Немецкая революция и сталинская бюрократия

Перечитайте «Детскую болезнь левизны»: сейчас это самая злободневная книга. Именно по поводу такого рода ситуаций, как сейчас в Германии, Ленин говорит – цитируем дословно – о «безусловной необходимости для авангарда пролетариата, для его сознательной части, для коммунистической партии прибегать к лавированию, соглашательству, компромиссам с разными группами пролетариев, с разными партиями рабочих и мелких хозяйчиков… Все дело в том, чтобы уметь применять эту тактику в целях повышения, а не понижения общего уровня пролетарской сознательности, революционности, способности к борьбе и к победе».

А как поступает компартия? Через свои газеты она твердит изо дня в день, что для нее приемлем только такой «единый фронт, который будет направлен против Брюнинга, Северинга, Лейпарта, Гитлера и им подобных». Пред лицом пролетарского восстания, слов нет, между Брюнингом, Северингом, Лейпартом и Гитлером разницы не будет. Против октябрьского восстания большевиков эсеры и меньшевики объединились с кадетами и с корниловцами. Керенский вел на Петроград черносотенного казачьего генерала Краснова, меньшевики поддерживали Корнилова и Краснова, эсеры устраивали восстание юнкеров под руководством монархического офицерства.

Но это вовсе не значит, будто Брюнинг, Северинг, Лейпарт и Гитлер всегда и при всех условиях принадлежат к одному лагерю. Сейчас их интересы расходятся. Для социал-демократии вопрос стоит в данный момент не столько о защите основ капиталистического общества от пролетарской революции, сколько о защите полупарламентской буржуазной системы от фашизма. Отказаться от использования этого антагонизма было бы величайшей глупостью.

«Вести войну за свержение международной буржуазии… – писал Ленин в своей „Детской болезни“, – и наперед отказываться при этом от лавирования, от использования противоречия интересов (хотя бы временного) между врагами, от соглашательства и компромиссов с возможными (хотя бы и временными, шаткими, условными) союзниками, разве это не безгранично смешная вещь?» Мы цитируем опять дословно: подчеркнутые нами слова в скобках принадлежат Ленину.

И далее: «Победить более могущественного противника можно только при величайшем напряжении сил и при обязательном, самом тщательном, заботливом, осторожном, умелом использовании всякой, хотя бы малейшей, „трещины“ между врагами». Что же делают руководимые Мануильским Тельман и Реммеле? Трещину между социал-демократией и фашизмом – да какую трещину! – они изо всех сил стремятся цементировать теорией социал-фашизма и практикой саботажа единого фронта.

Ленин требовал использовать каждую «возможность получить себе массового союзника, пусть даже временного, шаткого, непрочного, ненадежного, условного. Кто этого не понял, – говорит он, – тот не понял ни грана в марксизме и в научном современном социализме вообще». Слышите, пророки новой сталинской школы: здесь ясно и точно сказано, что вы не поняли ни грана в марксизме. Это Ленин о вас сказал: распишитесь в получении!

Но без победы над социал-демократией, возражают сталинцы, не может быть победы над фашизмом. Верно ли это? В известном смысле верно. Но и обратная теорема верна: без победы над итальянским фашизмом невозможна победа над итальянской социал-демократией. И фашизм, и социал-демократия являются орудиями буржуазии. Пока будет господствовать капитал, социал-демократия и фашизм будут существовать в разных комбинациях. Все вопросы сводятся, таким образом, к одному знаменателю: пролетариат должен опрокинуть буржуазный режим.

Но как раз сейчас, когда этот режим в Германии шатается, на защиту ему выходит фашизм. Чтобы опрокинуть этого защитника, надо, говорят нам, предварительно покончить с социал-демократией… Так безжизненный схематизм заводит нас в порочный круг. Выход из него мыслим только на почве действия. Характер действия указывается не игрой с абстрактными категориями, а реальным взаимоотношением живых исторических сил.

Нет, долбят чиновники, «сперва» ликвидируем социал-демократию. Каким путем? Очень просто: дав наряд партийным организациям навербовать в такой-то срок сто тысяч новых членов. Голая пропаганда вместо политической борьбы, канцелярский план вместо диалектической стратегии. А если реальное развитие классовой борьбы уже сегодня поставило вопрос о фашизме перед рабочим классом, как вопрос жизни и смерти? Тогда надо повернуть рабочий класс к задаче спиной, надо усыпить его, надо убедить его, что задача борьбы с фашизмом есть второстепенная задача, что эта задача подождет, что она разрешится сама собою, что фашизм уже в сущности господствует, что Гитлер не принесет ничего нового, что бояться Гитлера не нужно, что Гитлер только проложит дорогу для коммунистов.

Может быть, это преувеличение? Нет, это подлинная, несомненная руководящая идея вождей компартии. Они не всегда ее доводят до конца. При встрече с массами они нередко сами отскакивают от последних выводов, смешивая воедино разные позиции, путая себя и рабочих; но во всех тех случаях, где они пытаются свести концы с концами, они исходят из неизбежности победы фашизма.

14 октября прошлого года Реммеле, один из трех официальных вождей компартии, говорил в рейхстаге: «это господин Брюнинг сказал очень ясно: когда они (фашисты) окажутся у власти, то единство фронта пролетариата осуществится и сметет все» (бурные рукоплескания у коммунистов). Что Брюнинг пугает такой перспективой буржуазию и социал-демократию – это понятно: он защищает свою власть. Что Реммеле утешает такой перспективой рабочих – это постыдно: он подготовляет власть Гитлера, ибо вся эта перспектива в корне фальшива и свидетельствует о полном непонимании психологии масс и диалектики революционной борьбы. Если пролетариат Германии, на глазах которого открыто развертываются сейчас все события, допустит фашистов к власти, то есть проявит совершенно убийственную слепоту и пассивность, то нет решительно никаких оснований рассчитывать на то, что после прихода фашистов к власти тот же самый пролетариат сразу стряхнет с себя пассивность и «сметет все»: в Италии мы этого во всяком случае не видели. Реммеле полностью рассуждает в духе французских мелкобуржуазных фразеров XIX столетия, которые обнаруживали совершенную неспособность вести за собой массы, но зато твердо были уверены, что когда Луи Бонапарт сядет верхом на республику, то народ немедленно поднимется на их защиту и «сметет все». Между тем народ, который допустил проходимца Луи Бонапарта до власти, оказался, разумеется, неспособен смести его после этого. Понадобились новые большие события, исторические потрясения, включая и войну.

Единый фронт пролетариата, для Реммеле, осуществим, как мы слышали, лишь после прихода Гитлера к власти. Разве может быть более жалкое признание собственной несостоятельности? Так как мы, Реммеле и К-о, неспособны объединить пролетариат, то мы возлагаем эту задачу на Гитлера. Когда он нам объединит пролетариат, тогда мы покажем себя во весь рост. После этого следует хвастливое заявление: «мы – победители завтрашнего дня, и вопрос уж не стоит более: кто кого разобьет? Этот вопрос уже решен (рукоплескания у коммунистов). Вопрос гласит только: в какой момент мы свергнем буржуазию?» Вот именно! Это называется по-русски – попасть пальцем в небо. Мы – победители завтрашнего дня. Для этого нам не хватает сегодня только единого фронта. Его даст нам завтра Гитлер, когда придет к власти. Значит, победителем завтрашнего дня будет все-таки не Реммеле, а Гитлер. Но тогда потрудитесь зарубить у себя на носу: момент для победы коммунистов наступит не скоро.

Реммеле сам чувствует, что его оптимизм хромает на левую ногу, и пытается укрепить ее. «Фашистские господа не пугают нас, они скорее выйдут в расход, чем всякое другое правительство („совершенно верно“, у коммунистов)». И как доказательство: фашисты хотят бумажно-денежной инфляции, а это – гибель для народных масс, следовательно, все сложится, как не надо лучше. Так, словесная инфляция Реммеле сбивает с пути немецких рабочих.

Мы имеем здесь программную речь официального вождя партии, изданную в огромном количестве экземпляров и служащую целям коммунистической вербовки: в конце речи напечатан готовый формуляр о вступлении в партию. И вот эта программная речь полностью и целиком построена на капитуляции перед фашизмом. «Мы не боимся» прихода Гитлера к власти. Но это же и есть вывернутая на изнанку формула трусости. «Мы» не считаем себя способными помешать Гитлеру прийти к власти; хуже того: мы, бюрократы, так прогнили, что не смеем серьезно думать о борьбе с Гитлером. Поэтому «мы не боимся». Чего вы не боитесь: борьбы с Гитлером? Нет, они не боятся… победы Гитлера. Они не боятся уклониться от боя. Они не боятся признаться в собственной трусости. Позор, и трижды позор!

В одной из своих прошлых брошюр я писал, что сталинская бюрократия собирается подбросить Гитлеру ловушку… в виде государственной власти. Коммунистические газетчики, перебегающие от Мюнценберга к Ульштейну и от Моссе к Мюнценбергу, немедленно заявили: «Троцкий клевещет на компартию». Разве же не ясно: из вражды к коммунизму, из ненависти к германскому пролетариату, из горячего стремления спасти германский капитализм, Троцкий приписывает сталинской бюрократии план капитуляции. На самом же деле я только кратко формулировал программную речь Реммеле и теоретическую статью Тельмана. Где же тут клевета?

И Тельман и Реммеле остаются при этом вполне верны сталинскому евангелию. Напомним еще раз, чему учил Сталин осенью 1923 года, когда в Германии все стояло, как и сейчас, на острие ножа: «Должны ли коммунисты стремиться (на данной стадии) – писал Сталин Зиновьеву и Бухарину, – к захвату власти без с.-д., созрели ли они уже для этого, – в этом, по моему, вопрос… Если сейчас в Германии власть, так сказать, упадет, а коммунисты ее подхватят, они провалятся с треском. Это „в лучшем“ случае. А в худшем случае – их разобьют вдребезги и отбросят назад… Конечно, фашисты не дремлют, но нам выгоднее, чтобы фашисты первые напали: это сплотит весь рабочий класс вокруг коммунистов… По-моему, немцев надо удержать, а не поощрять».

В своей брошюре о «Массовой стачке» Лангнер пишет: «Утверждение (Брандлера), что борьба в октябре (1923) принесла бы „решающее поражение“, есть ни что иное, как попытка прикрасить оппортунистические ошибки и оппортунистическую капитуляцию без боя». (стр. 101). Совершенно верно. Но кто же был инициатором «капитуляции без боя»? Кто «удерживал» вместо того, чтоб «поощрять»? В 1931 г. Сталин только развил свою формулу 1923 года: пусть фашисты берут власть, они только проложат нам дорогу. Конечно, гораздо безопаснее нападать на Брандлера, чем на Сталина: Лангнеры это хорошо знают…

Правда, за последние два месяца – не без влияния решительных протестов слева – наступила известная перемена: компартия не говорит больше о том, что Гитлер должен прийти к власти, чтоб быстро исчерпать себя; она напирает теперь больше на противоположную сторону вопроса: нельзя откладывать борьбу против фашизма до прихода Гитлера к власти; борьбу надо вести сейчас, поднимая рабочих против декретов Брюнинга, расширяя и углубляя борьбу на экономической и политической арене. Это совершенно правильно. Все, что в этих рамках говорят представители компартии, неоспоримо. Тут между нами разногласий нет. Но остается, все же, главный вопрос: как от слов перейти к делу?

Подавляющее большинство членов партии и значительная часть аппарата – мы в этом нисколько не сомневаемся – искренне хотят борьбы. Но надо же взглянуть открыто в глаза действительности: этой борьбы нет, этой борьбы не выходит. Декреты Брюнинга прошли безнаказанно. Рождественское перемирие не было нарушено. Политика частичных импровизированных стачек, судя по отчетам самой коммунистической партии, серьезного успеха до сих пор не дала. Рабочие это видят. Одним криком их убедить нельзя.

Ответственность за пассивность масс компартия возлагает на социал-демократию. В историческом смысле это бесспорно. Но ведь мы не историки, а революционные политики. Дело идет не об исторических изысканиях, а о путях выхода.

САП, которая в первое время своего существования вопрос о борьбе с фашизмом ставила (особенно в статьях Розенфельда и Зейдевица) формально, приурочивая контр-удар к моменту прихода Гитлера к власти, сделала известный шаг вперед. Ее пресса требует теперь начинать отпор фашизму немедленно, поднимая рабочих против голода и полицейского гнета. Мы охотно признаем, что перемена в позиции САП произошла под влиянием коммунистической критики: одна из задач коммунизма в том и состоит, чтоб критикой половинчатости центризма толкать его вперед. Но одного этого недостаточно: надо политически использовать плоды собственной критики, предложив САП перейти от слов к делу. Надо подвергнуть САП открытому и ясному практическому испытанию: не путем истолкования отдельных цитат, – этого мало, – а путем предложения сговориться об определенных практических способах отпора. Если САП обнаружит свою несостоятельность, тем больше поднимется авторитет КП, тем скорее окажется ликвидированной промежуточная партия. Чего же бояться?

Неверно, однако, будто САП не хочет серьезно бороться. В ней есть разные тенденции. Сейчас, поскольку дело сводится к абстрактной пропаганде за единый фронт, внутренние противоречия дремлют. При переходе к борьбе они выступят наружу. Выиграть от этого может только компартия.

Но остается еще главный вопрос: об СД. Если она отклонит практические предложения, принятые САП, это создаст новую обстановку. Центристы, которые хотели бы стоять посредине между КП и СД, жаловаться на ту и другую и усиливаться за счет обеих (такую философию развивает Урбанс), сразу повисли бы в воздухе, ибо обнаружилось бы, что революционную борьбу саботирует именно СД. Разве это не серьезная выгода? Рабочие внутри САП решительно повернули бы с этого времени свои взоры в сторону КП.

Но отказ Вельса и Ко, от принятия программы действий, на которую согласилась САП, не прошел бы безнаказанно и для социал-демократии. «Форвертс» сразу потерял бы возможность жаловаться на пассивность КП. Тяга рабочих с.-д. к единому фронту сразу выросла бы; а это было бы равносильно их тяге к КП. Разве это не ясно?

На каждом из этих этапов и поворотов КП открывала бы новые возможности. Вместо монотонного повторения одних и тех же готовых формул, перед одной и той же аудиторией, она получила бы возможность приводить в движение новые слои, учить их на основании живого опыта, закалять их и укреплять в рабочем классе свою гегемонию.

Не может быть и речи о том, чтоб КП отказывалась при этом от самостоятельного руководства стачками, демонстрациями, политическими кампаниями. Она сохраняет полную свободу действий. Она никого не дожидается. Но на основе своих действий она ведет активную маневренную политику по отношению к другим рабочим организациям, разбивает консервативные перегородки в среде рабочих, выгоняет наружу противоречия в реформизме и центризме, толкает вперед революционную кристаллизацию в пролетариате.

V. ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА ОБ ЕДИНОМ ФРОНТЕ

Соображения относительно политики единого фронта вытекают из таких основных и неотразимых потребностей борьбы класса против класса (в марксистском, а не бюрократическом смысле этих слов), что нельзя без краски возмущения и стыда читать возражения сталинской бюрократии. Можно разъяснять изо дня в день самые простые мысли самым отсталым и темным рабочим или крестьянам и не испытывать при этом никакого утомления; здесь приходится поднимать свежие пласты. Но горе, когда приходится доказывать и разъяснять элементарные мысли людям, которым бюрократический пресс расплющил мозги! Что поделать с «вождями», в распоряжении которых нет логических доводов, но зато имеется под руками справочник интернациональных ругательств? Основные положения марксизма парируются одним единственным словом: «контрреволюция!» Ужасно подешевело это слово в устах тех, которые во всяком случае ничем пока не доказали своей способности совершить революцию. Но как быть, все-таки, с решениями первых четырех конгрессов Коминтерна? Признает их сталинская бюрократия или нет?

Документы ведь живут и сохранили все свое значение до сего дня. Из очень большого числа их я выбираю тезисы, выработанные мною между III и IV конгрессами для французской компартии, одобренные Политбюро ВКП и Исполкомом Коминтерна и опубликованные в свое время в коммунистических органах на разных языках. Воспроизводим дословно ту часть тезисов, которая посвящена обоснованию и защите политики единого фронта:

»…Совершенно очевидно, что классовая жизнь пролетариата на подготовительный к революции период не прекращается. Столкновения с промышленниками, с буржуазией, с государственной властью, по инициативе той или другой стороны, идут своим чередом. В этих столкновениях, поскольку они захватывают жизненные интересы всего рабочего класса, или его большинства, или той или другой его части, рабочие массы испытывают потребность в единстве действий… Партия, которая механически противопоставляет себя этой потребности… будет неизбежно осуждена в сознании рабочих.

«Проблема единого фронта вырастает из необходимости – несмотря на факт неизбежного в данную эпоху раскола политических организаций, опирающихся на рабочий класс, – обеспечить последнему возможность единого фронта в борьбе против капитала. Кто не понимает этой задачи, для того партия есть пропагандистское общество, а не организация массовых действий.

«Если бы коммунистическая партия не порвала радикально и бесповоротно с социал-демократией, она никогда не стала бы партией пролетарской революции. Если бы коммунистическая партия не искала организационных путей к тому, чтобы в каждый данный момент сделать возможными совместные согласованные действия коммунистических и некоммунистических (в том числе и социал-демократических) рабочих масс, она тем самым обнаружила бы свою неспособность – на основе массовых действий – овладеть большинством рабочего класса.

«Недостаточно, отделив коммунистов от реформистов, связать их организационной дисциплиной; нужно, чтобы эта организация научилась руководить всеми коллективными действиями пролетариата во всех областях его жизненной борьбы. Это вторая буква азбуки коммунизма.

«Распространяется ли единство фронта только на рабочие массы или же включает также и оппортунистических вождей? Самая постановка этого вопроса есть плод недоразумения. Если бы мы могли просто объединить рабочие массы вокруг нашего знамени, … минуя реформистские организации, партийные или профессиональные, это было бы, конечно, лучше всего. Но тогда не существовало бы и самого вопроса о едином фронте в его нынешнем виде.

«Мы, помимо всех других соображений, заинтересованы в том, чтобы извлечь реформистов из их убежищ и поставить их рядом с собою перед лицом борющихся масс. При правильной тактике мы можем только выиграть от этого. Тот коммунист, который сомневается в этом или опасается этого, похож на пловца, который одобрил тезисы о наилучшем способе плавания, но не рискует броситься в воду.

«Вступая в соглашение с другими организациями, мы, разумеется, налагаем на себя известную дисциплину действия. Но эта дисциплина не может иметь абсолютного характера. В случае, если реформисты начинают тормозить борьбу к явному ущербу для движения и в противовес с обстановкой и настроениями масс, мы всегда, как независимая организация, сохраняем за собой право довести борьбу до конца и без наших временных полусоюзников.

«Видеть в этой политике сближение с реформистами можно только с точки зрения журналиста, который думает, что он удаляется от реформизма, когда критикует его в одних и тех же выражениях, не выходя из редакционной комнаты, и опасается столкнуться с ним пред лицом рабочих масс и дать им возможность оценить коммуниста и реформиста в равных условиях массовой борьбы. В этом будто бы революционном страхе „сближения“ скрывается в сущности политическая пассивность, которая стремится удержать такой порядок вещей, при котором у коммунистов и у реформистов имеются свои строго отмежеванные круги влияния, свои посетители собраний, своя печать, и все это вместе создает иллюзию серьезной политической борьбы.

«В вопросе о едином фронте мы видим пассивную и нерешительную тенденцию, замаскированную словесной непримиримостью. С первого же взгляда бросается в глаза следующий парадокс: правые элементы партии с их центристскими и пацифистскими тенденциями … выступают самыми непримиримыми противниками единого фронта, прикрываясь знаменем революционной непреклонности. Напротив, элементы, которые … в самые трудные моменты стояли всецело на почве III Интернационала, теперь выступают за тактику единого фронта. На самом деле под маской псевдо-революционной непримиримости выступают теперь сторонники выжидательной пассивной тактики». (Троцкий: «Пять лет Коминтерна», стр. 345 – 378 русского издания).

Разве не кажется, что эти строки написаны сегодня против Сталина-Мануильского-Тельмана-Реммеле-Ноймана? На самом деле они написаны десять лет тому назад – против Фроссара, Кашена, Шарля Раппопорта, Даниеля Рену и других французских оппортунистов, прикрывавшихся ультралевизной. Были ли цитируемые тезисы – этот вопрос мы ставим сталинской бюрократии в упор! – «контрреволюционными» уже в то время, когда они выражали политику русского Политбюро, во главе с Лениным, и определяли политику Коминтерна? Пусть не пытаются нам ответить, что за этот период изменились условия: дело идет не о конъюнктурных вопросах, а, как говорится в самом тексте, об «азбуке коммунизма».

Итак, десять лет тому назад Коминтерн разъяснял суть политики единого фронта в том смысле, что компартия показывает массам и их организациям на деле свою готовность вести вместе с ними борьбу, хотя бы и за самые скромные цели, если они лежат на пути исторического развития пролетариата; компартия считается в этой борьбе с действительным состоянием класса в каждый данный момент; она обращается не только к массам, но и к тем организациям, руководство которых признается массами; она сводит на глазах масс реформистские организации на очную ставку с реальными задачами классовой борьбы. Обнаруживая на деле, что не раскольничество компартии, а сознательный саботаж вождей социал-демократии подрывает общую борьбу, политика единого фронта ускоряет революционное развитие класса. Совершенно ясно, что эти мысли ни в каком смысле не могли устареть.

Чем же объясняется отказ Коминтерна от политики единого фронта? Неудачами и провалами этой политики в прошлом. Если бы эти неудачи, причины которых лежат не в политике, а в политиках, были своевременно вскрыты, проанализированы, изучены, германская компартия была бы стратегически и тактически прекрасно вооружена для нынешней обстановки. Но сталинская бюрократия поступила, как близорукая обезьяна в басне: надев очки на хвост и безрезультатно облизав их, она решила, что они никуда не годятся, и разбила их о камень. Как угодно, но очки не виноваты.

Ошибки в политике единого фронта были двоякого рода. Чаще всего бывало так, что руководящие органы компартии обращались к реформистам с предложением совместной борьбы за радикальные лозунги, не вытекавшие из обстановки и не отвечавшие сознанию масс. Предложения имели характер холостых выстрелов. Массы оставались безучастны, реформистские вожди истолковывали предложение коммунистов, как интригу с целью разрушения социал-демократии. Во всех этих случаях имело место чисто формальное, декларативное применение политики единого фронта; между тем, по самому существу своему, она может быть плодотворной только на основе реалистической оценки обстановки и состояния масс. От частого и притом плохого применения оружие «открытых писем» притупилось, и от него пришлось отказаться.

Другой род извращений имел гораздо более роковой характер. Политика единого фронта превращалась у сталинского руководства в погоню за союзниками ценою отказа от самостоятельности компартии. Опираясь на Москву и воображая себя всемогущими, чиновники Коминтерна всерьез считали, что могут командовать классами, приписывать им маршруты, задерживать аграрное и стачечное движение в Китае, покупать союз с Чан-Кай-Ши ценою отказа от самостоятельной политики компартии, перевоспитывать бюрократию трэд-юнионов, главную опору британского империализма, за банкетным столом в Лондоне или на кавказских курортах, превращать кроатских буржуа, типа Радича, в коммунистов и пр. Намерения при этом, конечно, были самые лучшие: ускорить развитие, сделав за массу то, до чего она еще не доросла. Нелишне напомнить, что в ряде стран, в частности в Австрии, чиновники Коминтерна пытались в прошлый период искусственным, верхушечным образом создавать «левую» социал-демократию, как мост к коммунизму. Из этого маскарада тоже ничего, кроме провалов, не получалось. Результаты всех этих экспериментов и авантюр оказывались неизменно катастрофические. Мировое революционное движение было отброшено на много лет назад.

Тогда Мануильский решил разбить очки, а Куусинен, чтоб впредь больше не ошибаться, объявил всех, кроме себя и своих друзей, фашистами. Теперь дело стало проще и яснее, ошибок больше уже не могло быть. Какой может быть единый фронт с «социал-фашистами» против национал-фашистов, или с «левыми социал-фашистами» против правых? Так описав над нашими головами дугу в 180 градусов, сталинская бюрократия оказалась вынуждена объявить решения первых четырех конгрессов контрреволюционными.

VI. УРОКИ РУССКОГО ОПЫТА

В одной из предшествующих работ мы ссылались на большевистский опыт в борьбе против Корнилова: официальные вожди ответили нам неодобрительным мычанием. Напомним еще раз суть дела, чтобы точнее и детальнее показать, как сталинская школа извлекает уроки из прошлого.

В течение июля-августа 1917 года глава правительства Керенский фактически выполнял программу верховного главнокомандующего Корнилова: восстановил на фронте военно-полевые суды и смертную казнь для солдат, лишал соглашательские Советы влияния на государственные дела, усмирял крестьян, повысил вдвое цены на хлеб (при государственной монополии хлебной торговли), подготовлял эвакуацию революционного Петрограда, подтягивал к столице, по соглашению с Корниловым, контрреволюционные войска, обещал союзникам новое наступление на фронте и пр. Такова была общая политическая обстановка.

26 августа Корнилов порвал с Керенским, ввиду его колебаний, и бросил войска на Петроград. Большевистская партия была на полулегальном положении. Ее вожди, начиная с Ленина, скрывались в подполье или сидели в тюрьмах по обвинению в связи со штабом Гогенцоллерна. Большевистские газеты закрывались. Преследования исходили от правительства Керенского, которого слева поддерживали соглашатели, эсеры и меньшевики.

Как же поступила большевистская партия? Она ни на минуту не усомнилась заключить практическое соглашение со своими тюремщиками – Керенским, Церетели, Даном и пр. – для борьбы против Корнилова. Везде были созданы Комитеты революционной обороны, куда большевики входили в меньшинстве. Это не мешало большевикам играть руководящую роль: при соглашениях, рассчитанных на революционные действия масс, всегда выигрывает наиболее последовательная и смелая революционная партия. Большевики были в первом ряду, разбивали перегородки, отделявшие их от меньшевистских рабочих, и особенно от эсеровских солдат, увлекая их за собою.

Может быть, большевики действовали так только потому, что оказались застигнуты врасплох? Нет, большевики десятки и сотни раз требовали от меньшевиков в предшествующие месяцы совместной борьбы против мобилизующейся контрреволюции. Еще 27 мая, когда Церетели требовал репрессий против большевистских матросов, Троцкий заявил на заседании петроградского Совета: «когда контрреволюционный генерал попытается накинуть на шею революции петлю, кадеты будут намыливать веревку, а кронштадтские матросы явятся, чтобы бороться и умирать вместе с нами». Это подтвердилось дословно. В дни корниловского похода Керенский обратился к матросам крейсера «Аврора» с просьбой взять на себя охрану Зимнего дворца. Матросы были сплошь большевики. Они ненавидели Керенского. Это не мешало им бдительно охранять Зимний дворец. Их представители явились в «Кресты», на свидание к сидевшему там Троцкому, и спрашивали: а не арестовать ли Керенского? Но вопрос имел полушутливый характер: матросы понимали, что надо раньше разгромить Корнилова, а затем приняться за Керенского. Матросы с «Авроры», благодаря правильному политическому руководству, понимали больше, чем Центральный комитет Тельмана.

Нашу историческую справку «Роте Фане» называет «обманной». Почему? Тщетный вопрос. Разве можно от этих людей ждать вдумчивых возражений? Им из Москвы приказано, под угрозой увольнения со службы, поднимать лай при имени Троцкого. Они выполняют приказ, как умеют. Троцкий произвел, по их словам, «обманное сравнение между борьбой большевиков при реакционном корниловском восстании в начале сентября 1917 года, когда большевики боролись против меньшевиков за большинство внутри Советов, непосредственно перед остро-революционной ситуацией, когда большевики, вооруженные в борьбе против Корнилова, одновременно нападали „с фланга“ на Керенского, – с нынешней „борьбой“ Брюнинга „против“ Гитлера. Троцкий изображает, таким образом, поддержку Брюнинга и прусского правительства, как меньшее зло» («Роте Фане», 22 декабря). Трудно опровергать этот набор слов. Борьбу большевиков против Корнилова я сравниваю, будто бы, с борьбой Брюнинга против Гитлера. Я не переоцениваю умственных способностей редакции «Роте Фане», но не понять моей мысли эти люди не могли: борьбу Брюнинга против Гитлера я сравниваю с борьбой Керенского против Корнилова; борьбу большевиков против Корнилова я сравниваю с борьбой германской компартии против Гитлера. Чем же это сравнение «обманно»? Большевики, говорит «Роте Фане», боролись в это время с меньшевиками за большинство в Советах. Но и германская компартия борется с социал-демократией за большинство в рабочем классе. В России дело было «перед остро-революционной ситуацией». Правильно! Однако, если бы большевики заняли в августе тельмановскую позицию, то могла бы наступить, вместо революционной, контрреволюционная ситуация.

В течение последних дней августа Корнилов был разбит, в сущности, не силой оружия, а одним лишь единодушием масс. Сейчас же после 3 сентября Ленин печатно предложил меньшевикам и эсерам компромисс: вы в Советах составляете большинство, – говорил он им, – берите власть, мы вам поможем против буржуазии; гарантируйте нам полную свободу агитации, а мы вам обеспечим мирную борьбу за большинство в Советах. Вот какой оппортунист был Ленин! Меньшевики и эсеры отклонили компромисс, т. е. новое предложение единого фронта против буржуазии. Это отклонение стало могущественным орудием в руках большевиков для подготовки вооруженного восстания, которое через 7 недель смело меньшевиков и эсеров.

До сих пор на свете была только одна победоносная пролетарская революция. Я вовсе не считаю, что мы не совершали на пути к победе никаких ошибок; но я думаю все же, что опыт наш имеет для германской компартии кой-какое значение. Я привожу наиболее близкую и родственную историческую аналогию. Чем же отвечают вожди германской компартии? Ругательствами.

«Серьезно», во всеоружии науки, возразить на наше сравнение попыталась только ультралевая группа «Ротер Кэмпфер». Она считает, что большевики поступили в августе правильно, «ибо Корнилов был носителем царистской контрреволюции. Это значит, что его борьба была борьбою феодальной реакции против буржуазной революции. В этих условиях тактическое соглашение рабочих с буржуазией и ее эсеро-меньшевистским привеском было не только правильно, но также необходимо и неизбежно, ибо интересы обоих классов совпадали в деле отражения феодальной контрреволюции». А так как Гитлер представляет не феодальную, а буржуазную контрреволюцию, то социал-демократия, поддерживающая буржуазию, не может выступить против Гитлера. Вот почему единый фронт в Германии не существует, и вот почему сравнение Троцкого ошибочно.

Все это звучит очень солидно. Но на самом деле здесь нет ни одного верного слова. Русская буржуазия вовсе не противостояла в августе 1917 года феодальной реакции: все помещики поддерживали кадетскую партию, которая боролась против экспроприации помещиков. Корнилов объявлял себя республиканцем, «сыном крестьянина», сторонником аграрной реформы и Учредительного собрания. Вся буржуазия поддерживала Корнилова. Соглашение большевиков с эсерами и меньшевиками стало возможным только потому, что соглашатели временно порвали с буржуазией: их вынудил к этому страх перед Корниловым. Соглашатели понимали, что с момента победы Корнилова буржуазия перестанет в них нуждаться и позволит Корнилову их задушить. В этих пределах, как видим, полная аналогия со взаимоотношением социал-демократии и фашизма.

Различие начинается совсем не там, где его видят теоретики из «Красного Борца». В России массы мелкой буржуазии, прежде всего крестьянства, тяготели влево, а не вправо. Корнилов не опирался на мелкую буржуазию. Именно поэтому его движение не было фашистским. Это была буржуазная, – отнюдь не «феодальная», – генеральско-заговорщическая контрреволюция. В этом была ее слабость. Корнилов опирался на сочувствие всей буржуазии и на военную поддержку офицерства, юнкеров, т. е. младшего поколения той же буржуазии. Этого оказалось мало. Но при ложной политике большевиков победа Корнилова вовсе не была бы исключена.

Как видим, рассуждения «Красного Борца» против единого фронта в Германии основаны на том, что его теоретики не понимают ни русской обстановки, ни немецкой [4].

Чувствуя себя не твердо на льду русской истории, «Роте Фане» пытается подойти к вопросу с другой стороны. Для Троцкого только национал-социалисты являются фашистами. «Исключительное положение, диктаторское снижение зарплаты, фактическое запрещение стачек… все это для Троцкого не фашизм. Это наша партия должна терпеть». Эти люди почти обезоруживают беспомощностью своей злобы. Где и когда я предлагал «терпеть» правительство Брюнинга? И что это значит: «терпеть?» Если дело идет о парламентской или внепарламентской поддержке правительства Брюнинга, то на эту тему вообще в среде коммунистов стыдно разговаривать. Но в другом, более широком историческом смысле вы, господа крикуны, все же вынуждены «терпеть» правительство Брюнинга, ибо у вас не хватает силенок его опрокинуть.

Все доводы, которые «Роте Фане» направляет против меня в отношении немецких дел, могли быть с полным правом направлены против большевиков в 1917 году. Можно было сказать: «Для большевиков корниловщина начинается только с Корнилова. А разве Керенский не корниловец? Разве его политика не направлена на удушение революции? Разве он не громит крестьян при помощи карательных экспедиций? Разве не организует локауты? Разве Ленин не в подполье? И это все мы должны терпеть?»

Насколько я помню, не нашлось ни одного большевика, который отважился бы на такую аргументацию. Но если бы нашелся, ему ответили бы примерно следующим образом: «Мы обвиняем Керенского в том, что он подготовляет и облегчает приход к власти Корнилова. Но разве же это снимает с нас обязанность броситься против наступления Корнилова? Мы обвиняем привратника в том, что он наполовину открыл ворота грабителю. Но разве ж это значит, что надо на ворота махнуть рукой?» Так как, благодаря толерированию социал-демократии, правительство Брюнинга втолкнуло пролетариат уже по колени в капитуляцию перед фашизмом, то вы заключаете: по колени, по пояс или с головою, разве это не все равно? Нет, не все равно. Кто забрался в трясину по колени, тот может из нее выскочить. Кто в трясине с головой, тому возврата нет.

Об ультралевых Ленин писал: они «очень много хорошего говорят про нас, большевиков. Иногда хочется сказать: поменьше бы нас хвалили, побольше бы вникали в тактику большевиков, побольше бы знакомились с ней!»

VII. УРОКИ ИТАЛЬЯНСКОГО ОПЫТА

Итальянский фашизм непосредственно вырос из преданного реформистами восстания итальянского пролетариата. С конца войны революционное движение в Италии шло вверх и в сентябре 1920 года привело к захвату рабочими фабрик и заводов. Диктатура пролетариата была фактом, надо было только организовать ее и сделать из нее все выводы. Социал-демократия испугалась и отскочила назад. После смелых героических усилий пролетариат оказался перед пустотой. Крушение революционного движения явилось важнейшей предпосылкой роста фашизма. В сентябре оборвалось революционное наступление пролетариата; в ноябре уже произошло первое крупное выступление фашистов (захват Болоньи).

Правда, пролетариат еще и после сентябрьской катастрофы был способен на оборонительные бои. Но социал-демократия заботилась об одном: вывести рабочих из огня ценою непрерывных уступок. Социал-демократы надеялись, что покорное поведение рабочих восстановит «общественное мнение» буржуазии против фашистов. Более того, реформисты надеялись даже на помощь Виктора Эммануила. До последнего часа они удерживали всеми силами рабочих от борьбы с бандами Муссолини. Но это не помогло. Корона вслед за верхами буржуазии оказалась на стороне фашизма. Убедившись в последнюю минуту, что фашизм нельзя остановить смирением, социал-демократы призвали рабочих ко всеобщей стачке. Но призыв потерпел фиаско. Реформисты так долго смачивали порох, опасаясь воспламенения, что, когда они, наконец, дрожащей рукой поднесли к нему зажженную спичку, порох не воспламенился.

Через два года после возникновения фашизм был у власти. Он упрочил свои позиции благодаря тому, что первый период его господства совпал с благоприятной экономической конъюнктурой, наступившей после депрессии 1921-22 гг. Фашисты раздавили отступающий пролетариат наступательной силой мелкой буржуазии. Но это произошло не сразу. Уже будучи у власти, Муссолини продвигался по своему пути с известной осторожностью: у него не было еще готовых образцов. В первые два года не была изменена даже конституция. Фашистское правительство имело коалиционный характер. Фашистские банды тем временем работали палками, ножами и револьверами. Лишь постепенно создано было фашистское государство, что означало полное удушение всех самостоятельных массовых организаций.

Муссолини достиг этого ценою бюрократизации самой фашистской партии. Использовав наступательную силу мелкой буржуазии, фашизм задушил ее клещами буржуазного государства. Он не мог иначе поступить, ибо разочарование объединенных им масс превращалось для него в наиболее непосредственную опасность. Бюрократизированный фашизм чрезвычайно приблизился к другим видам военно-полицейской диктатуры. Он уже не имеет своей прежней социальной опоры. Главный резерв фашизма – мелкая буржуазия – израсходован. Только историческая инерция позволяет фашистскому государству удерживать пролетариат в состоянии распыленности и бессилия. Соотношение сил автоматически изменяется в пользу пролетариата. Это изменение должно привести к революции. Крушение фашизма будет одним из самых катастрофических событий в европейской истории. Но все эти процессы, как свидетельствуют факты, требуют времени. Фашистское государство стоит уже 10 лет. Сколько времени продержится оно еще? Не пускаясь в рискованную область назначения сроков, можно сказать с уверенностью: победа Гитлера в Германии означала бы новую большую отсрочку для Муссолини. Разгром Гитлера будет означать для Муссолини начало конца.

В своей политике по отношению к Гитлеру немецкая социал-демократия не выдумала ни одного слова: она лишь более тяжеловесно повторяет то, что в свое время с большим темпераментом проделали итальянские реформисты. Те объясняли фашизм, как послевоенный психоз; немецкая социал-демократия видит в нем «версальский» психоз, или психоз кризиса. В обоих случаях реформисты закрывают глаза на органический характер фашизма, как массового движения, выросшего из капиталистического распада.

Боясь революционной мобилизации рабочих, итальянские реформисты все надежды возлагали на «государство». Их лозунг был: «Виктор-Эммануил, нажми!». Немецкая социал-демократия не имеет такого демократического ресурса, как верный конституции монарх. Что ж, приходится довольствоваться президентом. «Гинденбург, нажми!».

В борьбе с Муссолини, т. е. в отступлении перед ним, Турати дал свою гениальную формулу: «надо иметь мужество быть трусом». Немецкие реформисты менее игривы в своих лозунгах. Они требуют «мужества переносить непопулярность». (Мут цур унпопуляритет). Это тоже самое. Надо не бояться непопулярности, вызываемой трусливым приспособлением к врагу.

Одинаковые причины порождают одинаковые следствия. Если б ход вещей зависел только от социал-демократического партийного правления, карьера Гитлера была бы обеспечена.

Надо, однако, признать, что и германская компартия научилась на итальянском опыте немногому.

Коммунистическая партия Италии возникла почти одновременно с фашизмом. Но те самые условия революционного отлива, которые поднимали фашизм к власти, задерживали развитие коммунистической партии. Она не отдавала себе отчета в размерах фашистской опасности, убаюкивала себя революционными иллюзиями, была непримиримо враждебна политике единого фронта, словом, болела всеми детскими болезнями. Немудрено: ей было всего два года от роду. Фашизм представлялся ей только «капиталистической реакцией». Особых черт фашизма, вытекавших из мобилизации мелкой буржуазии против пролетариата, компартия не различала. За вычетом, как сообщают мне итальянские друзья, одного Грамши, компартия не допускала самой возможности захвата фашистами власти. Раз пролетарская революция потерпела поражение, капитализм устоял, контрреволюция восторжествовала, какой же может быть еще контрреволюционный переворот? Не может же буржуазия восставать против самой себя! Такова была сущность политической ориентировки итальянской компартии. Надо к тому же не забывать, что итальянский фашизм был тогда новым явлением и лишь находился в процессе формирования: выделить его специфические черты было бы не легко и более опытной партии.

Руководство германской компартии почти буквально воспроизводит сейчас исходную позицию итальянского коммунизма: фашизм только капиталистическая реакция; различия между разными видами капиталистической реакции не имеют значения с точки зрения пролетариата. Этот вульгарный радикализм тем менее простителен, что германская партия гораздо старше, чем была итальянская в соответственный период, и, кроме того, марксизм обогащен сейчас трагическим опытом Италии. Утверждать, что фашизм уже пришел, или отрицать самую возможность его прихода к власти, – это политически одно и то же. Игнорирование специфической природы фашизма неизбежно парализует волю к борьбе с ним.

Главная вина лежит, разумеется, на руководстве Коминтерна. Итальянские коммунисты больше, чем все другие, обязаны были бы поднять свой предостерегающий голос. Но Сталин с Мануильским заставили их отречься от важнейших уроков их собственного разгрома. Мы слышали, с какой настойчивой готовностью Эрколи поспешил перейти на позиции социал-фашизма, т. е. на позиции пассивного выжидания фашистской победы в Германии.

Международная социал-демократия долго утешала себя тем, что большевизм мыслим только в отсталой стране. То же самое утверждение было ею перенесено затем на фашизм. В ложности этого утешения немецкой социал-демократии приходится теперь убеждаться на своей спине: ее мелкобуржуазные попутчики перешли и переходят в лагерь фашизма, рабочие отходят от нее к коммунистической партии. Только эти две группировки и растут в Германии: фашизм и большевизм. Хотя Россия, с одной стороны, Италия, с другой, несравненно более отсталые страны, чем Германия, тем не менее и та и другая послужили ареной развития политических движений, свойственных империалистскому капитализму, как таковому. Передовой Германии приходится воспроизводить процессы, достигшие завершения в России и в Италии. Основная проблема германского развития может быть сейчас формулирована так: по пути России, или по пути Италии?

Это не значит, разумеется, что высокая социальная структура Германии не имеет значения с точки зрения развития судеб большевизма и фашизма. Италия в гораздо большей степени, чем Германия, является мелкобуржуазной и крестьянской страной. Достаточно напомнить, что на 9,8 миллионов занятых в сельском и лесном хозяйстве в Германии приходится 18,5 миллионов на промышленность и торговлю, т. е. почти в два раза больше. В Италии на 10,3 миллиона занятых в сельском и лесном хозяйстве приходится 6,4 млн. занятых в промышленности и торговле. Эти голые общие цифры далеко еще не дают представления о высоком удельном весе пролетариата в жизни германской нации. Даже гигантская цифра безработных является вывороченным наизнанку свидетельством социальной мощи немецкого пролетариата. Весь вопрос в том, чтоб эту мощь перевести на язык революционной политики.

Последнее большое поражение германского пролетариата, которое можно поставить на одну историческую доску с сентябрьскими днями в Италии, относится к 1923 году. За протекшие с того времени восемь с лишним лет многие раны зажили, стало на ноги свежее поколение. Коммунистическая партия Германии представляет несравненно большую силу, чем итальянские коммунисты в 1922 году. Удельный вес пролетариата; значительный срок, протекший после его последнего поражения; значительная сила компартии – таковы три преимущества, имеющие огромное значение при общем учете обстановки и перспективы.

Но чтоб использовать свои преимущества, надо их понимать. Этого нет. Позиция Тельмана 1932 года воспроизводит позицию Бордиги 1922 года. В этом пункте опасность принимает особенно острый характер. Но и здесь есть одно дополнительное преимущество, которого не было 10 лет тому назад. В революционных рядах Германии есть марксистская оппозиция, которая опирается на опыт истекшего десятилетия. Эта оппозиция численно слаба, но события придают ее голосу исключительную силу. При известных условиях небольшой толчок может обрушить лавину. Критический толчок левой оппозиции может помочь своевременной перемене политики пролетарского авангарда. К этому сейчас сводится задача!

VIII. ЧЕРЕЗ ЕДИНЫЙ ФРОНТ – К СОВЕТАМ, КАК ВЫСШИМ ОРГАНАМ ЕДИНОГО ФРОНТА

Словесное преклонение перед советами так же распространено в «левых» кругах, как и непонимание их исторической функции. Советы определяются чаще всего, как органы борьбы за власть, органы восстания, наконец, органы диктатуры. Эти определения формально правильны. Но они совсем не исчерпывают историческую функцию Советов. Они не объясняют, прежде всего, почему для борьбы за власть оказываются необходимы именно Советы. Ответ на этот вопрос гласит: как профессиональный союз есть элементарная форма единого фронта в экономической борьбе, так Совет есть самая высокая форма единого фронта в условиях, когда пролетариат вступает в эпоху борьбы за власть.

Совет сам по себе не заключает в себе никакой чудодейственной силы. Он есть лишь классовое представительство пролетариата, со всеми его сильными и слабыми сторонами. Но именно этим и только этим Совет создает организационную возможность для рабочих разных политических направлений, разных уровней развития объединить свои усилия в революционной борьбе за власть. В нынешней предреволюционной обстановке передовым немецким рабочим надо с особенной ясностью продумать историческую функцию Советов, как органов единого фронта.

Если бы компартии удалось в подготовительную эпоху совершенно вытеснить из рабочих рядов все другие партии, объединив под своим знаменем подавляющее большинство рабочих, как политически, так и организационно, то в Советах не было бы никакой надобности. Но как свидетельствует исторический опыт, нет никакого основания рассчитывать, чтобы в какой бы то ни было стране – в странах со старой капиталистической культурой еще менее, чем в отсталых – компартии удалось, тем менее до пролетарского переворота, занять столь неоспоримо и безусловно господствующее положение в рабочих рядах.

Как раз сегодняшняя Германия показывает нам, что задача прямой и непосредственной борьбы за власть становится перед пролетариатом задолго до того, как он целиком объединился под знаменем коммунистической партии. Революционная ситуация в том и состоит, – если брать ее в политической плоскости, – что все группировки и слои пролетариата, по крайней мере, подавляющее большинство их, охватываются стремлением соединить свои усилия для изменения существующего режима. Это не значит, однако, что все они понимают, как это сделать, и, еще менее, что все они готовы сегодня же порвать со своими партиями и перейти в ряды коммунизма. Нет, так планомерно и равномерно политическое сознание класса не вызревает, глубокие внутренние различия остаются и в революционную эпоху, когда все процессы совершаются скачками. Но в то же время потребность в сверхпартийной организации, охватывающей весь класс, получает особенную остроту. Дать этой потребности форму – таково историческое назначение Советов. Такова их великая функция. В условиях революционной ситуации они являются высшим организационным выражением пролетарского единства. Кто этого не понял, тот в вопросе о Советах не понял ничего. Тельман, Нойман, Реммеле могут сколько угодно произносить речей и писать статей о будущей «Советской Германии». Своей сегодняшней политикой они саботируют возникновение в Германии Советов.

Стоя в стороне от событий, не получая непосредственных впечатлений от массы, не имея возможности класть каждый день руку на пульс рабочего класса, очень трудно предугадать те переходные формы, которые приведут в Германии к созданию Советов. В другой связи я высказывал предположение, что немецкие Советы могут стать развернутой формой заводских комитетов: я опирался при этом, главным образом, на опыт 1923 года. Но это, конечно, не единственный путь. Под давлением безработицы и нужды, с одной стороны, натиска фашистов, с другой, потребность в революционном единстве может сразу прорваться наружу в виде Советов, минуя заводские комитеты. Но каким бы путем Советы ни возникли, они не могут стать ничем иным, как организационным выражением сильных и слабых сторон пролетариата, его внутренних различий и общего стремления преодолеть их, словом – органами единого классового фронта.

Социал-демократия и компартия делят в Германии влияние на большинство рабочего класса. Социал-демократическое руководство делает, что может, чтоб оттолкнуть от себя рабочих. Руководство компартии изо всех сил противодействует притоку рабочих. В результате получается возникновение третьей партии при сравнительно медленном изменении соотношения сил в пользу коммунистов. Но и при самой правильной политике компартии потребность рабочих в революционном объединении класса росла бы несравненно быстрее, чем перевес компартии внутри класса. Необходимость создания Советов оставалась бы, таким образом, в полном объеме.

Создание Советов предполагает соглашение разных партий и организаций в рабочем классе, начиная с завода, как относительно самой необходимости Советов, так и относительно времени и способа их образования. Это значит: если Советы представляют собою высшую форму единого фронта в революционную эпоху, то их возникновению должна предшествовать политика единого фронта в подготовительный период.

Нужно ли снова напоминать, что в течение шести месяцев 1917 года Советы в России имели соглашательское, эсеро-меньшевистское большинство? Партия большевиков, ни на один час не отказываясь от своей революционной самостоятельности, как партия, в то же время в рамках деятельности Советов соблюдала организационную дисциплину по отношению к большинству. Можно не сомневаться, что в Германии компартия уже в день образования первого Совета займет в нем гораздо более значительное место, чем занимали большевики в мартовских Советах 1917 года. Совсем не исключено, что коммунисты уже очень скоро получат в Советах большинство. Это нисколько не отнимет у Советов значения аппаратов единого фронта, ибо меньшинство – социал-демократы, беспартийные, католические рабочие и пр. – будут все же на первых порах исчисляться миллионами, и при попытке перескочить через такое меньшинство можно в самой революционной обстановке как нельзя лучше сломить себе шею. Но все это музыка будущего. Сегодня меньшинством является коммунистическая партия. Из этого надо исходить.

Сказанное не значит, конечно, что путь к Советам лежит непременно через предварительный договор с Вельсом, Гильфердингом, Брейтшайдом и пр. Если в 1918 году Гильфердинг размышлял над тем, как включить Советы в Веймарскую конституцию без вреда для последней, то теперь его мысль работает, надо полагать, над задачей, как бы включить в Веймарскую конституцию фашистские казармы без ущерба для социал-демократии… Приступать к созданию Советов нужно в тот час, когда общее состояние пролетариата позволит осуществить Советы, хотя бы и против воли верхов социал-демократии. Но для этого нужно оторвать социал-демократические низы от верхов; а этого нельзя достигнуть, делая вид, будто это уже достигнуто. Как раз для того, чтоб отделить миллионы социал-демократических рабочих от их реакционных вождей, нужно показать этим рабочим, что мы готовы идти в Советы даже с этими «вождями».

Нельзя, однако, считать заранее исключенным, что и самый верхний слой социал-демократии окажется вынужден снова стать на раскаленную плиту Советов, чтоб попытаться повторить маневр Эберта, Шейдемана, Гаазе и др. в 1918-19 годах: дело тут будет зависеть не столько от злой воли этих господ, сколько от того, в какой мере и при каких условиях история захватит их в свои клещи.

Возникновение первого крупного местного Совета, в котором были бы представлены коммунистические и социал-демократические рабочие, не как отдельные лица, а как организации, произвело бы грандиозное действие на весь немецкий рабочий класс. Не только социал-демократические и беспартийные рабочие, но и католические и либеральные не могли бы долго противостоять центростремительной силе. Все части немецкого пролетариата, наиболее склонного и наиболее способного к организации, потянулись бы к Советам, как железные опилки к магнитному стержню. В Советах компартия получила бы новую, исключительно благоприятную арену для борьбы за руководящую роль в пролетарской революции. Можно считать совершенно неоспоримым, что подавляющее большинство социал-демократических рабочих и даже очень значительная часть социал-демократического аппарата оказались бы уже сегодня вовлечены в рамки Советов, если б руководство компартии не помогало так усердно социал-демократическим вождям парализовать давление масс.

Если компартия считает недопустимым соглашение с заводскими комитетами, с социал-демократическими организациями, с профессиональными органами и пр. на программе определенных практических задач, то это значит ни что иное, как то, что она считает недопустимым создание, вместе с социал-демократией, Советов. А так как чисто коммунистических Советов не может быть, да они никому и не нужны были бы, то отказ компартии от соглашений и совместных действий с другими партиями в рабочем классе означает ни что иное, как отказ от создания Советов.

«Роте Фане» ответит, вероятно, на это рассуждение залпом ругательств и, как дважды два, докажет, что я являюсь избирательным агентом Брюнинга, тайным союзником Вельса и пр. Я готов нести ответственность по всем этим статьям, но при одном условии: если «Роте Фане», с своей стороны, объяснит немецким рабочим, как, когда и в каком виде могут быть созданы в Германии Советы без политики единого фронта по отношению к другим рабочим организациям?

Как раз для освещения вопроса о Советах, как органах единого фронта, крайне поучительны те соображения, какие высказывает на эту тему одна из провинциальных коммунистических газет «Классенкампф» (Халле-Мерзебург). «Все рабочие организации – иронизирует газета – в том виде, каковы они сейчас, со всеми своими ошибками и слабостями, должны быть охвачены большими антифашистскими оборонительными объединениями. Что это значит? Мы можем обойтись без долгих теоретических разъяснений, сама история была в этом вопросе суровой учительницей немецкого рабочего класса: бесформенный, кашеобразный единый фронт всех рабочих организаций был оплачен немецким рабочим классом ценою загубленной революции 1918 – 1919 годов». Поистине непревзойденный образец поверхностного пустословия!

Единый фронт в 1918 – 19 г. осуществлялся главным образом через Советы. Должны ли были спартаковцы входить в Советы или нет? По точному смыслу приведенной цитаты, они должны были оставаться в стороне от Советов. Но так как спартаковцы представляли маленькое меньшинство рабочего класса и никак не могли заменить социал-демократические Советы своими собственными, то изоляция от Советов означала бы просто изоляцию их от революции. Если единый фронт выглядел «бесформенным и кашеобразным», то вина не в Советах, как органах единого фронта, а в политическом состоянии самого рабочего класса: в слабости Спартаковского союза и в чрезвычайной силе социал-демократии. Единый фронт вообще не может заменить сильной революционной партии: он может только помочь ей стать сильней. Это относится целиком и к Советам. Боязнь слабого Спартаковского союза упустить исключительную обстановку толкала его на ультралевые шаги и преждевременные выступления. Если бы спартаковцы поставили себя вне единого фронта, т. е. Советов, то эти отрицательные черты оказались бы несомненно еще резче.

Неужели же эти люди так-таки ничего и не усвоили из опыта германской революции 1918 – 19 годов? Читали ли они хотя бы «Детскую болезнь левизны»? Поистине страшные опустошения в головах произвел сталинский режим! Бюрократизировав Советы СССР, эпигоны относятся к ним лишь, как к техническому орудию в руках партийного аппарата. Забыто, что Советы строились, как рабочие парламенты, и привлекали массы тем, что открывали возможность собрать рядом все части рабочего класса, независимо от партийных различий; забыто, что в этом именно и состояла огромная воспитательная и революционная сила Советов. Все забыто, все запутано, все искажено. О, трижды проклятое эпигонство!

Вопрос о взаимоотношении партии и Советов имеет для революционной политики решающее значение. Если нынешний курс компартии фактически направлен на то, чтоб заменить Советы партией, то Гуго Урбанс, не упускающий случая внести путаницу, собирается партию заменить Советами. По отчету САЦ Урбанс, возражая против претензии компартии на руководство рабочим классом, говорил на берлинском собрании в январе: «Руководство будет находиться в руках Советов, выбранных самой массой не по желанию и усмотрению одной единственной партии» (бурные одобрения). Что своим ультиматизмом компартия раздражает рабочих, которые склонны аплодировать всякому протесту против бюрократического чванства, это можно понять. Но это не меняет того, что позиция Урбанса и в этом вопросе не имеет ничего общего с марксизмом. Что рабочие будут «сами» выбирать Советы, это бесспорно. Но весь вопрос в том, кого они будут выбирать. Мы должны идти в Советы вместе со всеми другими организациями, каковы они есть, «со всеми их ошибками и слабостями». Но думать, что Советы «сами по себе» могут руководить борьбой пролетариата за власть, значит сеять грубый советский фетишизм. Все зависит от партии, руководящей Советами. Поэтому, в противоположность Урбансу, большевики-ленинцы отнюдь не отказывают компартии в праве на руководство Советами, наоборот, они говорят: только на основе единого фронта, только через массовые организации компартия может завоевать руководящее положение в будущих Советах и повести пролетариат на завоевание власти.

IX. САП

(СОЦИАЛИСТИЧЕСКАЯ РАБОЧАЯ ПАРТИЯ)

Называть САП «социал-фашистской» или «контрреволюционной» партией могут только взбесившиеся чиновники, считающие, что им все позволено, или глупые попугаи, которые повторяют ругательства, не понимая их смысла. Но отдавать авансом свое доверие организации, которая, порвав с социал-демократией, находится пока еще на пути между реформизмом и коммунизмом под руководством, более близким к реформизму, чем к коммунизму, – было бы непростительным легкомыслием и дешевым оптимизмом. Левая оппозиция и в этом вопросе не несет ни малейшей ответственности за политику Урбанса.

САП не имеет программы. Дело идет не о формальном документе: программа крепка лишь в том случае, если текст ее связан с революционным опытом партии, с уроками боев, вошедшими в плоть и кровь ее кадров. Ничего этого у САП нет. Русская революция, отдельные ее этапы, бои ее фракций; немецкий кризис 1923 года; гражданская война в Болгарии; события китайской революции; бои английского пролетариата (1926 г.); испанский революционный кризис – все эти события, которые в сознании революционера должны жить, как яркие вехи политического пути, для кадров САП – лишь смутные газетные воспоминания, а не проработанный революционный опыт.

Что рабочая партия вынуждена проводить политику единого фронта, – бесспорно. Но политика единого фронта имеет свои опасности. Проводить с успехом эту политику может только закаленная революционная партия. Во всяком случае политика единого фронта не может быть программой революционной партии. Между тем на этом строится сейчас вся деятельность САП. В результате политика единого фронта переносится внутрь партии, т. е. служит для смазывания противоречий между разными тенденциями. А это и есть основная функция центризма.