой, теплой еще зорьки.

- Все-таки это, наверное, плохо - бить волков с <козла>, - сказал молоденький шофер Мунко. - Неравные шансы.

- А разве у овцы равные шансы с волком?

- Это другое дело, - сказал Мунко.

- Я слушаю вас, - сказал Степанов, - и сразу же вспоминаю Михайлыча.

- Кто такой? - спросил Ванган.

- Это старик. Он жил в тайге под Уссурийском. Я у него часто гостил. Он был охотником, настоящим, как Дерсу Узала... Он уходил в тайгу на неделю и приносил кабана. А мы приехали с приятелем, и мой приятель организовал охоту загоном, и мы взяли трех кабанов в день, и Михайлыч даже заплакал от обиды. <Я, - говорил он, - в кавалерии служил, так на тебе порешили кавалерию... В механизированные части предложили перевестись, после кавалерии-то - и мехчасти?! Отказался... Ушел я в тайгу, спокойно жил, красиво охотился. А вы, оказывается, без игры кабана берете, без таинственности, как врага какого... Будто война у вас, а не радость охоты...>

- Вот-вот! - обрадовался Мунко. - Я об этом же говорю.

Ванган ничего не ответил. Он сидел, ухватившись маленькими крепкими пальцами за металлическую <держалку>, вмонтированную в щиток машины, чтобы не разбить голову о стальные перекрытия кузова.

Степанов закурил, подул на пальцы. Несмотря на то что Мунко включил печку, в машине все равно было холодно, пронзительно холодно.

Степанов вспомнил майора авиации, с которым они ушли в приморскую тайгу. Это было в другой его прилет на Дальний Восток, уже после смерти старика Михайлыча. Майора звали Иваном Павловичем, был он кряжист, словно бы сделан <поперек>, сентиментален (плакал, когда говорил о Черном море и о первой своей девушке со странным именем Федора) и хвастлив.

- Ты не будешь стрелять, - восторженно дышал он в лицо Степанова, ты заколешь кабана клинком! Я выгоню его на тебя, точно на твой номер!

Степанов простоял на <номере> весь день, но Иван Павлович так на него кабана и не выгнал. Медведей и кабанов спугнул тигр, - он прошел утром по этим местам, Степанов видел его осторожные, мягкие следы. Когда проходит тигр, все остальные звери снимаются со своих мест и уходят. Степанов поразился тогда, читая следы зверей в урочище. Тигр шел мягко, медленно, следы его были царственно-торжественными, а все остальные звери - даже медведи - улепетывали, взрыхляя снег, и было заметно, как они испугались, забыв о достоинстве, - лапы ставили косо, кое-где скатывались по хребтинам, только бы поскорее убежать отсюда.

Иван Павлович появился возле Степанова уже ночью, весь мокрый, несмотря на мороз. Он сбросил с плеча вещмешок, набитый мясом.

- За полста километров ходил, - сказал он, - к знакомым охотникам. Как понял, что тигр всех распугал, так и попер через сопки, - не возвращаться же тебе во Владивосток без трофеев.

Те десять часов, что Степанов по пояс в снегу стоял в незнакомой тайге, его душил гнев. <Ты заколешь кабана клинком!> Какой к черту клинок, тут бы не замерзнуть! Он мысленно материл Ивана Павловича самыми изумительными ругательствами и мечтал только об одном: сказать ему все это в лицо.

Но когда он понял, что майор гнал через сопки, по снегу, за полсотни километров только для того, чтобы принести Степанову <трофей>, ему стало стыдно, до слез стыдно - и своего гнева, и тех оскорбительных слов, которые он так тщательно подобрал для Ивана Павловича, пока ждал его, и он еще раз понял, как может быть несправедлив и жесток к малознакомому человеку, а ведь мир состоит из малознакомых и так легко ранимых людей...

- Вон стадо дзейрин, - сказал Ванган.

- Где? - спросили Мунко и Степанов одновременно.

- Под холмом. Сейчас они побегут. Они заметят нас и побегут.

Степанов увидел дзейрин в тот момент, когда Мунко развернул машину. Он увидел громадные, синие, круглые, как у больных женщин, глаза дзейрин.

- Мы убивали их по ночам, - сказал Ванган скрипучим, злым голосом. Подгоняли грузовик, включали фары и выбирали самых жирных. Они ведь не могут двигаться, когда их слепишь фарами... Что ж ты молчишь, Мунко? Тоже ведь несправедливость... А чем нам было кормить раненых? Они поступали с фронта, из-под Ленинграда, - живые скелеты... Жестокость всегда рождает жестокость...

Волка они увидали только через три часа. Они забрались на сопку, и Ванган вылез из машины (Степанов заметил, что он даже не переобулся - ехал в ботинках, таких же маленьких, как у Саньки Беляева, и таких же беззащитных на этом стылом, дымном морозе). Он достал из машины старенький портфель (с такими портфелями ходят на заседания в домоуправление по поводу озеленения детских площадок, а не охотятся на волков в ледяной безмолвной пустыне Гоби). Из портфеля он вытащил бинокль (такие бинокли носят на груди артиллерийские командиры во время смертельного боя) и начал медленно осматривать пустыню.

Ах, как прекрасна была пустыня Гоби... Впрочем, отчего <пустыня>?! Мороз, видимо, ударил внезапно, потому что сохранились все цвета осени: травы были синие, красные, розовые, ярко-желтые...

Ванган перевязал бинокль носовым платком, одной рукой вжал окуляры в надбровья, а другой натянул носовой платок к груди, образовав подобие, секстана.

- Так устойчиво, - пояснил он, - словно смотришь во фронтовую стереотрубу.

Он двигал бинокль очень медленно, по сантиметрам. Вернее даже, он двигался сам - одним лишь, корпусом, словно собираясь упасть на бок. Бинокль был составной частью его тела, он влился в его надбровья, став вторым зрением.

- Вот он, - сказал наконец Ванган.

- Где?

- На, смотри.

Степанов приладил бинокль так же, как это делал Ванган, но сколько он ни смотрел на прекрасную, цветную, неподвижную пустыню, так он ничего и не смог увидеть.

- Не огорчайся, - сказал Ванган, - это только сначала. Едем. Волк стоит недалеко, километрах в четырех, около холма.

Когда они подъехали к холму, Степанов все равно не увидел волка, он увидел только, как в травах, метрах в пятистах перед машиной, зазмеился коридор, и он успел лишь поразиться тому, с какой скоростью этот коридор удлинялся.

- Ну, Мунко, давай! - сказал Ванган. - Мы нашли хорошего волка. Видишь, как он несется? - обернулся Ванган к Степанову. - Видимо, он из их разведки. Стая всегда посылает в разведку самых быстрых. Они почуяли дзейрин и послали разведчика. А теперь он наведет нас на стаю.

- Он хорошо бежит, - сказал Степанов.

- Тебе его жаль? - спросил Ванган, и Степанов заметил, как замерли его скулы. - Тебя можно понять, ты никогда не видел зарезанных овец. Думаешь, я вставил железо в рот для того, чтобы казаться сильным?! Волки зарезали наших овец, и мы остались без мяса. Сестры от цинги умерли, а я, видишь, с тех пор живу за <железным занавесом>... Можно было, конечно, зарезать тогда коня, но отец берег коней на весну, чтобы продать весной и собрать денег на мою учебу... И потом, за коней не так страшно... Знаешь, как кони отбиваются от волков? Вообще-то волки боятся коней. Они норовят зарезать маленьких жеребят, эти разбойники. У коней в табуне есть вожак, он должен первым услышать волков... У коней ведь нет разведчиков, они слишком сильны и доверчивы, чтобы иметь разведчиков. Вожак табуна, почуяв волков, должен <устроить круг>: собрать жеребят в центр и окружить их взрослыми конями - бок к боку, морда к морде. Кони лягаются задними ногами и бьют волков насмерть, и тут важно, кто дольше продержится...

- Это верно, - сказал Мунко. - Я все знаю про коней. Умей я сочинять, как Ванган, обязательно бы написал книгу про коней - и про то, как они любят жеребят, и про то, как понимают людей, и про то, как умеют ночью слышать утро.

Степанов и Ванган переглянулись.

- Каждый человек - это мир? - спросил Ванган. - Ты об этом сейчас подумал?

- Да, - ответил Степанов, - я подумал об этом.

- Мы живем в мире не реализовавших себя миров... Даже порой страшно, как много вокруг нас лежит втуне, нетронутое и неоткрытое... Я, например, только сейчас почувствовал в себе тягу к математике. Я не думаю, чтобы жизнь убила во мне дар, если он был заложен... Но у нас же так много времени впереди, мы все такие неторопливые, а, Степанов?

Волк резко сменил направление, и Мунко так же резко вывернул руль <козла>.

- Кони, - пояснил он, - тоже умеют менять направление, не меняя скорости...

Ванган достал из-под ног карабин и дослал патрон в ствол.

- Сейчас он появится, - сказал Ванган шоферу. - Ты выгнал его на холм, а волки уже ушли, они его не стали дожидаться. Он испугался, он их ищет, он сейчас начнет делать глупости. И мы его убьем.

Ванган сделал пять выстрелов - один за другим - и промахнулся.

- Я слишком его ненавижу, - сказал он. - На-ка попробуй теперь ты.

- Прицел плохой, - сказал Степанов. - Ты все время <высил>.

Целиться было трудно, мешала открытая дверь, бившая по пальцам, и ледяной ветер застил глаза слезами, и мешало постоянное ожидание удара машина то и дело налетала на невидимые кочки, трясло, как в маленьком самолете, попавшем в грозовой фронт...

Степанов убил волка вторым патроном. После первого выстрела волк обернулся, пасть его ощерилась, шерсть встала дыбом, а в мутно-красных, словно с перепоя, глазах застыла тоскливая ненависть. То, что волк обернулся, словно бы грозя преследователям, помогло Степанову сделать хороший выстрел. Волк перекувыркнулся через голову и вытянулся, задрожав мощными задними лапами...

Это случилось уже под вечер, когда Ванган взял еще двух волков. Машину особенно резко бросило на бугорке, и мотор, захлебнувшись, остановился, и стало так тихо, что было слышно, как, потрескивая, тлела сигаретка, зажатая в углу резко очерченного вангановского рта.

Словно почувствовав то, что сейчас чувствует Степанов, Ванган сказал:

- Я сушу сигареты на радиаторах отопления. Открываю пачку, снимаю <серебро> и кладу на батарею в кухне - там самая горячая.

- Мы тоже называли <серебром> сигаретную бумажку.

- Так ее, наверное, все называют в детстве.

- Ты когда начал курить?

- Во время голода. Когда была война. А ты?

- Тогда же.

- Мунко, - спросил Ванган, откашлявшись, - у тебя в радиаторе антифриз?

- Вода.

- Почему?

- Старые шоферы говорят, что антифриз разъедает патрубки.

- Мало ли что говорят старые люди... Сколько времени будет замерзать вода в радиаторе?

Мунко открыл дверь <козла>, послюнил палец, поднял его над крышей.

- Минут за тридцать вода станет льдом, - сказал он улыбчиво.

- А что у нас случилось с мотором?

- Не знаю... Думаю - полетел карбюратор. У меня плохая прокладка...

- Думать ты будешь после, сначала посмотри, что у нас с мотором. Сколько времени тебе нужно на ремонт карбюратора?

- Полчаса.

- Значит, вода не успеет замерзнуть?

- Не должна, - бодро ответил Мунко.

Ванган раскрыл карту (карта была старая, как у военных, и Степанов снова подивился несоответствию гражданского обдрипанного портфеля и аккуратно сложенной военной карты).

- До ближайшей юрты, - задумчиво сказал Ванган, - километров сорок...

- Почему ты об этом?

- Наш парень слишком веселый человек...

- Ну и что?

- Я не верю слишком веселым людям... Машина может замерзнуть...

- Дойдем до юрты?