Наша первая революция. Часть I

"Жизненные интересы Престола и народа, – пишет в «Праве» кн. С. Трубецкой,[38] – требуют, чтобы бюрократическая организация не узурпировала полновластия, чтобы она перестала быть фактически бесконтрольной и безответственной… А это, в свою очередь, возможно лишь при помощи организации, стоящей вне бюрократии, при помощи действительного приближения народа к Престолу – живому средоточию власти"[39]…{5}.

Земский съезд не только не отрекся от монархического принципа, но положил в основу всех своих резолюций формулированную кн. Трубецким «идею» престола, как «живого средоточия власти».

Народное представительство выдвигается съездом не как единственное средство взять народу свои дела в свои собственные руки, но как средство объединить Верховную Власть с населением, в настоящее время разобщенные друг от друга бюрократическим строем (пп. 3, 4 и 10). Не самодержавие народа противопоставляется самодержавию царя, а народное представительство – царской бюрократии. «Живым средоточием власти» является не народ, а престол.

III. За кем учредительная власть?

Эта жалкая точка зрения, стремящаяся примирить царское самодержавие с народным верховенством, выразилась в совершенно предательском ответе на вопрос: кто и как осуществит то государственное преобразование, которое с такой зловещей для народа неопределенностью охарактеризовано в резолюциях земского съезда?

В последнем 11 пункте своих решений Совещание (так называет себя земский съезд) выражает «надежду, что Верховная Власть призовет свободно избранных представителей народа, дабы при содействии их вывести наше отечество на новый путь государственного развития в духе установления начал права и взаимодействия государственной власти и народа». На такой путь оппозиция хочет поставить дело государственного обновления России. Верховная власть должна призвать себе в помощь представителей народа. Резолюция и здесь, в этом решающем пункте, не говорит, какого народа. А между тем мы еще не забыли, что в «Программе русских конституционалистов»,[40] которую «Освобождение»[41] объявило своей программой{6}, в роли таких представителей народа фигурируют депутаты от земств и дум, «по существу своему представляющих нижний этаж будущего конституционного здания»… «По необходимости, – говорит „Программа“, – приходится следовать историческим прецедентам и отдать эту подготовительную работу в руки представителей существующих учреждений общественного самоуправления… Такой путь вернее и лучше, чем тот „скачок в неизвестное“, который представляла бы всякая попытка выборов ad hoc для данного случая, под неизбежным в таких случаях правительственным давлением и при трудно-определимом настроении непривычных к политической жизни общественных слоев». («Освобождение», N 1.)

Но допустим далее, что представители этого квалифицированного «народа» собрались, – и начинается конституционное учредительство. Кому принадлежит решающий голос в этой работе: Престолу, «живому средоточию власти», или народным представителям? Этот вопрос решает все.

Резолюция Совещания говорит, что выводить наше отечество на новый путь будет Верховная Власть при содействии призванных ею представителей народа. Таким образом, учредительную власть земское Совещание вручает не кому иному, как короне. Самая идея Всенародного Учредительного Собрания,[42] как верховной инстанции, здесь совершенно устранена. В установлении «начал права» корона пользуется «содействием» народных представителей, – если же она вступает с ними в конфликт, она обходится без их содействия, она их отсылает через те же ворота, через которые она их призвала.

Именно такую, а не иную организацию учредительной власти, именно этот, а не какой-либо другой путь учредительных работ указывает резолюция земского Совещания. На этот счет не нужно себе создавать какие бы то ни было иллюзии. А ведь такое решение вопроса заранее ставит всю судьбу русской конституции в зависимость от усмотрения короны!

В период учредительных работ, как и во всякий другой период, может быть только одна «Верховная Власть», – она может принадлежать либо короне, либо Собранию. Либо корона, работающая при содействии Собрания, либо Собрание, работающее при противодействии короны. Либо суверенитет народа, либо суверенитет монарха.

Можно, разумеется, попытаться истолковать одиннадцатый пункт резолюции земского Совещания в том смысле, что корона и собрание представителей, как две независимые друг от друга и потому равноправные силы, вступают в конституционное соглашение. Это будет наиболее благоприятное для земских резолюций допущение. Но что тогда окажется? Корона и собрание независимы друг от друга. Каждая из сторон вправе ответить «да» или «нет» на предложения другой стороны. Но это значит, что две вступающие в переговоры стороны могут не прийти ни к какому соглашению.

Кому же будет принадлежать в таком случае решающий голос? Где взять третейского судью? Предположение двух равноправных сторон привело нас к абсурду: нам понадобился на случай конфликта между короной и народом – а такой конфликт неизбежен – третейский судья. Но жизнь никогда не останавливается в затруднении пред юридическим тупиком. Она всегда находит выход.

Таким выходом и явится, в конце концов, революционное провозглашение народного верховенства. Только народ может явиться третейским судьей в своей собственной тяжбе с короной. Только Всенародное Учредительное Собрание, не только независимое от короны, но и обладающее всей полнотой власти, держащее в своих руках ключи и отмычки всех прав и привилегий, имеющее право безапелляционного решения по всем вопросам, не исключая из их круга и судеб русской монархии, только такое суверенное Учредительное Собрание сможет беспрепятственно творить новое демократическое право.

Вот почему честная и последовательная демократия должна неустанно и непримиримо апеллировать – не только через преступную голову монархии, но и через ограниченные головы призванных ею «для содействия» представителей квалифицированного народа – должна неустанно и непримиримо апеллировать к самодержавной воле народа, выраженной в Учредительном Собрании путем всенародного, равного для всех, прямого и тайного голосования.

Нужно ли напоминать, что земская программа ни единым словом не касается аграрного и рабочего вопросов? Она это делает так просто, как будто в России этих вопросов совершенно не существует…

Резолюции земского Совещания 7, 8 и 9 декабря – высшее, что дал земский либерализм. В последовавших затем губернских земских собраниях он делает несколько шагов назад от ноябрьских решений.

Только вятское губернское земство подписывает программу земского Совещания целиком.

Ярославское губернское земство «твердо верит», что Николаю «угодно будет призвать выборных представителей к общей работе» – в целях «сближения Царя с его народом» – на началах «большей» (!) равноправности и личной неприкосновенности". «Большая» (чем ныне) равноправность царского народа вовсе не исключает, разумеется, ни политического, ни даже гражданского неравноправия.

Полтавское земство повторяет в своем адресе десятый пункт резолюции, трактующий о «правильном участии народных представителей в осуществлении законодательной власти», но ни словом не упоминает о «политическом равноправии» и вообще ничего не говорит о формах «народного представительства».

Черниговское земство «всеподданнейше просит Его Величество услышать искреннее и правдивое слово русской земли, для чего призвать свободно избранных представителей земства и повелеть им (!) независимо и самостоятельно начертать проект реформ… и проект этот дозволить (!) непосредственно представить Его Величеству». Здесь «представители земства» ясно и открыто названы, как представители «русской земли». Черниговское земство просит о том, чтоб этим представителям был дан только совещательный голос, только право начертать и представить проект реформ. И еще черниговское земство «всеподданнейше просит», чтоб представителям русской земли повелено было быть независимыми и самостоятельными!

Бессарабское земство просит министра внутренних дел о созыве «представителей губернских земств и важнейших городов Империи для совместного обсуждения» предполагаемых реформ.

Казанское губернское земство «глубоко верует, что при изыскании способов проведения в жизнь Самодержавной Воли не будут лишены голоса свободно выбранные для той цели представители земства».

Пензенское земство повергает «верноподданническую беспредельную благодарность» за реформы, предначертанные в царском указе, и, с своей стороны, обещает «ревностное служение… в обширной сфере местного благоустройства».

Петербургское земство, по инициативе г. Арсеньева, подписавшего, в числе прочих, резолюции земского Совещания, предполагает возбудить ходатайство о том, чтобы «представители земских и городских учреждений были допущены к участию в обсуждении правительственных мероприятий и законопроектов».

Костромское земство ходатайствует о том, чтоб проекты, касающиеся земской жизни, подвергались предварительно обсуждению земцев.

Другие земства ограничились верноподданническим благодарственным восторгом по поводу царского указа или просьбой по адресу князя Святополка – «сохранить в душе драгоценный обет доверия».

На этом пока закончилась оппозиционная земская кампания.

Л. Троцкий. «ДЕМОКРАТИЯ»

Мы коснулись поведения реакции и остановились внимательнее на поведении буржуазно-дворянской оппозиции. Теперь нужно спросить: где была демократия?

Мы имеем в виду не народные массы, не крестьянство и мещанство, которые – особенно первое – представляют громадный резервуар потенциальной революционной энергии, но пока еще слишком мало принимают сознательное участие в политической жизни страны, – мы говорим о тех широких кругах интеллигенции, которая видит свое призвание в формулировании и представительстве политических запросов страны. Мы имеем в виду представителей либеральных профессий, врачей, адвокатов, профессоров, журналистов, третий элемент земств и дум, статистиков, врачей, агрономов, учителей и пр., и пр.

Что делала интеллигентная демократия?

Если оставить в стороне революционное студенчество, которое честно протестовало против войны и, вопреки постыдному совету г. Струве, кричало не «да здравствует армия!», а «да здравствует революция!», остальная демократия изнывала от сознания собственного бессилия.

Она видела пред собой альтернативу: либо сближение с земцами, в политическую силу которых она верит, ценою полного отказа от демократических требований, – либо приближение к демократической программе ценою разрыва с наиболее «влиятельной» земской оппозицией. Либо демократизм без влияния, либо влияние без демократизма. В своей политической ограниченности она не видела третьего пути: соединения с революционной массой. Этот путь дает силу и в то же время не только позволяет, но обязывает развить демократическую программу.

Война застала демократию в состоянии полного бессилия. Она не осмелилась выступить против «патриотической» вакханалии. Устами г. Струве она кричала: «да здравствует армия!» и выражала убеждение, что «армия исполнит свой долг». Она благословляла земцев на поддержку самодержавной авантюры. Она свела свою оппозицию к возгласу: «долой фон-Плеве!». Она затаила про себя свой демократизм, свое политическое достоинство, свою честь и свою совесть. Она шла в хвосте либералов, которые плелись за реакцией.

Война продолжалась. Самодержавие терпело удар за ударом. Над страной черной тучей висел ужас. В низах накоплялись элементы стихийного взрыва. Земства не делали ни шагу вперед. И демократия как бы начала приходить к самосознанию. В «Освобождении» раздаются настойчивые голоса о необходимости самостоятельной организации на почве «демократической платформы». Раздаются отдельные голоса против войны. Этот естественный процесс был прерван убийством Плеве, переменой правительственного курса, вызвавшей необычайно быстрое повышение политических акций земской оппозиции. Счастье стало казаться так возможно, так близко…

Земцы выдвинули рассмотренную выше программу, – и демократия с единодушием и восторгом подняла их на щит.

Она нашла в их резолюциях выражение своих демократических требований и объявила их решения своими решениями.

«Освобождение» заявляет, что "хотя земский съезд состоял исключительно из землевладельцев, притом главным образом привилегированного дворянского сословия, однако же постановления его не только не носят какого-либо классового или сословного отпечатка{7}, но, наоборот, проникнуты чисто демократическим духом" (N 61, стр. 187).[43]

Столь же торжественно возвестило о демократическом духе земств левое крыло всей нашей либеральной печати.

«Наша Жизнь» на основании ноябрьских резолюций возвещает полное слияние земско-либерального и демократического течений.

«…давняя и ужасная язва русской жизни, – говорит эта газета, – духовное и культурное разъединение народа и интеллигенции… может быть выжжена только героическим средством демократического государственного строительства»… Земцы поняли это и решительно стали «на общую платформу с демократической интеллигенцией. Это – историческое событие. Им положено начало общественно-политическому сотрудничеству, могущее иметь огромное значение в судьбах нашей страны».

Возникший при министре доверия и им же зарезанный «Сын Отечества»,[44] который начал свою недолгую жизнь с заявления, что «знаменательной особенностью переживаемого нами исторического момента является радикализм существующих в стране политических направлений», целиком принимает программу земского съезда. Газета рекомендует представителям городов «выступить на тот же славный и верный путь, на который с таким успехом раньше их выступили уже земские люди, и слово в слово, пункт за пунктом повторить все то, что так ясно, внятно и вразумительно, что с таким достоинством и силой уже сказано и говорится представителями земской России».

Словом, демократия зовет всех и вся сомкнуться вокруг земского знамени. Она не видит на этом знамени ни одного пятна и ни одной прорехи. И мы спрашиваем: может ли народ доверять такой демократии?

На том только основании, что в минуту подъема, когда снизу давили, а сверху слегка «позволили», земцы неотчетливо написали на листе бумаги свою неотчетливую конституционную программу, на этом только одном основании мы должны вотировать им доверие, смотреть на их недомолвки, как на случайности, истолковывать их обиняки в демократическом духе, кричать, что «сегодня уж нет споров и разномыслий, которые были еще вчера»{8}? Неужели же это тактика демократии?

Милостивые государи! Это – тактика предателей дела демократии.

После 7 ноября 1904 года[45] много еще будет впереди решающих моментов в освободительной борьбе, – и не всегда задача земской оппозиции будет состоять в одном лишь начертании конституционных резолюций под неофициальной охраной Святополка-Мирского.

Можем ли мы питать какую-либо уверенность, что земства окажутся в такие минуты на высоте? Если наша история чему-либо учит нас, если мы не верим в чудесные превращения, мы ответим: воистину нет! Политика доверия к демократизму и оппозиционной твердости земств – не наша политика. Нам нужно теперь же, немедленно, собирать силы, которые мы могли бы вывести на поле действий и противопоставить всероссийскому земству в тот решительный момент, когда оно начнет выменивать свою легковесную оппозиционность на тяжеловесное золото политических привилегий.

А мы, вместо того, чтобы собирать силы вокруг непримиримых лозунгов демократии, станем сеять доверие к демократизму либеральных верхов, станем направо и налево клясться, будто земцы обязались бороться за всеобщее избирательное право, станем внушать мысль, будто «вчера еще были разногласия, а сегодня их нет»!

Как – нет?

Значит земцы, руководимые г. Шиповым,[46] или земцы, руководимые г. Ив. Петрункевичем, признали, что радикально ликвидировать самодержавное хозяйство и вбить в русскую землю сваи демократического строя может лишь народ? Значит земцы отказались от надежды на примирительные шаги монархии? Значит земцы прекратили свое позорное сотрудничество с абсолютизмом на поприще военной авантюры? Значит земцы признали, что единственный путь свободы есть путь революции?

Сознательные элементы народа не только не могут питать политическое доверие к антиреволюционной цензовой оппозиции, но они ни на минуту не поддадутся иллюзиям насчет «демократизма» той растерянной и неустойчивой демократии, которая знает один лозунг, – лозунг слияния с антиреволюционной и антидемократической земской оппозицией.

Классическим образчиком демократической растерянности, неустойчивости и неуверенности является резолюция, выработанная собранием киевской интеллигенции для сведения земского съезда.

«…Собрание остановилось на вопросе: что должен высказать съезд представителей земских управ относительно необходимых реформ? Собрание нашло, что съезд этот, представляя собой лиц, собравшихся по собственной инициативе, не имеет права смотреть на себя, как на выразителя народных желаний. Поэтому съезд прежде всего обязан заявить правительству, что он считает себя некомпетентным представить готовый проект реформ, а рекомендует созвать собрание народных представителей, избранных при помощи всеобщего (равного?), прямого, тайного голосования. Такого рода учредительное собрание и должно будет, обсудив современное положение, предложить (?) свой проект реформ».

Энергично, решительно, ясно, – не правда ли? Но последуем далее.

«Если правительство от созыва подобного собрания откажется, то съезд должен предъявить известный минимум всеми признанных политических требований… Одни полагали, что минимум должен состоять в требовании: свободы личности, совести, печати и слова, свободы собраний и общественных союзов и созыва законодательного собрания, состоящего из выборных представителей земств и городов… Другая часть собрания находила такого рода законодательное собрание не отвечающим принципу всеобщего избирательного права и высказала опасения, что конституция, построенная на таких началах, надолго отсрочит возможность введения всеобщего избирательного права. Эта часть собрания находила более целесообразным для съезда представителей ограничиться требованием свободы личности, совести, печати и слова, свободы собраний и общественных союзов… Затем все собрание признало необходимым восстановление Земского Положения 1864 г.»[47]…{9}.

Таков голос «демократии».

Нужно требовать всенародного учредительного собрания. Если же правительство не согласится, то можно ограничиться дворянско-купеческим собором. Запросить всеобщее избирательное право, а сойтись на высоком сословно-имущественном цензе. Резолюция киевской интеллигенции говорит в сущности следующее: если самодержавие хочет избавиться от требования всенародного учредительного собрания, то ему следует только заявить нам в ответ: на это требование я не соглашаюсь – и мы, с своей стороны, примиримся (о, разумеется, временно!) на представительстве земств и дум!

Киевское собрание свою резолюцию напечатало. Оно не делало значит из нее тайны для кн. Святополка-Мирского. Не думает ли в таком случае киевская интеллигенция, что она дает правительству очень авторитетное указание, как без лишних хлопот и осложнений сдать в архив требования демократии: нужно только отказаться от их принятия. Можно ли хоть на минуту сомневаться, что правительство примет это указание к немедленному руководству? Для того, чтоб не вступить на рекомендуемый ему легкий путь, самодержавие должно было бы само ценить всеобщее избирательное право. Другими словами: оно должно было бы быть демократичнее авторов резолюции. Конечно, это невероятно.

Что же представляет собою в таком случае вся первая часть заявления, так категорически и ясно отказывающая земцам в праве говорить от имени народа, так решительно выдвигающая требование всеобщего избирательного права? Ничто иное, как пустую демократическую фразеологию, с помощью которой киевская интеллигенция примирялась со своим фактическим отказом от демократических требований. Но, предав у самого порога политические права народных масс, киевская «демократия» решительно ничего ценой этого предательства не приобретает: у нее по-прежнему нет ответа на вопрос, – как быть, если самодержавие, соблазнившись легкой победой над демократическими требованиями, откажется далее от принятия минимальных конституционных требований, ниже которых авторы резолюции не хотят спускаться?

Эта резолюция, вынесенная в Киеве, в центре левых «освобожденцев», не исключение. Другие резолюции, вынесенные демократическими банкетами, отличаются от киевской только тем, что не задаются вопросом: что делать, если самодержавие не одобрит демократической программы? – так же точно, как земские либералы нигде до сих пор не отвечали на вопрос: что делать, если самодержавие не примет их цензовой программы?

Л. Троцкий. ДЕМОКРАТИЯ И РЕВОЛЮЦИЯ

Действительная демократия в обстановке абсолютизма может быть только революционной демократией. Партия, которая принципиально стоит за мирные средства, деятельность которой рассчитана на соглашение, а не на революцию, при политических условиях России не может быть демократической партией. Это непререкаемо ясно. Абсолютизм может пойти на соглашение, может сделать те или иные уступки, но целью этих уступок всегда будет не самоупразднение, а самосохранение. Этим предрешается политический объем уступок и демократическая ценность реформ.

Правительство может призвать представителей народа или его более сговорчивой части с тем расчетом, чтоб превратить их в новую опору царского трона. Демократия, если она только не лжет своим именем, требует неограниченного народоправства. Она противопоставляет суверенную волю народа суверенной воле монарха. Она противопоставляет коллективное «я» народа индивидуальному «я» божьей милостью.

Но, противопоставляя волю народа воле монарха, демократия, если она верит в свою программу, должна понять, что ее задача: противопоставить силу народа силе монарха. А такое противопоставление и есть революция. Имея пред собою борющийся за свое существование абсолютизм, демократия, если она верит в свою программу, может быть только революционной демократией. Кто ясно понимает эту простую и непререкаемую мысль, тот без труда сорвет с кого следует фальшивые эполеты демократизма, которыми – чем дальше, тем больше – украшают себя многие развращенные до мозга костей либеральные оппортунисты.

Всякая сделка между абсолютизмом и оппозицией может совершиться только за счет демократии. Иначе сделка не будет иметь смысла для абсолютизма. С решительной, верной себе демократией ему остается только бороться до конца. Но если так, то и демократии не остается ничего иного.

Это значит, что демократия, поворачивающаяся к революции спиной или поддерживающая иллюзии мирного обновления России, ослабляет свои собственные силы, подкапывается под свое собственное будущее. Такая демократия есть внутреннее противоречие. Антиреволюционная демократия не есть демократия.

«Освобождение», которое стоит в эти дни под знаком демократизма, уверяет, что, «благодаря решительности и мужеству земцев, путь мирного конституционного преобразования еще не закрыт для правительства. Стать твердо и решительно на этот путь будет актом элементарной государственной мудрости».[48] (N 60, стр. 183.)

Редактор-издатель газеты «Сын Отечества» патетически восклицает: "Как сын своего века, я не разделяю суеверий прежних веков и глубоко верю в то, что новый храм богу свободы, истины и права будет заложен у нас без искупительных жертв…

«Я глубоко верю, что… не сегодня – завтра мы услышим мирный удар молота по первому камню, и сотни трудолюбивых каменщиков, созванных в Петроград, соберутся сюда для постройки новых храмин».

Так мыслят многие наивные «сыны отечества», искренно мнящие себя демократами. Революция для них – «суеверие прежних веков». В белых фартуках и в благочестивом настроении приступают они к созиданию храма так называемому богу свободы, истины и права. Они «верят». Они верят в возможность обойтись без искупительных жертв и сохранить незапятнанными свои белые фартуки. Они верят «в возможность мирного перехода к плодотворной работе, потому что и в высшие сферы должно, наконец, проникнуть сознание неизбежности коренных перемен». («Сын Отечества», N 9.) Они «верят», эти мягкотелые «демократы» Петрограда, и они патетически излагают свою веру, доколе просветленный их пропагандой представитель «высших сфер» не прекратит их идеалистического жужжания. Но и после того они свято хранят свое единственное политическое достояние – веру в просветление начальства… «Путь мирного конституционного преобразования, – уверяет „Освобождение“, – еще не закрыт для правительства. Стать твердо и решительно на этот путь будет актом элементарной государственной мудрости».

Г. Струве доказывает абсолютизму, что для него, для абсолютизма, конституционная реформа является делом политической выгоды. Какое заключение следует сделать из этих слов? Одно из двух:

Либо «мирное конституционное преобразование», о котором говорит г. Струве, заставит абсолютизм поступиться лишь частью своих прерогатив и упрочить свои позиции, превратив либеральные верхи в опору полуконституционного трона. Политически выгодным для правительства было бы лишь такое мирное преобразование, которое прикрыло бы обнаженный абсолютизм, страдающий от собственной обнаженности, декорациями «правового порядка», превратило бы его в Scheinkonstituti n lismus, в призрачный конституционализм, более опасный для демократического развития, чем сам абсолютизм. Такая сделка – почву для которой создает бесхарактерное поведение земств – была бы действительно в интересах абсолютизма. Но такого рода «мирное преобразование» совершилось бы исключительно путем предательства политических интересов народа и, значит, дела демократии. Этого ли исхода ищет «демократ» Струве? Не этого?

Но в таком случае, говоря об «акте элементарной государственной мудрости», г. Струве просто-напросто надеется вовлечь абсолютизм в невыгодную сделку. Он пытается «заговорить» врага. Убедить самодержавие, что его ждет обновление и возрождение после демократической купели. Уверить правительство, что нет ничего выгоднее, как покончить с собой во славу демократии. Убедить волка, что с его стороны актом элементарной зоологической мудрости будет дарование Habeas corpus act'a жалобно мычащим демократическим телятам. Какая глубокая политика! Какой гениальный стратегический план!

Либо предать дело демократии ради мнимо-конституционной сделки, либо обманными речами завлечь абсолютизм на путь демократии.

Тщетные, жалкие, смешные, ничтожные планы! Рабья политика!

Но ничего более достойного наша quasi-демократия не сможет предложить, доколе она будет цепляться за призрак мирного конституционного преобразования, доколе к революции она будет относиться, как к суеверию прежних веков…

Если она не пойдет дальше, дальнейшее революционное развитие отбросит ее назад: оно заставит ее отказаться от демократических суеверий и, в хвосте земских либералов, вступить на путь мирного конституционного предательства элементарнейших народных интересов.

«Московские Ведомости» резко и отчетливо ставят вопрос, когда пишут, что «в составе населения России нет политической партии, достаточно сильной, чтобы принудить правительство к опасным для ее (читай: его) целости и могущества политическим реформам». Реакционная газета берет вопрос, как он есть, т.-е. как вопрос силы. Точно так же должна взять этот вопрос и печать демократическая. Пора перестать видеть в абсолютизме политического собеседника, которого можно просветить, убедить, или, на худой конец, заговорить, umlugen, залгать. Абсолютизм нельзя убедить, его можно победить. Но для этого нужна не сила логики, а логика силы. Демократия должна накоплять силу, т.-е. мобилизовать революционные ряды. А эту работу можно выполнять, разрушая либеральные суеверия на счет мирных путей конституционного развития и отрадных перспектив правительственного просветления.

«Актом элементарной государственной мудрости» для каждого демократа должно явиться признание, что выражать надежду на демократическую инициативу со стороны абсолютизма, знающего только один интерес: самосохранение – значит поддерживать веру в будущее абсолютизма, значит создавать вокруг него атмосферу нерешительного выжидания, значит упрочать его позиции, значит предавать дело свободы.

Ясно это сказать значит, вместе с тем, сказать и другое: не соглашение, не сделка, а торжественное провозглашение народной воли, т.-е. революция.

Российская демократия может быть только революционной, иначе она не будет демократией.

Она может быть только революционной, так как в нашем обществе и государстве нет таких официальных организаций, от которых будущая демократическая Россия могла бы повести свою родословную. У нас, с одной стороны, имеется монархия, опирающаяся на колоссальный разветвленный бюрократический аппарат, с другой стороны, так называемые органы общественного самоуправления: земства и думы. Либералы и строят будущую Россию, исходя из этих двух исторических учреждений. Конституционная Россия должна, на их взгляд, возникнуть, как легальный продукт легального соглашения легальных контрагентов: абсолютизма и думско-земских представителей. Их тактика есть тактика компромисса. Они хотят перенести в новую или, вернее, обновленную Россию две легальные традиции русской истории: монархию и земство.

Демократия лишена возможности опираться на национальные традиции. Демократическая Россия не может быть простым детищем высочайшего соизволения. Но она не может опереться и на земства, так как земства построены не на демократическом принципе, а на начале сословного и имущественного ценза. Демократия, если она не лжет своим именем, если она действительно является партией народного верховенства, не может ни на минуту признать за земством право говорить именем России. Всякую попытку со стороны земств и дум вступить с абсолютизмом в соглашение от имени народа демократия должна клеймить, как узурпацию народного суверенитета, как политическое самозванство.

Но если не абсолютизм и не дворянское земство, то кто же? Народ! Но народ не имеет никаких легальных форм для выражения своей суверенной воли. Создать их он может только революционным путем. Апелляция к Всенародному Учредительному Собранию есть разрыв со всей официальной традицией русской истории. Вызывая на историческую сцену суверенный народ, демократия врезывается в легальную русскую историю клином революции.

У нас нет демократических традиций, их нужно создать. Сделать это способна только революция. Партия демократии не может не быть партией революции. Эта идея должна проникнуть во всеобщее сознание, она должна наполнять нашу политическую атмосферу, самое слово демократия должно быть пропитано содержанием революции, так чтоб при одном прикосновении оно жестоко обжигало пальцы либеральных оппортунистов, которые стараются уверить своих друзей и врагов, что они стали демократами с тех пор, как назвались этим именем.

«Мирное» сотрудничество с земством или революционное сотрудничество с массой? Этот вопрос демократия должна решить для себя, – мы ее заставим решить этот вопрос, так как будем его ставить пред нею не только в общей форме, не только в литературе, но самым конкретным образом, в каждом живом политическом действии.

Конечно, демократия хочет союза с массой и тянется к ней. Но она боится порвать со своими влиятельными союзниками и мечтает о том, не сможет ли она сделаться связующим звеном между земством и массой.

В замечательно поучительной статье «Нашей Жизни» выдвигается та мысль, что для «безболезненного» осуществления демократической реформы «необходимо интеллигенции сейчас же, не теряя дорогого времени, прийти в тесное соприкосновение с широкими народными массами, войти с ними в непрерывное общение». Статья не отрицает, что часть интеллигенции и раньше стремилась к этому, – но она делала это, «исключительно напирая на классовые противоречия, существующие между народными массами и теми слоями общества, из которых до сих пор выходит и долго еще будет выходить большая часть русской интеллигенции»{10}… Теперь нужна другая работа. Нужно в человеке из «народа», прежде всего в крестьянине, пробудить «свободного гражданина, сознающего свои права и бесстрашно их отстаивающего». Для этой работы «нужно сотрудничество демократической интеллигенции с выборными представителями земства»! Другими словами: так называемая демократическая интеллигенция должна пробуждать свободных граждан не только без «исключительного напирания» на классовые противоречия внутри оппозиции, но и в «дружном сотрудничестве» с земской оппозицией. Это значит, что интеллигенция не только лишает себя возможности смело и решительно ставить вопросы аграрной реформы, – но и отказывает себе в праве революционно и демократически ставить конституционную проблему. Эта внутренне-противоречивая задача: пробуждать массы, тащась в хвосте у земцев, – не может создать для демократа достойной политической роли. В своей агитации демократия будет неизбежно лгать – не той смелой, на половину бессознательной ложью якобинской демагогии, которая в своем революционном самозабвении находит долю своего прощения, – а той скаредной либеральной ложью, которая опасливо озирается раскосыми глазами, обходит острые вопросы, как будто боится наступить на гвозди, говорит шепелявой скользящей речью, потому что всякое «да» и всякое «нет» как огнем обжигает ее уклончивый язык. Образцом ее будет лишь освобожденская прокламация о войне и конституции, которую мы в свое время разбирали в «Искре».[49] Прокламация эта написана для массы, старается говорить языком, понятным массе, и взывает к интересам массы.

И что же говорят в ней освобожденцы народу? Они говорят ему, что война никому не нужна, что царь не хотел ее, что царь миролюбив. Они это доподлинно знают. Они говорят далее, что царя соблазнили дурные советники, не осведомляющие своего государя об истинных нуждах народа, ибо «иные из вельмож ведут государственные дела не по совести, а по корысти для своего кармана и для почестей, а иные из вельмож – глупы». Чтобы помочь делу, нужно созвать народных представителей. Царь от них будет узнавать правду, «как это было изредка в старину, когда русские цари жили в Москве». Управлять делами будут все сообща – государь, министры и собрание народных представителей.

Так строят свободную Россию демократы-"освобожденцы". Они берут под свою защиту царя и вместе с ним и монархию. В своей конституции они отводят царю красный угол. Они созывают собрание народных представителей не для выражения суверенной воли народа, а в помощь монарху. Партия «Освобождения», еще не побежденная в борьбе с монархией, еще не приступившая к этой борьбе, на глазах всего русского народа становится на колени пред носителем власти божьей милостью.

Таков ее либерализм!

Вокруг трона, за которым признается неприкосновенное право исторической традиции, должны расположиться народные представители. Но какой народ они будут представлять? Народ земств и дум? – за которыми ведь тоже неприкосновенное право исторической традиции… Будет ли представлен народ «без традиций», народ без сословных, имущественных и образовательных привилегий? Прокламация не дает на этот вопрос ответа. Она помнит, что задача «освобожденцев» не только пробуждать гражданина в человеке из народа, но и оставаться в добром согласии с привилегированными гражданами из земств. Обращаясь к народу с пропагандой конституции, «освобожденцы» ни словом не упоминают о всеобщем избирательном праве.

Таков их демократизм!

Они не смеют сказать: долой корону! – потому что у них нет отваги противопоставить принцип – принципу, республику – монархии. Еще до борьбы за новую Россию, они протягивают руки для соглашения с коронованным представителем старой России. Они опираются на пример сословно-совещательных Земских Соборов в прошлом, вместо того, чтобы взывать к торжественному провозглашению народной воли в будущем. Словом: они апеллируют к антиреволюционной традиции русской истории, вместо того, чтобы создать историческую традицию русской революции.

Такова их политическая отвага!

Итак, русское конституционное правительство составят: "государь (неизвестно, для чего нужный), министры (неизвестно, пред кем ответственные) и собрание народных представителей (неизвестно, какой «народ» представляющих).

Стоит организовать на этих началах государственную власть, и тогда – здесь начинается центральное место «освобожденского» vademecum'a[50] – и тогда все вопросы разрешатся сами собою, все невзгоды и беды русского народа снимет, как рукой. В тех странах, где народу удавалось добиться конституции, он, по словам прокламации, «везде устраивал себе правые суды, уравнивал подати и облегчал налоги, уничтожал взяточничество, открывал для детей своих училища и быстро богател… И если б и русский народ, – так пишут „освобожденцы“, – потребовал себе (как?) и добился от царя (как?) конституции (какой?), то и он избавился бы от оскудения, разорения и всяких притеснений точно так же, как избавились от него и другие народы… Когда будет в России конституция, то народ через своих представителей, наверное, отменит паспорты, заведет хорошие суды и управление, упразднит самовластных чиновников, в роде земских начальников, и в местных делах будет управляться своими свободно выбранными людьми, заведет множество школ, так что всякий сможет получить высшее образование, освободится от всякой тесноты, наказаний розгами (после получения „высшего образования“?) и заживет в довольстве. Словом, при конституции, то есть при управлении страною царя (а без царя?) вместе с собранием народных представителей, народ будет свободен и добьется настоящей, хорошей жизни».

Так пишут «демократы», осуждающие «исключительное напирание на классовые противоречия»!

Конституционное ограничение царской власти не только спасет от розги и нагайки, но и обеспечит от бедности, лишений, экономического гнета и даст возможность «быстро богатеть», – вот мысль, которую они хотят внушить народу. Присоединить к царю Земский Собор,[51] – и нет вопросов нищеты, гнета, безработицы, проституции и невежества. Так говорят «освобожденцы». Но говорить так – значит явно и беззастенчиво издеваться над всей социальной действительностью, называть черное белым, горькое – сладким, значит закрывать глаза – себе и другим – на опыт всей той истории, которую буржуазная Европа проделала в течение последнего столетия, значит попирать кричащие факты, игнорировать все, что образованный человек может узнать из любой европейской газеты, – значит спекулировать единственно на невежество русской народной массы, на египетскую тьму полицейского государства, да на низкий уровень политической морали в рядах собственной партии. Это значит заменять обращение – извращением, агитацию – ложью, политическую конкуренцию – недобросовестной спекуляцией. Это значит уверенно идти к превращению собственной партии, которая идеологически является представительницей «народа», в простую клику, сознательно эксплуатирующую темноту народа. Мы говорим это со всей энергией, и наши слова должен услышать не только каждый революционный пролетарий, но и каждый русский «демократ».