Сибирь и каторга. Часть первая

— В Сибири наживают деньги одни только майданщики (т. е. откупщики[4]) — Майданщику и баба другой стороной кажет, в ней он пользу видит и по портняжному делу. Во всякой рухляди каторжному большая нужда настоит.

— Кто же шьет, когда в партию не попадут бабы?

— Пьяного народу в партии всегда больше бывает, чем трезвых. Таких совсем почти нет. А пьет народ, так и пропивается, а затем и забирает в долг у майданщика и табак и водку. А забрал, так и плати чем сможешь, кто какое ремесло с собой унес: портной ты — иглой ковыряй; сапожник — дратву в зубы, и все такое. В каждой партии редкий кто ремесла не знает и уж и во всякой партии по каждой части найдется доточник. Так это все майданщики и разумеют и припас покупают мастерам сами в деревнях у крестьян. Оттого у майданщиков навсегда деньгам вод большой; майданщик первый богач в свете. Копейка у него сильная, да и та алтынным гвоздем прибивается. Такие уж и люди на это дело идут, особенные.

В Тюмени ожидает этапные партии тюрьма и в ней отдых. Тамошняя тюрьма самая большая, самая просторная изо всех существующих в России по пути арестантов. Отдых или пребывание в этой тюрьме самое продолжительное изо всего времени, назначаемого для растахов (отдыхов от 2 до 5 недель). В Тобольске, как известно, со времени учреждения сибирских губерний, по проектам гр. Сперанского, существовал приказ о ссыльных, учрежденный вместо "общего по колодничьей части присутствия", бывшего до 1823 года в городе Тюмени.[5] Приказ занимается сортировкою всех ссыльных по разрядам, назначает определительно места ссылки, проверяет частные статейные списки и составляет новые. Истрачивая на все это приметное количество времени, приказ, таким образом, дает арестантам некоторую возможность перевести дух, прийти в сознание, сообразить прошедшие и отчасти будущие обстоятельства жизни. Тобольская тюрьма, одним словом, играла весьма важную роль во всей этапной жизни арестантов. Знающие люди примечали, что арестанты выходили оттуда опытные, артели их устраивались плотнее и прочнее. Тюрьма эта, богатая событиями разного рода и вида, дающая обильный и разнообразный дневник происшествий, являлась чем-то центральным, каким-то высшим и важным местом, где арестанту преподается всякая наука, дается всякое поучение, столь необходимое для исключительного его положения, для его новой жизни в новой стране и при новых условиях быта. Рядом с разбивкою по отделам, по разрядам, за тюрьмою идет все тот же порядок, какой был установлен на прежних этапах, но с тою только разницею, что теперь порядок этот имеет уже определенные, законченные формы и правила. Рядом с правом приказа назначать пересыльных арестантов на разные городские работы существовал побег и из тюрьмы, и с этих работ. Вместе со строгостью тюремного заключения и надзора шло об руку деланье фальшивой серебряной монеты, составление фальшивых видов, паспортов и печатей. Тюрьма тобольская, несмотря на то, что играла как будто неопределенную роль как место временного помещения, как бы роль проходного только постоялого двора, — важна была для проходящих партий главною стороною: коренною и самостоятельною наукою — наукою жизни в ссылке, на каторге, на поселении и на тех же этапах. У тюрьмы тобольской своя история, оригинальная и поучительная, история, могущая служить прототипом для всех российских тюрем. Это — резервуар, куда стекались все нечистоты, скопившиеся во всех других русских тюрьмах. Ее и на каторге разумели в том же смысле, как разумеют Москву другие города, торгующие тем же товаром, по тем же самым приемам и законам. Тобольская тюрьма сама даже некогда исполняла роль каторжного места и соблюдала в своих стенах прикованных на цепь, к тачке и проч.

В тобольской тюрьме арестантские партии делились на десятки, для каждого десятка назначался особый начальник — десятский, над всеми десятками — главнокомандующий староста, выбираемый всей партией. Приказ о ссыльных утверждал выбор, и затем уже ни один этапный офицер не имел права сменить старосту, разве только пожелает этого вся путешествующая община арестантов. Староста этот обыкновенно собирает подаяния, когда дают таковые по пути. Он же ходит с конвойным по дворам тех селений, где стоит этап и когда назначена в нем дневка.

Из тобольской тюрьмы арестант выходил богачом, с запасом новых сведений на счет своего общественного значения и с запасом новых вещей на счет казенного интереса. В мешке у него появлялись две рубахи, двое портов; на плечах новый армяк — зипун из толстого серого сукна, с желтым либо красным тузом и двойкою на спине, и с единошерстным родичем — штанами, а на ногах — не сапоги и не калоши — обувь сибирского изобретения и вкуса, простая, но недолговечная, либо коты, т. е. мелкие башмаки, начиненные бумагою.[6] На зимнее время движимое имущество его еще больше возрастает в силу требований суровой страны: на плечи — душистый тулуп, на руки варежки и голицы, на ноги суконные портянки, на голову треух — ту уродливую шапку на манер башлыка, которую любят в дороге, по глухим местам России, старики-попы и торгующие крестьяне. Летняя казенная шапка из серого сукна без козырька, открывающая затылок и уши, делает из арестанта чучело. Имущество это арестант может уберечь, может и продать кому угодно — охотников много: тот же конвойный солдат, свой брат торговец-майданщик, крестьянин спопутной деревни и проч. Тулуп идет не свыше двух рублей, но бывает и дешевле полтинника; цена бродней колеблется между трехгривенным и двумя двугривенными, рукавицы (т. е. шерстяные варежки и кожаные голицы вместе) не свыше двугривенного. Продают больше по частям, но можно и все разом, особенно, если подойдет дорога под большой губернский город. Там разговор известный: скажешь, что потерял, проел, товарищи украли. Выпорют за это непременно или, для ускорения взыскания, побьют по зубам, но накажут непременно, потому что арестанту без этого прожить невозможно. Новыми вещами снабдят также непременно, потому что казне без этого нет иного выхода, было бы нечего делать. Одевка, таким образом, производилась в каждом губернском городе, а проматыванье вещей существует во всей силе, несмотря на указы, из которых первый издан был еще в 1808 году; продавались даже кандалы, т. е. сибирские, фунтов 10–12 весом, и обменивались у местных барышников на 5- и 4-фунтовые. Барышники, за недостающее количество железа до весу казенных, доплачивали арестантам по взаимному договору.

Тобольская тюрьма на этапный путь производила то влияние, что составу партий давала иное направление. До сих пор шли по России все вместе, отсюда уже отдельно: каторжные — своей партией, посельская партия особо, женщины, по указу 1826 года, также в своей отдельной партии. Потом, на дальнейшем пути, арестанты умели эти партии спутать и намеченный законным уставом вид изменяли по своему уставу, но в приказе о сортировке усердно хлопотали. Раз в неделю выходили оттуда либо кандальная, либо женская и потом посельская, либо так: первая кандальная, первая, вторая, третья посельская, потом женская, опять посельская — четвертая, пятая, вторая кандальная и потом опять четыре-пять посельских, одна за другою понедельно. Идущие в кандалах шли вольно, отдельно. Посельщиков по три, по четыре пары приковывали к цепи в наручниках по двое. Наручник этот изобретен командиром отд. корп. внутр. стражи, генералом Капцевичем, и был утвержден 1 марта 1832 года. Для него потребовалась цепь, а прежде ходили прикованными к пруту. Прут оказался неудобным: при ходьбе рука каждого терлась о его собственный наручник, который не всегда приходился по руке. Высокие люди тащили вверх малорослых, а эти тянули руки высоких вниз; слабые за сильными не поспевали. От беспрестанного трения на руках появлялись опухоли и раны, на прикрепленные к пруту руки нельзя было надевать рукавиц. Холод от железа причинял ужасные мучения, тем более что нельзя было делать руками этими никаких движений, чтобы согреться. Унтер-офицер, сопровождавший партию, не имел права, во время пути, отворять замка, укрепленного на конце прута; ключ от замка хранился в особом ящике, за казенною печатью, из-под которой мог быть вынут только по прибытии в этап, где находился офицер. Следовательно, если заболевал один из арестантов в дороге, то должно было всех вместе сажать на повозку. На ночлегах арестанты не имели нужного покоя, ибо движение одного чувствовали все прочие, прикрепленные к пруту. Каждый раз, когда нужно было одному из них выходить ночью на двор, все товарищи должны были его сопровождать. "Ужас и уныние, — свидетельствует официальный акт, — замечаемые в арестантах в то время, когда делались приготовления прикреплять их к пруту, всеобщая радость и благодарность, воссылаемые к благодетельному начальству, когда отправляют их порознь в кандалах, явно убедили в том, что прутья для них, без всякого сравнения, отяготительнее кандалов". Прутья, просуществовавшие восемь лет (с 1824 года), были заменены цепью различной длины (от 11 вершков до 1 1 /2 аршина). На цепи теперь другое горе: бойкие на ногу тянут задних тихоходов: остановится один за нуждою — все должны стоять и дожидаться, а сковывают иногда человек по восьми, по десяти. Но арестанты и этот способ сумели медленным хождением (причем нельзя распознавать первого виноватого) до того обезобразить, что сами конвойные охотно перестают применять его. Они хорошо знают, что надо пройти в день до стоянки верст 30 и больше. Утром вышли — надо ночевать на полуэтапе; опять день идти, чтобы попасть на этап. Здесь дневка — дается отдых (растах, по-тамошнему). На третий день опять путь-дорога до ночевки на полуэтапе и дневки на этапе. А там и пошла писать эта медленная путина, долговременная ночевка до места назначения. Пойдем вслед за арестантами.

Выйдем из тобольской (а теперь из томской) тюрьмы, чтобы следовать за арестантами снова вдоль этапного пути, у которого конец еще не ближний и во всяком случае дальше, чем для самого дальнего преступника находится теперь место его родины. Вот что мы слышим.

На первом привале и отдыхе арестанты устраивают в среде своей отдельную и самостоятельную артель, которая имеет такой же смысл, значение и важность, какие имеют всяческие артели, успевшие поглотить в себя все работающее население, во всех углах и странах нашего отечества. Устраиваемая на первом привале арестантская артель существует затем во все время этапного пути и существует самостоятельно и отдельно от той, которая установлена и поощряется законом. Не уничтожая, даже не ослабляя смысла и значения той, которая сочиняется в Тюмени по приказу чиновников, эта новая артель в то же время имеет особенный, самобытный характер, с которым плотнее и сильнее дружится путешествующий преступник. Она тоже не требует особых нововведений, изменений и улучшений, она тоже является в готовой форме, Бог весть когда придуманной, но до сих пор свято соблюдаемой. Арестанты такую артель любят и без нее не только не ходят по этапам, но и не живут в тюрьмах. Эта артель — жизнь и радость арестантской семьи, ее отрада и покой. В казенной артели полагается староста, в арестантской — откупщики, майданщики; вот в чем вся разница этих двух артелей, по-видимому, ничтожная, но, в сущности, огромная.

Образованию арестантской артели предшествуют торги, со всеми признаками этого обычного вида коммерческих операций. Торги производятся на отдельные статьи: 1) содержание водки, 2) содержание карт, съестных припасов, 3) одежных вещей и проч. (иногда в примечательной подробности). К торгам допускается всякий, без различия, но выигрывает только тот, конечно, у которого потолще других мошна, который сам бывал в переделках, а дело торговли ему и знакомое и привычное. Это большею частью люди бережливые, скопидомы, у которых замерзло в сердце всякое поползновение на соблазн, для которых и в тюрьме жизнь не беспорядочна, не разбита отчаянием, а несет те же живые струи и рисуется с теми же оттенками, как и жизнь на свободе. Бедняк и разочарованный на такое дело не пойдут, но не выпустят его из своих рук те, которые и на свободе маклачили торговлею и по этапам сумели уберечь и припрятать кое-какую копейку.

Откупные статьи поступают по большей части в одни-две руки, но, если идет большая партия (например, свыше ста человек), торги становятся дробными. В одни руки сдают право на содержание карт, костей, юлки и других игорных принадлежностей; в другие руки поступает торговля табаком, водкою и всеми возбуждающими сластями и удовлетворяющими наслаждениями; в третьи руки идет торговля харчем и доставка съестных припасов. Дробность эта иногда бывает еще мельче, но, во всяком случае, торги устанавливались обыкновенно не на всю дорогу от Тобольска до каторги. Одни торги существовали до Томска, где впервые разбивалась партия, и на первом же этапе за Томском устраивались новые торги до Красноярска, в Красноярске — до Иркутска, в Иркутске уже вплоть до Нерчинска. По Сибири ходят партии человек в 200 и более.[7] Заплатив артели несколько рублей, а иногда и десятков рублей за право торговли, откупщики-майданщики обязаны уже иметь все, по первому затребованию арестантской общины. Часть денег, полученных с откупщиков этих, делится поровну между всеми остальными, другая, меньшая, сдается на руки казенного старосты, который обязан, на правах казначея, блюсти эту сумму как зеницу ока. На эти деньги староста, с согласия целой артели и с ее разрешения, покупает всякие льготы у этапных начальников (офицера или унтер-офицера): право пропеть «Милосердную» и собрать в спопутной деревне на артель деньги и съестные припасы; право сходить в баню на этапе, иногда выкупаться в реке, сбегать в кабак откупщику или его подставному помощнику; снять кандалы на честное варнацкое слово и принанять сверх казенной, на артельные деньги, лишнюю подводу, куда садятся слабые и больные и складываются, снятые для облегчения в дороге со всей партии, кандалы.[8]

— Где же нанимают подводы?

— Сами этапные лошадей держат. Солдаты тем и живут, живут тем же и господа офицеры.

— Да справедлив ли этот последний сказ?

— На правду-то дело пойдет, так мы (арестанты) и ответить не знаем как, кто из нас лучше: те ли, кто водит, или те, что ходят. Под Казанью был этап и прозывался «пьяным»; пьяный и был: там спаивали все партии. В Енисейской губернии другой такой этап стоял и офицер жил. У него было пять дочерей, а при них он кабак содержал. Мы люди гиблые, а душа в нас все та же: на всякую сласть соблазнов не отняли и силушки не хватает сладить с духом.

Прислушайтесь!

"Вышли мы из Тобольского городу и не отошли верст десяти, слышим, кричит этапный, который шел с нами:

— Староста!

Подбежал к нему староста.

— Спроси партию, по скольку даст за статейные списки?

Спросил староста партию. Отвечают:

— Давай по пятаку с рыла.

— Мало, — отвечает, — пускай-де дают по гривне! — и отослал старосту.

Тот к артели.

— Давай по восьми копеек!

— Не берет — без запросу-де.

— Ну черт с ним, отсчитывай ему по гривне. Развязали мошны, отсчитали деньги, передали

старосте. Развернули нам бумагу и вычитали каждому — куда и как. А знаем, даром должен сделать; даром доведет до тех мест, кому какое уготовано. Надо бы было нам слышать это самое в приказе. Там не сказали, а тут зуд берет: всякому вперед знать о себе хочется. Всякому это лестно. Вот тут первый соблазн. Приказ сказывать должен, да захотел он, видно, помирволить офицеру; ин быть делу так! А бывало дело и не один раз бывало такое дело. Этапный начальник тоже человек бедный.

— То ли бывает! — говорили другие ссыльные. — И кто знает, с чего это: от того ли, что так подобает, или по какому по другому закону, — мы не домекались. А слыхали не раз, как звал офицер старосту и наказывал: "Староста! а что бы партии-то этапного начальника яичками попотчевать". Приходил староста в партию, объявлял:

— Можно! — сказывали и отбирали человек с десять, самых голосистых. Певуны эти шли по деревне, пели заунывную «Милосердную», на песню выносили яйца, а из яиц господин начальник яичницу себе стряпал и кушал в полное свое удовольствие".

Из дальнейших рассказов и расспросов мы узнаем, что с офицерами и другими провожатыми партия старается жить ладно и во всем им угождает. В свою очередь и офицер, глаз-на-глаз поставленный с преступниками, обязан мирволить и подлаживаться к общему тону арестантской артели, чтобы не лопнуло звено в казенной цепи и она не рассыпалась бы. Этапному офицеру сделать это нетрудно, потому что ему самому трудиться не надобно: до него все придумано, испробовано и подогнано в самую меру. Он сам искал этого места и получил его в награду за долгое терпение, как древний русский воевода, с тою же самою прямою целью. Обманывать и обманываться тут не для чего, дело всему миру известное. Малого ребенка об этом спросите и тот сумеет ответить. Тут чем ни замазывай, подгрунтовка сейчас окажется не тем, так другим краем. Инвалидные места в недавнюю старину тем и славились, что лучше крепостной деревни были. Хороши были инвалидные команды вообще, да и этапные таковы же в частности. Между тем нетрудно было распознать человеку, что вот и еще житейская задача — влачить и ладить утлое житейское судно свое между ножом и артельным полуштофом, между крупными ругательствами и десятком яиц за кротость нрава и уживчивость. Закон уступок не знает, на него надеяться нечего; если по закону: когда убежит поселенец — накажет солдата командир, но зато если убежит каторжный — военный суд как снег на голову. Опять же закон больше себя очищает, с силами твоими не всегда справляется; велит прилагать старание к поимке беглых и воров, которые укрываются вблизи дороги, или, по крайней мере, быть для них страшными своею деятельностью и поисками. Закон в то не входит, как приспособить желание его и где взять для исполнения его возможность, досуг и силы. Хорошенько поглядишь на дело и видишь, что жизнь дарит только две крайности: либо в стремя ногою, либо в пень головою; сегодня — деньги на приварок от артели из доброхотных подаяний, если дано ей посильное послабление, завтра — все в лес убегут, если нажил человек крутой нрав и натрудил сердце, а за то ему: лишение годового оклада жалованья, суд, клейменая отставка.

Вот те искусственные крепы, какими спутываются набалованные бродяжничеством и тюрьмою люди с теми людьми, у которых сердито сердце от житейских неудач, а пожалуй, и от той же забалованности. Арестанты забывают на время пути по этапам свою бродячую повадку; приставники, в свою очередь, должны поступиться кое-какими из своих личных прав. В итоге у тех и других выходила круговая порука, взаимное обязательство жить между собою мирно и ладно. Отсюда замечательная случайность: арестанты с этапов и с этапной дороги почти никогда не бегут. Бывают примеры, но очень редко, и те выпадают большею частью на Забайкалье, на места, соседние каторгам или на пустынные вроде стран Заленских;[9] а, кажется, чего бы легче и удобнее: у самой дороги такая лесная треща, что стоит вскочить в нее — с собаками не сыщешь, особенно если не зимнее время, не лежит снег глубокими сугробами, а стоит весна-красна или лето жаркое, трава-мурава шелковая, а промеж ней всякое коренье сладкое и ягоды рдяные. Стоит, сговорившись всем, крикнуть «уру», чтобы вся партия разом схватилась с места и брызнула, что вода из чана, в разные стороны. Что тут каких-нибудь 20–30 конвойных противу ста или попредстали принять могут? И на плечах-то у них старые кремневые ружья с осечкою. Да не в том дело.

— Бежать с этапа невыгодно, — уверяли бывалые арестанты, — да и артель наша такого дела не терпит. Умелые начальники так сказывают: "Делайте, братцы, что хотите, а мне чтобы ни одного беглого в партии не было. Урвется который, всю партию к цепи прикую". А наложат цепь — для нашего брата ни в которое время хорошо не бывает. Летом эта цепь суставы ломает, зимою от цепи все кости ноют. На нашей партии один раз стряслось такое дело: наложили! На морозе цепь настыла, холоднее самого мороза стала, и чего-чего мы на переход-от этот не напринимались! Мозг в костях, кажись, замерзать стал, таково было маетно и больно, и не в людскую силу и не в лошадиную!..[10]

- У нас (говорили другие ссыльные) из нашей партии единожды бежал молодой да небывалый, горяченький. Екнуло сердце и суставы затрещали прежде времени. Думали: цепи не минуем, а зима во всей силе. Собрались мы в кучу, потолковали, померекали, пришли к начальнику: так, мол, и так, ваше благородие. А вы нам сделайте эту милость: пустите на поиски! Мы вам этого беглого сыщем, чтобы вам со счету не сбиваться и перед начальством своим не ответствовать.

— Ладно! — говорит.

Офицер был старый, свое дело знал, да знал он и нашего брата; чуток был на варнацкое слово.[11]

— Ступайте! — говорит и конвойных нам не дал. Пошли мы от своей артели, пошли на ее страх, сами из себя и сыщиков выбрали. В лесу сделали облаву. Проходили ночь, много утра, на другой день взяли. В полудень через сутки сошлись, где сказано, и к начальнику привели прибылого да новенького: бежал от нас молодой парень лет восемнадцати, а наши ребята старика сгребли, лет пятидесяти. Старик бродяга был, на бегах, а бродяг в сибирских лесах, что пня, не искать стать.

— Не того привели! — сказывает офицер.

— А вам, мол, ваше благородие, не все равно?! Подумал начальник, согласился принять этого.

Был бы, значит, счет верен, а там наводи справки, на чьем этапе смена сталась.

— Ну а старик? — спрашивал я.

— Ломался, упирался на первых порах, дело известное. Мне-де, слышь, и погулять хочется, и кого-де вы еще мне подставите: может, каторжного, может, бессрочного… и в лесу-де мне не в пример лучше, чем с вами… Сказывал много, всем нам слова его смешны даже сделались.

— Ты, мол, стар человек, а глуп очень. Черт тебе мешает в Иркутске сказаться: я-де не я, по ошибке за другого в список включен. Там начнут казенные справки делать, а ты сиди в тепле. На морозе-то, мол, дурак, хуже, да и не на всякий день харча промыслишь, а в остроге казенный.

Подумал старик, сдаваться стал. Обсказывает:

— Не осерчало бы начальство которое…

— А тебе, мол, с ним детей крестить! Пущай серчает, пущай справляется, не что ему делать, начальству-то твоему! вишь, пожалел!.. Ты думаешь, на спину-то тебе оно крест повесит за то, что ты волком-то по лесам бродил? Этого, брат, баловства и в Рассее не любят.

Старик опять подумал, а мы ему ото всей артели рубль серебром положили: согласился. И пошел этот старик с нами. После будет сказываться непомнящим. Так его начальство и писать везде и всегда станет.

Обычай меняться именами, любовь к псевдонимам на этапах сильнее, чем в других местах каторжных. Иногда за самое ничтожное вознаграждение соглашается бобыль-поселенец сказаться каторжным для этапов, чтобы объявиться потом поселенцем вблизи самой каторги, когда облагодетельствованный им, прикрытый его званием каторжник остался далеко назади и где-либо в волости воспользовался более легкими и льготными правами посельщика. Обычая этого не остановило и строгое решение загона, повелевающего поселенца с псевдонимом оставлять на каторжной работе 5 лет, а каторжному, по наказании на месте ста ударами лоз, к двадцатилетнему сроку прибавлять еще 5 лет. Обмен именами не прекратился и между поселенцами, несмотря на то, что обоим предстояло пробыть за то на заводской работе по два года.

Другой случай, переданный нам очевидцем, поразительно доказывает отсутствие в арестантской партии стремлений к побегу и возможность существования таких стремлений при том плотном устройстве артели, в каком неизбежно шествует каждая партия.

Дело было около Тюмени. Партия состояла из трехсот человек. Пришла она в полуэтап, всегда тесный и непоместительный. Целью сделки было желание партии идти следующие лишние версты, чтобы отдохнуть в этапе, и отдохнуть подольше, с зачетом выигранного времени. Офицер согласился. Партия пошла вперед после коротенького отдыха. С дороги, вопреки ожиданиям, бежали трое. Офицер собрал партию в круг, выбранил всех, раскаялся в своем доверии и крепко пригрозил. Партия почувствовала неловкость своего положения и всю ответственность приняла на себя. Тем же путем облавы, через выбранных доточников-скороходов и бывалых бродяг, но также без конвойных, добыли арестанты к следующему утру всех троих беглецов своих. Привели их к начальнику. Офицер возымел желание наказать и, не встретив со стороны товарищей противодействия, дал каждому по сто розог.

— Теперь позвольте нам самим еще разделаться с ними, — просила вся артель.

Получив согласие, прибавила от себя каждому еще пятьсот розог, да таких горячих, что жестокость их изумила самого, привычного к телесным наказаниям, этапного офицера.

Третья партия в жаркий июльский день соблазнилась на озеро холодное, искупаться захотела. Получив дозволение, сняла кандалы, разбрелась по берегу (партия была довольно большая), насладилась запретным удовольствием, но на сборном пункте явилась вся до последнего человека. На Борщовском хребте (в Забайкалье) от строгого офицера из следующей четвертой партии бежало сразу 6 человек, и товарищи искать не ходили.

Но чем дальше в лес, тем больше дров. Взаимные отношения арестантов и конвойных приметно усложняются, и каждая партия расскажет непременно не один случай вымогательств с одной стороны, сильной и надзирающей, и не один случай уступок со стороны слабой и подчиненной. Конвойные не упускают ни малейшего повода, чтобы сделать с арестантов побор, и изобретательность их в этом отношении изумительна.

В большей части случаев придирки солдат носят какой-то отчаянный, злобный характер. Этапный солдат, получающий от казны около 3 руб. в год, как будто хочет наградить себя за многотрудную службу свою и немудреный уход за арестантами крохами тех, за кем надзирает. Словно целую жизнь он не ел и вот теперь, в боязни умереть голодною смертью, хватает зря, что попадется, не гнушается никакою скверною, не боится греха, что вот и нищего сгреб в ослеплении и исступлении ума своего и дерет с его голых плеч последний кошель. На практике выходит так, что где солдаты линейные, там и каторга, но где сибирские казаки (как, например, в Восточной Сибири) — там и песня другая. Казак не ел крупы, не жил в казарме, не получал в приварок палки, а потому, умягчившись на мирных деревенских работах, на мягком воздухе — нравом кротче и к арестантам жалостливее, на желания их податливее и уступчивее. За казаками арестантам лучше. Послушайте — и судите!

Одна этапная партия кончает в Сибири дневку. Рано поутру она слышит обычную команду: "Вставай!" На дворе четыре часа ночи, мороз во всей силе утренника, а дело зимнее. В казарме этапной холодно до того, что у арестантов зуб не попадает на зуб.

Началась суматоха: "В дорогу собирайся!" Грохочет барабан обычный сказ: "По возам!" Выходи на двор. Там в суматохе согреваются, по команде собрались. Выведены на двор. Надо бы слушаться барабана, укладывать мешки на подводы и садиться больным на воза, а там барабан замолчал. Раздается команда словесная: "Полы мыть!"

— Устали мы, изныли все. Да и не наше дело.

— Кто дрянил, тот и чистит, везде это так. Мой полы — таково положение.

— Положения такого не слыхали и не видали. Смотри на стене, начальство притеснять не велит.

— Это в прошлом году было сказано. Нынче другой год идет и потому положения новые.

— Где они?

— Приколотить не успели.

— Покажи их.

— В другой раз приходи — посмотришь.

И затем унтер-офицер отбирает из партии, вместо обычной переклички, троих или четверых самых говорливых. При этом этапные ворота запираются, ружья берет конвой под приклад и делает цепь. Выбранные выводятся вперед и получают в руки шайки с холодною водою. Вода дается холодною затем, чтобы мыть приводилось больше, чтобы партия стояла на холоду и неподвижно на одном месте дольше. А комнат в казарме пять-шесть, а грязи налипло за целый год, если не больше; и не видать конца поломойной работе. Партии придется ждать долго, иззябнет она вся, измерзнет: думает и надумается. Ворота хотя заперли, под приклад взяли, но осталась лазейка, — зовут арестанты старосту.

— Поди, староста, спроси: сколько положения по новому закону. Черт с ними!..

— По грошу с брата!

И конец делу. И обычная по положению стройка во фронт в две шеренги, конвойные в авангарде, арьергарде и с боков. Барабан бьет генерал-марш: выходи рядами, а там уже иди как хочешь. На новом этапе опять порядок после того, как разобрали котомки, опять фронт в две шеренги. На правом фланге — каторжные, в центре — поселенцы, на левом фланге — бабы. На новом этапе опять поборы. Марш к ним навстречу!

Новый вид поборов столько обыкновенен и общеупотребителен, что без него и не идти, кажется, арестантской партии, пока существуют эти этапы и живут на этих этапах солдаты, и жестокие и сребролюбивые, от самого Томска до Сахалина.

Партия желает получить баню по положению и по закону.

— Баня в починке! — отвечают им.

— В починке была, братцы, прежняя, там указали на вашу.

— Указ не приказ, да и мы на ту стать указать вам умеем; нет у нас бани, ступайте дальше, там баня новая.

— Да, может, и она в починке. Закон велит топить баню каждую субботу.

— А по копейке с брата положите, так и наша поспеет, как-нибудь законопатим…

Почешутся арестанты, подумают да и велят старосте развязать мошну с артельными деньгами, ибо знают, что — по закону — "могут ходить в баню и мыть белье, но не иначе, как с позволения этапного начальника (?!)".

Недозволение огня — новая статья солдатских доходов, в особенности около ссыльных дворян,[12] а вместе с этим запрещением и невозможность самим, для ускорения, ставить самовары — предполагает новый, непредвиденный расход для ссыльных путешественников.

Но до сих пор солдаты, а вот и настоящие этапные начальники, по тем несомненным данным, которые попадаются в следственных делах и официальных бумагах разного рода.[13]

Первый пример.

Арестант на спросе в Томске показал, что у него один этапный начальник взял взаймы 15 рублей серебром — и не отдал. Навели справки, написали батальонному командиру и получили ответ, что деньги с офицера взысканы и отправлены по принадлежности к месту нахождения кредитора.

Другой пример оправдан не одним десятком случаев.

Во многих этапных зданиях пропадали казенные вещи, большею частью железные, имеющие перед прочими большую ценность: дверные петли и скобы, печные заслонки и душники, а на одном этапе исчезли даже целиком новые сосновые двери. Наведены были справки; оказалось, что все эти вещи проданы торговцам и продавали их сами этапные командиры.

— И нет никаких средств искоренить это зло! — говорили нам люди знающие, заинтересованные этим делом, как люди, ремонтирующие этапные здания.

— А подумать, приискать! — было у нас на уме, но знающие люди предупредили ответом:

— Придумать могли одно только: душники закладывают кирпичом, вместо заслонок рогожу моченую вешать, а двери и без скобок живут…

В Пермской губернии, почтовым трактом от Екатеринбурга к Москве, тянется небольшой обоз с чаем, с пятью-шестью возчиками. Сзади партии едет на подводе в одну лошадку офицер. По обыкновению господин этот кричит арестантам: "Давайте по два рубля с человека и делайте что хотите!"

Состоялось согласие, учинилась сделка, отсчитаны деньги. Арестанты бросились на возы всею партиею, сорвали несколько цибиков (т. е. мест). Возчики сбежались в кучу, бросились отбивать пограбленное, но конвой сделал цепь — не пустил. Награбленный чай в соседнем городе сбыт был темными путями через надежных людей, деньги получены натурою, разделены поровну на каждого человека. Затеялось следствие, тянулось долго и много.

Таковы бывали начальники смирные, а бывают и сердитые.

— Иной придет будить партию да увидит, что наш брат-неженка распустился на ночь, чтобы слаще спать: кандалы с ног спустил для легкости; подавай штрафные деньги по положению. А положение это он в трубе углем пишет…

— Бывало и вот что: у меня от морозу лицо опухло. Увидал это этапный офицер, в рыло съездил.

— Ты (говорит) клейма вытравляешь.

— И не думал, ваше благородие, мороз со мною пошутил.

Затопал ногами, закричал зычным голосом:

— Плетей подавай!

Дать мне ему было нечего, вздул меня. Другой, денежный, откупился от такой же напасти. Салом бы гусиным смазать надо, и сало под рукой, всякий этапный солдат сало это на тот случай держит, а сунься — четвертаком за махонький кусочек не отделаешься. Не дашь, начальству под страх подведет, а дать не из чего. По Сибири наш брат идет совсем без денег. Там деньгами помогают мало, больше живьем да харчами.

Четвертый случай.

После известного омского дела, когда тамошние ссыльные поляки затеяли крупный побег через Киргизскую степь, началось передвижение их по Сибири. Между прочими составлена была партия из 30 поляков, находившихся в Троицком солеваренном заводе (близ Канска), и закованною в кандалы, отправлена была в Нерчинск. В Иркутске увеличенная новоприбывшими, она выведена была из острога для дальнейшего путешествия. Окруженные конвоем со всех сторон, поляки очутились в одной партии с прочими преступниками. Этим выбрили полголовы тут же, на тюремном дворе; то же самое хотели сделать и с поляками. Впрочем, конвойный офицер согласен был взять по 60 коп. с каждой головы, чтобы избавить их от операций, от которых освобождал политических преступников давний обычай. Поляки, не имея денег и желания подчиняться капризам конвойного, сделали несколько решительных и крупных замечаний, в ответ на которые офицер выслал вперед цирюльника с тупою бритвою и грязною бритвенницею. Первый, к которому подошел солдат-брадобрей (поляк Венярский), ударил цирюльника в ухо, а когда последний сорвал с него шапку, взял его за шиворот и бросил от себя с замечательною силою. Все солдаты, при виде такого поступка, с криком "поляки бунтуют!" кинулись на остальных. Началась общая свалка, которую прекратил сам губернатор, явившийся в острог по призыву. Офицера посадил он на гауптвахту, а поляков отправил дальше небритыми. Когда партия пришла в Верхнеудинск, тамошний полицеймейстер распорядился прогнать из тюремного двора всех продавцов и продавщиц съестного под тем предлогом, чтобы поляки, Идущие партиею, не имели свидания с живущими в городе. Для большего обеспечения себя, он даже запер их в казематах на замки, а между тем о пище не распорядился. Один повстанец из жмудяков выломал двери в своем номере и высвободил товарищей из других номеров, чтобы общими усилиями докричаться и доискаться пищи. Начался шум и прежний крик: "поляки бунтуют!" Прибежал полицеймейстер и дал разрешение на очередной выход с конвойными в город за припасами. А за бунт в остроге отомстили — говорят — тем, что дальше отправили польскую партию окруженною крестьянами с кольями и собаками. Под такою обороною, как говорит предание, прошли они всю Братскую степь, и только в г. Нерчинске конвой был уменьшен и принял обычный форменный вид.

Пятый случай.

Идет по этапам арестант бывалый и тертый, из бродяг. Дорогою он, по обыкновению, крепко промотался, надо добыть денег покрупнее и побольше. Нехитрая штука взаймы взять у старосты или в артели, мудреная штука взять деньги у офицера, и взять без возврата. Попробовать надо, такого случая на этапах не слыхивали. Задумал арестант про себя и товарищам об этом передал. Выслушали те, посмеялись: выдумка понравилась. Решили все стоять заодно, помогать ему, а на несчастный случай выручить. И пошло дело в ход таким образом: пускает арестант между спутниками слух, что добыл он контрабандное золото в порошке по случаю. Штука дорогая, да он, бедный заключенник, не стоит за ценою и продал бы с радостью, да некому; ходячее-де серебро для него лучше. В лавку снести — конвой не велит, а начальству своему он не прочь передать за все, за что ему будет угодно взять. Пошел этот слух от арестанта к другому, дошел до конвойных солдат, а из уст солдатских попал и в офицерские уши. Разгорелся офицер на легкую добычу, пристал к арестанту: