Помоги проекту - поделись книгой:
Владимир Бондаренко СЕРЕБРЯНЫЙ ВЕК ПРОСТОНАРОДЬЯ
В Вологде на юбилее у Василия Ивановича Белова разговорились со Станиславом Куняевым о так еще и не сформулированном четко великом феномене второй половины ХХ века — крестьянском прорыве на вершины русской культуры. Уверен, схлынет пена времени, забудут о многих еще и поныне модных именах, и главным мировым открытием в русской литературе на века уже останутся впервые за тысячу лет услышанные голоса крестьянских детей, к тому же по преимуществу сирот. Рядом с Фолкнером и Стейнбеком, Беллем и Гессе, Оденом и Фростом, Шолоховым и Твардовским на полках абсолютно на равных будут стоять книги Василия Белова и Валентина Распутина, Николая Рубцова и Александра Вампилова, Виктора Астафьева и Василия Шукшина, Федора Абрамова и Владимира Личутина… Будет звучать классическая музыка еще одного крестьянского сиротинушки Валерия Гаврилина…
Сквозь все трагедии и драмы ХХ века русский народ сохранил и вручил ключи от своей души уже не высшему сословию, не потомственной интеллигенции и не выходцам из дворянства, не наследникам революционеров и партийной номенклатуры, а не ахти как и образованным, прорвавшимся к культуре сквозь многочисленные комиссарские и интеллигентские заслоны своим младшим детям, своим Иванушкам-дурачкам.
Это и был подлинный авангард в русской культуре второй половины ХХ века. Явление, никогда ранее не виданное. Конечно же, мы сразу назовем и предтеч, наших славных русских гениев Сергея Есенина, Николая Клюева, Михаила Шолохова, Александра Твардовского. Но все-таки то были гениальные предтечи-одиночки среди выходцев из городской интеллигенции. Такое случалось и раньше, такое бывало и в других национальных культурах. А так, чтобы лет тридцать определять все развитие русской культуры, быть главными ее носителями и продолжателями — впервые…
Сразу хочу сказать, что я не собираюсь умалять ни былую дворянскую и разночинную культуру, ни большой стиль советской эпохи. Не собираюсь я и свергать потомственную интеллигенцию с корабля современности. Тем более вынужден признать, что этот гениальный прорыв был совершен на самом исходе крестьянской русской цивилизации, спасшимися пловцами с затонувшей крестьянской Атлантиды. Ненадолго его и хватило. От поколения фронтовиков, до родившихся в конце тридцатых — начале сороковых годов, и все, дальше пропасть… Не конец истории, и не конец русской культуре. Но явный конец былому крестьянскому ладу, явный конец былым Бердяйкам и Тимонихам. Как ушла навсегда в прошлое великая дворянская культура, давшая нам Тургенева и Толстого, Пушкина и Некрасова, Грибоедова и Бунина. Так, пожалуй, с Владимиром Личутиным, последышем великого прорыва, уйдет уже навсегда в прошлое и великая культура деревенского лада.
Будут новые, может быть, не менее великие и талантливые, но это уже будут другие писатели и художники, композиторы и поэты, другие и по языку, и по традициям, и по укладу жизни, и по мелодии… Уверен, вновь окрепнет православная культура. Останутся неизменными наши русские этические и эстетические идеалы. Но так же, как невосстановим былой аристократизм дворянского уклада, невозможен уже будет и былой деревенский лад. Беловский "Лад" — это уже памятник литературы навсегда, как "Слово о полку Игореве", как гончаровский "Обломов"…
И вот когда смотришь на этот единовременный могучий прорыв русских простолюдинов, крестьянских детей в мировую культуру, уже понимая его завершенность и классическую законченность, постигаешь истинную красоту свершившегося чуда.
Если ХХ век начался изумительным исходом Серебряного века былой в основе своей дворянской послепетровской цивилизации, то завершился он не менее изумительным Серебряным веком русского крестьянского простонародья. Одним из первых обратил внимание на этот крестьянский прорыв еще Александр Солженицын, сам в своих лучших вещах породнившийся с этим прорывом. Конечно же, его праведница Матрена и его Иван Денисович — братья и сестры Ивану Африкановичу и Пряслиным, шукшинским чудикам и распутинским старухам. Конечно же, в этом прорыве найдем мы Бориса Можаева и Владимира Солоухина, Николая Тряпкина и Михаила Ворфоломеева. Каждый ценитель русской культуры волен добавить своих любимых творцов в этот ряд мастеров Серебряного века простонародья. Художники — своих, музыканты — своих, ученые — своих, артисты — своих. После войны русская культура явно обрусела. Выявила свой национальный характер, и подлаживались под него уже все остальные умелые настройщики культурной атмосферы. Не забудем, в тот высший миг Серебряного века русского простонародья и Таганка ставила "Деревянных коней" Абрамова и "Чужого" Можаева, в кинофильмах гремели Михаил Ульянов в роли председателя, Георгий Бурков и Валерий Золотухин, Нонна Мордюкова и Николай Бурляев… Взошла звезда Людмилы Зыкиной. Многие из них позже слиняли, переметнулись, но в тот период все определял в русской культуре крестьянский лад.
Так сложилось, что почти все творцы этого Серебряного века простонародья выросли сиротами, безотцовщиной. Отцы погибли у кого в лагерях, как у Шукшина, Вампилова, Леонида Бородина. У кого на фронте, как у Василия Белова, Николая Рубцова, Валерия Гаврилина. Тем сложнее им было прорастать сквозь все идеологические заслоны и бюрократические преграды. Тем весомее тяжесть их Креста. Они не нужны были со своим словом никому, но, очевидно, дано было свыше некое знамение, благословившее всех этих крестьянских сирот. Они должны были сказать свое последнее слово о былом русском народе. Как пример для подражания будущим поколениям, как образец для будущей русской цивилизации, как память о крестьянской России, просуществовавшей в песенной и былинной культуре добрую тысячу лет.
Поставьте сегодня все эти книги в один ряд: "Привычное дело" Белова и "Прощание с Матерой" Распутина, "Матренин двор" Солженицына и "Пряслины" Абрамова, "Чужой" Можаева и "Душа необъяснимая" Личутина, рассказы Шукшина и пьесы Вампилова, сборники стихов Рубцова и Тряпкина — какая мощная литература была у нас в конце ХХ века, ничуть не ниже века девятнадцатого…
Сегодня нет уже былого языка, былой эстетики, былого уклада, может быть, и народ уже в чем-то стал необратимо другой, но я уверен, улягутся страсти и утихнут бури, человека потянет к оседлости, к добру и человечности, и проводниками на этом пути вновь станут прежде всего книги Серебряного века простонародья. Может быть, через эти книги новые поколения и смогут понять, каким был русский народ…
Вот такие мысли навеяла на меня поездка в Вологду на славный юбилей замечательного русского писателя Василия Ивановича Белова. Такие мысли навеял разговор о русской культуре в вологодской гостинице со сверстником Белова, уже нынешним, ноябрьским юбиляром Станиславом Юрьевичем Куняевым…
Александр Проханов СЛОВО О ДРУГЕ (Станиславу Куняеву 70 лет)
Крохотная гостиница в осенней Сицилии, маленький лазурный бассейн, и мы, двое еще крепких мужчин, Станислав Куняев и я, плывем наперегонки в этом гостиничном бассейне, бурля и кипятя воду своими разгоряченными телами… Мы соревнуемся, и в этом соревновании узнаем друг друга. Ощущаем товарищескую близость друг другу. Уже через несколько дней в Риме мы ходим вокруг ночного Колизея. Станислав Куняев излагает мне свою национальную философию, которую я, молодой технократ, слушаю внимательно. И чем-то она напоминает мне философию русских славянофилов, Хомякова или Аксакова, которые на руинах Европы, на руинах того же Колизея мечтали за столетие до Куняева о том, как утвердить в России идею нового богооткровенного человечества. Позже вспоминается наш Союз писателей в 1991 году, когда рушится красный имперский свод и Москва оказывается во власти либералов. Над нашим Домом писателей в Хамовниках вьются орды демонов, желающих выбить нас оттуда. И мы во главе со стойким фронтовиком Юрием Бондаревым закрылись в здании, как старообрядцы, готовые сжечь себя, но не предаться в руки антихриста. И Станислав Куняев рвет в клочья гнусную бумагу властей. А вечером в кругу нашего вдохновенного братства я вижу его читающим стихи. Через несколько месяцев мы вместе плотным строем идем по Тверской в нашей протестной колонне. Навстречу нам движутся стальные щиты омоновцев. Эти колонны неумолимо сближаются, чтобы сразиться, одолеть одна другую. Ударить кулаком в милицейское железо, получить в ответ дубиной по голове. Я вижу Станислава, который, как цепкая молодая белка, хватаясь за ветки лип на Тверской, перебирается с вершины на вершину. И сверху, возвышаясь над колоннами, смотрит жадно, страстно на эту битву… Были мы вместе с ним на его родовой вотчине, в нижегородской глубинке подле Дивеева, в сосновом бору, у камней, на которых молитвенно стоял преподобный Серафим Саровский. Стоим среди этого вечернего мглистого леса под чудотворной иконой, стоим на ледяных морозных камнях и тихо молимся каждый о своем… Помню огромный, наполненный до краев патриотической публикой зал, выходит Станислав и читает свои мистические русские стихи, зрители в восторге, поднимаются, аплодируют. И какая-то поклонница кладет на сцену перед его ногами букет алых роз.
Станислав Куняев, как не многие из нас несут в себе вектор русской страсти, русской бесконечности, русского страдания и русской победы. За эти перестроечные годы мы все устали, все одряхлели, мы уже далеко не отроки, седые утомленные витязи. Иногда возникает печаль, уныние оттого, что приходят мысли, вдруг этот вектор победы остановится навсегда, вдруг это острие сломается и застынет в наших немощных угасающих телах. Но минуты печали именно благодаря таким, как Станислав Куняев: проходят, сменяются другим ощущением. То тяжелое копье русской победы, которое летит из глубокой древности в настоящее, а потом уже и в наше грядущее, в нашу русскую бесконечность, находит и на нашем отрезке времени таких воинов, как Станислав Куняев. И он поднимает это копье и устремляет в даль времени. Это копье подхватят уже другие молодые руки. И на древке этого копья русской победы вырезаны имена тех, кому оно попадало в руки. Там среди русских мыслителей и художников есть и Хомяков, и Данилевский, и Леонтьев, и Блок… На этом древке охотничьим ножом вырезано грубо и резко: Станислав Куняев…
Александр Андрюшкин “РАСА ГОСУДАРСТВЕННИКОВ” И ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ
Сразу оговорюсь (хотя, возможно, это излишне), что научного понятия "расы государственников" не существует, как нет и единого мнения о преемстве человеческой истории. Для Китая или Японии какие-нибудь споры на тему "Шумер или Египет", "Вавилон или Ассирия" должны казаться диковатыми, потому что для Китая или Японии несомненно, что носительницей высшей государственнической мудрости является раса, именуемая нами монголоидной.
Но для нас, тех, кто живет в радиусе действия Библии, с преемственностью истории, в общем, все ясно. "Господство переходит от народа к народу" — гласит "Книга Иисуса, сына Сирахова", которая в некоторых христианских традициях (правда, не в православной) включалась в состав канонических книг Библии. Народы эти, отбиравшие друг у друга власть, тоже хорошо нам известны. Вавилон и Ассирия — вот, пожалуй, те два государства (кстати, созданные семитскими народами), с которых, согласно Библии, началась единая человеческая история. Египет в эту цепочку не входит, так как он, после того как был завоеван ассирийцами, дальше почти автоматически становился объектом, управляемым каждым новым мировым лидером — персами, греками и так далее.
История Ассирии во времена Мандельштама была уже известна так хорошо, что он мог позволить себе строчку "ассирийские крылья стрекоз". Тут, в общем-то, не ассирийцы показаны нам через известное (стрекозу), но едва ли не наоборот — стрекоза через ассирийцев. Опубликованный в 1925 году том "Кембриджской древней истории" излагал хронику недолго просуществовавшей ассирийской империи с точностью до года. С Вавилоном посложнее: он древнее Ассирии, и образованный современник Мандельштама должен был знать то, что вавилоняне говорили на семитском наречии, но вот то, что Вавилон собственную культуру создал не на пустом месте, но захватил достижения той, что была в Междуречье до него, а именно — несемитской шумерской культуры,— это во времена Мандельштама еще не было точно известно, так как соответствующие открытия были, в основном, сделаны непосредственно до и сразу после второй мировой войны.
Как бы то ни было, но Мандельштам на пример Вавилона, как и Ассирии, опирается неоднократно. Именно поэтому я сейчас позволю себе кратко суммировать то, что еще не было известно Мандельштаму. Как о влиятельнейшем исследователе Древнего мира заявил о себе в середине XX века американец Сэмюэл Крамер, археолог, историк и нееврей. Его емкая книжка "История начинается в Шумере" (русский перевод: М., 1965) перечисляет основные черты государства, на определенном историческом отрезке возглавляющего мировую историю. Тем самым даются и особенности граждан этого государства, того народа, чей язык и цвет кожи в следующую эпоху может быть совсем не тем, что в предыдущую, но который связан с ушедшим временем нитью памяти, — а это главное. Этот народ я условно и называю "расой государственников".
Итак, у шумеров уже была развитая школьная система с долгими годами учения и разделением на "гуманитарное" и "точное" направления. Да, школьники и студенты учились, используя не книги или компьютеры, а глиняные таблички, но учились они лет по десять, а за это время не может не сформироваться предпочтение знания якобы живой, а на деле — животной жизни; в этом предпочтении состоит одно из существенных отличий "расы государственников" от "расы конспираторов и бунтарей", — последние это те самые, кого сегодня мы называем евреями. Но школа это, конечно, лишь начало. Государство шумеров уже умело использовать не только военный набег, но и "войну нервов": известно покорение одного из соседних народов почти исключительно силой авторитета верховной богини шумеров. С этим связано понятие "большой сети" (угроза: "да накинет на тебя Нингирсу большую сеть"). Возможно, с этим связано и многобожие народа-государственника — позднее оно было неявно восстановлено греками в виде Троицы и пантеона святых. Соответственно, сугубое единобожие мы должны признать характеристикой все той же "расы конспираторов и бунтарей". Далее Крамер отмечает у шумеров довольно сложную политическую систему и даже зачатки двухпалатного парламента. Гильгамеш, царь Урука, хотел сопротивляться напавшему на шумеров агрессору; сенат был против; тогда царь созвал своеобразную "нижнюю палату" — сход воинов, которые и проголосовали за сопротивление.
Шумеры уже имели и развитое законодательство, по времени, естественно, предшествующее законам семитского царя Хаммурапи. Как пишет С.Крамер, "до 1947 г. древнейшим сводом законов считался кодекс законов Хаммурапи, прославленного вавилонского царя, вступившего на трон около 1750 г. до н.э.... В 1947 г. был обнаружен свод законов, изданный царем Липит-Иштаром на 150 с лишним лет раньше Хаммурапи". (С. Крамер. Указ, соч., с. 63)
Здесь я должен отметить, что, когда я определяю вавилонян как семитов, я вовсе не имею в виду их принадлежность к "расе конспираторов и бунтарей". Нет; завоевав "государство Шумера и Аккада" (государство — мировой лидер того времени), семиты-вавилоняне сами стали государственниками. Семиты-вавилоняне и семиты-ассирийцы были родственны с иудеями в силу этнического происхождения, т.е. лишь формально, на деле же они представляли собой две расы, отличные друг от друга как день и ночь.
Отличие представителя "расы государственников" от представителя "расы конспираторов и бунтарей" колоссально, пусть даже оба человека говорят порой на одном и том же, родном для обоих из них языке.
Данный краткий исторический экскурс был совершенно необходим для того, чтобы правильнее понять ошибки и трагедию Мандельштама, к которому я сейчас и возвращаюсь.
Мандельштам во многих стихах, и особенно в прозе, описывал свой, быть может, главный душевный конфликт: между государственным порядком и "хаосом иудейским". "Шум времени" практически весь об этом, не только соответствующие главки, такие как "Ребяческий империализм" или "Хаос иудейский".
Однако меня могут спросить: о каком, собственно, конфликте я говорю? Разве Мандельштам не стоит целиком и полностью на иудейской точке зрения и разве он не вводит тему государства главным образом для того, чтобы в конце концов отказаться от ее раскрытия, сделав вывод о ее якобы малозначимости?
Да, все так, и в том же самом "Шуме времени" совершенно по-разному описаны первые впечатления мальчика в синагоге и его же наблюдения за имперской жизнью Петербурга. Первые даны торжественно-приподнято, вторые — насмешливо-холодно. "Синагога с коническими своими шапками и луковичными сферами, как пышная чужая смоковница, теряется среди убогих строений". Чувствуете, читатель, стилистическое мастерство? Одни "луковичные сферы" чего стоят! А то, что "пышная" среди "убогих строений", — так чего же еще вы ожидали?
Появления же русского императора описаны следующим образом: "Проездами" тогда назывались уличные путешествия царя и его семьи. Я хорошо навострился распознавать эти штуки. Как-нибудь?( Вообще-то надо бы "где-нибудь" — А.А.) у Аничкова, как усатые рыжие тараканы, выползали дворцовые пристава: "Ничего особенного, господа. Проходите, пожалуйста, честью просят..." Но уже дворники деревянными совками рассыпали желтый песок, но усы околоточных были нафабрены и, как горох, по Караванной или по Конюшенной была рассыпана полиция.
Меня забавляло удручать полицейских расспросами — кто и когда поедет, чего они никогда не смели сказать. Нужно признать, что промельк гербовой кареты с золотыми птичками на фонарях или английских санок с рысаками в сетке всегда меня разочаровывал. Тем не менее, игра в проезд представлялась мне довольно забавной".
Быть может, я не должен так иронизировать над более или менее правдиво описанными детскими впечатлениями. Ведь дети в своем восприятии очень зависят от тех взрослых, с которыми они в данный момент находятся, и Мандельштам, видимо, это понимает, именно поэтому в "Шуме времени" он вначале описал тщательный выбор прислуги родителями, а уж потом совместное с этой прислугой наблюдение за военными упражнениями: "Мне нравился физический отбор людей: все ростом были выше обыкновенного. Нянька вполне разделяла мои вкусы. Так мы облюбовали одного матроса — "черноусого" и приходили на него лично посмотреть и, уже отыскав его в строю, не сводили с него глаз до конца учения".
Почтение к синагоге вбито в мальчика родителями, которые его возили туда с собой ("от того, что я видел и слышал, я возвращался в тяжелом чаду"), холодноватая насмешливость к петербургским имперским церемониям, в конечном счете, внушена родителями же, пусть через посредство няньки, так что, воскрешая свои детские впечатления, Мандельштам, в сущности, показывает ценности своей стопроцентно еврейской семьи. Так был ли конфликт?
Думаю, конфликт в душе и творчестве Мандельштама все-таки был. И заключается он, повторяю, в столкновении ценностей государственнических и антигосударственнических, "конспираторских". Мандельштам ищет и находит в русской, а затем в советской культуре черты, свойственные "расе государственников" и "расе конспираторов и бунтарей", пытается примирить то и другое, но в конце концов все-таки склоняется к ценностям подрывным, антигосударственным и античеловеческим, словом, к "хаосу иудейскому".
Главный же интерес для нас этого поэта, а также причина того, что я поместил выше материал о цивилизациях Шумера и Вавилона, заключаются в том, что Мандельштам пытался примирять ценности государственнические и антигосударственнические оригинальным способом. Он пытался создавать культуру нового государства — русскоязычного, но не русского, даже — антирусского. Это должна быть могущественная и безжалостная держава, руководимая каким-то обязательно нерусским вождем (быть может, Сталиным), но доминирующую роль в которой обязательно должны были играть иудеи или обращенные в иудейство русские. В сущности, речь шла о создании нового народа — русскоязычных иудеев, примерно так, как в свое время иудеями в большинстве стали тюркоязычные хазары.
Поделиться книгой: