Сашка

50

Его отец – симбирский дворянин,Иван Ильич NN-ов, муж дородный,Богатого отца любимый сын.Был сам богат; имел он ум природныйИ, что ума полезней, важный чин;С четырнадцати лет служил и с миромУволен был в отставку бригадиром;А бригадир блаженных тех временБыл человек, и следственно умен.Иван Ильич наш слыл по крайней мереЛюбезником в своей симбирской сфере.

51

Он был врагом писателей и книг,В делах судебных почерпнул познанья.Спал очень долго, ел за четверых;Ни на кого не обращал вниманьяИ не носил приличия вериг.Однако же пред знатью горделивойУмел он гнуться скромно и учтиво.Но в этот век учтивости законДля исполненья требовал поклон;А кланяться закону иль вельможеСчиталося тогда одно и то же.

52

Он старших уважал, зато и самПочтительность вознаграждал улыбкойИ, ревностный хотя угодник дам,Женился, по словам его, ошибкой.В чем он ошибся, не могу я вамОткрыть, а знаю только (не соврать бы),Что был он грустен на другой день свадьбы,И что печаль его была однаИз тех, какими жизнь мужей полна.По мне они большие эгоисты, —Всё жен винят, как будто сами чисты.

53

Благодари меня, о женский пол!Я – Демосфен твой: за твою свободуЯ рад шуметь; я непомерно золНа всю, на всю рогатую породу!Кто власть им дал?.. Восстаньте, – час пришел![1]Конец всему есть! Беззаботно, явноИдите вслед за Марьей Николавной!Понять меня, я знаю, вам легко,Ведь в ваших жилах – кровь, не молоко,И вы краснеть умеете уж кстатиОт взоров и намеков нашей братьи.

54

Иван Ильич стерег жену своюПо старому обычаю. Без лестиСказать, он вел себя, как я люблю,По правилам тогдашней старой чести.Проказница ж жена (не утаю)Читать любила жалкие романыИли смотреть на светлый шар Дианы,В беседке темной сидя до утра.А месяц и романы до добраНе доведут, – от них мечты родятся…А искушенью только бы добраться!

55

Она была прелакомый кусокИ многих дум и взоров стала целью.Как быть: пчела садится на цветок,А не на камень; чувствам и весельюКазенных не назначено дорог.На брачном ложе Марья НиколавнаБыла, как надо, ласкова, исправна.Но, говорят (хоть, может быть, и лгут),Что долг супруги – только лишний труд.Мужья у жен подобных (не в обидуБудь сказано), как вывеска для виду.

56

Иван Ильич имел в Симбирске домНа самой на горе, против собора.При мне давно никто уж не жил в нем,И он дряхлел, заброшен без надзора,Как инвалид, с георгьевским крестом.Но некогда, с кудрявыми главами,Вдоль стен колонны высились рядами.Прозрачною решеткой окружен,Как клетка, между них висел балкон,И над дверьми стеклянными в порядкеВиднелися гардин прозрачных складки.

57

Внутри всё было пышно; на столахПестрели разноцветные клеенки,И люстры отражались в зеркалах,Как звезды в луже; моськи и болонкиВстречали шумно каждого в дверях,Одна другой несноснее, а далеЗеленый попугай, порхая в зале,Кричал бесстыдно: «Кто пришел?.. Дурак!»А гость с улыбкой думал: «как не так!»И, ласково хозяйкой принимаем,Чрез пять минут мирился с попугаем.

58

Из окон был прекрасный вид кругом:Налево, то есть к западу, рядамиБлистали кровли, трубы и потомМеж ними церковь с круглыми главами,И кое-где в тени – отрада днем —Уютный сад, обсаженный рябиной,С беседкою, цветами и малиной,Как детская игрушка, если вамУгодно, или как меж знатных дамРумяная крестьянка – дочь природы,Испуганная блеском гордой моды.

59

Под глинистой утесистой горой,Унизанной лачужками, направо,Катилася широкой пеленойРодная Волга, ровно, величаво…У пристани двойною чередойПлоты и барки, как табун, теснились,И флюгера на длинных мачтах бились,Жужжа на ветре, и скрипел канатНатянутый; и серой мглой объят,Виднелся дальний берег, и белелиВкруг острова края песчаной мели.

60

Нестройный говор грубых голосовМежду судов перебегал порою;Смех, песни, брань, протяжный крик пловцов —Всё в гул один сливалось над водою.И Марья Николавна, хоть суровКазался ветр, и день был на закате,Накинув шаль или капот на вате,С французской книжкой, часто, сев к окну,Следила взором сизую волну,Прибрежных струй приливы и отливы,Их мерный бег, их золотые гривы.

61

Два года жил Иван Ильич с женой,И всё не тесны были ей корсеты.Ее ль сложенье было в том виной,Или его немолодые леты?..Не мне в делах семейных быть судьей!Иван Ильич иметь желал бы сынаЗаконного: хоть правом дворянинаОн пользовался часто, но детей,Вне брака прижитых, злодей,Раскидывал по свету, где случится,Страшась с своей деревней породниться.

62

Какая сладость в мысли: я отец!И в той же мысли сколько муки тайной —Оставить в мире след и наконецИсчезнуть! Быть злодеем, и случайно, —Злодеем потому, что жизнь – венецТерновый, тяжкий, – так по крайней мереДолжны мы рассуждать по нашей вере…К чему, куда ведет нас жизнь, о томНе с нашим бедным толковать умом;Но исключая два-три дня да детство,Она, бесспорно, скверное наследство.

63

Бывало, этой думой удручен,Я прежде много плакал и слезамиЯ жег бумагу. Детский глупый сонПрошел давно, как туча над степями;Но пылкий дух мой не был освежен,В нем родилися бури, как в пустыне,Но скоро улеглись они, и нынеОсталось сердцу, вместо слез, бурь тех,Один лишь отзыв – звучный, горький смех…Там, где весной белел поток игривый,Лежат кремни – и блещут, но не живы!

64

Прилично б было мне молчать о том,Но я привык идти против приличий,И, говоря всеобщим языком,Не жду похвал. – Поэт породы птичей,Любовник роз, над розовым кустомУрчит и свищет меж листов душистых.Об чем? Какая цель тех звуков чистых? —Прошу хоть раз спросить у соловья.Он вам ответит песнью… Так и яПишу, что мыслю, мыслю что придется,И потому мой стих так плавно льется.

65

Прошло два года. Третий годОбрадовал супругов безнадежных:Желанный сын, любви взаимной плод,Предмет забот мучительных и нежных,У них родился. В доме весь народБыл восхищен, и три дня были пьяныВсе на подбор, от кучера до няни.А между тем печально у воротВсю ночь собаки выли напролет,И, что страшнее этого, ребенокВесь в волосах был, точно медвежонок.

66

Старухи говорили: это знак,Который много счастья обещает.И про меня сказали точно так,А правда ль это вышло? – небо знает!К тому же полуночный вой собакИ страшный шум на чердаке высоком —Приметы злые; но не быв пророком,Я только покачаю головой.Гамлет сказал: «Есть тайны под лунойИ для премудрых», – как же мне, поэту,Не верить можно тайнам и Гамлету?..

67

Младенец рос милее с каждым днем:Живые глазки, белые ручонкиИ русый волос, вьющийся кольцом —Пленяли всех знакомых; уж пеленкиРубашечкой сменилися на нем;И, первые проказы начиная,Уж он дразнил собак и попугая…Года неслись, а Саша рос, и в пятьДобро и зло он начал понимать;Но, верно, по врожденному влеченью,Имел большую склонность к разрушенью.

68

Он рос… Отец его бранил и сек —Затем, что сам был с детства часто сечен,А слава богу вышел человек:Не стыд семьи, ни туп, ни изувечен.Понятья были низки в старый век…Но Саша с гордой был рожден душоюИ желчного сложенья, – пред судьбою,Перед бичом язвительной молвыОн не склонял и после головы.Умел он помнить, кто его обидел,И потому отца возненавидел.

69

Великий грех!.. Но чем теплее кровь,Тем раньше зреют в сердце беспокойномВсе чувства – злоба, гордость и любовь,Как дерева под небом юга знойным.Шалун мой хмурил маленькую бровь,Встречаясь с нежным папенькой; от взглядаОн вздрагивал, как будто б капля ядаЛилась по жилам. Это, может быть,Смешно, – что ж делать! – он не мог любить,Как любят все гостиные собачкиЗа лакомства, побои и подачки.

70

Он был дитя, когда в тесовый гробЕго родную с пеньем уложили.Он помнил, что над нею черный попЧитал большую книгу, что кадили,И прочее… и что, закрыв весь лобБольшим платком, отец стоял в молчанье.И что когда последнее лобзаньеЕму велели матери отдать,То стал он громко плакать и кричать,И что отец, немного с ним поспоря,Велел его посечь… (конечно, с горя).

71

Он не имел ни брата, ни сестры,И тайных мук его никто не ведал.До времени отвыкнув от игры,Он жадному сомненью сердце предалИ, презрев детства милые дары,Он начал думать, строить мир воздушный,И в нем терялся мыслию послушной.Таков средь океана островок:Пусть хоть прекрасен, свеж, но одинок;Ладьи к нему с гостями не пристанут,Цветы на нем от зноя все увянут…

72

Он был рожден под гибельной звездой,С желаньями безбрежными, как вечность.Они так часто спорили с душойИ отравили лучших дней беспечность.Они летали над его главой,Как царская корона; но без властиВенец казался бременем, и страсти,Впервые пробудясь, живым огнемПрожгли алтарь свой, не найдя кругомДостойной жертвы, – и в пустыне светаНа дружний зов не встретил он ответа.

73

О, если б мог он, как бесплотный дух,В вечерний час сливаться с облаками,Склонять к волнам кипучим жадный слухИ долго упиваться их речами,И обнимать их перси, как супруг!В глуши степей дышать со всей природойОдним дыханьем, жить ее свободой!О, если б мог он, в молнию одет,Одним ударом весь разрушить свет!..(Но к счастию для вас, читатель милый,Он не был одарен подобной силой.)

74

Я не берусь вполне, как психолог,Характер Саши выставить наружуИ вскрыть его, как с труфлями пирог.Скорей судей молчаньем я принужуК решению… Пусть суд их будет строг!Пусть журналист всеведущий хлопочет,Зачем тот плачет, а другой хохочет!..Пусть скажет он, что бесом одержимБыл Саша, – я и тут согласен с ним,Хотя, божусь, приятель мой, повеса,Взбесил бы иногда любого беса.

75

Его учитель чистый был француз,Marquis de Tess.[2] Педант полузабавный,Имел он длинный нос и тонкий вкусИ потому брал деньги преисправно.Покорный раб губернских дам и муз,Он сочинял сонеты, хоть пороюПо часу бился с рифмою одною;Но каламбуров полный лексикон,Как талисман, носил в карманах он,И, быв уверен в дамской благодати,Не размышлял, чтó кстати, чтó не кстати.

76

Его отец богатый был маркиз,Но жертвой стал народного волненья:На фонаре однажды он повис,Как было в моде, вместо украшенья.Приятель наш, парижский Адонис,Оставив прах родителя судьбине,Не поклонился гордой гильотине:Он молча проклял вольность и народ,И натощак отправился в поход,И, наконец, едва живой от муки,Пришел в Россию поощрять науки.

77

И Саша мой любил его рассказПро сборища народные, про шумныйНапор страстей и про последний часВенчанного страдальца… Над безумнойПарижскою толпою много разНосилося его воображенье:Там слышал он святых голов паденье,Меж тем как нищих буйный миллионКричал, смеясь: «Да здравствует закон!»И в недостатке хлеба или злата,Просил одной лишь крови у Марата.

78

Там видел он высокий эшафот;Прелестная на звучные ступениВсходила женщина… Следы забот,Следы живых, но тайных угрызенийВиднелись на лице ее. НародРукоплескал… Вот кудри золотыеПосыпались на плечи молодые;Вот голова, носившая венец,Склонилася на плаху… О, творец!Одумайтесь! Еще момент, злодеи!..И голова оторвана от шеи…

79

И кровь с тех пор рекою потекла,И загремела жадная секира…И ты, поэт, высокого челаНе уберег! Твоя живая лираНапрасно по вселенной разнеслаВсё, всё, что ты считал своей душою —Слова, мечты с надеждой и тоскою…Напрасно!.. Ты прошел кровавый путь,Не отомстив, и творческую грудьНи стих язвительный, ни смех холодныйНе посетил – и ты погиб бесплодно…

80

И Франция упала за тобойК ногам убийц бездушных и ничтожных.Никто не смел возвысить голос свой;Из мрака мыслей гибельных и ложныхНикто не вышел с твердою душой, —Меж тем как втайне взор НаполеонаУж зрел ступени будущего трона…Я в этом тоне мог бы продолжать,Но истина – не в моде, а писатьО том, что было двести раз в газетах,Смешно, тем боле об таких предметах.

81

К тому же я совсем не моралист, —Ни блага в зле, ни зла в добре не вижу,Я палачу не дам похвальный лист,Но клеветой героя не унижу, —Ни плеск восторга, ни насмешки свистНе созданы для мертвых. Царь иль воин,Хоть он отличья иногда достоин,Но верно нам за тяжкий мавзолейНе благодарен в комнатке своей,И, длинным одам внемля поневоле,Зевая вспоминает о престоле.

82

Я прикажу, кончая дни мои,Отнесть свой труп в пустыню и высокийКурган над ним насыпать, и – любвиСимвол ненарушимый – одинокийПоставить крест: быть может издали,Когда туман протянется в долине,Иль свод небес взбунтуется, к вершинеГостеприимной нищий пешеход,Его заметив, медленно придет,И, отряхнувши посох, безнадежнейВздохнет о жизни будущей и прежней —

83

И проклянет, склонясь на крест святой,Людей и небо, время и природу, —И проклянет грозы бессильный войИ пылких мыслей тщетную свободу…Но нет, к чему мне слушать плач людской?На что мне черный крест, курган, гробница?Пусть отдадут меня стихиям! ПтицаИ зверь, огонь и ветер, и земляРазделят прах мой, и душа мояС душой вселенной, как эфир с эфиром,Сольется и развеется над миром!..

84

Пускай от сердца, полного тоскойИ желчью тайных тщетных сожалений,Подобно чаше, ядом налитой,Следов не остается… Без волненийЯ выпил яд по капле, ни однойНе уронил; но люди не видалиВ лице моем ни страха, ни печали,И говорили хладно: он привык.И с той поры я облил свой языкТем самым ядом, и по праву местиСтал унижать толпу под видом лести…

85

Но кончим этот скучный эпизодИ обратимся к нашему герою.До этих пор он не имел заботЖитейских и невинною душоюИскал страстей, как пищи. Длинный годПровел он средь тетрадей, книг, историй,Грамматик, географий и теорийВсех философий мира. Пять системИмел маркиз, а на вопрос: зачем?Он отвечал вам гордо и свободно:«Monsieur, c'est mon affaire»[3] – так мне угодно!

86

Но Саша не внимал его словам, —Рассеянно в тетради над строкамиЕго рука чертила здесь и тамКакой-то женский профиль, и очами,Горящими подобно двум звездам,Он долго на него взирал и нежноВздыхал и хоронил его прилежноМежду листов, как тайный милый клад,Залог надежд и будущих наград,Как прячут иногда сухую травку,Перо, записку, ленту иль булавку…

87

Но кто ж она? Что пользы ей вскружитьНеопытную голову, впервыеСердечный мир дыханьем возмутитьИ взволновать надежды огневые?К чему?.. Он слишком молод, чтоб любить,Со всем искусством древнего Фоблаза.Его любовь, как снег вершин Кавказа,Чиста, – тепла, как небо южных стран…Ему ль платить обманом за обман?..Но кто ж она? – Не модная вертушка,А просто дочь буфетчика, Маврушка…

88

И Саша был четырнадцати лет.Он привыкал (скажу вам под секретом,Хоть важности большой во всем том нет)Толкаться меж служанок. Часто летом,Когда луна бросала томный светНа тихий сад, на свод густых акаций,И с шопотом толпа домашних грацийВ аллее кралась, – легкою стопойОн догонял их; и, шутя, порой,Его невинность (вы поймете сами)Они дразнили дерзкими перстами.

89

Но между них он отличал одну:В ней было всё, что увлекает душу,Волнует мысли и мешает сну.Но я, друзья, покой ваш не нарушуИ на портрет накину пелену.Ее любил мой Саша той любовью,Которая по жилам с юной кровьюТечет огнем, клокочет и кипит.Боролись в нем желание и стыд;Он долго думал, как в любви открыться, —Но надобно ж на что-нибудь решиться.

90

И мудрено ль? Четырнадцати летЯ сам страдал от каждой женской рожиИ простодушно уверял весь свет,Что друг на дружку все они похожи.Волнующихся персей нежный цветИ алых уст горячее дыханьеВо мне рождали чудные желанья;Я трепетал, когда моя рукаАтласных плеч касалася слегка,Но лишь в мечтах я видел без покроваВсё, что для вас, конечно, уж не ново…

91

Он потерял и сон и аппетит,Молчал весь день и бредил в ночь, бывало,По коридору бродит и грустит,И ждет, чтоб платье мимо прожужжало,Чтоб ясный взор мелькнул… Суровый видПриняв, он иногда улыбкой хладнойОтветствовал на взор ее отрадный…Любовь же неизбежна, как судьба,А с сердцем страх невыгодна борьба!Итак, мой Саша кончил с ним возитьсяИ положил с Маврушей объясниться.

92

Случилось это летом, в знойный день.По мостовой широкими клубамиВилася пыль. От труб высоких теньЛожилася на крышах полосами,И пар с камней струился. Сон и леньВполне Симбирском овладели; дажеКатилась Волга медленней и глаже.В саду, в беседке темной и сырой,Лежал полураздетый наш геройИ размышлял о тайне съединеньяДвух душ, – предмет достойный размышленья.

93

Вдруг слышит он направо, за кустомСирени, шорох платья и дыханьеВолнующейся груди, и потомЧуть внятный звук, похожий на лобзанье.Как Саше быть? Забилось сердце в нем,Запрыгало… Без дальних опасенийОн сквозь кусты пустился легче тени.Трещат и гнутся ветви под рукой.И вдруг пред ним, с Маврушкой молодойОбнявшися в тени цветущей вишни,Иван Ильич… (Прости ему всевышний!)

94

Увы! покоясь на траве густой,Проказник старый обнимал бесстыдноУпругий стан под юбкою простойИ не жалел ни ножки миловидной,Ни круглых персей, дышащих весной!И долго, долго бился, но напрасно!Огня и сил лишен уж был несчастный.Он встал, вздохнул (нельзя же не вздохнуть),Поправил брюхо и пустился в путь,Оставив тут обманутую деву,Как Ариадну, преданную гневу.

95

И есть за что, не спорю… Между темЧто делал Саша? С неподвижным взглядом,Как белый мрамор холоден и нем,Как Аббадона грозный, новым адомИспуганный, но помнящий эдем,С поникшею стоял он головою,И на челе, наморщенном тоскою,Качались тени трепетных ветвей…Но вдруг удар проснувшихся страстейПеревернул неопытную душу,И он упал как с неба на Маврушу.

96

Упал! (прости невинность!). Как змея,Маврушу крепко обнял он руками,То холодея, то как жар горя,Неистово впился в нее устамиИ – обезумел… Небо и земляСлились в туман. Мавруша простоналаИ улыбнулась; как волна, вставалаИ упадала грудь, и томный взор,Как над рекой безлучный метеор,Блуждал вокруг без цели, без предмета,Боясь всего: людей, дерев и света…

97

Теперь, друзья, скажите напрямик,Кого винить? … По мне, всего прекраснейСложить весь грех на чорта, – он привыкК напраслине; к тому же безопаснейРога и когти, чем иной язык…Итак заметим мы, что дух незримый,Но гордый, мрачный, злой, неотразимыйНи ладаном, ни бранью, ни крестом,Играл судьбою Саши, как мячом,И, следуя пустейшему капризу,Кидал его то вкось, то вверх, то книзу.

98

Два месяца прошло. Во тьме ночной,На цыпочках по лестнице ступая,В чепце, платок накинув шерстяной,Являлась к Саше дева молодая;Задув лампаду, трепетной рукойДержась за спинку шаткую кровати,Она искала жарких там объятий.Потом, на мягкий пух привлечена,Под одеяло пряталась она;Тяжелый вздох из груди вырывался,И в жарких поцелуях он сливался.

99

Казалось, рок забыл о них. Но раз(Не помню я, в который день недели),—Уж пролетел давно свиданья час,А Саша всё один был на постели.Он сел к окну в раздумьи. Тихо гасНа бледном своде месяц серебристый,И неподвижно бахромой волнистойВокруг его висели облака.Дремало всё, лишь в окнах изредкаЯвлялась свечка, силуэт рубчатыйСтарухи, из картин Рембрандта взятый,