Помоги проекту - поделись книгой:
Союзники обещали, что 20 ноября в районе Жмеринки, Могилева на Днестре, Одессе и Бирзуле будет сосредоточено до дивизии союзников, 27 ноября из Константинополя прибудет две дивизии, а ко 2 декабря с устья Дуная еще две-три дивизии…
Это были обещания французского командования на Черном море. Обещания генерала Бертело. Но в Версале смотрели иначе. В Версале одни не понимали или не хотели понять всей важности назревающего момента, всей его психологической ответственности, другие желали видеть Россию уничтоженной, сгоревшей на медленном огне. Кроме той маленькой политики, которую вели военные начальники, видевшие в русских союзников, друзей, несчастных погибающих братьев и от всей души желающих им помочь, была еще другая, большая политика, видевшая в России угрозу Персии, Индии и Ближнему Востоку, и вот эта-то другая политика и отставляла все распоряжения первой политики.
Зло получилось ужасное.
В Советской республике со страхом и трепетом следили за всем тем, что происходит в России. Победа союзников была поражением большевизма. Это понимали и комиссары, понимали и красноармейцы. Как донцы говорили, что не могут они одни бороться против всей России, так и красноармейцы заявляли, что они не могут сражаться против всего мира. Появись в эту минуту, именно зимою 1918 года, на фронте в Украине и на Дону синие капоты французских солдат или английские шинели – и большевизм бы рухнул. Но тогда рухнул бы и интернационал. Тогда началось бы братство народов, национальностей, тогда были бы Россия, Франция, Англия, но не было бы одного лица – вернее, одной безличной народности. И вот в Версале отложили помощь Украине.
Была и другая грозная причина. Хотя французы и англичане уверяли, что большевизм есть болезнь побежденных армий, что они, победители, и их армии не тронуты этою страшною болезнью, на деле было не так. Французские и английские солдаты не желали воевать с большевиками, их армии уже были разъедаемы тою страшною гангреною усталости, которая явилась следствием войны.
И когда союзные войска не пришли на Украину, когда уже высадившиеся было в Одессе союзные войска покинули город и снова сели на суда, у большевиков явилась надежда на то, что в мировой войне победят они, потому что демократии Англии и Франции идут не против них. И они стали ожидать того, что будет на Дону.
Защищать Украину и гетмана остались наскоро сформированные, состоящие из одних офицеров и учащейся молодежи дружины.
Петлюра требовал разоружения всех русских офицеров, обещая им за это право свободного выхода из Украины. Слабые колебались. Помощи не было ниоткуда. Германские войска у Раздельной были разбиты и отходили к Одессе.
Совет украинских министров послал Петлюре делегацию, и в ее составе секретаря французского консульства Мулена, с просьбою разрешить офицерам проезд с оружием на Дон или Кубань; в случае согласия на это Киев должен был быть сдан без боя.
Гетману нечего было делать. Те самые «общественные деятели», которые убеждали его в необходимости вести более русскую политику и говорили, что с Петлюрою никто не пойдет, предали его и повели переговоры с Петлюрою. Гетман скрылся из Киева. Совет министров передал всю власть городской думе, и в тот же день в Киев вошли войска Директории. Начались казни и самочинные убийства русских людей, началось жестокое преследование всего того, что носило имя русского. Мать городов русских, стольный град Владимира Святого и Ольги, Киев стал ареной мучений русских людей за исповедание ими любви к Родине…
Командование советскими войсками, как только узнало об удалении гетмана и о занятии Петлюрой Украины, двинуло туда армию Антонова, и она без труда одолела петлюровские банды, и вскоре Харьков, а затем и Киев были заняты большевиками. Петлюра со своими сечевиками бежал в Каменец-Подольск.
Все внимание атамана было обращено теперь на то, чтобы отстоять западные границы Войска Донского. Но ввиду ожидания скорой помощи от союзников атаман надеялся не только отстоять Войско Донское, но вместе с Добровольческой армией и союзниками идти освобождать Москву от большевиков.
Глава XV
На Дону союзников ожидали уже около года. Большая часть интеллигенции была настроена к союзникам любовно и восторженно. Благодаря широкому распространению в России английской и французской литературы французы и англичане, несмотря на свою удаленность, были ближе русскому сердцу, нежели немцы. Немцы пользовались симпатиями и нравились простым казакам, как серьезный, трудолюбивый народ, на француза простые люди смотрели с некоторым презрением, на англичанина – с недоверием. Крепко сидело в простом русском народе убеждение, что в решительные минуты успехов русских всегда «англичанка гадит». Но интеллигенция вся была на стороне союзников и ожидала их с восторженным нетерпением.
Прибытие союзников – это была эра в понятиях всего русского общества. Поворотная точка в борьбе с большевиками. Придут союзники – и сейчас же быстрое наступление, победы, и Москва и Петроград, и свидание с родными, и конец казням и большевистскому застенку. И время до занятия Москвы при помощи союзников измерялось неделями. Ну, через два месяца, весною, самое позднее, все будет кончено. И одни видели «Земский собор» и выборы царя, другие – Учредительное собрание и президента – это было неоспоримо.
Ведь должна же была вся эта разруха, наконец, кончиться!..
Союзники приехали в Новороссийск; их торжественно встречали. В Новочеркасске знали до мелочей, до самых мельчайших подробностей все, что было. От Англии приехал генерал Пуль, немного знающий по-русски, и полковник Киз, хорошо говорящий по-русски, от Франции капитаны Фуке и Вертело и лейтенант Эрлих (Erlich). Последний говорит по-русски как русский. Знали, что у добровольцев вышло недоразумение с русским гимном. Пили на торжественном обеде за Великую, Единую, Неделимую Россию. Музыкантам надо было играть что-либо после. Заиграли Преображенский марш.[40] Тогда генерал Пуль попросил сыграть русский гимн. Переглянулись, пошептались и опять заиграли Преображенский марш. Это оттолкнуло от Деникина монархически настроенные элементы, а их было немало, особенно в гвардейском отряде Кутепова.
Когда в Новочеркасске узнали об этом, командующий армией, в распоряжении которого находился войсковой хор, спросил атамана, что играть, если будут пить за Россию.
– Русский гимн, – отвечал атаман.
– Какой? – спросил генерал Денисов.
– Я знаю только один русский гимн – «Боже, царя храни», и, пока не написан и не утвержден другой, мы и должны его играть. Великая Россия относится к прошлому, в настоящем – России нет, а будущего мы не знаем… – отвечал атаман.
Вопрос был сделан не напрасно. По-видимому, в программу союзников входило нащупывание политических настроений в массах и этим путем.
25 ноября в Новочеркасск прибыли союзники. Они шли до Мариуполя на миноносцах, а потом по железной дороге на Таганрог, Ростов и Новочеркасск. Как потом признавался капитан Бонд, ехали не без страха. А что, если на Дону большевики? Как-то проедут? Небольшие рабочие команды, которые они видели в Севастополе, принадлежавшие к составу Добровольческой армии, внешним видом своим доверия не внушали. Союзных офицеров отговаривали ехать на Дон: там, дескать, весь порядок держится на немцах, а немцы ушли, и там, как на Украине, беспорядки и большевики.
Однако в Мариуполе их ожидал поезд атамана. Прекрасные вагоны, вагон-ресторан с обильной едой и винами, которых они давно не видели, электрическое освещение, безупречная чистота, бравые провожающие поезд конвойные казаки и точное, по расписанию, движение поезда их успокоили.
В Таганроге на перроне стоял прекрасно одетый в новые шинели, с белой ременной амуницией и весь в кожаных высоких сапогах караул лейб-гвардии Атаманского полка, сотня с хором трубачей. Смело и уверенно заиграли трубачи английский гимн и, когда офицеры дошли до середины фронта, начали играть гимн Франции. Все это отзывало старым твердым строем, но не большевизмом. В 10 часов утра поезд прибыл в Ростов. Такой же прекрасный караул лейб-гвардии казачьего полка их ожидал. На перроне стояли депутации от города, от французской и английской колоний. Начались речи, адреса.
В Новочеркасске их ожидал почетный караул 4-го Донского казачьего полка и опять депутации и хлеб-соль от Новочеркасской станицы, первой станицы, куда прибыли союзники. По всему почти двухверстному пути от станции до собора стояли шпалерами войска Молодой армии, пехота, кавалерия и артиллерия.
Новочеркасск был полон гостей. Прибытие союзников на Дон было торжеством политики атамана, ожидались речи глубокого политического значения, и присутствовать на этом торжестве были приглашены представители Добровольческой армии, Кубани и народов Северного Кавказа и астраханский атаман. От Кубанского войска в Новочеркасск прибыли генерал Гейман, член Рады П. Л. Макаренко, от горцев – господин Гатагогу, от астраханцев – князь Тундутов и его начальник штаба полковник Рябов-Решетин, от Добровольческой армии – генерал-майор Боровский и полковник Шкуро. Большая часть членов Большого войскового Круга съехалась в Новочеркасск, чтобы приветствовать союзников от народа. Англичан приехало трое офицеров – капитан Бонд и лейтенанты Блумфельд и Монро и с ними 10 матросов, французов тоже трое – капитан Ошэн и лейтенанты Дюпре и Фор и 10 матросов.
Стоял пасмурный, но тихий день. Чуть таяло. Печальная торжественность разлита была в воздухе. Так неутешная вдова в глубоком трауре, но с очаровательной улыбкой встречает жениха своей дочери, полная радости, но радости сдержанной, помнящей о невозвратимой потере. Все улицы были покрыты сплошными массами празднично одетого народа. Несмотря на глубокую осень, у всех были цветы – хризантемы в руках. Каждый глубоко верил, что приезд союзников знаменует свободу, конец этой страшной войне, где брат идет против брата, и этой веры нельзя было отнять у измученных, столько раз смотревших в лицо смерти людей.
Автомобили длинной вереницей двигались по середине бульвара Крещенского спуска, и им сопутствовали тихо-торжественные певучие звуки донского гимна и несмолкаемое «ура» жителей и войск. По одну сторону бульвара стояли войска, по другую – дети учебных заведений. И за теми, и за другими – толпа народа, из которой непрерывно летели и сыпались дождем цветы осени, нежные пушистые хризантемы.
С собора шел перезвон: все духовенство в золотых ризах ожидало своих избавителей. Как только союзники вошли в собор, приехал атаман, и начался молебен, который служил архиепископ Донской и Новочеркасский Митрофан, в сослужении с архиепископом Аксайским Гермогеном.
Преосвященный Митрофан сказал короткое приветственное слово. При французах и англичанах были переводчики, которые переводили им каждую фразу.
После молебна мимо союзников, окруженных восторженной толпой народа, проходили войска. Это была Молодая армия, прекрасно одетая в зимнюю форму. За войсками в оригинальных английских костюмах шли дружины новочеркасских бой– и герлскаутов.
В тот же день, в 7 часов, в большом зале атаманского дворца, увешанном портретами донских атаманов, был обед на 100 кувертов. Играли музыканты, и пели донские казачьи песни певчие войскового хора. Здесь присутствовали управляющие отделами, высшие войсковые начальники и многие члены Круга. Были представители всего Войска. Ожидали, что скажет атаман и что ответят ему союзники.
Атаман произнес свою речь по-французски – он приветствовал союзников как друзей великой России. Он напомнил о вековом долге Франции, обязанной и за свою свободу в 1814 году, и за свое спасение в 1914-15 и 16 годах…
«Вы находитесь, господа, в историческом зале, со стен которого на вас глядят немые глаза героев другой народной войны, войны 1812 года. Платов, Иловайский, Денисов напоминают нам священные дни, когда население Парижа приветствовало своих освободителей – донских казаков, когда император Александр I восстановлял из обломков и развалин прекрасную Францию.
Здесь гремит музыка, горят огни, и лица сияют счастьем. Мы встретились, наконец, с нашими доблестными союзниками, но мы не можем быть вполне счастливы. Наши союзники одержали полную блистательную победу, враг побежден, но один из сражавшихся в этой великой войне – Россия – лежит в развалинах, поругана, почти уничтожена. Россия – наша Родина!
Восьмой месяц донские и кубанские казаки ведут кровавую войну за свободу и счастье России. Они помогли Добровольческой армии сорганизоваться и устроиться после ее исторического Кубанского похода.
И теперь, когда эта зала полна светом и музыкой и когда повсюду во Франции, Англии, Америке и Италии идет веселое ликование по случаю столь прекрасного мира, здесь льется кровь казаков и добровольцев, и не видно конца этому ужасному избиению, не видно помощи в борьбе с бандами разбойников, разрушающих нашу веру, наши дома, мучающих наших стариков, наших женщин и детей.
Мы изнемогаем в этой героической борьбе, где один казак борется против десяти противников, где на одну пушку отвечает двадцать орудий неприятеля. Мы ожидаем помощи. Восемь месяцев как бы темная ночь окутала мраком нашу землю. И теперь луч света перед нами, заря загорается, помощь идет к нам… и мы боимся лишь одного – доживем ли до нее, хватит ли сил у наших воинов. С мая по ноябрь без всякой помощи, совершенно одни мы прошли семьсот верст к сердцу России – Москве, и только пятьсот верст нас от нее отделяют.
У каждого из нас есть там родные. У меня сестра в Москве, другой оставил там своего брата, отца или мать – они обречены на голод, им грозят страшные муки, быть может, расстрел. Дождутся ли они счастливого дня освобождения?
Страшно сказать, но они ждут вашей помощи, и им, и только им вы должны помочь, не Дону. Мы можем с гордостью сказать – мы свободны! Но все наши помыслы, цель нашей борьбы – великая Россия, Россия, верная своим союзникам, отстаивавшая их интересы, жертвовавшая собою для них и жаждущая так страстно теперь их помощи. Сто четыре года назад в марте французский народ приветствовал императора Александра I и российскую гвардию. И с того дня началась новая эра в жизни Франции, выдвинувшая ее на первое место.
Сто четыре года тому назад наш атаман граф Платов гостил в Лондоне.
Мы ожидаем вас в Москве! Мы ожидаем вас, чтобы под звуки торжественных маршей и нашего гимна вместе войти в Кремль, чтобы вместе испытать всю сладость мира и свободы!
Великая Россия. В этих словах все наши мечты и надежды!
А пока…
Пока мы печальны, ибо все так же льется кровь казаков и наши силы напряжены до последней степени, чтобы спасти Отечество…»
После речи атамана встал капитан Бонд и заявил, что он и капитан Ошэн уполномочены заявить донскому атаману, что они являются официально посланными от союзников, чтобы узнать о том, что происходит в России. Союзники помогут всеми силами и всеми средствами, не исключая и войск, донским казакам и Добровольческой армии.
Эти слова были покрыты громовым «ура!». И особенно ликовали члены Круга, фронтовые казаки, те люди, которых война касалась непосредственно.
Затем шли тосты за Войско Донское, за союзников, и наконец капитан Бонд сказал:
– Я провозглашаю тост за великую Россию, и я хотел бы услышать здесь ваш прекрасный старый гимн. Мы не будем придавать значения его словам, но я бы хотел услышать только его музыку!..
Едва только переводчик кончил переводить слова английского офицера, как атаман при гробовом молчании всего зала отчетливо сказал:
– За Великую, Единую и Неделимую Россию! Ура! Величаво мощные, волнующие сердце, могучие звуки старого русского гимна были исторгнуты из скрипок и труб. Все мгновенно встали и застыли в молитвенных позах. Архиепископ Гермоген плакал горькими слезами, и слезы лились по его серебристой седой бороде. Все были глубоко растроганы охватившими вдруг воспоминаниями прошлого и тяжелыми думами о настоящем.
Едва гимн кончился, громовое «ура» потрясло весь зал и не смолкало до тех пор, пока музыканты не начали играть снова гимн. Они принуждены были повторять его четыре раза.
Англичане и французы вынесли впечатление, что на Дону настроение монархическое. Но это было верно только отчасти. Русский гимн напомнил всем собравшимся времена великой славы русской, времена побед, а не поражений, времена благородного самопожертвования, а не подлой измены. Но если бы спросили казаков, хотят ли они вполне вернуться к старому, более половины решительно ответили бы: нет!
Простые казаки и крестьяне не желали реставрации, потому что с понятием о монархии первые связывали поголовную принудительную воинскую повинность, обязанность снаряжаться на свой счет и содержать верховых лошадей, не нужных в хозяйстве, казачьи офицеры связывали с этим представление о разорительной «льготе», плохие стоянки и бесправное положение. Крестьяне думали о возвращении помещиков и о наказании за те разорения, которые они сделали в помещичьих усадьбах, в остальном им было все равно, республика или монархия, потому что по существу немногие понимали разницу. Казакам, кроме того, нравился их новый самостоятельный строй, их тешило, что они сами теперь обсуждают такие серьезные вопросы, как вопросы о земле и земельных недрах. Что предполагала и чего желала донская интеллигенция, сказать трудно. Она давно уже раскололась на два противоположных лагеря – монархистов и социалистов-революционеров. Все, кто считал себя передовыми, просвещенными людьми – учителя, юристы – все это было настроено крайне лево, и тем не менее и они восторженно приветствовали русский гимн. Русский гимн был для них русским, но не царским гимном. Играли же и признавали они донским гимном «Всколыхнулся, взволновался православный Тихий Дон», но когда пели его, то пели с новыми словами, где исключалась и преданность монарху и готовность отдать свои жизни за царя, за славу и победу.[41]
Позднее, когда французский лейтенант Эрлих встретивший Новый год в офицерском собрании лейб-гвардии казачьего полка и слышавший, как там играли русский гимн, настойчиво говорил донскому атаману, что «такая проповедь монархизма неуместна и не входит в планы союзников», атаман сказал ему:
– Что прикажете мне играть, когда величают Великую, Единую и Неделимую Россию?
Эрлих молчал.
– Большевики играют вашу «Марсельезу», но это гимн Франции, но не России, – продолжал атаман.
– Да, «Марсельезу» играть неудобно, – согласился Эрлих.
– У меня две возможности – играть в таких случаях «Боже, царя храни», не придавая значения словам, или играть похоронный марш. Я глубоко верю в Великую, Единую и Неделимую Россию и потому играть похоронный марш не могу… Я играю русский гимн, и он всегда останется русским, что бы ни случилась.
Атамана за это за границей считали монархистом.
Русский гимн как бы еще теснее спаял все общество, собравшееся в атаманском дворце. Капитан Бонд, взволнованный всем виденным, несколько раз повторил: «Как это хорошо! Как хорошо все то, что я вижу!»
На другой день офицеры союзных держав были на обеде, устроенном в честь их съехавшимися в Новочеркасск депутатами Войскового Круга. Это был вполне «демократический» обед. На главном месте сидел председатель Войскового Круга В. А. Харламов, по правую руку – атаман. Далее вперемежку иностранные гости, управляющие отделами и члены Круга. Мундиры с серебряными донскими погонами офицеров и генералов перемешались с рубахами с темно-синими и защитными погонами простых казаков и урядников, избранников народа, рядом с изящно сшитыми в Новочеркасске сюртуками были домашнего изготовления «тройки». Оживление было общее. Было много речей. Но главное было то, что и англичане, и французы торжественно подтвердили, что они помнят заслуги России, что они желают ее освобождения от большевиков и что они помогут Добровольческой армии и Донскому войску. Каждое слово союзников, раздававшееся здесь, в зале бывшего областного правления, где был обед, звучало далеко и разносилось по самым глухим станицам и хуторам, доходило до казачьего фронта. Депутаты с обеда шли на прямой провод и посылали во все места телеграммы о том, что они видали и что слышали.
И смысл их телеграмм был один: «Союзники с нами и за нас!..»
Это было 26 ноября, день святого Георгия Победоносца. В Новочеркасске был традиционный парад и обед георгиевских кавалеров. На этот парад съехались изо всех полков, со всех фронтов и позиций казаки, георгиевские кавалеры. И они знали от своих депутатов, от людей, которым они верили безусловно, они знали это от своего атамана, который их никогда не обманывал, что союзники прибыли и помощь близка – это говорил им атаман на их обеде в станичном правлении и в гарнизонном собрании, и они сами видели иностранные формы и слышали иностранную речь на спектакле в театре Бабенко, где в ложе у атамана сидели его гости – английские и французские офицеры. На другой день они поехали по своим полкам на студеную обледенелую позицию в свои примитивные окопы, и они понесли ликующую весть – помощь близка!..
27 ноября союзники посетили Донскую офицерскую школу, где особенно заинтересовались практическими работами офицеров в столярной и слесарной мастерской, где офицеры сами изготовляли все принадлежности телеграфа и телефона, потом были в военном училище, смотрели езду юнкеров, выездку ими лошадей, стрельбу, гимнастику и фехтование. После юнкерского завтрака они были на кладбище. Они видели бесконечно длинные шеренги крестов – жертв междоусобной войны и насилий большевиков. Они читали простые, но так много говорящие надписи: «Партизан Чернецовского отряда, гимназист Платовской гимназии 5-го класса», «партизан, реалист», «сестра милосердия, замученная большевиками», «неизвестный доброволец», и таких крестов были многие, многие сотни. При них служилась торжественная панихида, и они ходили на могилы Каледина, Назарова, Богаевского …
Серое небо низко нависло над землею. Глухо шумели голыми сучьями деревья кладбища. Обрывки печальных песнопений неслись по кладбищу, и странными были яркие ризы духовенства и голубые кафтаны певчих посреди унылой степи, уставленной бесконечными рядами белых крестов. С кладбища союзники поехали в кадетский корпус, потом в Донской Мариинский и Смольный институты. Неотразимо прелестное впечатление производила эта масса девочек и девушек в голубых юбках и белых передниках, глубоким низким институтским реверансом приветствовавших гостей-освободителей. Барышни говорили стихи по-французски и по-английски, играли на рояле, пели и танцевали.
– А не забыли ваши барышни своего русского гимна? – спросил капитан Ошэн у начальницы института. – Не могли бы они нам спеть его на прощание?
Начальница бросила вопросительный взгляд на атамана. Атаман кивнул головой.
– Mesdemoiselles, – сказала начальница детям, – иностранные гости спрашивают, не забыли ли мы наш русский гимн. Споем им его!
Никто ничего не говорил и не подсказывал девушкам – это все случилось в полной мере неожиданно. Все институтки, как одна, повернулись к иконе своей покровительницы Марии Магдалины, и девичий хор дружно и согласно запел «Боже, царя храни». И это была молитва, а не гимн, молитва, пропетая с глубоким чувством, с чистыми слезами умиления на глазах…
Тогда дети – ученики средней школы и большинство студентов были монархистами. Монархия преследовалась, государь был зверски убит, быть монархистом было опасно, а детские и юношеские сердца жаждут геройства, подвига, им нравится таинственное обожание, стремление к поруганному, ставшему для них святыней…
Вечером был раут, на котором присутствовало все новочеркасское общество и с которого атаман в 12 часов ночи увез гостей прямо на позицию.
28 ноября иностранцы были представлены на станции Кантемировка командующему Южной армией генералу от артиллерии Иванову и смотрели его войска, а затем по морозу при небольшой метели поехали в Богучар, Калач и Бутурлиновку. Повсюду в слободах и селах их встречали крестьяне Воронежской губернии с хлебом-солью. В Бутурлиновке союзники видели доблестный Георгиевский Гундоровский полк. Их удивило, что атаман вызвал перед строем полка своих бывших однополчан 10-го полка, которые были с ним в германскую войну. Вышло около половины полка. Атаман перецеловался с каждым из казаков и представил их союзникам:
– Это те герои, – сказал он, – с которыми я бил немцев под Незвиской, австрийцев у Белжеца и Комарова и помогал нашей общей победе над врагом. Они знают меня скромным полковым командиром, и они видели меня в боевых цепях своих…
По возвращении с позиций с Северного фронта атаман показал союзникам Русско-Балтийский завод в Таганроге, на котором только что начиналась работа: чистили и устанавливали станки для изготовления снарядов и ружейных патронов. Из Таганрога после интимного сердечного обеда в собрании лейб-гвардии Атаманского полка союзники поехали на свои миноносцы в Мариуполь, а капитаны Бонд и Ошэн отправились в Екатеринодар с подробным докладом главам миссий генералу Пулю и капитану Фуке о всем, что они видели и слышали на Дону. Они везли с собой напечатанный специально для них на английском и французском языках «Un court apercu historique de la delivrance du pays du Don des maximalistes (bolschevikis) et du commencent de la lutte pour la restauration de Toutes les Russies unies»,[42] подробную табель артиллерийскому, инженерному, интендантскому и медицинскому имуществу, которое Войско Донское желало бы получить для себя от Англии и Франции, ведомость тем материалам и сырью, которое Войско Донское могло отпустить взамен военного имущества, подробные карты с показанием на них как своих, так и красных войск и план кампании против большевиков с показанием движения пяти иноземных корпусов.
Они вывозили с собой самые отрадные и самые светлые воспоминания о донских казаках, они видели прочное, живущее полною жизнью государственное образование, где правил народ через свой Круг и где был атаман, и по некоторым чисто внешним признакам они полагали, что весь Дон политически – монархист…
Глава XVI
Впечатление от приезда союзников на Дону было сильное. Оно отозвалось и на всех фронтах. Но случилось именно то, чего так боялся атаман. После короткого подъема настроения, выразившегося в частичных переходах в наступление, причем отряд генерала Гусельщикова овладел Борисоглебском и станцией Поворино и выгнал красные войска из Хоперского округа, где было взято более пяти тысяч пленных, наступил упадок духа. Приезд союзников был допинг, был наркоз, опьянивший казаков и заставивший их совершить небывалые подвиги, но работать под наркозом постоянно нельзя, после одной дозы нужна более сильная, нужно исполнение обещания – помощь и помощь реальная – войсками.
Большевики усилили свою агитацию, не дремала и екатеринодарская партия врагов атамана. Она стала распространять слухи, что те офицеры, которые были на Дону, просто туристы, совершенно невольно сыгравшие роль Хлестаковых, что настоящие иностранцы находятся в Екатеринодаре – это Пуль и Фуке, и они никакого дела не желают иметь с германофилом атаманом. Этому сильно помогал Эрлих, парижский адвокат, поведший кампанию против атамана в Екатеринодаре и всеми силами старавшийся дискредитировать скромного и молчаливого капитана Ошэна.
На фронте шла небывалая борьба, усугубленная наступившими сильными морозами, вьюгами и метелями, усталость казаков сказывалась все сильнее, а в тылу шла своя работа. Уже и председатель Круга в законодательной комиссии высказывал сомнение, что союзники будут помогать Дону. Атаману было необходимо войти в сношения с генералом Пулем и добиться присылки на Дон войск. В этих целях атаман написал письмо Пулю, в котором просил его не верить всему тому, что про него говорится в Екатеринодаре, и лично посмотреть ту работу, которая сделана донскими казаками.
Доклад капитанов Бонда и Ошэна поколебал генерала Пуля, и хотя он не пожелал и смотреть всего того, что привезли с Дона эти офицеры, считая все это провокацией, но и к письму атамана отнесся уже более внимательно. Этому немало помогли громкие победы, совершенные казаками в эти дни на Северном фронте и в Хоперском округе.
7 декабря генерал Пуль писал атаману из Екатеринодара:
«… Ваше письмо от 6/19 декабря лично передано мне есаулом Кульгавовым.
Я должен поблагодарить Вас за то, что Вы так полно и откровенно высказали Ваши взгляды, хотя я очень сожалею, что они не гармонируют с моими собственными по вопросу о назначении генералиссимуса, долженствующего командовать всеми русскими армиями, действующими против большевиков.
Я постараюсь ответить одинаково откровенно.
Я осмелюсь указать Вашему Превосходительству, что я считаю вопрос назначения главнокомандующего пунктом, о котором следовало бы сперва посоветоваться с союзниками, так как я вынес впечатление из Вашего письма, что Вы считаете, что только с союзной помощью и союзным снабжением Вы сможете наступать или даже удержать занятое Вами.
Инструкции от моего правительства указали мне войти в связь с генералом Деникиным, представителем в британском мнении русских армий, действующих против большевиков. Поэтому я сожалею, что для меня невозможно обдумывать признание какого-либо другого офицера таковым представителем.
Я вполне отдаю себе отчет в той великолепной работе, которую Ваше Превосходительство так искусно выполнили с донскими казаками, и я осмелюсь поздравить Ваше Превосходительство по случаю Ваших блистательных побед.
Я надеюсь, что, Ваше Превосходительство, теперь покажете себя не только великим солдатом, но и великим патриотом.
Если я буду вынужден вернуться и доложить моему правительству, что между русскими генералами существует взаимная зависть и недоверие, это произведет самое болезненное впечатление и, безусловно, уменьшит шансы того, что союзники окажут какую-либо помощь. Я предпочел бы донести, что Ваше Превосходительство показали себя настолько великим патриотом, что согласились даже подчинить Ваши собственные желания общему благу России и согласились служить под командой генерала Деникина.
Как я уже устно уведомил князя Тундутова, я буду рад встретиться с Вашим Превосходительством неофициально и обсудить весь вопрос, в случае, если Вы этого пожелаете, и я не думаю, что мы не придем к удовлетворительному разрешению этого вопроса. На это свидание я привез бы с собой генерала Драгомирова из штаба генерала Деникина. Имею честь быть Вашего Превосходительства покорным слугой Ф. С. Пуль, генерал-майор, командующий Британской миссией на Кавказе».[43]
Атаман не хотел признавать генерала Деникина главнокомандующим не потому, что Войско Донское и Деникин жили не в ладу, не потому даже, что генерал Деникин не хотел отрешиться от старого взгляда на казаков, как на часть русской армии, а не как на самостоятельную армию, чего добивались казаки и за что боролись, но потому, что атаман считал генерала Деникина неспособным на творчество и притом совершенно не понимающим характера войны с большевиками и считал, что генерал Деникин погубит все дело. Кто угодно, но только не Деникин с его прямолинейной резкостью и уверенностью, что можно силой заставить повиноваться.
Атаман считался с обаятельной внешностью Деникина, с его умением чаровать людей своими прямыми солдатскими честными речами, которыми он подкупал толпу, но за этими речами атаман видел и другое. В то время, как на Дону были вызваны все производительные силы страны и создана покорная армия, генерал Деникин опирался на кубанских казаков и офицерские добровольческие полки. Солдатам он не верил, и солдаты не верили ему. Армия не имела правильного снабжения, не имела точных штатов, не имела уставов. От нее все еще веяло духом партизанщины, а партизанщина при возникновении Красной, почти регулярной, армии была неуместна.
Генерал Деникин борьбе с большевиками придавал классовый, а не народный характер, и при таких условиях если его не подопрут извне иностранцы, должен был потерпеть крушение. Боролись добровольцы и офицеры, то есть
Генерал Деникин угнетал проявление кубанской самостоятельности, он не считался с Радой. Такого же отношения надо было ожидать и к Дону – это охладило бы казаков и могло бы окончиться катастрофой.
Генерал Деникин не имел ничего на своем знамени, кроме единой и неделимой России. Такое знамя мало говорило сердцу украинцев и грузин, разжигало понапрасну страсти, а силы усмирить эти страсти не было. Деникин боялся сказать, что он монархист, и боялся пойти открыто с республиканцами, и монархисты считали его республиканцем, а республиканцы – монархистом. В Учредительное собрание уже никто не верил, потому что каждый понимал, что его фактически не собрать, презрительным названием «учредилки» оно было дискредитировано, унижено и опошлено в глазах народа.
Поделиться книгой: