Ледниковый период

Он выслушал и подумал — удивительно… их трое… а он почему-то слышал только одну пару каблуков… не может же быть, чтобы они все шагали в ногу? А потом ему вдруг стало очень холодно; так холодно, как не было еще никогда в жизни, даже в самые морозные питерские зимы.

Начинает подбирать и автоматически натягивать на себя всевозможные одежки.

Что, вообще говоря, было довольно странно — ведь снаружи свирепствовал жестокий майский хамсин, все обливались потом и проклинали проклятую жару…

Подходит к ботинкам, наклоняется и, вставив в них руки, делает несколько «шагов».

Тук-тук-тук… тук-тук-тук… Хе-хе-хе… Если хотите знать мое мнение, именно в этот момент он и сбрендил. А может, и не сбрендил. Может, у него просто начался ледниковый период. Ледниковый период жизни. Кстати, вы не найдете этого термина в справочниках. Пока. Он относительно, гм… свежий. (самодовольно) Это мое личное определение, персональный, можно сказать, вклад в психологическую науку. Н-да…

Ледниковый период жизни характеризуется прежде всего полной невозможностью согреться, сколько бы одежды вы на себя не напялили. Печально, не правда ли? Интересно было бы исследовать это явление с точки зрения физиологической… знаете — энергетический баланс и так далее… Потому что совершенно непонятно — отчего это человеческое тело вдруг решительно отказывается производить тепло? Сколько ты его ни корми? А? Представьте себе, еще вчера все было тип-топ, все как у людей — домашние тапки, рональдо в телевизоре, жена, семья, квартира, друзья, шашлыки на природе, работа, учеба, служба… да мало ли… мало ли всего… мало ли всякой разнообразной пестрой дребедени выпадает на долю нормального, энергетически сбалансированного человека?

И вдруг — щелк, хлоп… отрубился! С какого-то момента человек способен думать только об одном — как бы ему согреться. Сначала он ошибочно полагает, что речь идет об обычном тепле. Он включает всевозможные обогреватели, зажигает камин, лезет в горячую ванну, едет в Эйлат… все напрасно! Везде и всюду ему жутко холодно, просто зуб на зуб не попадает. И неудивительно. Ведь то тепло, которого ему так не хватает, — особенное… его еще найти надо…

Поднимает с пола старый свитер с пятном, поглаживает, аккуратно сворачивает и бережно укладывает в мешок.

Да… До этих рудников еще пока доберешься — все ноги стопчешь… Да…

Пауза.

(презрительно) Некоторые глупцы полагают, что я тут толкую о так называемом «человеческом тепле», понимаемом ими как сочувствие, душевное сопереживание, дружеская поддержка и прочие лицемерные мерзопакости. Впрочем, почему — лицемерные? Никто ведь даже не дает себе труда скрывать свое извращенное удовольствие при виде чужого горя. Взять хоть вас, к примеру… Вот сейчас все вы смотрите на меня и думаете — какое счастье, что это случилось с ним, а не со мной. Разве не так? Так… конечно, так.

Боже упаси, я вас не виню… что ж поделаешь, коли человек так устроен? Что ж поделаешь, коли стоит кому-нибудь из нас упасть, как тут же сбегается толпа друзей — лапать его несчастье потными от удовольствия руками? Хорошо хоть несчастный этого, как правило, не замечает; а если и замечает — не придает значения… просто ему не до того, бедолаге… он об этих мелочах уже и не думает… ему бы просто согреться, согреться… и все. Так что, если вы и впрямь хотите ему немного помочь, хотя бы в виде платы за радость, которую он вам учинил своим горем — оставьте при себе все те идиотские тексты, которые так и льются в таких случаях с вашего языка, подобно ручьям канализации. Просто возьмите его за руку, по возможности — молча… чувствуете, какая она холодная? Просто обнимите его или прижмитесь к нему плечом… передайте ему немного тепла — ведь у него оно уже кончилось.

Зябко поводит плечами.

(возмущенно) Надо же! Всего-то сто грамм и оставил! Разве это честно? Ладно — огурец в одиночку срубил… но — сто грамм?! И это после всего, что я для него делаю! Должен вам заметить, что выпивка — единственный привычный энергоноситель из прежней жизни, действующий также и в ледниковом периоде. Единственный! Хотя и не всегда помогающий. Далеко не всегда. Оттого и находят нас под такими вот скамейками, вусмерть пьяными и, несмотря на это — насмерть замерзшими… Н-да… Тут совмещать надо… Хе-хе-хе…

Я, знаете, иногда задаю себе вопрос: отчего он все же свихнулся, Мусорщик? А? Как вы думаете? Ну там, несчастье, сын… понятно… но все же — не очень. Вроде бы — нормальная жизнь, дружелюбная среда, да и сам человек вроде сильный, неглупый… и психиатр к тому же! Как вам это нравится — психиатр — и свихнулся! Ну не смешно ли? (смеется)

Иногда мне кажется, что вот мы тут живем с вами, и все это ненастоящее — все это (делает широкий жест руками)… ну то есть — вообще все. Декорация какая-то, что-то намалеванное на очень тонкой занавеске. А за ней, за занавеской… холод и пустота… ледяная пустыня… И что занавеска эта легонько так колышется; нет-нет, да приоткроется жуткая эта равнина, нет-нет, да дохнет на нас страшным ее дыханием…

(смеется) Как-то Мусорщик рассказывал мне забавную историю на эту тему. Представьте себе, поехал он — в рамках обмена опытом — в одну знаменитую швейцарскую клинику. Он и еще несколько израильских врачей. И вот сидят они вместе со знаменитым швейцарским профессором, и он их, значит, просвещает. Светило, кстати, неслабое; лауреат и прочая. Я, говорит, коллеги, хочу познакомить вас с интересным пациентом. Приводят пациента, начинают с ним разговоры разговаривать. Человек такой приятный, вежливый, весьма, по всему видно, образованный, даже блестящий, можно сказать, человек. И нормальный, нормальный со всех точек зрения.

Тут уже наших спецов самолюбие заело — как это так? Вот уже полчаса они с психом беседуют, а в чем он псих — так и не установили. А профессор улыбается — доволен, значит. И по такому случаю достает он из кармана свою непременную для любого швейцарского профессора бонбоньерку, вынимает оттуда конфетку и аккуратно так заряжает ее в свой профессорский рот. А потом смотрит по сторонам и соображает, что, приличия ради, стоило бы предложить и остальным. «Не хотите ли?» — спрашивает профессор, не сомневаясь в отрицательном, как того требует швейцарская вежливость, ответе.

Но у израильтян, как известно, свои понятия о вежливости. Они кивают и дружно протягивают руки к бонбоньерке. И вот, наконец, каждый сосет свою конфету, и можно уже вернуться к подопытному психу. И тут они замечают, что сидящий, как и положено, в некотором отдалении и не получивший из-за этого конфету, псих смотрит на них с некоторым даже изумлением. «Профессор, — говорит он. — Это, в конце концов, невежливо. Вы предложили конфеты всем, кроме меня…» Профессор багровеет, извиняется, и псих получает свой леденец.

И что вы думаете? — Немедленно обнаруживает свой бзик. «Вы меня отравили!» — укоризненно замечает он, продолжая, между тем, сосать конфету.

«Глупости, — отвечает профессор. — Вы же сами попросили.»

«Вы специально завели меня на это, — парирует псих. — Вы оказали на меня общественное давление, дав по конфете всем присутствующим.»

«Но вы выбрали конфету сами…»

«Нет, я отчетливо вспоминаю, как вы встряхнули коробку, так что отравленная конфета сама упала мне в руку.»

«А как же все остальные? Что, их я тоже хотел отравить?»

«Вы наверняка в сговоре с ними; они знали, что нужно выбирать конфеты определенного цвета.»

Короче, некоторое время продолжается спор в том же духе. Профессор приводит аргументы. Псих невозмутимо и вполне доказательно опровергает их один за другим, продолжая, заметьте, сосать свою конфету. Наконец, профессор поворачивается к коллегам.

«Как видите, — говорит он, — пациент ушел в свою воображаемую действительность и забаррикадировался в ней. Логические аргументы тут бессильны. Единственное, что может вернуть его в наш мир, — это чувственный опыт, основанный на личном примере. Смотрите…» И профессор протягивает ладонь к печально глядящему на него психу.

«Я могу доказать вам, что не собирался отравить вас.»

«Как?»

«Дайте мне вашу конфету, и я съем ее сам на ваших глазах.»

В глазах у психа загорается интерес, он кивает и выплевывает уже изрядно обсосанный леденец на профессорскую ладонь. Профессор, не поморщившись, кладет его в рот, с хрустом раскусывает и глотает.

«Ну как? — говорит он. — Теперь вы убедились?»

Псих смотрит на него, не мигая. Лицо его расплывается в широкой улыбке. Он кивает.

Пауза.

Профессор поворачивается, делает два нетвердых шага и падает замертво. Вот, собственно, и весь рассказ. Возможно, некоторые из вас его слышали — было в газетах. Полиция подтвердила отравление цианидом и, за неимением других версий, остановилась на самоубийстве. Чушь! Мусорщик объяснил это намного убедительнее. Профессор хотел вернуть психа из его воображаемой реальности в свою, настоящую… но реальность психа оказалась реальнее! Хе-хе-хе… А вы говорите…

Сует руку в карман, вытаскивает пачку бумажных листков.

Надо бы написать расписку для Мусорщика… А стоит ли? Кому он нужен в этом мире? Никчемный человечишка, ни то ни се. Водка без огурца! Да и водки-то чуть. Кто о нем пожалеет? Я лично — нет. Кто еще? Может быть, вы?

Всматривается в зал.

Навряд ли…

Комкает листочки, бросает их на пол. Опять смотрит в зал.

Хотя знаете… Если не Мусорщику, то, может, кому другому пригодится?

Поднимает бумажный комок, расправляет, и, комкая листочки по отдельности, бросает их в зал, в разные стороны.

Подписывайте, не стесняйтесь… пожалуйста… подписывайте…

Занавес

Copyright © 2003