Измененное время (сборник)

Людмила Петрушевская

Изменённое время

Ребенок Тамары

Почему его никто не хочет приглашать?

А кому хочется слушать такое в домофон: «После того как вы откажетесь от элементарной порядочности, все остальное пойдет уже легко, алле!»

Потому что он так настрадался, так иссох в одиночестве и безобразии (зубы выпали, кроме одного, как у бабушки Яги) — что в любом доме, забыв обо всем на свете и мелькая этим своим единственным зубом в пасти (внизу), он буквально вопиет и прокламирует, говорит и говорит, пища брызжет изо рта и даже валится комьями.

Он говорит вещи важнейшие, умные и интересные, почерпнутые в ежедневном собеседовании (молчаливом) со старыми авторами, сидя по библиотекам, но все слушатели, буде он попал все же в гости, как-то смущаются и отводят глазки.

Того и гляди он плюнет в морду, причем невольно! Ибо ему и поесть хочется, и поговорить тоже надо срочно.

Он выражается так:

— Пожрать в кои-то веки кипяченого!

Он торопится. Плоды размышлений так и прыщут на слушателей.

— Для вас заперты двери желанной обители, цитата! — безо всякой связи возглашает он. — Как для меня, например.

То есть полон мыслями, не всегда открытыми для других, и так торопится, что не объясняет, некогда!

Этому сидящему в уюте простому быдлу.

Еще бы, он в своих правах, он эрудит, год за годом он таскается в читалки-курилки, исследует материалы полноправно, как все (когда у человека нет денег, у него есть время!), валит тома на свой стол, ищет-рыщет.

Собственно, он не просто так роется. Он составляет там что-то нечто вроде библиографии какого-то забытого полуавтора, некоторый перечень его опубликованных трудов. (Плохо, что нет компьютера нашкрябать.) Трудов у его героя мало, тем более новооткрытые — они на вес золота. Попутно он роет всю историю взаимоотношений неведомого творца с его современниками, воссоздает и т. п.

А уж полемика, споры столетней свежести, факты и ответные фельетоны — это вообще целые романы при участии (промежду прочим) исторически прославленных блудниц и козлоногих друг с другом партнеров.

Он с этим будет иметь успех явно! Пара знаменитых имен и всё, слушатели повесят свои уши на гвоздь внимания!

Он рассчитывает на помощь зарубежных фондов университетов. Это всеобщая легенда, такие фонды. Вроде божества с небес, дэус экс м'ахина.

Он, однако, пока только по библиотечным курилкам выступает, причем имеется некоторое неудобство — у него нету ничего своего, приходит с голыми губами, без папироски, и отсюда хихиканье, натужность в общении, как будто всеми своими речами он просто предваряет будущую как бы между делом просьбу. Можно позаимствовать вашу закурить, а то настолько есть нечего, что буквально остался без потолка над головой!

А говорит он общеизвестные парадоксы — симулянтами, вещает он, полны кладбища, и Бог не имеет отношения к религии, и единственное, к чему стремятся все политики, это переизбрание, сигаретку попрошу?

Такие же речи он носит и в гости, в очень редкие гости (не зовут, он сам приходит, буквально стоит у подъезда и беззубо, умильно просится в домофон: я тут пролетая над вашей территорией, можно к вам?).

А секрет в том, что его боятся, вдруг да начнет оставаться (любимая фраза женщин: «Чувствую, он начинает оставаться»).

Тем более он старый. Что не мешает ему вдруг явиться и в тот же домофон жалко заявить: «Пусти, потрогай, как у меня стоит!» И, после паузы, опять крикнуть: «Жизнь коротка, но ожидание ответа бесконечно, алле!»

Кто же ему откроет ради таких аргументов?

А тем более после его ночевки надо все стирать и перебивать диван до пружин, если честно.

Вообще у него есть какая-то конурка, но затопленная, на полу вода, потолка нет, обвал. Унитаз свернут под корень. Запах! По стене течет. А хозяин после развода и разъезда с семьей (выделили ему такое жилье, сволочи!) способен только читать, нашел приют в библиотеках. Носит с собой хлеб, пьет из-под крана, в библиотечном буфете может подъесть за ушедшими остатки. Блюдолиз, изволите видеть. Брошен, брошен женой и в ссоре с детьми. Тоскует по вареному и, получивши пенсию, сразу покупает горячее — сосиску или (мечта жизни) два, а то и три гамбургера. Не умеет управляться с деньгами!

С пенсии он немедленно (это торжество совести!) раздает долги, оставаясь ни с чем, но это еще одна отмычка, такое парадное возвращение долга — ни больше ни меньше как прямой повод для «пролетая над вашей территорией». Я к вам забегу отдать денежку — поесть то бишь.

А потом подловит у чужой работы: «Нету на лекарство для глаз, слепну! С пенсии верну, ну ты же знаешь!»

Так все движется, и вот однажды событие: его письменное, в инстанции, заявление о бесплатной путевке (в той же библиотечной курилке надоумили товарищи, ходоки и хлопотуны о правах человека, куда и как написать, помогли делом, даже продиктовали), — так вот, его просьба, поданная еще прошлым летом и написанная казенной ручкой на почте, долежалась до его же следующего визита.

Кто-то, опять-таки в библиотеке (он кратко называет ее «бибка»), похвастался бесплатным санаторием. Омраченный нарушением своих прав, обидчиво завидуя, отщепенец встрепенулся, опять потопал в канцелярию и пискляво, умоляюще стал спрашивать, дадут ли путевку, год с лишним прошел.

Подняли его заяву, а там, оказывается, была уже наложена резолюция. «Где ж вы были? Вам бесплатная путевка, вот, вот она, горящая, но с позавчера! Где документы? Паспорт?» Хитроумные глазки чиновницы. Сплавляет ему негодное! Ах ты… Вспылил.

Сказал в той же курилке пару запальчивых слов. Ему начали возражать, что это еще хорошо. Другим в ноябре дают.

Вышел на улицу, опомнился. Пахло дымком, опавшей листвой.

Пушкинская пора, очей очарованье, октябрь. Уж роща отряхает листы, действительно.

Об эту пору дом отдыха! Мечта ведь, если вдуматься. Обеды, ужины, завтраки! Хлеб забирать с собой на ночь практично наметил сразу же. Пошла едкая слюна, ничего не ел еще. Вернулся, кинулся в буфет. На бумажной тарелочке лежал недогрызенный хлеб. Горячая вода в титане, спасение. Налил в чужой стакан.

Начал действовать.

В известном ночлежном пункте, куда не хотел ходить после прошлых конфликтов, все свое старое снял и, умоляя, что вот-вот получит работу, был одет в приличную одежку секонд-хенд и переночевал там, опять поскандалив с соседями. Затем бегал по помойкам, копался, искал себе сумку, заботливо отстраняясь от грязи. И нашел чемодан из кожзаменителя!

Зимний теплый берет был свой, старый, в кармане.

Шарф буквально наобум выхитрил у библиотечной гардеробщицы.

— Я тут оставил… Когда не помню. Тут просыпаюсь один в своей постели… Холод! Как одинокому мужчине нужна женская рука! Где шарф? Стал перебирать в уме… Скорей всего у вас. Только на вас надежда…

— (Брезгливо.) Это, что ли, ваш? Я не выкидала, тряпка какая-то.

— Огромная вам благодарность! Чуть не прослезился!

Чужой шарф надеть сразу не рискнул. Выскользнул. С темной курткой и с беретом зеленый шарф (зашел в универмаг, посмотрелся так и так) было то что надо.

Ребята из библиотечной курилки опять-таки подсказали, где искать обувь — у павильонов на рынке, как раз где люди ее покупают. Нашел к вечеру! Полуботинки чуть больше, и это было хорошо!

Путевку все же выдали, оказалось на двенадцать дней, за вычетом четырех дней получилось больше недели.

В чемодан положил свои бумажки, украденную (все-таки) на почте ручку.

Дико боясь и дрожа от холода, из своего затопленного логова выбрался в пять утра и по темноте поехал на электричке без билета, стоя в тамбуре у дверей.

Пенсия была за горами, через полмесяца.

По приезде, никого не заставши, поспал в вестибюле дома отдыха чинно, не ногами на диван, а клюя носом; и тут же после завтрака (умял тарелку хлеба с их кашей и омлетом, выпил трижды горячий чай с сахаром) он попер в ихнюю библиотеку, сильный, красивый! Немного помятый. Зеленый шарф через плечо, черный берет набок! С бумагами и ручкой!

И, мельком осмотревшись, ничего для себя не обнаружив (разумеется, разве найдешь по моей теме!), он произнес там речь об их бедности и о своих связях в книжных кругах на складах нереализованного товара, там хотят избавиться от неликвида, непроданных изданий, и это не детективы-дюдики, а серьезные вещи для самообразования, и если найдется машина, то завтра-послезавтра он привезет сотни экземпляров! Он им поможет! Книги по истории, популярные брошюры по медицине!

И одна пожилая дико заинтересована, а библиотекарша как раз вяловата — да где взять транспорт и как зарегистрировать, бэ, мэ, это только так кажется, шо им нужно, люди не читают ничего, шо им надо в домотдыхе, кроме детективов.

— А вы сами откуда будете? (Он, приветливо.)

Она сама аж с Мелитополя.

Все у ней как полагается. Глаза отводит. Полненькая чересчур.

Поправил берет, перекинул шарф через плечо. Взял книжку с ее стола.

— Сказки!

Пожилая же вмешивается в начавшийся контакт, она, пардон, хлопочет об адресе этого книжного склада, какие-то мифы о нем она уже слышала! Она возражает библиотекарше, что это нужно, нужно определенному контингенту — и, оказывается, ей читать здесь тоже абсолютно нечего, как и этому профессору (кивок в сторону зеленого шарфа), а она тоже доктор наук! Почти что. Сейчас эти защиты никому уже ничего не дадут. Диссертация лежит в столе.

— У меня! Вот именно! Диссер! У меня тоже в столе! Это что же за такое! Никому! — заявляет он.

Хотя никакого стола у него нету.

Они громко толкуют в библиотеке, уже не обращая внимания на вялую библиотекаршу, вместе выходят (пожилую почти-доктора он пропускает вперед, это производит на нее сильное впечатление), они галдят на ходу, поталкивая друг друга локтями, садятся на лавочку, он для убедительности хватает пожилую за рукав, потом они вспархивают и идут по аллее старого, замшелого парка, и октябрь пахнет сладким дымом отечества.

Т.е. туман, сырые деревья, листопад, бетонные урны…

— …Чтобы иметь право идти по этому пути, надо раздать все имущество! А если у вас нет ничего? Для вас закрыты двери желанной обители?

— Д-да?! — подвскрикивает она.

— Или есть богатства, но это именно сокровища разума!

— Д-да!!!

— И тогда — о, облекись умственно в рясу чернеца! Если хочешь взять это поприще!

Он действительно хотел пожить в монастыре год назад.

Он чуть не всплакнул, вспомнив результат.

Как монахи с ним тут же полаялись.

(Правды нет и выше.)

Далее она смотрит на часики (у нее все есть, сумочка, часы, перчатки, крепкие ботинки, зонт на петельке, и тоже шарф, и тоже черный берет!) и говорит: «Обед! Опоздали».

Приползают впопыхах.

Оглядевшись, он задорно просит официанток пересадить его за стол Тамары Леонардовны. Но стол ее, за которым уже отобедали, занят, оказывается, целиком.

Разлученный сжирает обед опять с полной тарелкой хлеба и дохлебывает после компота остаток супа из общей кастрюли. Никак не может наесться.

Он встает как добрый молодец перед ее столом: куда идем?

Расходятся в спальном корпусе по палатам, Тамара, пардон, отдыхает после обеда, привычка.

Он тоже ложится на чистые простыни и со стоном счастья засыпает.

Она стучит ему в дверь:

— Александр Антонович! Ужин!

Узнала номер его комнаты. Позаботилась.

Теплое чувство счастья сироты охватывает его душу.

Нажирается в третий раз и берет с собой белого хлеба в карман, на ночь. Подумав, прихватывает и куска два черного.

В сумерках они идут опять по парку, по своей аллее, ранняя луна сияет в светлых просторах, и доходят до речки.

Тамара слушает, а он соловьем разливается о Франциске Ассизском, что этот монах любое оскорбление воспринимал как Божью благодать.

— Да? — взволнованно спрашивает Т.Л., а А.А. отвечает:

— Да!

— Да? (Все время ее вопросы.) — Да! Да! (Его ответ.)

— Как мне это всегда было надо, — восклицает Т.Л. — Но как!

— Да, — подхватывает он. — Нам всем. Оскорбляют безвозмездно.

Посидели в сырости на бревне на берегу, побрели назад во тьме и под луной. Черный хлеб источал волнующий запах из кармана. Ущипнул кусок, не выдержал.

— Бороться и искать, найти и перепрятать, — бормочет он, жуя.

— Что вы? — переспрашивает Тамара обеспокоенно.

— Это мы в университете, когда стояли за пирожками…

— О! Пирожки! — смеется она. — В универе! На факе!

Придя в палату, он пожрал смятого, раскрошенного в кармане хлеба и запил водичкой, тут стоял графин с явно кипяченой водой! Прямо из графина хлебнул и облился. Долго кашлял. Все наша спешка!

Тут сосед пришел. Огляделся, везде крошки и лужа на полу. То он жил один, а то здрасьте, постоялец.

На приветствие хмуро буркнул.

Скандала, однако, не получилось, А.А. быстро вышел, не оглядываясь на лужу, и застрял в холле перед телевизором. Как зачарованный смотрел все подряд, делая живые замечания. Он один вскрикивал. Бурно хохотал. На него косились.

И потом потекла череда этих оставшихся дней, каждый отдельно стоял потом в памяти.

Т.Л. и А.А. говорили и говорили как безумные, прохаживались и прохаживались на глазах у всех, несмотря на то что остальные женские отдыхающие смотрели, посмеиваясь как бы нарочно громко, но нет, результата это не дало.