Помоги проекту - поделись книгой:
После я узнала, что Ска-в умер, а молодая, веселая госпожа Ска-ва сделалась дородною, пожилою женщиною, очень бедною. Тогда только я вспомнила, что этому прошло пятнадцать лет уже, как я рассталась с ними.
Итак, нет в этой стороне ни родных, ни друзей моих. Прости, Коломна!.. Разве еще в глубокой старости приеду я сюда, чтоб впоследствии взглянуть на все то, на что смотрю теперь и на что смотрела пятнадцать лет тому назад. Теперь я еще понимаю тогдашние ощущения, понимаю, что за потерю их нельзя заплатить человеку сокровищами всего света! Теперь я могу еще забыть пятнадцать лет, забыть и радостно пройти по дачам Раля, княгини Вяземской, Нарышкиной, с восторгом прочитать знакомые надписи, отыскать между ними свои и так многое припомнить. Но тогда я, верно, пойду медленно, нога за ногою, опираясь на трость. Может, какая из надписей, особливо на деревьях, уцелеет, я прочитаю ее сквозь очки, качая седою головою и говоря: «Какое безумие!»
Этот день был для меня скучен. Бог знает, где мои родные. Знакомых много умерло. Поеду еще завтра на Васильевский остров.
Убеленный сединами, В. П. Жу-ский[8] сидел на диване, когда я вошла.
— А! — воскликнул он, вставая и целуя меня. — Александров! Вы ли это появились снова в наших местах?
— Как видите, В. П. Но как же вы узнали меня так скоро? Разве я мало переменился?
— Почти нисколько! Вот я так старик стариком, сед, как лунь!
Я не смела сказать, что он совсем не похож на старика, чтоб он не подумал, что я плачу′ приветствием за приветствие. Итак, я промолчала, но в самом деле лицо его было живым противоречием его волосам, потому что оно было свеже и румяно, а последние точно белы, как снег.
Минут через пять пришла жена его, когда-то живая, черноглазая красавица, а теперь уже довольно пожилая дама. Она тоже сказала мне, что я мало переменилась и что пятнадцать лет пролетели, не задев меня ни одним пером крыльев своих. Через час посещение мое кончилось.
Ах, как грустно увидеться с кем бы то ни было через пятнадцать лет! Этого мало, что лицо не то, но и поступки, разговор, образ мыслей, самые телодвижения — все так изменится, что видишь, знаешь, что это вот тот самый, кого знал прежде, и все-таки думаешь: «Нет! Это не он».
Александр Сергеевич приехал звать меня обедать к себе:
— Из уважения к вашим провинциальным обычаям, — сказал он усмехаясь, — мы будем обедать в пять часов.
— В пять часов? В котором же часу обедаете вы, когда нет надобности уважать провинциальных привычек?
— В седьмом, осьмом, иногда и девятом.
— Ужасное искажение времени! Никогда б я не мог примениться к нему.
— Так кажется. Постепенно можно привыкнуть ко всему.
Пушкин уехал, сказав, что приедет за мною в три часа с половиною.
С ужасом и содроганием отвратила я взор свой от места, где несчастные приняли достойно заслуженную ими казнь.[9] Александр Сергеевич указал мне его.
Искусственная природа бывает иногда так же хороша, как и настоящая. Каменный остров, где Пушкин нанимает дачу, показался мне прелестен.
С нами вместе обедал один из искренних друзей Александра Сергеевича господин П…в,[10] да три дамы, родственницы жены его; сама она больна после родов и потому не выходила.
За столом я имела случай заметить странность в моем любезном хозяине. У него четверо детей, старшая из них, девочка лет пяти, как мне казалось, сидела с нами за столом. Друг Пушкина стал говорить с нею, спрашивая: не раздумала ль она идти за него замуж? «Нет, — отвечало дитя, — не раздумала». «А за кого ты охотнее пойдешь, за меня или за папеньку?» «За тебя и за папеньку». «Кого ж ты больше любишь, меня или папеньку?» «Тебя больше люблю и папеньку больше люблю». «Ну а этого гостя, — спросил Александр Сергеевич, показывая на меня, — любишь? Хочешь за него замуж?» Девочка отвечала поспешно: «Нет, нет!» При этом ответе я увидела, что Пушкин покраснел. Неужели он думал, что я обижусь словами ребенка? Я стала говорить, чтоб прервать молчание, которое очень некстати наступило за словами девочки: «Нет, нет!» и спросила ее: «Как же это! Гостя надобно бы больше любить». Дитя смотрело на меня недоверчиво и наконец стало кушать. Тем кончилась эта маленькая интермедия. Но Александр Сергеевич! Отчего он покраснел? Или это уже верх его деликатности, что даже и в шутку, даже от ребенка не хотел бы он, чтоб я слышала что-нибудь не так вежливое? Или имеет странное понятие о всех живущих в уездных городах?
Наконец я отыскала родных своих и переехала жить в соседство к ним, на Пески, недалеко от одного из лучших садов Петербурга — от Таврического.
Эта часть города считается слишком удаленною от всего, что манит любопытство и выманивает деньги, и потому квартиры здесь несравненно дешевле, нежели на Литейной, Миллионной или на которой-нибудь из набережных.
Как я рада, что эту прекрасную часть города считают не так блистательною. Без этого ложного поверья квартиры здесь были б дороже всего дорогого: для того, что, кроме здорового воздуха, близости Невы, прекрасных видов ее другого берега, она имеет пред прочими местами то неоцененное преимущество, что как бы ни было велико наводнение, до нее не достигает.
Каким странным свойством наделила меня природа! Все, что только налагает законы моей воле, предписывает границы моей свободе, как бы ни было прекрасно по себе, теряет в глазах моих всю привлекательность. Что может быть лучше соседнего сада? Это рай, уединенный, тенистый, благоухающий рай! Но… вокруг его забор с колючками… довольно этого! Я переезжаю за Неву и охотнее гуляю по болотам между Охтою и пороховыми заводами, нежели в раю, похожем… в раю огороженном!
15-го июля. Сегодня опять был у меня Александр Сергеевич. Он привез с собою мою рукопись, переписанную так, чтоб ее можно было читать. Я имею дар писать таким почерком, которого часто не разбираю сама, и ставлю запятые, точки и запятые вовсе некстати, а к довершению всего у меня везде одно «е».
Отдавая мне рукопись, Пушкин имел очень озабоченный вид. Я спросила о причине. «Ах, у меня такая пропасть дел, что голова идет кругом! Позвольте мне оставить вас, я должен быть еще в двадцати местах до обеда». Он уехал.
Две недели Александр Сергеевич не был у меня. Рукопись моя лежит, пора бы пустить ее в дело. Я поехала сама на дачу к Пушкину — его нет дома.
«Вы напрасно хотите обременить Пушкина изданием ваших записок, — сказал мне один из его искренних друзей и именно тот, с которым я вместе обедала. — Разумеется, он столько вежлив, что возьмется за эти хлопоты и возьмется очень радушно, но поверьте, что это будет для него величайшим затруднением, он с своими собственными делами не успевает управиться, такое их множество, где же ему набирать дел еще и от других. Если вам издание ваших записок к спеху, то займитесь ими сами или поручите кому другому».
Мне казалось, что Александр Сергеевич был очень доволен, когда я сказала, что боюсь слишком обременить его, поручая ему издание моих записок, и что прошу его позволить мне передать этот труд моему родственнику. Вежливый поэт сохранил, однако ж, обычную форму в таких случаях. Он отвечал, что брался за это дело очень охотно, вовсе не считая его обременением для себя. Но если я хочу сделать эту честь кому другому, то он не смеет противиться моей воле. «Впрочем, — прибавил он, — прошу вас покорнейше во всем, в чем будете иметь надобность в отношении к изданию ваших записок, употреблять меня, как одного из преданнейших вам людей».
Так-то я имела глупость лишить свои записки блистательнейшего их украшения, их высшей славы — имени бессмертного поэта! Последняя ли уже это глупость? Должна быть последняя, потому что она уже самая крупная!
Записки мои печатаются. Но я ни о чем так мало не думаю, как о них, и ни от чего не ожидаю так мало пользы, как от них.
Не тою дорогою пошла я, которою надобно было идти. Теперь я вижу ее. Ах, как она была б выгодна для меня. Теперь светло вокруг меня, но поздно!
Августа 29-го. Вчера, часу в шестом вечера шла я с Невского проспекта на свои любезные Пески. Вдруг мальчик лет одиннадцати заступает мне дорогу и вскрикивает: «Александр Андреевич!» Я взглянула на него: «Что тебе надобно, друг мой?» «Как, разве не узнаете меня?» «Нет». «Я — Володя, вы жили в нашем доме в Уфе». При этом напоминании малютки я тотчас его узнала. «Где ж твоя маменька, Володя?» «Здесь, в Петербурге, мы живем в Моховой, пожалуйте к нам. Это очень близко. Как маменька обрадуется! Она всякой день вспоминает об вас».
Мы пришли в Моховую и взошли в ворота большого каменного дома, прошли под ними, перешли вкось весь двор, к самому углу его. Тут было небольшое крыльцо, довольно гладкое. «Маменька, маменька! — кричало дитя с восторгом, подходя к лачужке, в которую вело это крыльцо. — Посмотрите, кого я привел к вам!» Мать выглянула в форточку окна и в секунду была уже на крыльце: «Здравствуйте, мой добрый друг, здравствуйте! Ах, Володя, как ты мил, дитя мое, что ты отыскал моего доброго Александрова! Хотите чаю? Не хотите ли кофе?.. мороженого? Ну, садитесь, да вот сюда, поближе к окну. Дайте посмотреть на себя. Ведь целые три года прошли, как вы уехали от нас из Уфы. А я вскоре после вас продала дом и приехала сюда, чтоб пристроить своего Володю, да вот все еще не успела».
Между тем как добрая госпожа С…ва рассказывала, спрашивала и опять рассказывала, не дождавшись ответа, я рассматривала с удивлением и вместе с сожалением ее квартиру, о которой она раза три уже спросила меня: «Не правда ли, что у меня прекрасная квартира?»
Эта прекрасная квартира была не что иное, как сырой, холодный, закоптелый ящик, перегороженный надвое, с простою, русскою печью, с четвероугольными тусклыми окнами, в самом низу дома и в приятном соседстве погребов и конюшен. Беднейшая мебель, какую только можно себе представить, была приличным дополнением к этой прекрасной квартире. Услыша, что моя добрая приятельница в четвертый раз начинает: «неправда ли…», — я прервала ее вопросом, сколько она платит за этот будуар?
— Двадцать рублей, mon ami,[11] — отвечала она весело.
— Есть за что! Знаете ли, что за эту цену вы могли бы иметь на Васильевском острове, в Коломне или на Песках три комнаты с прихожею и кухнею.
— Может быть, но ведь это такая ужасная даль!
— От чего?
— Ну… от всего…
— От чего, однако ж?
— У меня здесь много знакомых.
— Бог с ними! Ваши знакомые не подумают об вас, когда вы занеможете от этого погреба, который величаете прекрасною квартирою.
— Что делать mon ami, — сказала С…ва со вздохом, и веселый вид ее изменился на грустный. — Что делать? С приезда моего сюда я квартировала еще хуже. Здесь, по крайности, я могу ходить и стоять прямо, а у меня была комната, в которой только мой Володя устанавливался во весь рост. Что делать? Я задолжала здешней хозяйке дома, нельзя съехать от нее, не расплатившись за все время, сколько прожила, а для этого у меня нет денег.
Я от всей души жалела, что нескромными расспросами довела ее до этого неприятного признания.
— Квартира моя бедна, Александров, — сказала госпожа С…ва, прощаясь со мною, — но я имею прекрасные знакомства, у меня бывают люди очень образованные, которых ум и приятные таланты сделали бы честь всякому кругу, высокому, не только мрачной хижине бедной вдовы С…вой! Надеюсь, вы будете, как бывали прежде, моим вседневным гостем?
— Но здесь ведь не Уфа, мой добрый друг, и я не квартирую у вас, как было там. У меня есть занятия и тоже знакомства. Не могу обещать вам приходить каждый день, но буду у вас так часто, как только возможно. Довольны вы этим обещанием?
— Нет! Я привыкла видеть вас каждый день.
— Как? Вы не видали меня три года!
— Тогда вас не было здесь, но когда уже мы в одном городе, когда уже вы пришли ко мне, то надобно, чтоб это было по-прежнему. Вспомните Уфу: вы приходили ко мне каждое утро и тогда, как не квартировали еще у меня.
— Я, может быть, и здесь буду приходить к вам каждое утро, но только не считайте этого непременным. Если когда не прийду, не посылайте узнавать, что со мною, куда уехала, прийду ли, когда прийду.
— Ну, ну, там увидим. Ожидаю вас к себе всякой день. Приходите завтра пить кофе.
Я пошла домой, размышляя о странном характере моей знакомки. Это олицетворенная доброта. Она верит дружбе, честности, праводушию, бескорыстию. Всякому дурному поступку своих знакомых находит извинение и всегда готова отказаться от своего мнения и согласиться с самою дикою нелепостью, если только эта нелепость утверждается человеком, ею любимым. Я никогда еще никого не знала и не видела, кто б более ее был полезен другим и вреден себе.
Когда она рассказывает о ком, высчитывает его хорошие качества и прибавляет: «Я очень люблю его, или ее!» — то мне всегда приходит охота спросить: «Но кого ж вы не любите?» Всякой бедный, всякой бесприютный найдет и кусок хлеба и место, где укрыться от дождя, от снега, от невыгоды ночевать на улице, найдет в ее темном, сыром чулане. Если б ее похвалы принимались за наличную монету и если б по ним оценивались достоинства тех, кого она осыпает ими, то я была бы уже генералиссимусом — так много во мне воинских доблестей, сияющих, как солнце! Похвалы доброй С…вой опаснее и вреднее всякой хулы. Один из наших общих с нею знакомых сказал ей, что она хвалит всех наповал. Я ничего не знаю справедливее этого выражения, оно как нельзя лучше изображает всеразрушающий поток ее похвал, с корнем вырывающий всякое доброе мнение, какое могли бы иметь прежде о хвалимой ею особе.
Я умоляла ее именем той дружбы, которую она точно имеет ко мне, чтоб она нигде и никогда не хвалила меня, и сказала ей прямо, что чрезмерность ее добрых слов вредит всякому, что расхваленный ею человек чувствует себя убитым, уничтоженным, не рад жизни оттого, что на него смотрят с удивлением, не находя в нем ничего даже похожего на то описание, какое вы сделали об нем.
На другой день, как нарочно, я не имела времени зайти к госпоже С…вой поутру, а к вечеру уехала на дачу к князю Д…ву.[12] Там я, кроме того, что имела удовольствие возобновить старое знакомство с семейством его, сделала еще несколько новых. Особливо мне очень приятно было узнать двух молодых графов К…х, сыновей моего бывшего начальника.
Общество старого князя Д…ва состоит и теперь так же, как состояло прежде, из людей образованных, с дарованиями и что еще реже и лучше дарований — с добрым сердцем и благородною душою. Никогда ни одного дурного человека не встречала я в радушном, светлом, теплом и веселом доме князя Д…ва. Многочисленная семья его во всем похожа на него: все они добры, ласковы и вежливы. Дочь князя, которую я знала еще, когда она носила волосы, завитые a′ la tirebouchon[13] и была очень миленькая, черноглазая брюнеточка четырнадцати лет, теперь дама, мать многих детей, и как была, так и осталась: святое добродушие. Свет, его примеры, богатство, почести не исказили ее прекрасной души — она все та же.
Я провела у них дней пять, жила в прекрасном маленьком чердачке, похожем на палатку; читала, гуляла по дачам, из которых Князева лучшая; ездила верхом на маленькой лошадке, которая имела дурную привычку скакать во весь дух на всякую гору, хотя б седок ее вовсе того не хотел; видела много дам, прогуливающихся верхами, и всегда уезжала от них далее: мне стыдно было, что у меня лошадка, а не конь боевой и что эта лошадка подчас может и унести меня, как Лерда Домбидейкса,[14] совершенно против воли, что во всяком случае очень смешно, а для меня даже убийственно: может ли кто ожидать, что рука управлявшего некогда Алкидом не может справиться теперь с детскою лошадкою!
Приехав обратно в город, я узнала от своего мальчика, что госпожа С…ва присылала каждый день узнать, возвратилась ли я, и раза три приходила сама. Вот неугомонная женщина и неугомонная дружба ее! Надобно, однако ж, отправиться в Моховую. Говорят: старый друг лучше новых двух.
Молодая Т…ская — женщина редких достоинств: и добродушна и простодушна, как дитя. Я очень удивилась, увидя в мрачном угле, обитаемом госпожою С…вою, даму хорошего тона. Видно, думала я, приятельница моя не увеличивала, по обыкновению, когда говорила, что имеет хорошие знакомства.
Т…ская очень хороша собой, недавно замужем и не имеет еще, как кажется, и двадцати лет от роду. К С…вой она приехала с мужем, молодым и прекрасным человеком. Я познакомилась с ними очень скоро.
— Ну, что, — спросила меня С…ва на другой день, когда я пришла к ней поутру, — что! Каковы Т…ские? Особливо она, что за ангельская душа! Что за…
— Постойте, ради бога, постойте! Дайте мне самой узнать их хорошие качества. Они приглашали меня приезжать к ним запросто, когда мне вздумается, и я хочу завтра идти к ним поутру.
— Подите, mon ami! Вы увидите, что это за люди. Какой тон! Какой дом! Не их, но все равно: как меблирован! Одна мебель стоит двадцать тысяч! С каким вкусом сделана, великолепная мебель!
— Да утишится ли когда-нибудь восторг ваш! Впрочем, мебель, пожалуй, хвалите сколько угодно, потому что если она ровно двести раз будет хуже того, как вы ее опишете, то в этом еще никто ничего не теряет.
— С чего, однако ж, взяли вы ни в чем не верить мне? Да вот я сейчас докажу вам, что говорю правду. У меня есть одно такое кресло, как вся мебель у Т…ских.
— Как! В двадцать тысяч?..
— Не в двадцать тысяч, а только точно такое. Между тем как она пошла за ширмы, чтоб вытащить оттуда какие-то заветные кресла, я взяла шляпу.
— Ну, что теперь скажете? Не прелесть ли это! — говорила она, ставя передо мною кресла так, чтоб загородили мне дорогу к дверям.
— Правда, правда! Это в самом деле какой-то отрывок роскоши и богатства.
— То-то же! Не все же я хвалю очертя голову без пощады, наповал — любимые ваши выражения.
Она понесла в торжестве свои кресла на прежнее их место, говоря мне: «Не бегите же, не бегите! Куда вы? У меня кофе готов. Я жду гостей, ко мне приедут…» Она сказала фамилии трех или четырех молодых людей, которых ожидала, и хотела было делать восторженное описание их наружности, ума, дарований, поступи, телодвижений… И я уже с отчаянием положила шляпу и села на стул, чтоб переносить эту пытку, как вдруг хвалимые вошли.
Вот уже пятый месяц, как я здесь. Наступила осень, вечера делаются долги и скучны. Хоть я и познакомилась с несколькими домами посредством молодой Т…ской, но мне очень трудно примениться к их образу жизни: мучительный вечер их, простой домашний вечер начинается в девять часов.
Девять часов! Пора, которую все мы, когда-либо обитавшие в лагерях и на биваках, привыкли считать порою священною. Мне кажется, я и теперь еще слышу важный и торжественный звук труб, играющих «Да исправится молитва моя!», и в эту-то самую пору я должна одеваться, завивать волосы, свесть с ума своего мальчика поспешным требованием то того, то другого, с нетерпением оттолкнуть свою собачку, которая, встревожась безвременными сборами куда-то, ласкается, ложится ко мне на руки, жмется к груди и белою шерстью своею марает мой черный фрак. И для чего ж я делаю все это: одеваюсь, досадую, тороплюсь, отталкиваю? Для того только, чтоб ехать верст за шесть или за пять, верстою ближе или дальше, в какой-нибудь дом, где я через полчаса уже чувствую себя совершенно лишнею, потому что все или играют или танцуют. Играть я не люблю, танцевать как-то не приводится, да и было бы смешно: я должна танцевать с дамою! Какая ж из них пойдет со мною охотно? И в этом случае я тоже плачу им совершенною взаимностью. Нет, нет! На балах, вечерах не в своей тарелке я.
Первая часть моих Записок вышла и, как масло, расплылась повсюду, не принеся мне никакой прибыли, кроме нестерпимой скуки слышать, что всякий начинает и оканчивает разговор со мною не иначе, как о моих Записках; другой материи нет! Я — настоящее второе издание моих Записок, одушевленное.
Вторая часть тянется более трех месяцев; а первая давно уже красуется на столе у меня огромною грудою.
1-е генваря. Сегодня срок платить Кайданову[15] за бумагу, кажется, более трех тысяч с половиною, а у меня, право, нет и четырехсот рублей! Что ж тут делать? Просить подождать мне кажется слишком унизительно и несправедливо. Если б он согласился взять книгами… у меня один только этот способ и есть расплатиться, предложу его. И как я в качестве должника не вправе назначать цены своей книге, то отдам ему на волю назначить самому.
Я уже никак не ожидала, чтоб Шат… дал мне более пяти рублей за экземпляр, и без малейшей тревоги сердца готова была отдать следующее число книг, но к счастию, дело обошлось иначе. Надобно отдать справедливость благородному С…,[16] что он не захотел пользоваться случаем получить большую половину моих книг менее нежели по четыре рубля, потому что я считала себя обязанною уступить бесспорно, за какую бы то ни было малую цену, только чтоб заплатить деньги, которым пришел срок.
С… дал Шат… по семи рублей с полтиною за экземпляр, и я так обрадовалась этой выгодной сделке, что с самым веселым видом смотрела, как брали со стола мои четыреста экземпляров и уносили вниз укладывать в сани господина Шат…
«Надеюсь, вы сделаете мне честь, пожалуете ко мне откушать!» — говорила мне одна очень любезная дама (вскоре после того, как первая часть моих Записок пошла гулять по свету). «Охотно. В котором часу вы обедаете?» «В четыре. Я пришлю за вами карету, где вы живете?» Я сказала.
Любопытные взоры всех гостей, какое-то невольное движение подойти ко мне ближе, поспешная встреча хозяйки, радушно взявшей мои руки и дружески пожавшей их, показали мне, что я желанный гость в этом доме, и вмиг рассеяли мое недоверие к себе и боязнь сделать или сказать что-нибудь невпопад.
Я осталась тут с час еще после обеда и не скучала, отвечая на расспросы дам, иногда довольно замысловатые.
«Позвольте мне быть уверенной, что знакомство наше этим не кончится, вы много обяжете меня, если будете приезжать чаще. Мы все так полюбили вас. У меня редко бывает большое общество. Все это, что вы сегодня видели, мои родные: у меня круг семейный». Это говорила хозяйка дома, провожая меня до дверей гостиной. Я хотела было уехать так, как уезжала пятнадцать лет тому назад, тихонько, не простясь, но постоянное внимание хрзяйки мне этого не позволило. Я уехала в той же карете, в которой приехала.
Хотела бы я знать, есть ли что-нибудь гаже и беспокойнее теперешнего извозчичьего экипажа (разумеется, дрожек); кому-то пришло в голову делать их без особливого места для кучера, и вышла простая длинная лавка, обтянутая сукном. Прежде это было не так. Наемный экипаж этот был покоен, красив и очень благородной формы; кучер сидел на приличном ему месте, а не на коленях у пассажира. Люди вечно перемудрят, выдумывать их страсть, и если не могут выдумать лучше, то начинают портить. Но остановиться на чем-нибудь хорошем — сохрани боже, надобно идти вдаль! Я поневоле обратила внимание на такую гадкую вещь, какою кажутся мне извозчичьи дрожки. Меня застал дождь на дороге, и чтоб скорее спастись от него, я села на первые попавшиеся мне дрожки и от нечего делать всю дорогу замечала их невыгодность и несовершенство. У ворот госпожи С…вой я встала и, хотя в это самое время дождь пустился как из ведра, бодро перебежала двор. Моя приятельница едва не расшибла мне черепа в куски, поспеша распахнуть дверь, чтоб скорее впустить меня: «А… bon jour, mon ami! Mon bon ami.[17] Где это вы были? Я посылала за вами Володю, посылала Финетту (горничная девка) — нет как нет! Нигде не могли найти вас!» «Странно, в самом деле! Не могли найти в Петербурге! Это ведь так легко!» «Ну полно, полно. Садитесь, у меня сегодня гости». «Поздравляю вас, но когда ж их нет?» «Ах, правда! Я так счастлива — у меня всегда люди!»
Я не была у госпожи С…вой с неделю. Этого отдохновения требовало здоровье мое: влажность адского жилища, где бедность и вместе ветреность заставили ее угнездиться, сильно стала действовать на мою физику: легкая боль в руке, которую я чувствовала еще дома, стала усиливаться до нестерпимости, и я постепенно теряла способность владеть ею.
В продолжение этого времени дама, присылавшая за мною карету, прислала опять звать меня на вечер: «У меня будут петь тирольцы, — писала она в записочке, — приезжайте послушать и сравнить их пение с тем, которое вы, верно, слышали в их родине, на их горах». Я приехала. На этот раз общество было гораздо многочисленнее прежнего, снова была я дорогим гостем, снова милая хозяйка сжала мои руки в своих как нельзя более дружески. Снова любопытство и внимание всех были обращены ко мне одной, и опять дамы, делавшие мне замысловатые вопросы, стали делать их и, как видно, в угодность своим приятельницам о таких уже вещах, что я была в большом затруднении как ей отвечать. Долговременная привычка говорить и поступать сообразно своей роли в свете делала для меня вопросы их и смешными и дикими вместе. Я не понимала, как могут они решиться говорить мне подобные вещи.
Получа множество лестных приглашений и ласковый выговор от хозяйки, что забыла ее и что верно не вспомнила бы, если б она не прислала за мною, я простилась и уехала. Надобно бы на этом кончить. Это было второе посещение, но как же не поверить, когда держат руку, провожают до дверей и говорят: «Позвольте нам надеяться, что вы не будете уже так забывчивы и приедете к нам, как только можете скорее».
— Что с вами, mon ami, что с вами — скажите, ради бога? — говорила госпожа С…ва, схватывая меня с испугом, как только я переступила через порог.
Я испугалась сама:
— А что?
— Да вы целую неделю не были у меня. Я думала, вы лежите при смерти больная!
— Да вы, кажется, успеете хоть кого уложить на смертный одр, если будете так пугать при входе. Я, право, думала, что вы уже видите на лице моем все признаки смерти: с таким ужасом вы бросились ко мне.
— Да как же не грех не прийти целую неделю! Разве так делают друзья?
— Делают иногда.
— Извините, никогда! Ну, да уж бог простит, вы теперь здесь, так все забыто. Расскажите ж мне, где вы были во все время? Кого видели? С кем познакомились?
Поделиться книгой: