Дом, в котором совершено преступление

— Дом совсем новый, — сказала Марта в ответ на вопрос молодого человека. — Пока заняты только две квартиры — моя и еще одна… Ну, пойдем же, чего ты смотришь?

— Смотрю эту фамилию, — отвечал Лука, указывая на дощечку, прибитую к дверному косяку. — Коммендаторе адвокат Рикардо Боссо… Если это он, я его отлично знаю.

Марта быстро взглянула на него, не то уклончиво, не то испытующе, и сдержанно произнесла, открывая дверь и входя в вестибюль:

— Знаешь? Откуда?

— Разве это не тот богатый делец? — спросил Лука, входя следом за нею. — В прошлом году — я тогда только-только получил диплом и взял на конкурсе приз за проект загородного дома — он послал за мною, наговорил мне кучу комплиментов, что я, мол, новый Виньола или Корбюзье, что он поддерживает молодежь, что будущее принадлежит таким молодым людям, как я, и нужно или жить по-новому, или умереть — словом, все, что говорится в таких случаях. Потом попросил меня сделать проект дома, который он собирался строить. Я сделал ему набросок чертежа и предварительный расчет, а потом вдруг заметил, что за всеми его комплиментами скрывается только одно: он хотел завладеть моей работой, не заплатив, пустить мне пыль в глаза своей болтовней, создать у меня впечатление, будто он мне поможет продвинуться. Так из этого ничего и не вышло. Но все-таки он изрядный мошенник.

— Да, изрядный мошенник, — повторила она все тем же сдержанным тоном, шагая впереди него. Они были уже на лестничной площадке, еще пахнувшей лаком и известью, как всегда пахнет в новых домах. Сюда выходили две двери, великолепно отполированные и украшенные медью, без табличек с фамилиями владельцев, но с номерами 1 и 2, прикрепленными к верхним карнизам. Марта, подходя к двери с номером 1, тихо добавила:

— Это его собственный дом.

— Наверно, это то здание, которое я должен был ему строить.

— Не думаю, — ответила Марта каким-то странным, загадочным тоном, ведь этот дом принадлежит ему всего несколько дней. — Говоря это, она рылась в сумочке.

— Ты живешь одна или с Норой? — не удержавшись, спросил Лука.

— С Норой, — ответила она, поворачивая ключ в замке, — и еще кое с кем… Нет, нет, — поспешила она добавить, бросив на него быстрый взгляд, не с тем, о ком ты думаешь.

Дверь отворилась, они вошли в квартиру. Внутри было темно, потом зажглись лампы, скрытые за карнизом стены одна поодаль от другой, и Лука разглядел широкий коридор, белый и совершенно лишенный всяких украшений. Всю обстановку коридора составляли только размещенные вдоль стен стулья в современном стиле: искусно выгнутые поблескивающие трубки из никелированного металла с натянутыми между ними скупыми полосами черной материи. Потом ему бросился в глаза траурный вид дверей, черных и блестящих, как эбеновое дерево, и своей полированной тяжеловесной внушительностью напоминавших бронированные дверцы сейфов.

— Сюда, — сказала Марта и прошла впереди него в гостиную. Но Лука задержался немного, чтобы снять пальто и шляпу и устроить их на одном из этих металлических стульев. И тут ему послышался очень отдаленный, как будто доносившийся из другой квартиры, странный звук, резкий и вместе с тем жалобный, похожий на плач. "Это, наверно, у Боссо", — послушав немного, решил Лука. И вошел вслед за Мартой.

Так же как коридор, гостиная была обставлена в современном вкусе, может быть, даже еще более подчеркнутом. Стулья, кресла и диван были сделаны из тех же никелированных трубок, тут же стоял столик из стали и стекла, пол был покрыт пушистым ковром с узором из перекрещивающихся квадратов и прямоугольников с мягкими переходами оттенков от белого до коричневого. Окно было открыто, ветер прихотливо играл занавеской, время от времени надувая и приподнимая ее, а потом снова вдруг роняя; слышен был шум дождя, стучавшего по мраморному подоконнику.

— Подожди меня минутку, — сказала Марта, затворяя окно. — Сиди здесь, кури, делай, что хочешь.

Она убежала, но ненадолго и вскоре вернулась без шляпы, плаща и ботиков. На ней была длинная черная юбка с разрезом на боку, а грудь ее, пышная и потому как бы отделявшаяся от плоского костлявого торса, была упрятана в блузку ярко-розового шелка. Она тотчас же села на диван и замерла, насупившись и сгорбившись, молча глядя прямо перед собой и играя кольцами, слишком массивными и свободными, болтавшимися на ее худых пальцах. Необъяснимое молчание этой взвинченной и удрученной горем женщины, непрерывный шум дождя, заглушаемый время от времени порывами ветра, которые, словно отягощенные влагой крылья какой-то огромной усталой птицы, бились в окно с неплотно прикрытыми створками, — вся условность, театральность сцены, разыгрываемой сейчас у него перед глазами в назойливо-элегантной обстановке этой гостиной, — все это сверх меры раздражало и без того натянутые нервы Луки, расхаживавшего взад и вперед по комнате в ожидании, пока Марта не осветит ему всех тех таинственных обстоятельств, на которые до сих пор только намекала. "Всегда она так, — в раздражении думал он, перебирая в памяти перипетии их прошлых отношений. — Эффектные мелодраматические жесты, туманные многозначительные недомолвки, намеки на какие-то душевные драмы, какие-то страшные несчастья, роковые, меланхолические позы, а за всем этим, если посмотреть поближе, холодный расчет, слабости, оборачиваемые в свою пользу, обманутые желания, материальная выгода, извлекаемая из любого положения".

— Слушай, — не удержавшись, резко прервал он затянувшееся молчание, не устраивай мне трагедий, ведь теперь-то я тебя знаю, со мной все эти тайны не помогут: за твоими драмами нет ровно ничего… Просто ты не можешь обойтись без того, чтобы не придумать себе бог знает каких мучительных противоречий, между которыми ты якобы мечешься… И другим хочешь внушить то же самое, черт побери! Но нет, повторяю, со мной этот номер не пройдет. К тому же, сколько бы ты ни отмалчивалась, а твоя машина, этот дом, эта мебель — все говорит за себя. Нет, повторяю тебе, твои дела идут превосходно, гораздо лучше, чем мои: у тебя есть деньги, комфорт, развлечения — словом, твой Мелони ни в чем тебе не отказывает.

Мелони — это и был тот пожилой богатый человек, который два года назад отнял у него Марту. При его имени она вздрогнула и задумчиво посмотрела на Луку.

— Лука, не дури! — сказала она просто.

Это было правильное слово. Действительно, бросая ей свои иронические упреки, Лука, сам не зная почему, чувствовал, что ведет себя как дурак. Однако, несмотря на это горькое ощущение ничтожности всего сказанного, Лука не желал сдаваться.

— Как так? — спросил он, останавливаясь посреди комнаты. — Неужели ты будешь отрицать, что живешь в свое удовольствие, а Мелони выполняет каждый твой каприз?

Они посмотрели друг другу в глаза.

— Мелони? — медленно проговорила она. — А ты знаешь, где сейчас Мелони?

— Где?

— Его арестовали сегодня утром, — отвечала она, потупясь, с видом глубокого разочарования. — А днем его перевели в тюрьму…

Лука встал как вкопанный, оперся руками на спинку кресла и некоторое время молча и неподвижно смотрел на Марту. Он ненавидел Мелони всей душой, ненависть его обострялась горечью унижения и презрением. Эта новость об аресте соперника, сперва ошеломившая его, принесла ему чувство глубокого удовлетворения; то было эгоистическое и вместе с тем беспристрастное удовлетворение человека, чья неприязнь к кому-то в конце концов совпадает с нелицеприятной суровостью закона.

— Я очень рад, — безжалостно, с расстановкой произнес он наконец, как бы смакуя свои слова и их смысл, — я очень рад: он получил по заслугам. Будем надеяться, что ему припаяют несколько лет каторги.

Пока он говорил, Марта глядела на него, и в глазах ее не было укоризны, а только мольба, мольба о жалости и снисхождении если не к Мелони, их не заслуживавшему, то хоть к ней, ибо главным образом к ней относилась та злость, что звучала в его словах.

— Не надо так говорить, Лука, — сказала она наконец, и взгляд ее и тон голоса были таковы, что Лука не выдержал и опустил глаза от стыда. Она добавила: — Кажется, он вложил в биржевые спекуляции чужие деньги, проигрался и залез в долги. Теперь ты понимаешь, почему у меня такое настроение…

Он был тронут, ему хотелось каким-нибудь словом, жестом выразить свое чувство и тем ободрить, утешить ее. Но еще сильнее одолевало его эгоистичное, мелочное желание отомстить ей. И он сказал с деланным легкомыслием, тут же раскаявшись в своих словах:

— Ну, на твоем месте я бы всего этого не принимал так близко к сердцу… Ты еще все вернешь сторицей!

Не говоря ни слова, Марта долго-долго смотрела на него своими глубоко посаженными глазами, жалобно мигая редкими лучистыми ресницами, потом заплакала. Лука не раз видел ее слезы и раньше, когда она была еще совсем молодая, во время их первых ссор из-за брака, который потом расстроился. Но в те времена она плакала неискренне, напоказ, скорее от злости, от неспособности взять верх в споре, чем от подлинной боли, в слезах она видела самый надежный выход тогда, когда ей не хватало доводов. А теперь, казалось, в ее плаче было только одно: всепоглощающая, неудержимая горечь. Плача, она не опустила головы и продолжала неподвижно, упрямо смотреть на Луку, слезы выливались из ее глаз медленно и обильно, словно вода из переполненного сосуда, в который бросили камень. Одна за другой слезы бороздили ее застывшее лицо; сквозь их пелену и Лука и вся комната, конечно, казались ей неясными и размытыми, но она упорно не опускала широко открытых век, как тот, кто хочет разглядеть что-то сквозь дождь и ветер, хлещущие ему в глаза. Вся злость в душе Луки исчезла при виде этих ее слез, и он, побежденный, бросился на диван и крепко обнял ее. Марта тотчас положила голову ему на плечо, вся прижалась к нему и жалобно пробормотала, вложив в два слова всю свою несказанную горечь:

— Ах, Лука…

Некоторое время оба молчали, Марта, судя по всему, продолжала плакать, а Лука прижимал ее к себе и тихонько гладил по голове. Потом она высвободилась, села прямо и сказала, вытирая глаза платком:

— Ты прав, что так обходишься со мною, ничего другого я не заслуживаю.

Лука, который думал, что больше всего Марту огорчает банкротство любовника, попытался утешить ее:

— Мелони в тюрьме, пусть так, но ведь у тебя остались квартира, автомобиль и, наверно, еще кое-что…

Она, по-видимому, обратила на его доводы мало внимания.

— Ничего у меня не осталось, — сказала она задумчиво и снова принялась в волнении крутить свои кольца. — И потом, не это меня огорчает, хотя, конечно, ужасно, что он арестован… Нет, говорю тебе, у меня не осталось ничего: квартира, машина, даже это платье, что на мне, — все принадлежало ему. А все, что принадлежало Мелони, перешло в руки кредиторов, вернее, одного кредитора. И кредитор этот, — добавила она задумчиво, с расстановкой, — Боссо.

В этот миг раздался резкий, страшный удар грома, от которого задрожали стекла в окне и который казался лишь вступлением к другому, еще более сильному раскату. Но вместо этого он почти тотчас замер в отдалении, гулко проворчав два или три раза. И тотчас же с еще большей силой возобновился монотонный шум дождя и скрип сотрясаемых ветром створок.

— Боссо! — воскликнул Лука, как только раскат грома затих. — Значит, кредитор — это Боссо?

— Да, Боссо, — ответила Марта, обернувшись и смерив его холодным, долгим и хмурым взглядом. — Он уже давно ухаживал за мною, он нарочно устроил банкротство Мелони, который считался его лучшим другом, чтобы убрать его с дороги. Теперь я завишу от Боссо, как раньше зависела от Мелони: ведь надо жить… А он хочет стать преемником Мелони и во всем остальном, говорит, что влюблен в меня, всеми способами хочет меня убедить, чтобы я стала его любовницей. Когда я встретила тебя у входа в кино, я как раз шла от него.

Они помолчали. Потом Лука с тревогой спросил:

— А ты?

— Я не хочу, — ответила Марта со спокойным отвращением. — Боссо — это как раз тот тип мужчины, к которому я бы даже пальцем не прикоснулась. Но ведь надо жить, а если я не уступлю ему, он меня вышвырнет на улицу. Да и Нора относится к нему благосклонно, говорит, что это для меня единственный случай, что я не должна его упускать, что раз он влюблен в меня, то я смогу даже заставить его жениться, если не буду теряться.

Лука вспомнил, что Нора, сестра Марты, практичная и лишенная сентиментальности, еще в то время, когда они были обручены, не только была настроена против него, попрекая его бедностью и молодостью, но также, едва появился Мелони, стала всячески способствовать намерениям дельца. На ней лежала немалая доля вины в том, что он, Лука, в конце концов расстался с Мартой. Это воспоминание пробудило в нем с прежней силой ненависть к сестре Марты.

— Твоя чертова сестрица, — зло заявил он, — самая безнравственная женщина из всех, кого я знаю. И ты делаешь глупость, если слушаешься ее. Неужели ты не понимаешь, что Нора так же заинтересована в этом Боссо, как прежде была заинтересована в Мелони? Платья, машина, квартира, всякие подарки — вот что ее привлекает. И какое ей дело, если ты к черту пойдешь? Ровно никакого! Но на этот раз, Марта, ты не должна ее слушать, ты должна делать то, что тебе подскажет твое чувство, понятно?

Марта все крутила и вертела кольца, слишком свободные для ее худых пальцев, и с тревогой глядела на него.

— Да, понятно, но ты неправ, когда говоришь о Норе; ты напрасно полагаешь, что она думает о себе, когда советует мне остаться с Боссо. На самом деле она любит меня больше, чем любой другой человек на свете. И когда она советует мне так, она думает обо мне, а не о себе… К тому же, если взглянуть на вещи объективно, то Нора, может быть, не совсем неправа; ведь кроме всего прочего я не одна.

Лука вздрогнул:

— Как так не одна?

Они поглядели друг на друга.

— От того, кто сейчас в тюрьме, — просто, без тени стыда ответила Марта, — я несколько месяцев назад родила мальчика… Будь я одна, я могла бы наплевать на все эти домогательства, но у меня ребенок на руках, и я должна думать прежде всего о нем.

Лука смутно ощущал, что, хотя Марта и стала любовницей другого, он до сих пор по-прежнему представлял ее себе такой же, какой она была во времена их помолвки: почти девочкой, человеком, еще не сложившимся, которому, может быть, и не суждено повзрослеть. Но теперь, после этой необычайной новости, он понял, откуда взялось все женское, взрослое, что он почувствовал в ней не то в первую же минуту, когда встретил ее на пороге кино, не то совсем недавно, когда заключил ее, измученную и плачущую, в свои объятия. Его размышления были внезапно прерваны новым ударом грома, на этот раз особенно сильным, какой сопровождает обычно близкий разряд молнии. Стекла и стены комнаты задрожали, раздался сухой стук, как будто молния попала в самый дом. Лука и Марта вздрогнули и посмотрели друг на друга.

— Какая молния, — пробормотала Марта задумчиво, глядя в окно. Теперь, вслед за первым громовым ударом, слышен был сухой, отчетливый и высокий треск разрываемой ткани, как будто молния, пробираясь сквозь густую завесу облаков, встретила на своем огненном пути не воздух, пар и туман, но плотный и звучный щелк и разорвала его. Потом треск стал отдаленным, казалось, будто в какой-то огромной, пустой и гулкой комнате вдруг среди ночи обвалился кусок стены; наконец гром умолк, и с удвоенной силой возобновился монотонный шум дождя и страстные порывы ветра. И тут, в растерянном молчании, которое оба хранили после грохота бури, Лука вдруг вновь услыхал высокий и внятный, несмотря на отдаленность, жалобный плач, тот самый, что долетел до его слуха, едва он вошел в квартиру. Это ребенок Марты, разбуженный буйством непогоды, испуганно плакал теперь во мраке. Отдаленный одинокий голосок, при звуках которого тотчас представлялся затерянный в своей колыбельке ребенок, с лицом, сморщенным и мокрым от крика, понапрасну протягивающий свои ладошки, заставил Марту вскочить на ноги.

— Это он, — задыхаясь, сказала она и направилась к двери. — И потом, это его обычное время.

И они выбежали из гостиной.

В коридоре плач слышался еще отчетливей — то громкий, то сдавленный и, в зависимости от этого, то возмущенный, то умоляющий. Сопровождаемая Лукой, Марта подбежала к последней двери в конце коридора, отворила ее и вошла.

Комнатка, выбеленная от пола до потолка, была пуста, только в углу стояла кроватка, в которой лежал ребенок. Худая пожилая женщина, одетая в белую с сиреневым юбку и розовую блузку с высоким черным лифом, стягивавшим ее тощую, иссушенную временем грудь, перегнувшись через бортик кроватки, щелкала пальцами и причмокивала губами, как делают обычно, чтобы успокоить чересчур расходившегося ребенка. Едва Марта вошла в комнату, женщина повернула к ней свое смуглое, изборожденное морщинами лицо, сделала ей знак приблизиться и, обеими руками вынув ребенка из кроватки, протянула его матери.

— Ладно, нянюшка, я теперь сама… — сказала Марта, стараясь поудобнее взять на руки ребенка вместе с его одеяльцем, пеленками и подушечкой.

— Плачет, потому что голоден, — сказала женщина и вышла, предварительно оправив постельку.

Отвлеченный и успокоенный переменой места и лиц, ребенок, на вид цветущий и уже довольно подвижной, больше не плакал и даже принялся было смеяться, размахивая ручонкой и пуская слюнки, но потом вдруг стал серьезным, повернул головку на подушке в сторону Луки и начал разглядывать его с пристальным любопытством, как бы размышляя и оценивая молодого человека.

— Он смотрит на тебя, смотрит! — воскликнула Марта неожиданно весело, высвобождая руки ребенка из слишком длинных рукавов. И Лука заметил, что хотя в ее выражении ничего не изменилось, а ее материнская любовь была столь же искренней и ничуть не показной, тем не менее перед ним стояла сейчас другая женщина, совсем не та, что плакала у него на плече в гостиной.

— Какой он красивый, мой сынок, правда? — спросила Марта гордым и вызывающим тоном, осторожно целуя ребенка в щечку. Не дожидаясь ответа, она уселась в плетеное креслице, поставила ногу на перекладину кровати, так чтобы колено было на уровне груди, и, подпирая им запеленатого младенца, торопливо нагнулась, расстегнула розовую блузку и выпустила наружу из сплетения лент и тканей под ней белую податливую грудь.

— Ну давай, давай, — повторила она, беря двумя пальцами сосок и поднося его к неуверенным губам ребенка. И только после того, как она убедилась, что он, закрыв глаза и сжав кулачки, как следует взялся за дело, Марта подняла взгляд и посмотрела на Луку.

Он расхаживал взад и вперед по комнате, это кормление смущало его, он не знал, что делать, что говорить. Наконец он спросил:

— Как его зовут?

— Джованнино, — ответила мать, осторожно поправляя блузку и белье вокруг голой груди, чтобы они не касались лица ребенка.

А он теперь сосал жадно, то хватая ладошками полную материнскую грудь, то медленно водя руками в воздухе, как будто желая что-то поймать. Лука некоторое время глядел на них обоих — на мать и на сына: красив был этот ребенок — чужой ребенок, и еще более красивой, красивой как-то по-новому и по-новому близкой была Марта, о которой он целых два года думал лишь с горечью, которую ненавидел, а теперь нашел все такой же дорогой ему, несмотря на ее измену и связь с нелюбимым человеком. Потом, как будто их вид слишком уж приворожил его, он со злостью оторвал от них взгляд, подошел к окну и оперся на подоконник, лицом к стеклу. Дождь продолжал лить, с широким шумом водопада рядом клокотала водосточная труба, в порывах ветра, налетавших на мокрые створки окна, слышались неясные слова. И будто бы разбуженная этими широкими и таинственными голосами непогоды, его душу стала осаждать толпа мыслей и надежд, неожиданная уверенность в необычайных возможностях овладевала им и наполняла его сердце смутным волнением. Два года, думал Лука, два года он питал свою осиротевшую, полную горечи душу ненавистью, которой сам не испытывал, планами мести, которой сам не желал. И вот наконец истек срок долгого изгнания, появилась Марта со своим ребенком, которая, кажется, стала ему еще ближе и дороже; появилось отчетливое, еще больше укрепившееся чувство, что она единственная женщина, подходящая ему и достойная идти с ним рядом в жизни. Обуреваемый этими мыслями, он ощущал, что нужно сейчас же принять решение — теперь или никогда. И поэтому, обернувшись, он без всякого усилия, совершенно естественно спросил ее:

— Что же, неужели ты в конце концов действительно сойдешься с этим Боссо?

Она подняла глаза и с сомнением посмотрела на него. — Не знаю, право, еще не знаю, как я поступлю. Не надо об этом говорить, ладно?

— Нет, наоборот, поговорим об этом, — энергично возразил Лука. — Если этот человек действительно так тебе противен, то мне кое-что пришло в голову…

— Что же?

— Все то же, — ответил он, смущенно улыбаясь. — То самое, от чего я за эти два года так и не отказался. Жениться на тебе.

Марта внезапно покраснела и поглядела на него, как будто пристыженная:

— Нам с тобой пожениться?

— Да, нам с тобой, неужели ты не понимаешь? Что тут странного? Будет куда более странно, если ты сойдешься с Боссо.

Он увидел, как она опустила глаза на ребенка, прильнувшего к ее груди:

— А он?

— Его возьмем с собою. Я теперь стал прилично зарабатывать. Хватит на всех.

Привычным растерянным жестом она поднесла свободную руку ко лбу, сжала его с силой и покачала головой.

— Ах, как бы я этого хотела, — проговорила она наконец слабым голосом. — А вместе с тем и не хотела бы… Я боюсь, Лука!

— Чего боишься?

— Я боюсь, — повторила она и, по-прежнему согнувшись, чтобы ребенку было удобнее сосать, подняла к юноше свое несчастное, полное тревоги лицо.

Лука вдруг взорвался:

— Ну, так я тебе сам скажу, чего ты боишься: ты боишься лишиться этого дома, туалетов, машины… Ты знаешь, что сейчас по крайней мере я тебе ничего этого дать не смогу. Вот чего ты боишься!

Он увидел, как она снова покраснела до корней волос.

— Это неправда, — решительно возразила она.

— Нет, правда!

Они поглядели друг на друга.

— Я никогда не переставала любить тебя, — сказала она, помолчав, и выражение, с каким сказаны были эти слова, до того тронуло молодого человека, что он бросился к ней, схватил ее руку и поднес к губам.

— Повторяю тебе: если бы все зависело только от меня, я бы согласилась… Дай мне привыкнуть к этой мысли. И потом, ведь Нора…

— А, к черту Нору! — в ярости крикнул Лука, который стоял теперь на коленях рядом с Мартой.

— Мне кажется, я схожу с ума, — сказала она, пытаясь освободить руку из его руки. Потом спросила: — Хорошо, если я сейчас скажу тебе "да", ты потом дашь мне подумать немного?

Сказав это, она уже не старалась высвободить руку: не глядя ни на него, ни на ребенка, уставившись прямо перед собой, она с силой сжимала его пальцы, как бы желая передать ему то бурное, невыразимое чувство, которое переполняло ей душу. Лука готов был снова поднести эту руку к губам, когда дверь распахнулась и на пороге появилась Нора.

На ней был такой же красный плащ, такая же шляпа, такие же черные и блестящие ботики, какие носила ее сестра: будучи близнецами, сестры всегда одевались одинаково вплоть до малейших деталей. Она взглянула на их живописную группу — Марта, склонившаяся над ребенком, и Лука, стоящий рядом с ней на коленях, — и тотчас ее удивленное лицо приняло досадливое и злое выражение. Но она не успела сказать ни слова: под напором ветра вдруг распахнулось небрежно запертое окно, послышался пронзительный звон выбитого стекла. Надутые ветром занавеси взлетели к самому потолку, из темноты в комнату хлынули яростные потоки дождя, потом внезапно ветвистое и страшное дерево молнии выросло, блестя, за горизонтом темной равнины, на которую выходило окно, осветило силуэты лесов и гор у своего подножия и вздутые, грозные края быстро летящих туч, простояло долгое мгновение, разливая трепещущий, ослепительно белый свет, исходивший от всех его разветвлений, а потом сразу погасло без грома.

— Закрой, закрой же! — пронзительно кричала Марта, глядя то на ребенка, которого старалась прикрыть обеими руками и грудью, то на окно. Лука, который на мгновение остолбенел от двойной неожиданности — появления Норы и вторжения грозы, вскочил, едва услышав крик Марты, подбежал к окну и не без труда затворил его. Тогда и Нора сняла шляпу и, взбив примятые белокурые локоны, подошла ближе с ироническим и вызывающим видом.

— Ба, кого я вижу! — произнесла она медлительно, растягивая слова.

Хотя Нора и Марта были близнецы, походили они друг на друга только на первый взгляд. Волосы у Норы были белокурые, у Марты — черные; правда, у Норы был такой же высокий лоб, такие же, как и у сестры, голубые, глубоко посаженные глаза, резко очерченный острый нос, толстые, характерного рисунка губы и маленький подбородок со складкой, но выражение у нее было другое более жесткое, холодное, более решительное; и в то же время она казалась скорее девчонкой, чем взрослой женщиной. Эта разница в выражении лица соответствовала — Лука убедился в этом на своем горьком опыте — разнице характеров: страстного, слабого, чисто женского характера Марты и практического, рассудительного, в чем-то даже мужского нрава Норы. Стоило Луке в его дурном настроении встретить старого недруга, как его душа тотчас снова наполнилась прежней, никогда до конца не угасавшей злостью.

— Ба, кого я вижу! — передразнил он ее иронический, вызывающий тон. Вы удивлены, видя меня здесь? А может быть, вам просто неприятно меня видеть?