Зонт Святого Петра

— И даже не обросшие шерстью, — смеясь, присовокупил его преподобие.

— Есть у них и шерсть, да нет у тебя подходящих ножниц.

Прошло немного времени, и священник, приобретя на взятые в долг деньги мебель, в один прекрасный осенний день переселился в собственный дом. Какое это было наслаждение — расхаживать по собственному дому, раскладывать собственные вещи и, наконец, сладко уснуть в собственной постели, на тех самых подушках, для которых еще мать ощипывала перья. Он погрузился в раздумье и долго-долго предавался мечтам; перед тем как заснуть, он сосчитал бревна, чтобы не забыть, что увидит во сне.

И он не забыл — это был восхитительный сон. Ему снилось, что он гоняется за мотыльками по лугам родного села, собирает птичьи гнезда, заливает нору суслика, резвится со своими приятелями, девчонками и мальчишками; он даже подрался с Пали Сабо и только-только собрался проучить его как следует, уже поднял было прут, как вдруг кто-то стукнул снаружи в окно.

Священник сразу проснулся, вздрогнул и стал протирать глаза, отгоняя сладостный сон. Было утро, светило солнце.

— Кто там? — крикнул он.

— Отвори дверь, Янко!

Янко! Кто мог назвать его Янко, обратиться на «ты», кто мог заговорить с ним по-венгерски? Разве что один из веселых друзей, с которыми он только что виделся во сне.

Он выскочил из постели и подбежал к окну.

— Кто там? Кто зовет меня?

— Это я, твой земляк, Мате Биллеги. Выходи, Яношка… то есть выйдите, пожалуйста, на минутку, ваше преподобие, я тут привез вам кое-что.

Священник поспешно накинул на себя одежду. Сердце его учащенно билось. Должно быть, чуткая душа его уже угадывала, предчувствовала дурную весть. Он отпер дверь и вышел из сеней под навес.

— Я здесь, господин Мате Биллеги. Что вы привезли мне, почтеннейший?

Но господина Биллеги во дворе не оказалось, он стоял на дороге у воза, нагруженного- мешками, и отвязывал лукошко, в котором сидели Веронка и гусь. Кони Фечке и Шармань утомленно поникли головами. Шарманю очень хотелось прилечь, он все приноравливался и так и этак, но мешало дышло. Качнувшись в сторону, лошадь почувствовала, как упряжь больно врезается ей в кожу, — а ведь лошадиная честь не дозволяет устроиться на отдых, пока упряжь не снята. Редкий, из ряда вон выходящий случай, когда лошадь ложится прямо в сбруе. У лошадей вообще сильно развито чувство долга.

Мате Биллеги обернулся и увидел стоявшего на пороге священника.

— А вот и Янко! Ну и вырос же ты! Экой долговязый стал! Вот удивилась бы твоя матушка, если б жива была. Черт побери эту веревку — крепким узлом я ее завязал!

Священник сделал шага два по направлению к возу, где господин Биллеги все еще трудился, отвязывая лукошко. Слова «если б жива была» внезапно вонзились в его мозг, словно острый нож, в голове загудело, ноги подкосились.

— Это вы о моей матушке говорите, почтеннейший? — проговорил он, бледнея. — Моя мать умерла?

— Да, отложила свою ложку навеки, бедная женщина; Ну, вот, — он достал из кармана нож с деревянной ручкой и перерезал веревку, — вот тебе твоя сестрица. Ах ты, господи- прости, мозгов-то у меня, что у цыпленка, совсем из памяти вон, что с их преподобием разговариваю… привез я вашему преподобию сестрицу. Куда бы это поставить?

С этими словами он снял с воза лукошко — там, прижавшись к гусю, тихо, безмятежно спала Веронка. Гусь присматривал за ней, как настоящая нянька: вертя во все стороны длинной шеей, он отгонял мух, которые, словно на мед, летели на алые губки девочки.

Слабый луч осеннего солнца осветил лукошко и спящее в нем дитя. Водянистые глаза почтенного Мате вопросительно уставились на священника: что-то он скажет?

— Она умерла? — после долгого-долгого молчания спросил священник. — Это невозможно. Я ничего не чувствовал. — Сжав руками голову, он с горечью воскликнул: — Никто, никто не известив меня! Я даже похоронить ее не смог.

— Меня самого там не было, — сказал господин Биллеги. Как видно, тем, что и он не был на похоронах, господин Мате хотел утешить горевавшего юношу. — Господь бог взял ее к себе, призвал к престолу своему. Никого из нас он здесь не оставит, — ласково добавил он. — Эх, проклятущие жабы, на одну я, как есть, сейчас наступил!

На дворе, заросшем лебедой и дурманом, весело квакали и кувыркались лягушки, вылезшие из-под дырявого, сырого фундамента погреться на солнышке.

— Куда бы дитя положить? — еще раз спросил господин Биллеги и, не получив ответа, осторожно опустил лукошко под навес;

Священник, потрясенный, с помертвевшей душой, стоял, неподвижно уставившись в землю. Ощущение у него было такое, будто земля, дома, плетни, Мате Биллеги и даже лукошко с ребенком уносятся куда-то вдаль, а он все стоит и стоит, не в силах ни двинуться, ни шевельнуться.

Где-то далеко-далеко зашумел сосновый бор Укрицы, и вдруг почудился ему сквозь шум лесов какой-то дивный голос, от которого сжалось его сердце — голос этот напомнил ему голос матери… Юноша вздрогнул, прислушался, стараясь различить, распознать его, но когда ему это почти удалось, странный, непонятный гул поглотил все звуки. Но тише, тише! И вот уже явственно воззвал к нему из леса голос матери: «Расти сестрицу, Янко, Янко!»

Пока отец Янош ловил потусторонние голоса, хозяин Мате Биллеги вконец рассердился на него за молчание — уж чем-чем, а монашеским грошом мог бы уважить человека. (Монашеским грошом называют в тех краях «спасибо».)

— Что ж, так тому и быть, — проговорил с досадой почтенный галапчанин и щелкнул кнутом. — Благослови вас бог, ваше преподобие! Но-о, Шармань, но-о!

Отец Янош, охваченный глубоким горем, не отозвался. Он не замечал ничего вокруг; лошади тронулись, рядом с ними зашагал Мате Биллеги — дорога поднималась в гору — и тихо, сердито ворчал: ничего, мол, в том особенного, ежели из цыпленка павлин вырастет и не вспомнит потом, что был когда-то цыпленком. Взойдя на пригорок, он еще раз оглянулся и, увидев по-прежнему неподвижного юношу, крикнул, словно удостоверяя в том, что выполнил долг:

— Я передал вам то, что должен был передать!

Священник от этого крика очнулся, вздрогнул. Душа его возвратилась из печальных скитаний. А странствовала она далеко-далеко, рядом с той, кого уже не было в живых. Да, первым долгом сын навестил мать: он припомнил дни, проведенные вместе с нею; потом мысленно перебрал и те дни, когда сам жил вдали от нее. Он как бы стоял на коленях у постели умирающей молился и представлял, что она думала и что должна была сказать в последнюю минуту, он как бы принял ее последний вздох, подхваченный ветром и только что переданный ему лесом: «Расти сестрицу, Янко!»

Для того чтобы узнать последнюю волю, последнее желание умирающих родителей, сыну необязательно быть рядом с ними. И писать ему о том необязательно, и не беда, если ничего не сообщат провода, — есть для этой цели другие силы, более могущественные. Первым побуждением Яноша, когда он пришел в себя, было бежать за господином Биллеги, остановить его, попросить рассказать о матери все, что тот знает: как жила два последних года как умерла, как хоронили, — все, все; но галапский воз был уже далеко, а взгляд юноши в это мгновенье упал на лукошко и оно целиком приковало его внимание.

В лукошке спала его маленькая сестренка. Молодой священник еще никогда в жизни не видел ее. Дома он был в последний оаз когда хоронили отца, — тогда мать прислала за ним подводу (А вот теперь никто, никто не известил его!..). Маленькой Пегюнки в ту пору еще не было. О ее существовании он узнал лишь из писем матери, а письма эти были немногословны и полны смущения.

Янош подошел к лукошку и посмотрел на полненькое, милое личико «Как она похожа на маму!» — подумал он и так долго пристально вглядывался в ее личико, что оно стало расти, изменяться и вдруг пред затуманившимся взором Яноша черта за чертой всплыло лицо матери. Боже мой, боже мой! Ведь это же чудо, настоящее чудо!.. Галлюцинация продолжалась всего полминуты.

Перед ним снова была малютка. О, если б она сейчас проснулась! Ему так хотелось взглянуть в ее глазки, но она не открывала их, он видел лишь длинные ресницы, похожие на большие черные шелковые кисти.

«Итак отныне я должен ее растить! — подумал Янош, и сердце его залила волна безграничной нежности. — Что ж, я буду ее растить. Но как? Боже мой, как? Ведь мне самому нечего есть. С чего, с чего начинать?»

Я как обычно, когда душу его охватывали нерешительность и отчаяние, Янош поспешил обратиться к молитве и направился в церковь. Дом господен был как раз открыт; изнутри его белили две старухи.

Отец Янош не пошел к алтарю, — там возились обе бабки, — он остановился у чаши с освященной водой и упал на колени перед распятием из дерева и жести.

Зонт и святой Петр

Да, священник преклонил колени перед Иисусом. Он обратился к Иисусу, к господу нашему Иисусу.

Какое это все-таки счастье для людей — Иисус, бог, который сам был человеком. Каков бог, я не знаю, зато знаю, каков Иисус. Иисус мне знаком, как знаком он всем. Я знаю, что он делал, знаю, о чем он думал, я хорошо знаю его лик. Душу мою наполняет умиротворением вовсе не то, что он мой владыка, а то, что он мне знаком.

Мой знакомый, он жил на нашей земле две тысячи лет назад, как мысль, объединяющая мир! Люди, жившие в те далекие времена, и люди, жившие после них, давным-давно превратились в прах, прах стал травой, трава еще бог знает чем, а он, мой знакомый, жив по сей день — он был всегда и будет всегда.

Когда я скитаюсь по чужим и далеким краям, живу средь чужих, незнакомых людей, где лица иные и звери иные, где иная трава и иное небо — все, все иное, — мне, в моем однообразном и жутком одиночестве, в моей обособленности, кажется, что я на другой планете; но стоит мне за околицей какого-либо селения случайно увидеть крест с пригвожденным к нему жестяным человеком, из ран которого сочится, кровь, я сразу узнаю его — это он, мой знакомый.

Вот он, здесь! Даже здесь! И сразу одиночества, покинутости как не бывало. Я преклоняю пред ним колени и изливаю ему, как этот священник, все печали своей души.

— Помоги мне, господи Иисусе, — взывал к богу отец Янош. — Мать моя умерла, а ко мне привезли сестру-малютку, и я должен ее растить. Я беден, беспомощен, я никогда не умел обращаться с детьми. Господи, научи, подай спасительный совет! Ниспошли на меня неисповедимой, благостыни твоей, чтобы мог я ее прокормить, чтобы мог о ней позаботиться. Сотвори со мной чудо, господи Иисусе!

Сын божий, нарисованный на жести, казалось, внимал словам молитвы, а падавшие на него от окон и стен дрожащие тени и блики словно оживляли священный лик, и он, осененный страданием, как бы улыбнулся и даже кивнул головой:

— Хорошо, хорошо. Я все знаю. Придет время, и я вмешаюсь.

Долго, углубленный в молитву, стоял на коленях Янош, не раз начинал ее снова и снова и не заметил, что после отупляющего, почти неестественного зноя, как это часто бывает осенью, небо вдруг потемнело, надвинулась черная туча и разразилась гроза. Когда он вышел из церкви, дождь лил как из ведра. С гор, за околицей, стремительно, вскачь неслись потоки воды; и скот, мыча, бежал по улицам.

Яноша охватил ужас.

— Я оставил под навесом малютку. Дитя погибло!

Он как безумный пустился домой и вдруг остолбенел от открывшегося перед ним зрелища.

Лукошко стояло на прежнем месте. Девочка сидела в лукошке, гусь носился по двору, дождь лил и лил, не переставая, под навесом ручьями текла вода, а дитя оставалось сухим и невредимым— над лукошком раскрыт был огромный зонт, обтянутый выцветшей красной материей. Зонт был старый — заплата на заплате, — по краю с трудом лишь можно было разглядеть узкую цветастую каемку, обегавшую его кругом по мод» старых времен.

Молодой священник, возведя благодарный взор к небу, быстро выхватил из лукошка ребенка, расцеловал и, держа над ним зонт, внес в свое убогое жилище.

Девочка широко раскрыла синие глазенки и не сводила их с брата.

— Какое счастье, — бормотал Янош, — что она не промокла! Ведь простудилась бы и умерла — тем более что я не смог бы переодеть ее в сухое платьице.

Но откуда взялся зонт? Непостижимо! В Глогове зонтов вообще не водилось.

Крестьяне из соседних домов рыли у себя во дворах канавки, чтобы спустить дождевую воду. Его преподобие опросил по порядку всех:

— Вы не видели, подходил ли кто-нибудь к ребенку? Ребенка видели все, но, чтоб кто-нибудь к нему подходил, не видели.

Зато старуха Адамец, когда бежала с поля домой, накинув простыню на голову, видела, как что-то круглое и красное спустилось с неба на землю. «Не сойти мне живой с этого места, если я лгу, — божилась Адамец, — сама богородица спустила ту штуковину-, чтобы уберечь сиротку».

Конечно, вздор мелет эта Адамец! Она же в бутылочку не прочь заглянуть, ну, и не диво, коль видит больше того, что бывает на самом деле. Вот и прошлый год летом: будто бы в ночь на Петра и Павла разверзлась пред нею небесная твердь и услыхала она поначалу пение ангелов, а потом их самих увидала, как шли они целой процессией к вседержителю нашему, к господу богу, восседавшему на алмазном престоле. Там, в толпе ангелов, узнала она своего внука Янко Плахту, умершего еще в позапрошлом году; шел он в старых холщовых штанишках да в красном жилетике, который старуха сама ему сшила когда-то; и еще она нескольких глоговян заприметила, из тех, кто помер за последние десять лет; ступали все они медленно, чинно, в той самой одежде, в какой похоронены были, и пели райские песни.

Нетрудно вообразить, какую популярность приобрела святая вдова после дня Петра и Павла, когда разнеслась среди местных жителей весть о ее видении: один за другим повалили к ней люди, желавшие узнать, не узрела ли она на небесах их дорогих усопших. Не видала ли ты мою доченьку? А моего тятеньку? Муженька моего бедного? — наперебой справлялись сельчане.

Старухе верили, и даже не удивлялись тому, что силы небесные открывали ей больше тайн, чем другим смертным. Недаром же еще с покойным отцом старой Адамец, с Андрашем Флинта, слывшим в свое время отъявленным ворюгой, приключилось настоящее чудо. Когда от глоговского кладбища отрезали кусок земли под тракт, — а было это лет восемь назад, — раскопали его могилу, чтоб перенести останки в другое место, поглядели на труп, да так и обмерли: старик в могиле оброс бородой — а пять свидетелей божились, что пастух Тамаш Гундрош начисто выбрил его на смертном одре.

Словом, старый Флинта попал на небо — это было ясно, как дважды два; ну, а ежели он там, так неужто этакий плут да не оставит иной раз щелку в дверях, чтобы дочь его, Агниша, могла подглядеть, что и как там делается.

Однако пономарь Пал Квапка решительно утверждал противное. Пал Квапка рассказывал: началась гроза, стал он в колокол бить, тучи гнать, оглянулся чуток назад — и что же видит? По дороге в деревню плетется старый еврей, а в руках у него тарелка, большенная, из красной материи, та самая, которую его преподобие над лукошком увидел. Квапка, само собой, не обратил на то особого внимания, потому как спать хотел страшно, а тут еще ветер поднялся и залепил ему пылью оба глаза; помнит он это, конечно, не то чтобы очень ясно, но что уж помнит, в том поклясться готов, — а Пал Квапка, можно сказать, был человек надежный.

Личность эту, с евреем схожую, другие тоже видели. Был человек стар, с длинными седыми волосами, с согбенной спиной, в руках держал палку, ручка которой по форме напоминала свиной хвостик кренделем. Когда старец поравнялся с колодцем Прибилов, ветер сорвал с головы его шляпу и открыл на макушке белую лысину величиной с кольцо в удилах.

— Лопни мои глаза, — объявил церковный сторож (это он увидел старца в тот момент, когда тот оказался без шляпы), — лопни мои глаза, если он был не такой из себя, как святой Петр у нас на иконе. Тютелька в тютельку, только что ключей в руках не держал.

От колодца Прибилов старик прямиком пошел к полю Иштвана Штропова, засеянному люцерной, где паслась корова семейства Кратких; корова только было приладилась боднуть еврея, а тот возьми да ударь ее палкой — с того момента (спросите у самих Кратких, они вам скажут) корова стала давать каждый день по четырнадцать кварт молока. А прежде Краткие и четырем квартам бывали рады.

У околицы старец окликнул служанку мельника и спросил, как пройти на Лехоту. Девушка по имени Эржи растолковала ему дорогу, и он отправился в путь по тропе, протоптанной через гору. Впоследствии Эржи припоминала, будто, когда он шел, она видела нимб вокруг его головы.

Да что толковать — конечно, это был святой Петр! А почему бы ему, собственно, и не быть! Разве мало ходил он, мало перемерял земли вместе с господом нашим Иисусом Христом? Столько летописей осталось о великих его деяниях, что даже сотое поколение продолжает о них рассказывать. А что было возможно однажды, может произойти во второй раз. И вот по деревне от одного к другому побежала диковинная молва: маленькой сестреночке нового батюшки, господь бог во время грозы послал матерчатый шатер, чтобы прикрыть ее от ливня. Заступник сирых и страждущих послал ради этого на землю самого апостола Петра.

Ох, и добрую службу сослужил господь бог дитяти! Девочка тотчас вошла в моду. Деревенские стряпухи вмиг засучили рукава и пошли месить калачи, варить молочные каши, жарить маковые подковки, а потом всю эту снедь понесли маленькой пришелице. Его преподобие дверь не успевал открывать — прихожанки валом валили в дом, неся в руках миски с разными яствами, завязанные в снежно-белые платки на манер корзиночек. Отец Янош лишь глазами моргал от удивления.

— Ах, голубчик, святой отец наш! Я тут маленький гостинчик принесла. Прослышали мы, что сестреночка ваша приехали, ну, я и подумала: а не худо бы съесть ей кусочек-другой послаще. Могло бы, конечно, и лучше быть, да уж чем богаты… Сердцем-то мы вот как рады, разлюбезный вы наш святой батюшка, да мучица у нас неважная: мельник-разбойник что не стащил, то подпортил, провалиться бы ему в пекло, проклятому. Нельзя ли повидать ангелочка вашего? Ай, говорят, она раскрасавица!

Его преподобие, конечно, всех допускал — да и как иначе? — приласкать ее, приголубить. Некоторые даже ножки у девочки целовали.

А отец Янош нет-нет да и отвернется в сторонку: не хотелось ему, чтобы видели прихожане слезы, которые текли у него из глаз от избытка чувств.

«Как не ценил я этих людей! В целом свете нет лучше народа, чем глоговяне. И как они любят меня! Удивительно, как любят!» — то и дело упрекал он себя, мучимый совестью.

В полдень вломилась тетушка Адамец, которая, кстати сказать, не очень-то жаловала визитами нового батюшку, но полагала, что, поскольку у ее родителя после смерти отросла борода, — и потому он в какой-то мере приобщился к сонму святых, — она имеет полное право вмешиваться в дела церкви.

— Слушайте, святой отец, — приступила Адамец прямо к делу, — дитяти-то вашему какая-никакая, а нянька нужна.

— Конечно, няню бы иметь не мешало, — задумчиво проговорил отец Янош, — да беден приход мой.

— Черт беден, — так и подскочила Адамец, — потому души у него нет! А у нас душа есть. Да и с руки ли вашему преподобию девочку одеть, умыть да косички ей заплесть. Ведь она и днем есть запросит — у кантора же столоваться с дитей не годится. Ребенку, батюшка, дома готовить надо. Послушайте вы меня, старуху, верно я вам говорю. Что пономарь? Пономарь на то способен, чтоб маленько прибраться, а что он, разиня, сообразит с дитею!

— Вы правы, правы, но где же взять…

— Где взять? Так вот она я, пришла уже! Меня господь бог на то и сотворил, чтобы за батюшкиным хозяйством присматривать, — тут и сомневаться нечего.

— Да, да, — замялся священник, — но чем же я стану вам платить?

Тут Адамец как хлопнет себя руками по бедрам:

— Предоставьте это нам двоим, разлюбезный батюшка, — мне да богу. Господь воздаст мне потом за вас. А я нынче вечером приступаю к службе, уж и посуду свою принесу.

Священник только диву давался да поражался. Под вечер пришел к нему в гости Урсини; когда хозяин, излагая события дня, дошел до предложения Адамец, Урсини ушам своим не поверил.

— Адамец? Эта старая ведьма? Бесплатно? Бог ей потом воздаст за тебя? Ну, знаешь ли, Янош, такого чуда еще не бывало на свете, чтобы глоговский человек поверил в долг господу богу. Ты в самом деле околдовал своих прихожан.

Отец Янош тихо улыбался, а в душе его трепетало глубокое благоговение. Он сам понимал, что свершилось чудо — так необычно, так непостижимо было все это. И все-таки он догадывался об источнике удивительных превращений. В небесах была услышана молитва, которую он, преклонив колени на холодные церковные плиты, обратил к Иисусу Христу. Иисус очистил души глоговян от скверны себялюбия и каждому даровал от духа своего. Во всем облике, во всем поведении людей ощущался, промысел божий. В самом деле свершилось чудо!

Слухи, носившиеся о зонте, до отца Яноша частью не доходили, а те, что дошли, вызвали у него лишь улыбку. Правда, он тоже не мог понять, как попал к нему зонт, но, когда прошло первое удивление, он поставил зонт в угол на случай, если явится хозяин, и забыл о нем думать. Зонт ровным счетом не стоил и пяти грошей.

Однако этому дню не суждено было ограничиться уже упомянутыми событиями. Вечером, словно молния, разнеслась по деревне весть, что в реке Бела Вода, вышедшей из берегов после того анафемского ливня, утонула супруга глоговского набоба Михая Гонгоя. Злополучная женщина хотела пройти по мосткам, чтоб вернуть оставшихся на том берегу гусей. Она уже перетащила под мышкой гусака и чернушку, но когда пошла за другой парой, поскользнулась и — бултых в бушующую, пеной бурлящую реку. Господи помилуй, ведь утром в реке и воды-то не было, разве что козе на глоток, а в полдень она раздулась бурным потоком и, так как никого поблизости не было, навеки поглотила несчастную женщину. Хватились ее и искали весь день, вверх дном перевернули амбар, чердак и подвал, а вечером у Лехоты вода выбросила мертвое тело.

Там нашли его жители Лехоты, опознали, и один из них верхом поскакал в Глогову, чтобы сообщить Михаю Гонгою.

Ужасное событие взбудоражило деревню. Люди кучками собирались у ворот.

— Э-эх, господь, видать, и на богатеев управу находит.

Дёрдь Клинчок постучался к святому отцу:

— Большое погребение предстоит послезавтра.

А пономарь завернул к кантору, надеясь на рюмку палинки в награду за добрую весть.

— Ну, господин кантор, — сказал он, — будьте наготове. Покойничек жирный случился. Хорошие стихи понадобятся.

На третий день состоялись похороны. Давно не бывало таких в Глогове. Господин Гонгой доставил попа из Лехоты — пусть двое оплакивают покойницу. Гроб привезли из Бестерце на перекладных, крест возили в Капоницу — тамошний столяр окрасил его в черный цвет, а по черному белыми буквами вывел имя усопшей и дату гибели. Собралась на погребение уйма народу, — эх, не подкачала б сегодня погода! Но лишь только священник в полном облачении, сопровождаемый всем причтом, двинулся к дому покойницы, хлынул проливной дождь. Отец Янош велел Квапке мчаться обратно:

— Бегите быстрей да принесите зонт, он стоит у старого шкафа.

— Пал Квапка вытаращил глаза. Откуда ему было знать, что такое зонт!