Свидание

— Отойди немного, Миша, я хочу, посмотреть на тебя.

Он изменился к лучшему. Он выглядел свежим и неутомленным. В его движениях не было той стесненности, какая обычно бывает у заключенных. Он даже стал как–то красивее. Не было прошлогодней растерянности.

Следующие его действия заставили ее болезненно вспомнить о другом, оставшемся там — в Москве.

Но спектакль надо было продолжать.

И она опять, поняла по его глазам, что и второй ее выход был также очень удачен.

Это окончательно придало ей смелости.

Она прижала к груди его голову и начала говорить, тихо и вкрадчиво. Она говорила ему, как ей светло и хорошо с ним, как она тоскует без него там, в московской квартире, как она не может прожить дня, ежеминутно не думая о нем, как она видит его в тревожных и радостных снах. Она говорила о предстоящем двухнедельном счастьи и их любви великой и достойной удивления.

Он слушал, глядя на нее молящимися глазами.

Когда она умолкла, — заговорил он.

Он говорил, что он хорошо устроен, работает на нетяжелой и интересной работе, живет в хороших условиях. И если бы не глухая, неотвратимая тоска по ней — он был бы почти счастлив.

Он говорил, что у него есть северное сияние, но нет ее глаз.

Он говорил, что с тех пор, как не верит в бога — верит в нее — свою маленькую грешную святую.

Он говорил, что эти четырнадцать дней — он не променял бы на четырнадцать лет молодости.

Ее несколько смутила эта страстная убедительность, внушенная любовью.

Она погладила его редеющие волосы.

И вспомнила, вспомнила как–то рукой, а не сознанием, насколько острее и тревожнее было прикосновение к ее ладони волос того… другого.

— Какие у тебя хорошие волосы — сказала она, запинаясь.

Когда она засыпала, она подумала, что она, вероятно, единственная актриса, которая засыпает на сцене играя и, в то же время, по настоящему.

4.

Они прощались.

Он говорил ей, как нежно, тепло и влюбленно будут они жить, когда он освободится. Будущая жизнь казалась ему раскрашенной всеми цветами и оттенками ее лица и глаз.

Он говорил какими трогательными заботами он ее окружит, чтобы она отдохнула от теперешних тревог и тоски.

Он говорил, какие забавные платья он будет ей покупать, в какие театры они будут ездить.

Она слушала его. как слушают ребенка, когда он рассуждает, кем он будет, когда он вырастет: архитектором, инженером или шарманщиком?

Она умиленно и рассеянно кивала.

Потом она уже стояла на пароходе и махала ему маленьким платком.

И ей казалось, что платок она достала не затем, чтобы замахать им, — а перевязать какую–то рану.

Ежегодный обряд кончался.

Вдали стоял муж, кажущийся маленьким и обиженным.

Она думала:

— Я приеду в Москву в уютную квартиру. Там ждет меня любимый человек, удобства, удовольствия Он же остается опять здесь покинутый и ужасающе одинокий. Бедный, бедный…

Она сделала попытку удержать слезы.

Но слезы хлынули как–то неожиданно сразу и предательски.

Соленые и нетеатральные.

Видя, что она плачет, он почувствовал как слабеет его выдержка.

Его глаза тоже наполнились слезами.

Тяжелыми и трудными, мужскими слезами.

Он думал:

— Мне–то ничего. Мне легко. Я крепкий и сильный мужчина, занятый своими мыслями и работой. Она же одна, слабая женщина, наедине со своими слезами и тоской. Каково ей?

*

Ночь.

Мелькнула закутанная женская тень.

Шопот:

— Михаил! Нас не заметил надзор?

Он успокаивает высокую бледную женщину. Закрывает ее собою, как испуганного ребенка.

Женщина успокаивается, и тогда сама начинает нападать.

Она говорит долго. Говорит укоряюще и жестоко.

Он отвечает ей серьезно и нежно:

— Милая, ты должна понять… Ревновать в данном случае безумно. Ведь я люблю тебя, но раз в год на две недели…

Ю.Казарновский.

P.S. В следующем номере «Соловецких островов» был опубликован такой вот поэтический ответ: