Владычица небес

Черные брови варвара сурово сдвинулись к переносице. Нет, другим он не желает прощать их беспечность! Каким же надо быть тупоголовым и жестокосердым ублюдком, чтобы по прихоти своей распоряжаться судьбой человека! (Прежде Конану доводилось слышать о Богине Судеб, но он не обвинял бедную женщину — она всего лишь пряла золотые, серебряные и простые нити и никак не могла изменить предназначенное высшими.)

Почему одному достаются все радости жизни даром, а у другого отбирается и то жалкое, что он имеет? Почему старец, давно уставший от тягот мирских, влачит беспросветное существование, тогда как юный воин, полный здоровья и надежд на прекрасное будущее, погибает в первом же бою? Сразу сотни «почему» возникали в голове киммерийца и оставались без ответа. Наконец он пришел к единственному выводу: понятие греха у высших значительно разнится с понятием греха у людей, отсюда и противоречие — суровое наказание за малый грех и никакого за страшный.

Понятие сие с трудом уместилось в его уме. Он не стал разбираться; он презрительно сплюнул, сожалея о том лишь, что человеку не дано доплюнуть до неба; в душе его ворохнулось незнакомое ощущение, наверное имеющее форму кинжала, потому что вонзилось в левый бок и на миг остановило дыхание. Конан скрипнул зубами. Вот сейчас он отлично понял, что это…

Жалость. Жалость, смешанная со злостью. И если первое чувство варвара принадлежало низшим, то второе — высшим. Тем самым, что путают белое с черным, благодеяние с преступлением, а жизнь со смертью…

Он заставил себя вновь поднять голову и посмотреть на людей, сидящих вокруг него и его товарищей на расстоянии пяти шагов. Единственная свеча, укрепленная в чашке и поставленная перед Конаном, отбрасывала тусклые блики на обезображенные проказой лица. Одним болезнь выела губы, щеки, ноздри, другие лишились пальцев на ногах и руках, третьи самих ног и рук… Забытые богами и людьми, они доживали на острове свой век, и, кажется, никого не винили за уготованную им страшную казнь.

Островитяне — числом около сорока — взирали на гостей с восхищением. Исполин с бронзовой от загара кожей, литыми мускулами, чистыми синими глазами на суровом, покрытом шрамами лице; юная стройная красавица; тощий парень с клочками то ли волос, то ли шерсти на остром подбородке — они были первыми, кто посетил их остров за долгие годы. Конечно, они оказались здесь случаем, неким поворотом судьбы, но и то сказать: найдется ли во всем мире человек, который приплыл бы сюда по собственной воле…

Этот остров был единственным подарком богов несчастным. За день всего любой (если он не хром и не слеп) мог обойти его вдоль и поперек, зато сколько птицы и зверья водилось тут, сколько ручьев с прозрачной как слеза невинного водою, сколько разнообразной рыбы в этих самых ручьях и Мхете!

— Дорогие гости, — откашлявшись, торжественно начал Шениро — тот самый, что вышел к ним из зарослей папоротника. Вместо правого глаза на лице его зияла огромная черная дыра, из коей — варвар заметил сие с содроганием — сейчас выползала длинная тонкая гусеница. — Я и… Я и мои друзья…

Продолжить он не сумел, смущенно засмеялся и повернулся к большому старику с жидкой седой бородой.

— Льяно, может быть, ты?..

— А что ж, — Льяно повернулся к гостям. — Шениро хочет сказать, что нынче днем мы поймали двух жирных молодых кабанчиков, и если вы пожелаете, одного мы можем дать вам…

— Пожелаем, — ответил киммериец, у которого давно в желудке образовалась неприятная пустота — словно в могиле далекого предка.

— Гм-м… — тут уже замялся и Льяно. — Только… Если бы вы приготовили его сами… Понимаете, не все из нас заразные, но…

— Конечно. — Клеменсина встала и потянула за ворот рубахи Трилле, оцепеневшего от ужаса, но, на удивление, сохранявшего невозмутимый вид.

А Конан снова ощутил острие кинжала под сердцем. Впервые в жизни ему захотелось мягко улыбнуться — так, как это умела делать Клеменсина, и похлопать по плечу кого-нибудь из них — да вот хотя бы Шениро или этого юнца с культяпками вместо рук… Наверное, он бы так и сделал, но тут хриплый голос откуда-то из задних рядов вопросил его:

— Скажи, чужеземец, не Конаном ли прозывают тебя?

— Да, — удивленно ответил варвар, приподнимаясь. — А ты кто?

— Я — Невида Гуратти из Зингары. Мы встречались с тобой в Туране. Когда-то я служил там наемником, как и ты… Пивал с тобой и с ребятами в «Маленькой плутовке» и в «Безрогом олене»… Эх, хорошее было время!..

— Хорошее, — пробормотал Конан, силясь припомнить Невиду Гуратти.

— По имени ты не знал меня, — помог ему тот. — А лицо у меня теперь… То есть теперь у меня вовсе нет лица… Ну, да ладно. Скажи, Конан, давно ли ты видел моего друга Хаврата? Помнится, он жил в одной казарме с тобой.

— Недавно видел. Он живет в Кутхемесе.

— Такой же тощий и веселый?

— Совсем не тощий, — усмехнулся варвар. Наконец-то он почувствовал, что сердце его вновь свободно бьется в груди.

— Верно, выпили туранского красного и славно поговорили о былых деньках? — Кажется, Невида сам мог описать за Конана его встречу с Хавратом.

— Кром, еще бы! — бодро сказал варвар. Может быть, слишком бодро, потому что Невида вдруг замолчал, а старик Льяно посмотрел на гостя с удивлением.

— Тихо! — прикрикнул на своих Шениро, как будто и без того в лачуге не было удручающе тягостной тишины. — Расскажи нам, Конан, как вы оказались на Мхете? И почему решили пристать к нашему берегу?

— Лодка прохудилась, — объяснил киммериец. — А плыли мы в Вендию. Мне нужно добраться до королевства Мандхатту…

— Мандхатту? Зачем? О, я бывал там лет десять назад и могу с уверенностью сказать тебе, друг, что место сие премерзкое и прескучное! Да вот хоть у Ганимеда спроси…

— Знаю, — хмуро махнул рукой Конан. — Однако именно там живет парень, которого я ищу.

— Кто таков?

— Кармашан, — неожиданно для себя бухнул варвар. До сей поры он не открывал своей цели ни Трилле, ни Клеменсине, а тут вдруг признался незнакомым вовсе людям и даже не прикусил язык.

— Кармашан? — разом воскликнули Шениро и Невида. Прочие тоже оживились, заговорили, перебивая друг друга. Ясно было, что имя, названное сейчас варваром, знакомо многим.

А Конан и сам не знал, почему он сказал, что разыскивает Кармашана. В действительности искал он Леонардаса, ибо пока не было ровно никаких доказательств того, что он и есть знаменитый вендийский разбойник. Видимо, то столкновение в подгорье, на постоялом дворе, оставило в душе его незаживающую рану. Он отлично помнил, что если б не Повелитель Змей, для него и его спутников все могло б окончиться Серыми Равнинами. И, хотя Серыми Равнинами эта история кончилась для бандитов, сам Кармашан все-таки сбежал…

— Да, Кармашан, — тем не менее повторил он решительно. — Что вы знаете о нем?

— Я знаю, — выступил вперед юнец с культяпками вместо рук. — Я сам родился и жил в Мандхатту и этого ублюдка Кармашана видал не раз. Он длинен и худ, у него темные волосы и светлые глаза; нрав непостоянный и жестокий, а уж хитер он так, что любого обведет вокруг пальца!

— Еще он любит прикидываться, — прогудел могучий муж с разъеденным проказой лицом. — Я встречал его в Бритунии и могу сказать, что он заправский комедиант — кривляется не хуже обезьяны, а лжет не хуже императорских придворных.

— А еще у него есть брат в Офире! — промолвил Шениро.

— Где? В Офире? — встрепенулся Конан. — И как же звать его брата?

— Не знаю…

— Я знаю, — снова поднялся юнец. — Я даже видел его брата. Честно говоря, его совсем непросто отличить от самого Кармашана. Такой же длинный и худой, с такими же темными волосами и светлыми глазами…

— Кром! Да как же звать его? — потерял терпение Конан.

— Что-то вроде… Лидас?.. Ленас?.. Ах, да, Леонардас!

Глава четвертая. История Ганимеда

Когда юнец произнес это имя, прочно завязшее в глубинах памяти киммерийца, в синих глазах последнего полыхнул огонек, свойственный всякому охотнику в момент столкновения с загнанным зверем. И, хотя зверя вблизи пока не наблюдалось, Конан словно чувствовал уже его дыхание — тяжелое, прерывистое; словно видел уже его взор — злобный, исполненный ненависти к преследователю; словно заглянул уже в его зрачок, где отражался сам на фоне прекрасной и бесстрастной природы…

Островитяне, от коих ничего не могло укрыться вследствие того, что гость вообще чрезвычайно занимал их, заметили и этот огонек в его глазах. Шениро взволнованно обернулся к юнцу.

— Ганимед, расскажи скорее Конану все — все, что ты знаешь о Кармашане и его брате. Расскажи свою историю, не таи ничего.

— Расскажи, Ганимед, — поддержал и старик Льяно. — Как рассказывал мне в тот самый день, когда тебя привезли сюда туранские солдаты.

Юнец помялся, явно не испытывая желания вновь возвращаться к своей печальной истории, но, взглянув на варвара, который смотрел на него в упор, готовый внимать, вздохнул и сел на земляной пол лачуги, кивком приглашая и остальных последовать его примеру.

Все уселись, по-прежнему сохраняя между собой и остем значительное расстояние; и свеча по-прежнему орела перед ним, отбрасывая лишь блики на лица прокаженных. Поэтому, наверное, тонкие прелестные черты Ганимеда виделись Конану смутно, как в полусне видится далекий друг или подруга…

— Я говорил уже, — начал юнец, обращая рассказ свой гостю, — что родился и жил в Мандхатту. Так называется маленькое королевство на востоке Вендии, где живут вендийцы, кхитайцы, аквилонцы, туранцы и многие прочие народности, ибо Мандхатту — нечто вроде нашего острова. Туда съезжаются все, кто не нашел понимания на родине (либо, напротив, нашел понимание, но судейских и палачей), там оседают, обзаводятся семьями, живут до старости и умирают. Обычная жизнь обычного человека. Что я могу сказать о нравах в Мандхатту? Ничего хорошего. Думаю, это единственное в мире место, где хороших людей в тысячу раз меньше, чем дурных. Культ мерзкого божка Бака — тому пример. Странное дело: земля, которая находится под покровительством такого светлого и мудрого бога, как Митра, допускает присутствие подобных ублюдков… А люди? Стоит ли говорить серьезно о чопорных, а втайне похотливых законах Бака?

Конан терпеливо слушал Ганимеда, что увлекся рассуждениями о своей стране и совершенно забыл об истинной цели повествования. В конце концов в ворохе посторонних слов часто можно обнаружить нечто весьма полезное…

— Сам я немедиец, — продолжал тем временем Ганимед. — И родиной своей считаю все-таки Немедию. Хотя, какое это теперь имеет значение? Откуда же Кармашан — не ведаю. Судя по внешнему виду, он Может быть и немедийцем, как я, и аквилонцем, и офирцем, и бритунцем… Об этом я никогда с ним не говорил.

Сейчас я расскажу, каким образом мне довелось познакомиться с ним. Было мне в ту пору тринадцать лет. Если ты думаешь, Конан, что в настоящее время мне шестнадцать (а Конан именно так и подумал), То вынужден сказать, что ты ошибаешься. Мне двадцать три года, и юное лицо — единственное, что боги оставили мне из прошлой жизни… Как будто в напоминание о том, каким я был…

Итак, в тринадцать лет я осиротел. Родители мои умерли в одночасье; других родственников я не имел, а посему оказался на улице — ибо дом пришлось продать за долги. Кстати, о долгах: в Мандхатту есть закон — если ты не возвращаешь долг вовремя, у тебя отбирают все, что есть, — все! Пусть даже это «все» по стоимости намного превышает сумму долга. Если же ты нищ, то окончишь жизнь в яме. Бак полагает, что сие справедливо, а я полагаю, что Бак ублюдок и… Видишь, сколько лет прошло, а я до сих пор волнуюсь, вспоминая о странных, нелепых и жестоких порядках Мандхатту…

— Наплевать на Мандхатту, Ганимед! — нервно выкрикнул Шениро. — Говори о Кармашане!

— Да, я как раз собирался… В то время он уже был известен как знаменитый разбойник — кстати, и за пределами Вендии. То его видели в горах с шайкой таких же головорезов, то на пиратском судне, то в темных городских закоулках… Не могу сказать, правда то, нет ли — сам я видел его только в Мандхатту и только в образе невозможного придурка. Физиономия его всегда была скособочена, глаза блуждали и редко останавливались на предмете, но если уж останавливались… О, то был взгляд удава, кобры или еще какой подобной гадины.

Поведения он был самого что ни на есть легкомысленного (и все же в итоге выяснялось: он ничего не делал зря, а все только на пользу — себе, разумеется). Ночами он переодевался в женщину, напяливал на голову накладные волосы и выходил из дому; виляя бедрами, шел в один из тайных домов, где предавался веселию и разврату; бывало, потом по городу шли слухи о задушенных, зарезанных и отравленных — причем именно в том доме, где провел ночь он. Да и я сам несколько раз сидел за одним столом с ним… Кажется, Конан, ты не видал его прежде?

— Никогда, — помотал головой варвар.

— Но ищешь его. Значит, тебя должен заинтересовать мой рассказ о его внешности и поведении. Так вот, у него была странная привычка (после я слыхал, что он так и не сумел избавиться от нее): порою в самый неподходящий момент он разражался полубезумным хохотом, совершенно беспричинным; он дергался, хрипел и пускал слюни, затем вдруг замолкал и вновь становился весел и любезен. Признаюсь, меня охватывала дрожь при первых же звуках этого хохота… Да и остальных, я замечал, тоже…

Однажды мне привелось стать свидетелем злодейского убийства, свершенного Кармашаном…

— Погоди, Ганимед. — Старик Льяно улыбнулся Конану, как бы прося извинить его за то, что прерывает интересующее гостя повествование. — Мы-то знаем, но наш друг — еще нет. Ты забыл рассказать о том, как сам попал в окружение этого разбойника.

— Ах, да… Ну, сие было совсем нетрудно. После того, как родители мои переселились в мир иной, я жил на улице. У одинокого мальчика есть три способа выжить: работать, воровать и — найти себе богатого покровителя. С прискорбием замечу, Конан, что внешность моя тогда доставляла мне много хлопот. Мужи разных сословий и возрастов крутились возле меня, манили деньгами и красивой одеждой, но — по природе своей мне противно это занятие, а потому самый последний приведенный мною способ выжить я отверг сразу.

Что касается способа первого, то в Мандхатту и для взрослого не было работы, что уж говорить о мальчике… Да, я выполнял всякие мелкие поручения базарных торговцев, получая от них плату куском хлеба, тумаком или медяком, причем медяком редко… Конечно, я голодал. И вот в один прекрасный день (сейчас-то я понимаю, что не такой уж прекрасный он был) мне удалось стянуть кошель с пояса одного богача, пришедшего на базар в поисках змеиной кожи для платья дочки. Целую луну я проедал эти деньги, прикармливая других уличных мальчиков, а потом веселая жизнь кончилась, и я опять оказался на базаре… Короче говоря, я избрал второй способ выжить, то есть стал воровать.

В Мандхатту в то время не было ни одного вора или бандита, который избежал бы встречи с Кармашаном. Так случилось и со мной. Как-то вышла такая история: только я сунул руку в карман — чужой карман, конечно, — как человек в белой с красными квадратами куртке городского стражника схватил меня за шиворот и поволок… О, я думал, в темницу, но все оказалось гораздо хуже… Мнимый стражник был в свите Кармашана и тащил он меня к нему же.

Далее следуют довольно скучные подробности. Скажу только, что некоторое время я продолжал воровать, и теперь уже делил добычу — на две неравные части. Как ты понимаешь, меньшая доставалась мне, а большая — ему… Ну, да это закон…

Вернусь к убийству. Вот уже почти год я входил в свиту Кармашана. То он поручал мне выследить заезжего купца, то передать его распоряжение шайке разбойников, обитавших в предместье. (И он и они усиленно делали вид, что никакого отношения друг к другу не имеют. На самом деле имели, и самое прямое — Кармашан был их главарем. От него они получали приказания, ему доставалась львиная доля награбленного и прочая и прочая.)

Иногда он брал меня и других приближенных на ночные забавы, что устраивали для него тайные дома. И сейчас у меня делается гадко на душе, когда я вспоминаю эти разгулы, удивительные и отвратительные по своей широте и распутству. Там Кармашан плясал и пел (опять же как полоумный), грязно приставал к мужчинам и женщинам, пил в три горла и вел себя… О-о-о… Знаешь, я слышал однажды, что человек, который притворяется сумасшедшим, в конце концов обязательно им и станет. Сдается мне, в случае с Кармашаном все так и вышло. Не буду говорить здесь о том, как он поливал вином головы своих ближайших соратников по бандитскому ремеслу, как швырял в них и в купленных на ночь девиц и юношей обглоданные кости, как… Нет, не хочу вспоминать.

То, что я все-таки вспомню, произошло в одну из таких ночей. Поначалу она ничем не отличалась от предыдущих — пили, орали, развратничали и дрались: вот обычное времяпрепровождение этих людей. Но в середине ночи Кармашану вдруг (я говорю «вдруг», потому что он редко этим увлекался) пришло в голову сыграть в кости. Джантра — его близкий друг (хотя мне неприятно употреблять это слово в отношении двух ублюдков, но другого я сейчас не подберу), этот Джантра, одноглазый бандит огромного роста, который был привязан к Кармашану так, как бродячий пес привязывается к человеку, подобравшему его на улице, как раз-таки любил играть в кости, а посему с удовольствием уселся за стол вторым. Третьим и четвертым были два парня из той же свиты.

Игра началась. Пока пили бутыль вендийского белого, жуткой отравы, выигрывал Кармашан. Потом удача перешла к одному из парней, потом к Джантре, потом снова к Кармашану… Дальше я не смотрел, однако знаю, что в конце игры Джантра выиграл на пять золотых больше, чем его друг Кармашан.

Ни тот, ни другой, будучи ужасными скупердяями в обычной жизни, не жмотничали на ночных забавах, а поэтому лишь посмеялись малой разнице в выигрыше и разом спустили все до последней монеты на вино и девиц. Тут я забился в угол и дальше наблюдал за происходящим уже оттуда: пока Кармашан играл в кости, шуму в зале было не больше, чем на базарной площади с утра, когда же он закончил и отвалился на скамье, поднялся такой гвалт, что мне казалось, сейчас у меня расколется голова на две, а то и четыре части. Обнявшись с Джантрой, Кармашан заскакал по столам, пиная бутыли и блюда, плюя на макушки гостей и громко портя воздух. Потом он оттолкнул Джантру, коршуном кинулся на здоровяка средних лет и… Фу, описывать эту сцену у меня нет охоты.

Разврат закончился только перед рассветом. Повсюду я видел бледные лица с синими кругами под глазами, тяжелый дух стоял в зале и чуть не паром вырывался из дверей. Кажется, я уснул — ненадолго. Затем очнулся, огляделся и порадовался тому, что никто не заметил меня в моем-темном углу. Шум почти смолк; вялые выкрики тех, кто еще держался на ногах, смешались с храпом тех, кто уже уснул. Только Кармашан был вполне бодр и озирался кругом в надежде натворить что-нибудь еще. Он прошел по залу, заглядывая в пьяные физиономии собутыльников, порылся в их карманах и сумах, потом вернулся к своему месту. Дальше помню только, что он достал из-за голенища высокого сапога кинжал, подошел к Джантре, который спал, уронив голову на стол, и преспокойно вонзил клинок ему в шею по самую рукоять. Джантра умер сразу. А Кармашан захихикал мерзко, слизнул с лезвия кровь своего друга, пожал плечами и убрался из зала вон.

Я никому не сказал о том, чему был свидетелем, — иначе и меня ждала та же участь, что беднягу Джантру. Утром Кармашану доложили о его гибели, и я своими глазами видел, как сокрушался он, как плакал и по обычаю рвал волосы из ушей и ноздрей. Такого лицемерия я не ожидал…

Вскоре после того он исчез. Говорили, что он и его бандиты нападали на караваны, идущие в Кхитай и из Кхитая, а потом наткнулись на сторожевой отряд и были разбиты наголову. Сам Кармашан, мол, попал в темницу. Ты знаешь, Конан, какие в Кхитае темницы? Да, глубокие ямы, полные отбросов и ползающих в них ядовитых насекомых и змей. Я слышал, что человек и четверть года не может продержаться там — умирает в ужасных мучениях.

В то время ни Кармашан, ни его судьба уже не занимали меня вовсе, ибо я вновь стал нищим, одиноким и никому не нужным. Проказа уже взялась за меня. Вроде бы я подхватил ее от одной чужеземки… Не помню. Я был пьян, но, кажется, пальцами ощущал неровность и влажность ее кожи… Впрочем, сейчас сие уже не представляет интереса ни для тебя, ни для них, ни для меня самого…

Воровать я не мог: руки (тогда у меня еще были руки) не слушались меня. Я жил в канаве и питался тем, что порой приносили мне бывшие знакомые воры. Часто бывало так, что они забывали про меня на три, четыре, пять дней — конечно, в эти дни я вовсе ничего не ел… Ох, прости меня, друг… Что тебе моя история! Да и мне она давно мнится чужой… С тех пор Карма-шана я не встречал. Зато брат его (близнец, что ли) — Леонардас появлялся в наших краях. Его приводили к моей канаве, дабы он полюбовался уродством того, кто был когда-то рядом с его братцем. Мне показалось тогда, что он наслаждается моим жутким видом, моими гниющими руками…

Невероятно похожий на Кармашана внешне и внутренне — он так же противно кривлялся — он, тем не менее, страстно его ненавидел. Сам я не слыхал, но парни говорили, что он обливал его словесными помоями с головы до ног, не стесняясь в выражениях. Проклинал его тупость, вследствие коей они оба упустили из рук какую-то бесценную вещь, его распутство и беспечность, его кровожадные наклонности и тому подобное. Потом он пропал, куда — никто не знал.

Ну, а я… Однажды ночью я выбрался из канавы и поплелся прочь из Мандхатту. За семь лун я дошел до Турана, а там… Там меня схватили туранские солдаты (они не касались меня, а просто набросили сетку и замотали веревками), сунули в повозку, повезли к Мхете. А дальше — в лодку и сюда, на остров. Здесь теперь мой дом, моя родина, мое последнее и самое любимое пристанище. Никто и никогда не относился ко мне так хорошо, как здесь. Я люблю этих парней, хотя некоторые из них еще уродливее меня. Но главное — слава мудрым богам за то, что они вкладывают в голову человека нечто, связанное и с душою и с небом, то есть то, что называется мозгом и позволяет мне многое понять, что-то принять, а что-то отвергнуть, и так далее — в общем, главное, что у этих ребят добрые сердца. Ну, а на их физиономии мне плевать. Пусть у Шениро дырка вместо глаза, я его люблю и таким. Думаю, на Серых Равнинах мы все будем одинаковы, но Шениро я всегда найду по его пылкому и чистому сердцу. Как и вас, ребята…

Ганимед, завершивший свой рассказ неожиданным панегириком в честь своих собратьев по несчастью, умолк. Глаза его увлажнились, и у остальных глаза увлажнились тоже — только Конан мрачно молчал, в глубине души гордясь тем, что не умеет плакать. И все же слова Ганимеда задели за живое и его. Боль этих людей отозвалась в его сердце словно собственная. Мысленно он снова обрушил на богов все известные ему ругательства (а их было отнюдь не мало, так что сие занятие отняло уйму времени), искренне желая им хоть на несколько мгновений испытать хоть толику мучений прокаженных. И, словно в отместку за это, в голове его тут же начали роиться думы о разбойнике Кармашане. Как разобраться во всем? Как выяснить истину? Как, наконец, найти Лал Богини Судеб?

Конечно, цель и направление его путешествия оставались прежними. Из рассказа Ганимеда он лишь уяснил два довольно важных обстоятельства, могущие либо помочь в его поисках, либо затруднить их: первое — то, что Кармашан и Леонардас, скорее всего, два разных человека, как и утверждали рыцарь Сервус Нарот и его гости; второе — то, что теперь он отлично представлял себе внешность и того и другого, благо они ничем не отличались друг от друга, а Кармашана он видел сам.

И все-таки Конан ощущал необходимость идентификации этих бандитов. Он уверился бы в том, что они братья (или выродки Нергала) только тогда, когда поставил бы их рядом… Он постарался как следует припомнить главаря бандитов, с которым бился на постоялом дворе у вредного старика. Длинный, тощий, бородатый… Цвет глаз? Вроде бы светлый, но в пылу битвы у многих глаза светлеют от холодного бешенства. Цвет волос? Какой-то пегий, но уж всяко не белый… А из-за бороды непросто было разглядеть черты лица, да и не к чему это казалось варвару тогда…

В досаде на себя самого Конан качнул головой, не замечая того, что прокаженные давно молча смотрят на него, не мешая ему думать и терпеливо ожидая первых слов гостя. Однако судьба распорядилась иначе. Первые слова, сказанные после трогательной речи Ганимеда, принадлежали не Конану. В самый момент его раздумий дверь в лачугу открылась, и на пороге появился разрумянившийся Трилле. Он довольно улыбался и уже без затаенного ужаса взирал на прокаженных.

— Конан! — сказал он, загадочно двигая бровями. — Не хочешь ли ты… Гм-м… Не хочешь ли ты отведать…

— Чего? — сумрачно буркнул варвар, все еще занятый мысленными поисками Кармашана.

— Жареного кабанчика! — заорал Повелитель Змей в восторге от себя самого. Наверное, впервые в жизни он жарил своего собственного, не украденного, а подаренного ему и его друзьям кабанчика. Он сам потрошил его, обмазывал травами, насаживал на вертел… Он ожидал бурной реакции со стороны Конана на такое приглашение к трапезе и был уверен, что заслужил ее.

— Кабанчика? — вяло переспросил киммериец. — Что ж, можно попробовать…

Глава пятая. Путешествие продолжается

Последнее время она все чаще вспоминала Массимо — молодого, старого, все равно. Это казалось ей странным. Да, нить его судьбы пересекалась с нею дважды, но сие означало лишь встречу, которая уже произошла много лет назад, и встречу, которая произойдет в самом близком будущем. Почему же память хранит его образ, воскрешает его с таким удивительным постоянством? Почему же сердце при этом всякий раз сладостно замирает и глубокий вздох рождается в груди?

Конечно, Маринелла знала ответ. Но если это действительно было то, что она думала, а именно любовь (это слово она мысленно произнесла на всех языках), тогда она может считать себя человеком с полным на то основанием. Вопреки ожиданию, эта мысль не испугала и не смутила ее. Пусть высшие сотворили ее богиней; есть в огромном мире кое-что мудрее и могущественнее их, ибо не они его создатели, а, наоборот, оно создало их. Сколько знала Вечная Дева, оно называется жизнь и заключает в себе все… И заключает в себе все, При рождении она сразу уловила ритм жизни и слилась душою с ней. Теперь не высшие ее судят, а эта самая жизнь. Если ей было угодно, чтобы Маринелла стала человеком, то никто не может и не смеет воспротивиться ее желанию.

Так она уговаривала себя, с каждой новой мыслью чувствуя, сколь сомнителен ее смелый вывод. Истина требовала иного оправдания. Если таковой вообще имелся, следовало его найти. Он нашелся. Всего один, зато такой весомый, такой убедительный и, по сути, неоспоримый, что Маринелла сразу приуныла. Да, человеком может считаться лишь тот, кто от человека человеком рожден, и не иначе. Но, с другой стороны, — утешала она себя — так ли уж надобно ей быть обыкновенной смертной? Кто мешает ей, богине, любить?

Маринелла снова повеселела. Еще миг, и мысль ее направилась бы по тому же пути дальше, однако нечто вроде предчувствия не пустило ее туда. В самом деле потом она подумала бы, что Массимо уже стар, а она еще юна; что будущего для них двоих нет — никакого; что после второй встречи их жизни разойдутся уже навек; его — для того, чтоб вскоре угаснуть, ее — для того, чтоб продолжать намеченный высшими изначально труд. Обо всем этом Маринелла не стала размышлять.

Ветер колыхнул ветви деревьев, и проскользнувший меж листьев луч заходящего солнца ласково коснулся ее ресниц. Опять пора в дорогу. Она встала, положила веретено в суму, потом суму закинула за плечо и пошла. Земля, в лесу и без того всегда прохладная, перед ночью совсем остыла, но босые ступни Маринеллы ощущали ее внутреннее тепло, кое, словно руда, хранилось под верхним слоем. Через несколько шагов она услышала пульс земли; он бился вровень с ее собственным, а ее собственный — тут она восстановила одну из своих предыдущих мыслей — с пульсом самой жизни. Это означало, что жизнь, земля и ока, Богиня Судеб, едины. Странно? Может быть. Но не более, чем образ Массимо в ее памяти.

В задумчивости она не заметила камня, лежащего поперек тропы. Пальцы правой ноги ударились об него, и резкая боль пронзила все тело, мигом добравшись до сердца. Вечная Дева остановилась. Что это? Разве может она, существо отнюдь не смертное, чувствовать боль? А разве может она плакать? А любить? Не найдя сразу ответа на эти вопросы, Маринелла двинулась дальше. Медленно, медленно темнело вокруг. Знает ли кто-нибудь в мире сем, которая по счету ночь грядет нынче? Она — не знала. И Массимо не знал. Вот только надо ли им было об этом знать?..

* * *

Утром островитяне вышли проводить гостей. Здесь, при ярком солнечном свете, Конан впервые разглядел Невиду Гуратти. Парень был совсем плох. Не только лицо, но и все тело изъедено проказой, а левая сторона к тому же парализована — передвигался он с помощью толстой суковатой палки, и то с огромным трудом. Только голос еще остался при нем: сильный хрипловатый бас, напоминавший горное эхо от громовых раскатов.

— Хей, Текко! Нахор! Аматино! — пророкотал он, тащась впереди всех. — Там, у восточного мыса, лодка… Волоките ее сюда!

— Правильно говоришь, Невида, — одобрил старик Льяно. — Нам она уж никак не пригодится, а им нужна как воздух и еда.

— Чистая правда, клянусь Кромом! — после вчерашней сытной трапезы и доброго сна ночь напролет Конан заметно повеселел. Он уже без содрогания смотрел на уродство прокаженных — вернее, он перестал замечать его. Они были люди, просто люди, так чего ж на них таращиться и рыдать от жалости? Жизнь — она и есть жизнь. Философия варвара состояла в том, чтобы не навязывать своих чувств и дум никому. Прошлым вечером он едва не изменил самому себе. Светлый Митра свидетель: нынче он пожалел бы о том.

— А я клянусь Кромом, — и тут влез неугомонный Повелитель Змей, — что никогда не забуду кабанчика!

— Еще бы, — ухмыльнулся Конан. — Ты сожрал добрых три четверти…

— Я? Да я укусил всего два раза!