Владычица небес

— Сдается мне, Сервус, ты даже не удосужился выслушать почтенных посетителей своих, — строго произнес он, качая головой. — Я прав?

Благородный рыцарь несколько смутился, но ненадолго. Пожав могучими плечами, он демонстративно зевнул и отвернул багровеющую физиономию от всех.

— Ты прав, — вместо хозяина ответил гость — белобрысый бледнолицый здоровяк немногим моложе Сервуса и Бенине, настоящий белый медведь, о коих Пеппо немало слышал от учителя Климеро. — Едва я сказал, что Гай Деметриос не может приехать по причине тяжелой болезни, как твой друг зафыркал и наотрез отказался с нами разговаривать.

— Чем же болен уважаемый Гай? — участливо осведомился философ (причем младший брат его был убежден, что уважаемого Гая он и в глаза никогда не видал).

— Видишь ли, добрый человек… — Здоровяк вдруг замялся, опустив глаза, — Пеппо весело было смотреть на смущение медведя. — Мой дядя — великий путешественник, известный в Немедии и в округе. В прошлом году он вернулся в наш родной город, в Ханумар, уже навсегда, и с тех пор беспрерывно страдал головными болями, ныне же… Ныне же… О, недуг сей странен, очень странен, и… не знаю, можно ли говорить в приличном обществе о… о нем…

— Говори, — счел нужным ободрить гостя Бенине, — мы слушаем тебя со всем вниманием и почтением, будь уверен.

— Так ты племянник Гая? — угрюмо вопросил рыцарь. — Что ж, сие, конечно, меняет дело… Как звать тебя?

— Лумо. Лумо Деметриос.

— А я Сервус Нарот. А это — мой старый друг Бенине Брасс, философ из Мессантии. Это — его брат Пеппо, просто мальчик… — исполнил наконец долг вежливости благородный рыцарь. — Ну, продолжай — каков же этот странный недуг?

Лумо вздохнул, всем видом показывая, что не по своей воле приступает сейчас к описанию вышеупомянутой болезни, и замямлил себе под нос:

— Гай Деметриос стар; тысячи дорог исходил он, влекомый достойной жаждой познания; опираясь на свою знаменитую клюку, он шел по горам, по лесам, по полям…

— Недержание у него, — буркнул второй, которого прежде никто не замечал. Между тем он гораздо более белого медведя — во всяком случае, внешне — был достоин самого что ни на есть пристальнейшего внимания. — Обыкновенное недержание. Он теперь как дырявая бочка — изо всех дыр течет…

Услышав такое определение дядиного недуга, деликатно заявленного им как «странного», Лумо возмущенно ахнул, всплеснув большими руками.

— О, Гвидо! Опомнись! Как ты обижаешь дядю! Пока Сервус Нарот ржал как лошадь, даже из соображений приличия не посетовав на превратности судьбы, кои всего за два года из крепкого и веселого мужа сотворили немощного старца, братья с любопытством глазели на Гвидо. Он тоже, как и Лумо, был круглоголов и белобрыс, но ростом очень мал, тощ и явно пронырлив, о каковом качестве свидетельствовала хитрая кошачья мордочка с глазами круглыми, густо-зелеными, с коротким носом, вздернутым вверх, и целой россыпью рыжих веснушек на лбу и щеках. Лет ему едва ли исполнилось тридцать, чему втайне порадовался юный Пеппо: остальные казались ему глубокими стариками, стоящими на самом пороге царства смерти — Серых Равнин.

— Я не обижаю твоего дядю, — не согласился Гвидо с выводами белого медведя, — Я говорю правду, а правда — это…

— Знаю, знаю! — замахал руками Лумо. — Правда — это единственное достояние честного человека. Сие определение я уж лет десять как помню наизусть. Тьфу, Гвидо, сколько можно повторять тебе, что не всегда правда уместна!

Он возмущенно вздернул подбородок, отчего и без того крошечные глазки его совсем исчезли за щеками, и отвернулся от малыша.

— Но ведь ты все равно поведал бы суть дядиного недуга, — резонно ответствовал тот. — Я сделал это за тебя, вот и все.

— Это кто еще такой? — с неудовольствием прервал диалог Сервус Нарот, обращаясь к Лумо, коего он уже готов был признать своим гостем.

— Это Гвидо Деметриос, — сумрачно пояснил белый медведь. — Приемный сын достопочтенного Гая.

— Хо! — оживился рыцарь. — Так ты и есть тот самый хваленый Гвидо? Пару лет назад Гай весьма утомил меня рассказами о тебе. Расписывал твой необыкновенный ум и проницательность… Пока не вижу ни того, ни другого.

— Еще увидишь, — кисло пообещал Лумо. — Дома, в Ханумаре, он всем надоел, даже прислуге. Так и норовит разгадать какую-нибудь тайну… Ладно, коли тайны и нет никакой, пусть бы себе тешился. Но ведь он сокровенное тоже тащит наружу! Тьфу.

Заключительное «тьфу» прозвучало весьма уныло, из чего стало понятно, что именно его сокровенное Гвидо вытащил наружу.

— Любитель приключений… — задумчиво пробормотал Сервус Нарот. — Ну, что ж…

— Извольте приступить к трапезе, гости дорогие! — торжественно возвестил Ламберт, за время беседы успевший накрыть стол, да еще украсить его огромным букетом садовых ярких цветов.

Пеппо с усмешкою наблюдал за старым слугой: подслушав содержание всего разговора, тот проникся к гостям искренним уважением и теперь умильно смотрел то на огромного белого медведя, то на хитроумного кота Гвидо, напрочь забыв свои недавние подозрения на их счет.

Но стол он накрыл истинно по-королевски: мясо, приготовленное с медом, вином, рисом и тутовыми ягодами, жареная рыба разных сортов и собственного вара пиво — темное, густое и такое ароматное, что дух захватывало.

Как видно, гости порядком проголодались. Не заставляя себя упрашивать, они живо сели за стол и принялись набивать желудки с удивительной для приличных господ скоростью. Лумо, подобно самому Сервусу Нароту, чавкал и давился непрожеванными кусками; Гвидо ел аккуратнее, но тоже давился, хотя пищу пережевывал тщательно, — Пеппо решил, что у него, такого маленького и хрупкого, узкая глотка, в которую ничего не влезает, вот он и откашливается, оплевывая всех присутствующих крошками мяса и хлеба.

Позволив гостям утолить первый голод, благородный рыцарь приступил к светской беседе. Прихлебывая чудесное белое вино, привезенное по его заказу местным купцом из Коринфии, он осведомлялся о причинах столь ужасного недуга достопочтенного Гая Деметриоса, о роде занятий Лумо и Гвидо, если таковые имелись, о кабаках «славного, но вонючего городка Ханумара», о девицах и ценах на них — в общем, обо всем том, что ему казалось наиболее важным.

Так, Пеппо узнал, что Гай Деметриос действительно являлся великим путешественником, собирателем баллад и сказок разных стран, ученым и философом (при упоминании последнего занятия Бенино недвусмысленно скривился). Ныне годы его исчислялись почти девятью десятками, но, по утверждению обоих его молодых опекунов, он был бодр, жизнерадостен, разумен и самую малость сварлив. Страшная болезнь, поразившая его, не испортила доброго и спокойного от природы нрава, за что и Лумо, и Гвидо, и прочие обитатели дома в центре Ханумара усиленно благодарили благого Митру изо дня в день. Одно огорчало их: Гай обожал перед утренней трапезой и после вечерней читать вслух свои записи, коих у него за долгие, очень долгие годы странствий накопилось множество, и при этом требовал, чтобы все не просто внимали ему чинно и с интересом, но и потом отвечали на его вопросы по содержанию только что прочитанного.

Что касается рода занятий, то белый медведь Лумо, в отсутствие каких-либо наклонностей и талантов, вел все хозяйство дяди, и вел с большим успехом, о чем с радостью поведал маленький Гвидо. О себе же он ничего путного сообщить не мог, кроме того, что живет в доме приемного отца нахлебником, но утешает его почтительным отношением и собственной добропорядочностью (сие свойство, узнал Пеппо, более других ценил в людях Гай Деметриос).

На вопрос о кабаках и девицах оба гостя пожали плечами, демонстрируя свою неосведомленность в подобных вопросах, но от юного Пеппо, цепкий ум и быстрый взор коего подмечал решительно все, не ускользнуло некоторое смущение Лумо. На несколько мгновений тот залился розовым румянцем, особенно заметным на фоне поросячьей щетины, покрывшей щеки и подбородок. Впрочем, он явно не был склонен строго оценивать свое поведение, а потому, тряхнув белой, как первый снег, челкой, вновь стал охотно рассказывать новым знакомым о дяде, себе и Гвидо.

— Что, так и не выезжаете из Ханумара? — лениво поинтересовался Сервус Нарот, потребляя остатки яств.

— Отчего же? — качнул головой медведь. — Вот Гвидо частенько ездит — то в Аквилонию, то в Коринфию или Офир…

— Зачем? — спросил благородный рыцарь и подозрительно покосился на не внушавшего ему доверия малыша Гвидо.

— Я же говорил: он любит разгадывать всякие тайны, и чем сложнее, тем больше ему нравится. Его зовут, когда случается что-то…

Лумо не успел закончить фразу — сморщив кошачью мордочку, Гвидо потряс перед носом родственника тощим пальцем.

— Лучше о себе поведай, о скромный мой названый брат, — сказал он, хмуря выцветшие брови. — Кто как не ты год назад одержал столь славную победу на рыцарском турнире близ Бельверуса!

— О-о-о! — Серые глаза Сервуса Нарота заблестели: эта тема была ему близка. — Так ты, парень, рыцарь?

— Нет, — подавил легкий вздох белый медведь. — Дядя купил мне право участвовать в турнире — в маске — и я (благодарение Митре и другим богам, кто к сему причастен) одолел бельверусского рыцаря по прозвищу Железный Кулак.

— Хвалю! — прогрохотал Сервус, высоко поднимая кубок с вином. — Хвалю и хочу выпить за твою победу, сынок!

И, хотя «сынку» едва ли было лет на пять меньше, нежели рыцарю, он с удовольствием поднял и свой кубок, из чего Пеппо заключил, что не так он скромен, как представил Гвидо. Только потом, во время прогулки по прекрасному саду, юноша понял, что приемный сын Гая Деметриоса просто перевел таким образом беседу с себя на Лумо — надо сказать, сделано это было очень и очень ловко.

— Но позволь узнать, любезный хозяин великолепного дома, чем вызвано твое приглашение, что послал ты дяде? — вытирая мокрый подбородок (он, конечно, весь облился, славя свою победу), спросил белый медведь. — Дядя удивился и сказал, что в этом году не собирался ехать. Он сказал, что вы встречаетесь раз в пять лет, а со времени последней встречи прошло всего два года и…

— Старый дурень, — проворчал благородный рыцарь, игнорируя тотчас насупившиеся лица гостей. — Да если б я ждал еще три года, он мог и помереть…

— Но он все равно не приехал, — заметил Бенине с присущим ему философским отношением к жизни.

— Да, но я ж не знал…

— Ты мог бы отправиться к нему сам.

— Вот еще!

Короткая перепалка рыцаря и его старого друга испортила настроение гостям. Оба догадались, что Сервус Нарот не был особенно расположен к их любимому дяде и отцу, а следовательно, не собирался привечать и их двоих.

— Мы уедем утром, — выпятив бледную нижнюю губу, гордо произнес Лумо. — Дядя послал нас узнать, что тебе понадобилось, а если ничего, так и нам тут торчать не резон.

— Вот еще! — повторил рыцарь, но с другой интонацией. — Вы останетесь и будете моими гостями. Вы мне нравитесь — оба!

Он закрепил комплимент большим глотком вина и встал — при этом его слегка шатнуло.

— Ну, а теперь — в сад! Я намерен показать вам персики, выращенные вот этими самыми руками! — Он потряс перед всеми внушительными кулачищами, едва не заехав по короткому носу малыша Гвидо. — А потом… Потом приедут остальные (что-то они подзадержались) и — тогда вас ждет нечто удивительное… Не тебя, Бенине, друг мой, — ты осведомлен. И не тебя, Пеппо, мальчик, — ты еще мал. Но…

— Все, все, Сервус, — добродушно рассмеялся философ. — Ты сейчас раскроешь все свои тайны. И, пожалуй, пить тебе более не следует. Ламберт! Принеси хозяину воды и уложи в постель.

— А мой сад? — заплетающимся языком пробормотал благородный рыцарь.

— Я сам покажу гостям твой сад. Прощай пока.

Бенине быстро вывел всех в сад, огромный, тенистый и душистый, и там они гуляли до самой вечерней трапезы, весело болтая о всяких — по мнению Пеппо — пустяках.

Глава третья. Званые гости

Пеппо умел наслаждаться прекрасным, но не в течение почти целого дня. Сначала, когда философ вывел всех в сад, юноша с удовольствием глазел на желто-красное озерцо цветов, тянущих к голубым небесам нежные бархатные головки, на глупых, но невероятно красивых павлинов, что величаво бродили по дорожкам и омерзительно каркали, на гроздья диковинных фруктов, длинные гряды ягод, неведомых трав. Когда же солнце — огненное око благого Митры — покатилось к горизонту, Пеппо ощутил усталость и неприятную пустоту в желудке, и никакие красоты с этого момента его не трогали.

Он потянул за рукав Бенине, который увлеченно рассказывал гостям о коллекции самоцветов Сервуса Нарота.

— Погоди, мальчик, — раздраженно отмахнулся брат. — Видишь, как нравится нашим новым друзьям мое повествование? Так что не мешай. Иди поиграй в беседке.

Увы, философ забыл, что Пеппо давно уже миновал счастливую пору детства. Не играть, но мыслить, действовать, стремиться — вот чего жаждало все его юное существо. Правда, сейчас оно более жаждало хлеба, мяса и воды, но и таковое желание никак не согласовывалось с предложением поиграть.

Видимо, заметив расстроенное лицо юноши, не смевшего перечить старшему брату, Гвидо весело и скоро привел всех к обоюдному согласию.

— Как полагаешь ты, уважаемый Бенине, проспался ли уже наш любезный хозяин? Не пойти ли нам в дом и там дослушать твой многоувлекательный рассказ?

В дом Бенине идти не хотелось, но определение его довольно скучного рассказа как «многоувлекательного» решило вопрос в пользу остальных.

— Не думаю, что Сервус готов продолжить возлияния, — с сомнением покачал он головой. — Но — идемте. В самом деле, мы вполне можем обойтись и без него: Ламберт с удовольствием накроет на стол.

Пеппо не разделял уверенности философа в том, что Ламберт накроет на стол с удовольствием — чему тут быть довольным? — но, в конце концов, чувства старого слуги его волновали так же мало, как и пучок редкостной вендийской травы (на вид весьма жалкий), на который, проходя мимо, обратил их внимание Бенино.

— Она называется джатха; исцеляет от потери памяти, слуха, зрения, обоняния и… В общем, если вы что-то потеряли — съешьте корень джатхи и тогда непременно найдете утраченное. А это сарсапариль. Отвар ее, приготовленный особым способом, помогает… Э-э-э… При болезни известного свойства.

Бенино сразу пожалел о том, что сказал, ибо сам и лечился этой травой от похмелья, в чем, естественно, признаваться не желал.

— Это какого же свойства? — встрепенулся белый медведь, то ли от роду вовсе не имевший такта, то ли утративший его — и в таком случае он должен был съесть корень джатхи.

— Умолкни, Лумо, — посоветовал ему проницательный малыш Гвидо, от коего, конечно, не ускользнуло выражение замешательства, застывшее на красивом лице философа.

— Но мне же интересно!

— Я потом тебе объясню, для чего применяют сарсапариль, — встав на цыпочки, прошептал на ухо родственнику Гвидо. — А сейчас — умолкни.

Белый медведь обиженно пожал могучими плечами, но переспрашивать все же не стал.

Таким образом скрасив приятной беседой путь до дома, гости рыцаря вошли в двери как раз тогда, когда Сервус Нарот, стеная и шатаясь, спускался по лестнице в зал с совершенно определенной целью. Даже для юного Пеппо цель сия не являлась загадкой.

Не обращая ровно никакого внимания на гостей, благородный рыцарь схватил кувшин и принялся жадно лакать пиво, заодно поливая этим чудным прохладным напитком свою шею и грудь. Жизнь на глазах возвращалась в большое тело, измученное страшной жаждой; бледные щеки вновь окрашивались легким румянцем, а в серых глазах растворялась муть; толстые руки уж не дрожали противной мелкой дрожью.

Деметриосы, освоившись, без приглашения заняли места за необъятным дубовым столом — пока пустым, но старый слуга, карауливший их возвращение, уже вбегал в зал с огромным блюдом, где покоилась пылающая жаром, покрытая коричневой корочкой, ароматная баранья нога.

Пеппо сглотнул слюну и уселся по правую руку от маленького Гвидо, с мелким чувством удовлетворения видя, что этот парень макушкой едва достигает его плеча. Следом одновременно опустились на табуреты Бенино с Сервусом, и пять рук тут же, как по команде, протянулись к блюду с бараниной.

Некоторое время в зале слышалось только возбужденное урчание, сопение и чавканье. Один Пеппо, воспитанный чопорным братом своим, сноровисто и бесшумно уплетал сочное, отлично прожаренное мясо, испачкав при этом в жире лишь самые кончики пальцев, что считалось верхом этического совершенства и — по утверждению философа — было по силам исключительно особам благородных кровей. Самому же Бенино кусок не лез в горло: он надеялся, что кто-нибудь попросит его продолжить тот многоувлекательный рассказ о коллекции самоцветов рыцаря, но никто так и не вспомнил о нем.

Первым насытился Лумо Деметриос. Громко рыгнув, он вместе с табуретом отодвинулся от стола и принялся ковырять в зубах кончиком кинжала, вся рукоять коего была усыпана мелкой алмазной крошкой, а сверху покрыта каким-то прозрачным составом (Пеппо сразу обратил внимание на этот кинжал: он любил оружие и знал в нем толк).

— Послушай, любезный хозяин, — осипшим голосом обратился обожравшийся белый медведь к Сервусу Нароту. — Правду ли говорят, что ты победил на турнире самого Всадника Ночи?

— Угм-м-м… — кивнул благородный рыцарь, будучи пока не в состоянии ответить — рот его был набит мясом и даже не закрывался.

— И как сие произошло? Не мог бы ты рассказать?

Сервус не мог — в этот момент он как раз пытался пальцем протолкнуть комок пищи в глотку. Вместо него обязанности повествователя принял на себя Бенино (если уж ему не позволили вещать о самоцветах рыцаря, так он расскажет хотя бы о рыцарском турнире, хоть и не любит драк и войн).

— О-о! — с фальшивым энтузиазмом воскликнул он. — Я поведаю вам об этом великолепном зрелище, друзья! Мне посчастливилось присутствовать при сем и… Слезы наворачивались на глаза мои, когда я взирал на лучшего друга, облаченного в тяжелые и такие неэстетичные доспехи, откуда торчал только нос его и клок белых волос. Так и хотелось мне крикнуть: «Серви! Милый Серви! Сбрось панцирь и пойдем в кабак!»

Тут философ прервал повествование, ибо сообразил, что при младшем брате напрасно употребил слово «кабак». Он сконфуженно покосился на Пеппо — тот с невозмутимым видом продолжал жевать баранину и вроде бы ничего не слыхал, но настроение Бенино уже испортилось. Он грустно вздохнул, проклиная свой длинный язык, отпил добрый глоток пива.

— Ну? Что ж ты замолчал, уважаемый Бенино? — поинтересовался маленький Гвидо. — Не забыл ли ты суть и течение того зрелища?

— Не забыл, — буркнул философ. — Всадник Ночи выехал в круг, выставил копье и хотел поразить Сервуса, но Сервус сам его поразил. Вот и все.

Благородный рыцарь поперхнулся от возмущения. Только что жизнь была прекрасна: он уже проглотил коварный кусок и намеревался запить его очередным кувшином пива, а заодно и послушать про свой ратный подвиг.

Теперь он чувствовал себя глубоко обманутым и оскорбленным. Описать небывалую победу над Всадником Ночи в двух фразах? Тьфу! Если б перед ним сидел не друг Бенино Брасс, а какой-нибудь купчишка, Сервус не медля и мига наколол бы его на меч, как куропатку. Застонав от с трудом сдерживаемого негодования, он удовольствовался тем, что пронзил философа не мечом, но взглядом — суровым и крайне укоризненным. К чести Бенино надо заметить, что он все же несколько смутился.

— Знаете ли вы, кто есть Всадник Ночи? — уныло пробубнил он, стараясь не смотреть ни на Сервуса Нарота, ни на младшего брата. — О-о-о… О-о-о…

— Да что ты опять замолчал, Бенино? — с досадой рявкнул рыцарь, которого весьма покоробило это протяжное и бессмысленное «о-о-о». — Дай-ка я сам расскажу! Так вот. Всадник Ночи — зверь в человечьем обличье. Я видел одну только руку его — от ногтей до локтя, — и признаюсь вам, что меня поразил ее размер и шерстистость. А кроме того, мне показался странен цвет ее: серый, с большими родимыми пятнами, особенно темными на запястье.

Он выехал мне навстречу на огромном боевом коне — таких коней я прежде не видывал — и, готов поклясться, он смеялся. Нет, конечно, я не мог видеть лица его, но слышать-то я мог! И я слышал… Такие странные звуки… Словно бы он кашлял и чихал одновременно… Лишь позже я догадался, что то был смех…

Не буду лукавить: поразил его я волею богов, но никак не умением своим. Мы сходились пять раз, и каждый я едва уворачивался от его страшных ударов. Да что говорить! Один меч в его другой руке весил не меньше, чем я сам!

Перед тем как мы сошлись в шестой раз, я попрощался с жизнью. «Что ж, — думал я, — может, на Серых Равнинах не так уж и худо… Мало ли добрых людей ушло туда? Найдется и мне местечко почище…» Сил оставалось мало; дыхание сбилось, и пот заливал глаза; руки дрожали, как будто я был пьян. Но Митра, наш благостный и великодушный бог, сделал так, что нога его коня-монстра вдруг подвернулась… Тут-то я и вонзил свой меч в щель, из коей сверкали налитые злобой желтые глаза…

Сервус Нарот замолк, вновь обратившись к пиву.

— Ты рассказал на удивление толково… — задумчиво произнес Бенине, не заметив некоторой бестактности этих слов. — Да, так оно и было, друзья мои… Но где же твои остальные гости, Сервус? — Он вдруг встрепенулся. — Ты говорил, что гостей будет немало. Где же они?

— Здесь! — раздался с порога веселый голос.

* * *

Ламберт, кудахтая, бегал вокруг новых гостей, уже совсем не обращая внимания на старых. Накрывая на стол, он то и дело задевал плечом сидевшего с краю белого медведя, и однажды даже умудрился наступить на ногу Гвидо (Пеппо фыркнул в кулак от смеха, ибо ноги малыша вовсе не доставали до пола и Ламберту пришлось очень постараться, чтобы поймать момент, когда он будет вставать). Жалобно пискнув, но не изменившись при этом в лице, Гвидо поднялся и с милой детской непосредственностью пошел за хозяином встречать гостей.