Дурнушка

Разговор Лили и ее подруги не выходил у меня из головы. Мне было обидно на судьбу до боли. И опять я завидовала Лили. Чтобы сталось со мною, если бы я очутилась в силу несбыточной случайности на месте Лили — такой хорошенькой, изящной и веселой?

С трудом я забылась на некоторое время и тут-то картины одна другой пленительнее представлялись моим глазам.

Я видела себя красавицей, окруженной толпой наперсниц, очаровательной сказочной принцессой. Я жила в роскошном дворце, гуляла по тенистому саду и толпа миловидных прислужниц смотрели мне в глаза, готовые предупредить малейшее мое желание.

И вот, мне докладывают о певце-чужестранце, пришедшем взглянуть на меня из далеких, далеких мест.

Он много слышал о моей красоте и о добром милосердном нраве и полюбил меня заочно, как далекую грезу своих дум.

И увидя меня, исполненный восторга запел в честь мою песню, чудесную песнь о своей любви.

Он сравнивал меня в этой песне и с алой розой, расцветшей на кусту, и с белой лебедью, плавающей по пруду, и с золотою звездочкой на далеком небе.

И с каждым словом его песни, аккомпанируемой струнами лютни, что-то вливалось в мое сердце и заставляло его трепетать от счастья.

Да, я любила во сне моего певца! И когда он кончил свою песню, я протянула ему руки и усадила на трон рядом с собою.

И я выбрала его принцем той чудесной страны, которою владела.

Мои хорошенькие прислужницы поздравляли нас, танцевали на радостях и водили с пением хороводы.

А я и мой принц-жених сидели рядом любуясь друг другом и тихо беседовали о нашей любви и нашем счастье.

Серое утро чуть брезжило в узкую полоску между двух плохо сдвинутых половинок драпри, когда я проснулась.

Я не поняла с минуту, где я и что со мною… Безжалостная действительность перенесла меня снова в мое настоящее, серое и тоскливое, как это чуть брезжащее утро. Еще голова моя была полна чудесных образов только что виденного во сне, а сердце уже рвалось на части от острого прилива отчаяния. И вот, не отдавая себе отчета, я вскочила с постели и, как была, в одной сорочке, присела к письменному столу и стала заносить на чистые странички записной книжки мой чудесный сон в связи со вчерашней беседой моей кузины и ее подруги, мое печальное пробуждение, разбитые надежды, — словом, все, все испытанное мною в эти сутки. Не переставая ни на минуту, дрожа от холода и волнения, я писала не отрываясь, не отводя воспаленных глаз с плавно текущих строчек.

Слово за словом, строка за строкою, лист за листом мелькают буквы дробного и красивого почерка, и через три-четыре часа усиленной работы моя повесть была готова.

Безотчетным движением руки, точно под чужим влиянием, поставила я в заглавной строке: "Сон девушки", и стала читать.

Что то донельзя правдивое, мощное, сильное и красивое полилось из моих уст. Я усилила голос и стала читать громче и громче. Невольный восторг охватил меня.

Да полно! Я ли это написала? Боже мой!

Эта чудесная, полная блеска и красоты, правдивая сказка, вызывающая жгучие слезы участие и восторженные порывы восхищение, была написана мною. Слезы брызнули из моих глаз. Я задыхалась.

Простая, несложная исповедь бедного некрасивого светского урода, девушки, переживающей тяжелые годы в полном духовном одиночестве, но с горячими запросами жизни и розовыми надеждами, поддерживающими ее. И этой девушке снится сон, полный прелести счастья.

Этот сон, как по мановению волшебного жезла, превращает ее в красавицу, любимую и лелеемую всеми.

Но с первыми же минутами пробуждения она снова окунается в печальную действительность и переживает весь ужас разочарования.

И все. Но это "все" прекрасно и это "все" было написано мною — бедной, ничтожной, дурнушкой, маленькой княжной Тасей!

Господь Великий и Милосердый! Ты не дал мне красоты, не дал счастья!.. Ужели же мне предстоит большее?.. Неужели в награду за все мои страдание Ты подарил меня лучшим сокровищем в мире — талантом, перед которым красота и богатство кажутся жалкими, ничтожными, пустыми звуками, и только… 

V

— Что с вами, милая Natalie? У вас такое странное лицо!

Tante Lise, сухая и важная старуха, говорила "вы" решительно всем на свете, кроме своей старой камеристки, Вареньки, и не менее ее старой моське Женни.

Я посмотрела в зеркало.

Действительно, лицо мое пылало, а глаза разгорелись, как угольки. Но ни румянец, ни блеск глаз нимало не скрасили моих грубых черт, ни моей убийственной желтой кожи. Я еще не остыла от моего недавнего волнения, глаза не высохли от счастливых слез, вызванных действием неожиданного и сильного прилива вдохновения, когда я прерывающимся голосом прошептала, заикаясь и краснея:

— Я написала повесть!

Tante Lise не расслышала. Она собственноручно привязывала к ошейнику Женни серебряный колокольчик и, чуть-чуть повернув ко мне голову, проронила вопрошающе:

— Гм?..

Я должна была повторить.

Когда она, наконец, поняла меня, то удивленно приподняла брови и сказала спокойно:

— Очень мило. Вы прочтите мне ее после обеда.

Мне казалось, что это известие должно было поразить, ошеломить tante Lise. Тася — писательница! Тася написала повесть! А вместо того какое-то тупое равнодушие в ответ.

— Вы прочтете ее мне, — и уже тоном приказания, переводя разговор на французский язык, чтобы не услышал лакей, подающий нам чай, tante Lise добавила, — только не болтайте об этом много, а главное, чтобы ни Лили, ни Вива не знали… Они будут смеяться. Писать повести это не наше с вами дело, милая Тася!

Боже мой! Не мое дело! А если я — талант, если то, что я написала, прекрасно? Если я дрожала и замирала от восторга при чтении написанного мною так же точно, как и при чтении великих писателей — Гоголя, Пушкина, Лермонтова и Толстого? Нет, не следовало мне говорить это tante Lise, она не поняла и не оценила меня и не может понять ничего, кроме своих интересов, накрепко замкнутых в тесный круг светской жизни! И сейчас, не остывшую еще от лихорадки первого творчества, она начинает забрасывать меня праздными вопросами по поводу вчерашнего вечера: много ли я танцевала? любезно ли относилась ко мне хозяйка дома и какие туалеты были на княгине Д. и баронессе Е.?

Мне становилось больно от ее вопросов. Мои мысли были полны "Сном девушки" и сама я витала так далеко "от земли. Но я села подле tante Lise и дала ей подробный отчет о проведенном мною на балу вечере, стараясь, однако, не промолвиться о том, что все вальсы и даже грандиозный котильон, дирижируемый Вивой, я просидела в полуосвещенном будуаре молодой баронессы, никому не нужная и позабытая всеми. 

VI

— Это написали вы? Судорога сжала мне горло, и я с трудом ответила:

— Да.

Маленький, подвижной и юркий старичок редактор недоверчиво повел на меня поверх очков своими быстрыми глазками и, положив руку на первый лист моей тщательно в третий раз переписанной рукописи, проговорил медленно, точно взвешивая каждое слово:

— Но вы и не подозреваете, мадемуазель, того, что вы написали что-то очень хорошее. Вы работаете давно?

— В первый раз.

— Как в первый раз? — приподнялся он на стуле.

— Я хотела сказать, что это моя первая повесть.

— Прекрасная вещь! Удивительно, что начинающая писательница, да притом еще такая юная, могла написать что-либо подобное. Мне остается поправить лишь некоторые технические стороны произведения, и только.

— Неужели же?.. — начала я дрожащим голосом.

— Вещь написана, если можно так выразиться, кровью и нервами… Тема тоже далеко не избитая, и мы охотно поместим ваш рассказ на страницах нашего журнала. Да, вам небезынтересно знать, конечно, условия гонорара? Мы платим по восемьдесят рублей за печатный лист. Эти условия могут вас удовлетворить?

Я невольно улыбнулась.

— Мне не надо гонорара, — произнесла я, мучительно краснея. — Я богата, отдайте мой гонорар нуждающимся.

— Этого нельзя, — улыбнулся в свою очередь, старик-редактор, и его лицо стало отечески-ласковым и добрым. — Вы можете это сделать сами, но редакция не смеет эксплуатировать труд своих сотрудников.

— Хорошо, — прервала я его, тут же решив вырученные деньги отдать моим бедным.

Первый успех вскружил мне голову. Я не помню, как я вышла из кабинета редактора, куда попала под видом прогулки, в сопровождении Вареньки, ждавшей меня на подъезде редакции, как прошла мимо маленьких клетушек с письменными столами, за решетчатыми стенками которых сидело и писало до десятка мужчин и женщин разных видов и возрастов.

— Что то пело и ликовало внутри меня.

— Я — талант! — тихонько произносили мои губы. — Я — талант! Я написала вещь, которая "прекрасна", которая вылилась "нервами и кровью" и которую прочтет вся Россия, прочтут tante Lise, Лили, и Вива, может быть, наравне с другими первоклассными писателями, печатающими статьи и рассказы на столбцах этого толстого журнала. И это написала я, бедная дурнушка Тася, с длинным носом и огромным ртом! И читая мою повесть, мой чудесный любимый "Сон девушки", они, эти люди, забудут, что я безобразна, и увидят во мне новую красоту, с которой не сравнится никакая красота в мире… Я талантлива!..  

VII

"Сон девушки" вышел в свет в январской книжке толстого журнала.

Я не помнила себя от восторга.

Княжна Тася Горянина спряталась под псевдонимом "Подснежника", но все узнали, по милости Лили, кто автор интересной повести. Tante Lise в первую минуту пришла в ужас. На ее взгляд каждая писательница должна быть очень крикливой, обладать дурными манерами, грязными ногтями, стриженой головой, и курить папироски. Она со страхом приглядывалась к моим рукам и облегченно вздыхала, заметя, что мои пальцы по прежнему чистоплотны, а волосы уложены в строгую и скромную прическу.

Старая княжна, по-видимому, примирилась с печальной необходимостью иметь внучкой писательницу, но ставила мне лишь в условие отнюдь не затрагивать великосветских сфер в моих будущих произведениях.

— Больше из мира фантазий и сказок выбирайте себе сюжеты, — советовала мне tante Lise.

Приезжала Лили, нарядная, красивенькая и веселая, как птичка, и, насмешливо щуря свои круглые глазки, хвалила мою повесть. Она, очевидно, пробежала ее, как легкую безделку, и ничего особенного в ней, разумеется, не заметила. Остальные мои приятельницы тоже.

Только одна златокудрая баронесса Кити сочувственно и печально улыбнулась, пожимая мне руку.

Эта поняла меня, поняла, что "Сон девушки" — не простой рассказ, а правда, выхваченная из жизни, и я почувствовала невольную благодарность и симпатию к милой девушке.

Когда вторично я приехала в редакцию, уже по вызову самого редактора, для получения гонорара, прежней трусости и робости во мне не осталось и следа. Проходя мимо клеточек, за решетками которых работали молодые, пожилые и старые люди, мужчины и женщины, я уже не опускала глаз, как раньше. Напротив, я твердо и смело отвечала на недоумевающие и любопытные взгляды и глаза мои говорили за меня:

"Ну да, я и есть "Подснежникъ", написавший мою прекрасную повесть, которой восхищается теперь, может быть, вся Россия и восхищались, конечно, и вы все, только не смеете мне высказать это".

Старик-редактор был не один. Спиной к огромному окну, сплошь заваленному разными изданиями, стоял еще молодой человек, с красивым нервным, несколько усталым лицом и черной вьющейся бородкой.

У него были прекрасные, смелые, открытые глаза, глядевшие, казалось, в саму душу. От таких глаз ничего не скроешь, они созданы, чтобы видеть правду и ложь.

Когда я вошла, оба собеседника сразу умолкли. В руках молодого человека была книжка журнала, открытая на первой странице моего рассказа.

"Значит, они говорили о моей повести!" — вихрем пронеслось в моей голове и я мучительно покраснела.

— А-а! весьма кстати! — ласково приветствовал меня, как старую знакомую, редактор. — Садитесь, княжна, гостьей будете, — шутливо добавил он и придвинул мне кресло. — Ну-с, как вы себя чувствуете, молодая писательница? Сколько раз прочли ваш "Сон девушки" в печатном виде?

— Нет, — солгала я храбро, чтобы не показаться слишком глупой в глазах незнакомого молодого человека, — я не успела еще его прочесть.

А сама, по крайней мере, раз десять подряд пробежала мою повесть в первый же день ее выхода из печати.

— Напрасно, — улыбнулся редактор, не поверив мне, конечно, ни на минуту. — А вот Сергей Вадимыч, — он чуть-чуть кивнул в сторону незнакомца, — читал, два раза читал и специально пожаловал к нам затем, чтобы узнать имя автора. Но мы скромны и немы, как рыбы, — шутил старик, — имя автора, скрывающегося под псевдонимом, — тайна редакции!.. Творец "Сна девушки" — некий "Подснежник", и этого вполне достаточно для любопытных читателей.

Я метнула незаметно взгляд в сторону молодого человека.

Он был серьезен. Его прекрасные глаза смотрели поверх моей собольей шапочки, но я чувствовала и сознавала, что он видит меня, не глядя на мое лицо, и мысль обо мне как об авторе "Сна девушки" гнездится в этой красивой голове.

Наступило томительное молчание. Редактор понял мою неловкость в присутствии незнакомого третьего лица и поторопился представить мне молодого человека. Слегка протянув правую руку в его сторону, он проговорил, старательно отчеканивая слова:

— Сергей Вадимович Водов.

Водов? Где я слышала эту фамилию? Решительно не помню, но она мне знакома и хорошо знакома — это я поняла сразу.

Я молча ответила на его почтительный, даже слишком почтительный, как мне показалось, поклон. Он же, бросив две-три незначащие фразы редактору, вышел из кабинета, поклонившись мне вторично.

— Кто это? — не утерпела я не спросить.

— Разве не знаете? Стыдитесь, княжна! Это новое восходящее светило на нашем литературном небе: писатель Водов.

— Писатель?

— Да, беллетрист, но и поэт отчасти.

Поэт? Теперь я вспомнила о нем. Стихи Водова мне попадались часто в разных периодических изданиях. Одно из них я помнила отлично — это было дивное описание итальянской ночи, с прекрасными лагунами и темным небом. Старая тема, но выраженная так жизненно, с такой блещущею красотою и яркостью красок, что, казалось, строки мелодичных куплетов и звонкие рифмы стиха были пропитаны знойной венецианской красавицей природой.

— Так это Водов, автор "Ночи в лагунах", — протянула я не то радостно, не то удивленно и, прежде чем редактор успел мне ответить, продекламировала первый куплет.

— Как, вы даже знаете наизусть? — удивился он. — Непременно поздравлю Сергея Вадимовича с новой почитательницей его музы, да еще такой талантливой, как вы!

— Нет, нет, не говорите! — испугалась я.

Мне живо представились насмешливо вскинутые на меня, жалкую дурнушку, глаза поэта.

И всю дорогу от редакции до дома я, помимо воли, не переставала думать о талантливом человеке со смелыми черными глазами, обладающем таким огромным талантом.  

VIII

Как-то раз, гуляя по набережной, в сопутствии неизменной Вареньки, заменявшей мне компаньонку, я встретила Водова. Он шел быстро и легко, свободной молодой походкой. Увидя меня, он тотчас же прибавил шага и подошел ко мне просто, как к старой знакомой.

— Здравствуйте, — чуть-чуть приподняв круглую меховую шапочку, произнес он.

Я смутилась. Смутилась, во-первых, потому, что не ожидала его увидеть, а во-вторых, от присутствия Вареньки, удивленно вскинувшей на незнакомого ей господина свои подслеповатые глазки. Но отступать было поздно. Водов освободил свою правую руку от теплой перчатки и протянул ее мне.

Я робко подала свою.

— Славный день, — проговорил он и пошел рядом со мною, стараясь соразмерить свои шаги с моими.

На набережной было много знакомых, проезжающих в экипажах и прогуливающихся по гранитным плитам берега, и все они, как мне, по крайней мере, казалось, и мужчины, и дамы, с одинаковым изумлением поглядывали на меня и незнакомого им моего спутника.

Сначала я смущалась и краснела ежеминутно, но Водов сумел заставить меня позабыть и о праздной толпе, и о досаждающих взглядах, просто сказав: