Помоги проекту - поделись книгой:
В день Агриппины-купальницы крестьяне собирают крапиву, шиповник и другие колючие растения в кучу, которая служит заменою горящего костра; через эту кучу скачут сами и переводят рогатый скот, чтобы воспрепятствовать ведьмам, лешим, русалкам и нечистым духам доить у коров молоко, которое после такого доения совсем высыхает (пропадает) в их сосцах. На ночь разводят огни – для предохранения стад от порчи, потому что в купальскую ночь ведьмы и вовкулаки бывают особенно страшны для коров: прокрадываясь в скотные загоны, они высасывают у коров молоко и портят телят. Осторожные хозяева втыкают по углам хлевов ветви ласточьего зелья, на дверях вешают убитую сороку или прибивают накрест кусочки сретенской свечи, тут же при входе кладут вырванную с корнем осину[522], а по стойлам – папоротник и жгучую крапиву. Телят на Иванову ночь не отделяют от дойных коров, а лошадей запирают на замок. Тридцатого июля ведьмы задаивают коров до смерти и, опившись молоком, сами обмирают от чрезмерного пресыщения[523].
Из приведенных поверий видно, что доение ведьмами коров совпадает по времени с ведовскими полетами на Лысую гору. Мы уже объяснили, что дождевые облака, по древнеарийскому воззрению, представлялись небесными коровами, кобылицами и овцами, а дождь и роса метафорически назывались молоком; молния, разбивая тучи, проливает из них живительную влагу дождя, или, выражаясь языком священных гимнов Ригведы, Индра доит (облачных) коров молниями и молоко их ниспосылает на землю плодоносным дождем. Огненный змей в качестве грозового демона, высасывающего дождевые облака и чрез то производящего засуху и неурожаи, получил у славян знаменательное название смока (сосуна) и, по свидетельству народных сказаний, любит упиваться молоком.
В Киевской губернии утверждают, что ведьмы катаются огненными шарами[524], а в Витебской – что они обращаются в огненных змеев и в этом виде высасывают у коров молоко[525]. Не менее важным представляется для исследователя и то поверье, что вовкулаки и ведьмы сосут молоко, обращаясь в собак и кошек, так как в образе гончих псов олицетворялись буйные вихри, а в образе кошек – сверкающие молниями тучи; окутываясь в облачные покровы, ведуны и ведьмы принимали на себя звериные подобия и делались оборотнями (вовкулаками), о чем подробнее будет сказано ниже.
Принимая во внимание эти данные и зная, что ведьмы и до сих пор обвиняются в похищении дождей и росы, нельзя сомневаться в мифическом значении предания о доении ведьмами коров – предания, которое, при забвении старинных метафор, необходимо должно было перейти на обыкновенных дойных животных. В устах народа хранится много отрывочных воспоминаний, наглядно указывающих на коренное значение этого предания.
Ночью, когда заснут люди, ведьмы (как уверяют в Киевской губернии) выходят на двор, в длинных сорочках, с распущенными волосами, и, очертив рукою звездное небо, затмевают месяц тучами (скрадывают его) и потом, при настающей грозе, бросаются доить самых тучных коров, и доят их так усердно, что из сосцов вместе с молоком начинает капать кровь (другая метафора дождя)[526]; в некоторых деревнях рассказывают, что ведьмы загоняют луну в хлев (в облака или туманы, как строения, возводимые для небесных стад) и доят коров при ее свете.
По любопытному болгарскому поверью, магесницы (колдуньи) могут снимать луну с неба, отчего и происходит ее затмение; луна обращается тогда в корову (то есть обвертывается, облачается коровьей шкурою – облаком), а магесницы доят ее и приготовляют из добытого молока масло для врачевания неисцелимых ран.
На Востоке верили, будто во время затмения луна проливает амриту, которую боги собирают в свои сосуды. Как ярко блистающее солнце уподоблялось нашими предками светильнику, наполненному горящим маслом, так «бледная, холодная» луна представлялась чашею молока[527]; согласно с этим, затмение луны должно было рассматриваться как утрата ею молока-света, скрадываемого нечистою силою мрака. Но уже в глубочайшей древности затмение солнца и луны и сокрытие их светлых ликов темными тучами признавались явлениями тождественными и равно приписывались злобному нападению демонов; поэтому в приведенном нами болгарском поверье хотя и говорится о затмении луны, но речь, собственно, идет о потемняющем ее облаке, из которого ведьмы доят молоко-дождь.
В Галиции уцелела поговорка: «Солнце свитить, дощик крапить, чаровниця масло робить»; у поляков: «Deszczyk pada, słońce świéci, czarownica masło kleci»[528]; у сербов: «Сунцe гриje, киша (дождь) иде, вjештице (или: ћаволи) се легу»[529], то есть падают поражаемые громом. Приготовление ведьмами чародейного масла объясняется из древнейшего уподобления грозы взбиванию масла. Бог-громовник сверлит тучи своею молниеносною палицею; вращая ее в облачной кадке или бочке, наполненной млеком дождя, он творит то же на небе, что делали на земле люди, взбалтывая молоко мутовкою: именно этим способом приготовлялось в старину масло.
Еще ныне в Швеции donnerkeile называется smordubbar (butterschläger), и для того, чтобы коровы давали обильное молоко, к их сосцам прикладывают «громовую стрелку». Поселяне думают, что чародейки, мешая палкою воду в источнике, подобно тому как взбивается молоко в маслобитне (buuerfass), тем самым похищают у соседей коровье молоко и масло. Раз одна девочка взяла шест и начала им взбалтывать в колодце; на вопрос, что она делает, девочка отвечала: «Так взбалтывает моя мать, когда хочет, чтобы настало ненастье»[530]. Первоначально поверья эти относились к дождевым источникам: возмущая их вóды, ведьмы производят непогоду и проливают (выдаивают) небесное молоко. Масло, изготовляемое ведьмами, может заживлять раны, следовательно, ему присваивается та же целебная сила, что и весеннему дождю.
По свидетельству народных сказок, колдуны и ведьмы хранят у себя живую и мертвую воду. В Южной России ведьмам приписывают приготовление сыру (творогу): надоенное и налитое в кувшины молоко они ставят в глубоко вырытых ямах и погребах (там же, где прячут чаровницы похищенные ими дожди и росы), а потом делают из него волшебную мазь или сыр к своей Масленице, то есть к началу весны. Кто пожелает сведать, какие из деревенских баб занимаются чародейством, тот должен в последний день Масленицы взять кусочек сыру, завязать его в узелок и носить при себе во все время Великого поста; в ночь перед Светлым Воскресеньем к нему явятся ведьмы и станут просить сыра[531].
С приходом весны пробужденный от зимнего сна бог-громовник выгоняет на небо облачные стада, несущие в своих сосцах благодатное молоко дождя, подобно тому как в ту же пору выгоняют поселяне коров и овец на покрывшиеся зеленью пастбища. Сближая свои земные заботы с творческим подвигом громовника, пастушеский народ в первом весеннем выгоне деревенских стад признал религиозное дело, обставил его теми же обрядами, какие, по его мнению, соблюдались тогда на небе, и самый день совершения этих обрядов стал праздновать как посвященный верховному владыке гроз.
В Германии первый выгон скота в поле бывает в мае ранним утром, когда еще не обсохла на траве роса; передовой корове привязывают к хвосту куст или ветку, называемую dausleipe – thauschleppe: эта ветка – эмблема громовой метлы (donnerbesen), которая, ударяя по корове-туче, сотрясает на землю росу и дождь.
Привязанная к хвосту коровы, майская ветка волочится по траве и сбивает с нее утреннюю росу, вследствие чего, по народному убеждению, все стадо наделяется хорошим и обильным молоком[532]. На Руси стада выгоняются впервые на Юрьеву росу, то есть на рассвете 23 апреля, в день, когда празднуют Егория Храброго, на которого перенесены древние представления о Перуне; при этом коров ударяют освященною вербою, что символически знаменует удары громового бича или прута, низводящего на поля и нивы молоко-дождь[533]. От Вербного воскресенья и до Юрьева дня, а нередко и в продолжение целого года во всякой избе сберегается освященная верба; уверяют, что если в Великую субботу зажечь ее в печи, то непременно явится ведьма и станет просить огня, который, как символ грозового пламени, необходим ей для доения коров[534].
Чехи выгоняют коров метлой или вербою на рассвете 1 мая (на kravské hody); а на второй и третий дни Светлой недели у них в обычае ходить по домам с помлазкою и ударять хозяев, чтобы велась у них скотина. Слово pomlázka (сравни: серб. млаз – струя молока, какую можно выдоить за один раз; от корня млъз = санскр. мардж – доить) означает орудие, делающее коров молочными; так называют ветку вербы или хлыст, сплетенный из нескольких лоз (вербовых, ивовых, виноградных), иногда даже из ремней и украшенный пестрыми лентами. Обрядовый припев выражается о помлазке: «Proutek se otoči, korbel piva (небесного напитка) naioči!»
У сербов и хорватов на Юрьев день многие расчетливые хозяйки стараются ударить метлою по вымени сначала соседских, а потом своих коров и надеются, что вследствие этого молоко от первых перейдет к последним. В Германии и Швеции, когда наступает пора, в которую коровы доятся трижды в день, их ударяют веткою рябины или другого посвященного громовнику растения. Этот обряд в Вестфалии обозначается словом quiken, то есть делать коров сильными, бодрыми, давать им новую жизнь[535]. У чехов соблюдаются и другие знаменательные обряды. Накануне 1 мая они украшают одну из своих коров зелеными ветками, покрывают ее чистою пеленою и выводят в поле на перекресток; там, сотворив обычное моление, снимают с нее покрывало, расстилают его по траве и хлебным всходам, смоченным небесною росою, и, когда оно сделается мокрым, снова возлагают его на корову.
По возвращении домой вешают это покрывало в избе и выжимают из него росу в нарочно поставленный сосуд, наблюдая при этом, чтобы означенная ткань представляла подобие коровьего вымени с четырьмя сосцами. Добытая таким образом роса примешивается к коровьему пойлу, отчего, по мнению крестьян, коровы в продолжение целого года пользуются вожделенным здравием и дают много молока. Тою же росою умываются девицы, чтобы стать здоровыми и красивыми – что называется, кровь с молоком!
Рано поутру, перед солнечным восходом, чехи отправляются на поля, стрясают с хлебных колосьев росу в подойники и потом этою собранною росою омывают у коровы сосцы и вымя; некоторые косят с соседних полей росистую траву и кормят ею свою скотину с полным убеждением, что у соседей коровы будут давать дурное молоко, а у них – хорошее. Подобными же средствами пользуются и ведьмы для того, чтобы отымать у чужих коров молоко: по чешскому поверью, «čarodějne baby chodi рřed slunce vychodem do travy v pasěkach stirat rosu do loktuši[536], a tim nabudou moсi že mohou z nich vydojiti mleko tech krav, jenž na onych pasekach se pasly». Вешая на кол свои передники, они доят из них молоко[537].
На Руси рассказывают, что в ночь перед Юрьевым днем и на утренней его зоре ведьмы выходят в поле, расстилают по траве холст и дают ему намокнуть росою; этим холстом они покрывают коров и делают их тощими и недойными[538]; вместе с тем, как высыхает роса, собранная на холст, высыхает, то есть утрачивается, и молоко у коровы. Пелена или холст – эмблема облачной ткани: когда чаровница упустит нечаянно звезду, то не иначе может поймать ее, как плахтою, через которую процеживалось молоко (Черниговская губерния), то есть она ловит звезды, закрывая их дождевою тучею. На рассвете Иванова дня ведьмы бродят по полям, засеянным рожью, и выбирают из росы содержащееся в ней молоко[539]. Малороссияне коровье молоко и масло называют Божьей росою.
В Киевской губернии существует поверье, что ведьма моет юрьевской росою цедилку (ситечко для процеживания молока), и потом когда станет ее выдавливать, то вместо росы потечет молоко, а соседские коровы останутся с пустыми сосцами[540]; в Литве накануне Иванова дня хозяйки варят цедилку в святой воде, взятой из трех костелов, и это, по их словам, заставляет чародеек возвращать коровам выдоенное молоко: подобно тому, как из цедилки льется роса или святая вода, так из коровьего вымени должно политься молоко[541].
Ведьма может выдаивать чужих коров на далеком от них расстоянии, употребляя для того и другие чародейные способы: стоит только ей воткнуть нож в соху, столб или дерево – и молоко тотчас же потечет по острию ножа, между тем как в ближайшем стаде начинает реветь корова и остается с пустым выменем[542]. Накануне Юрьева дня, на Зеленые Святки и на Ивана Купалу ведьмы ходят по ночам голые, отворяют в крестьянских дворах ворота и двери и срезывают с них по нескольку стружек, собранные стружки они варят в подойнике и тем самым похищают у соседей молоко. Поэтому в означенные дни каждая хозяйка считает обязанностью осмотреть свои ворота и двери, и если заметит где новую нарезку, то немедленно замазывает ее грязью, после чего, по мнению поселян, ведьма лишается возможности отбирать у коров и овец молоко. Тогда же взлезают ведьмы на деревянные кресты, что стоят по дорогам, и стесывают с них стружки, которые употребляют так же, как и срезанные от ворот, или берут деревянный клин (нередко колок от бороны), вбивают его в скотном хлеву в столб и начинают доить, словно коровий сосок; молоко льется из этого клина, как из крана бочки, и наполняет большие ушаты и ведра[543].
Те же поверья встречаем и в Германии: ведьмы стрясают с травы росу, чтобы повредить чужим коровам, и уносят ее на свои поля, чтобы собственным стадам доставить более сочный и обильный корм; в Остфрисланде колдунов и ведьм называют daustriker (thaustreicher). Немецкие hexen втыкают нож в дубовый стол или врубают топор в дверной косяк – и тотчас же из сделанного в дереве разреза начинает струиться молоко; кроме того, они умеют доить молоко из веретена и повешенного полотенца. Когда коровы дают водянистое (синеватое) или смешанное с кровью молоко – эту порчу приписывают ведьме, которой, в числе других названий, присваивают и следующие: milchdiebin, milchzauberin, molkenstehlerin, molkentöversche в лужицком наречии чаровница – khodojta, от глагола доить, с приставным в начале звуком k (сравни: kosydło вместо osydło, kedźba вместо dźba и др.). Milchdieb и molkentöversche означают также мотылька, что служит новым указанием на связь ведьм с эльфами; как молниеносные духи, эльфы летают легкокрылыми бабочками и высасывают у коров молоко[544].
И по русским, и по немецким рассказам, ведьмы часто показываются с подойниками на головах; в ненастную погоду старая Hulda (Huldra) надевает на голову подойник и гонит через лес стадо черных коров и овец – поэтическая картина дождевых туч, гонимых буйными ветрами[545]. Нож и топор – символы Перуновой палицы (donneraxt), доящей небесных коров; дубовое дерево (столб, дверной косяк, деревянный крест), из которого ведьмы с помощью ножа или топора извлекают молоко, знаменует дерево-тучу; полотенце – облачная ткань, а веретено – орудие, которым приготовляется для этой ткани пряжа; в приведенном нами поверье оно (наравне с клином, вбиваемым в дерево) принимается в значении молниеносной стрелы (donnerkeile); наконец, сохе и бороне дано участие в суеверных сказаниях о ведовском доении, потому что небесная гроза в древнейших мифах уподоблялась вспахиванию и засеву полей.
Любопытно, что те же атрибуты, которыми ведуны и ведьмы творят свои волхвования, могут быть обращаемы и против них самих – как предохранительные средства от их злого влияния. По своему демоническому характеру ведуны и ведьмы, подобно чертям и великанам, боятся разящих стрел молнии и потрясающих звуков грома, а потому все орудия и обряды, какие исстари служили символическим знамением небесной грозы, заставляют их поспешно удаляться. Так, в некоторых местностях уверяют, будто ведьма боится ножей, воткнутых под верхнюю доску стола; а если приставить к дверям кочергу загнутым (железным) концом вверх, то колдун до тех пор не уйдет из хаты, пока не будет принята эта неодолимая для него преграда.
По немецким поверьям, если бросить в оборотня освященный нож или огниво, то сила превращения мгновенно уничтожается и колдун или ведьма предстает в своем настоящем виде, то есть молния снимает с оборотня звериную шкуру (облако). В хлевах держат огниво, чтобы предохранить домашний скот от болезней и порчи; огниво, положенное в колыбель младенца, защищает его от злого очарования – точно так же, как и молот, завернутый в пеленки[546], или крест, подвешенный над детским изголовьем. Напомним, что в большинстве случаев, при которых в древности считался необходимым молот, после водворения христианства стали употреблять крест; такая замена, как известно, условливалась крестообразною формою старинных мóлотов.
Победоносное орудие громовника – молот ограждает человека от поедучей ведьмы. В Германии в первую майскую ночь, а у нас накануне Крещения на всех дверях и окнах видны начертанные мелом кресты. В Чехии, когда хозяин купит новую корову, он тотчас же кладет на порог своего хлева топор или огниво и затем уже вводит ее в стойло. Другие символы молнии: верба, осиновый кол, папоротник и плакун-трава – также предотвращают от человека и домашних животных пагубные замыслы ведунов и ведьм Осина есть вернейшая оборона от блуждающих упырей; осиновым колом поражают змея – похитителя дождей, прогоняют Коровью Смерть и снимают хлебный «залом» или «закрут», совершаемый чародеями на бесплодие нивы[547].
Ту же предохранительную силу дает поверье и прутьям колючих растений (терн, шиповник и др.), и жгучим травам, какова, например, крапива. У нас употребительно выражение: крапива жжется, жалит; серб.: коприва жаре, польск.: pokrzywa parzy, чеш.: kopřiva žaha, žiha, pali; в областных говорах крапиву называют жижка, жигучка, хорут. же(и) гавица, чеш.: žahavka, žagavka; сравни: лат. urtica, нем. brennessel и литов. noteres, natres от санскр. nath – urere[548]. Накануне Иванова дня крестьяне собирают крапиву и кладут на окнах и порогах домов, чтобы удалить от себя ведьм, леших и нечистых духов.
При первом выгоне стад на пастбище чехи обвязывают коров красными платками, а в хлевах кладут терновые ветки, что, по общему убеждению, предохраняет скотину от порчи. Если бы у кого заболела корова и стала доиться молоком, смешанным с кровью, тот должен срезать свежую ветку орешника или шиповника и бить ею испорченную корову по голове и вымени; другие советуют кипятить самое молоко и ударять по нему тою же веткою. По народному поверью, ведьма – доительница чужих коров чувствует эти удары на своем собственном теле и впадает в тяжкий недуг.
Подобные же муки испытывает ведьма и тогда, когда бочку, в которой пахтается масло, начинают бить терновым прутом или когда заваривают в горшке под дымовою трубою ветви боярышника и терна. Лужичане думают, что если у порога избы положить веник – туда уже не осмелится войти ведьма, а если веником ударить собаку (оборотня) – эта последняя непременно зачахнет. Корову, у которой опухнет вымя, немцы лечат веником, связанным на рождественские Святки; этот же веник они кладут на пороге хлева, когда выгоняют свои стада в поле. Зажженная свеча и огонь домашнего очага служили знамениями небесного пламени, возжигаемого в тучах богом-громовником. Ничто так не устрашает ведьм, как четверговая (страстная) свеча; где горит она, там бессильны их чары и волхвования; хлебный залом поджигают благовещенскою свечою; сложенные накрест восковые свечи прогоняют ведьм от коровников и конюшен.
На Рюгене соблюдался обычай бегать по полям с зажженными лучинами – для предохранения дойных коров от злых волшебниц. В Германии думают, что горящая головня, кинутая в колдуна или ведьму, разрушает их козни. У нас с целью противодействовать ведьмам заговаривают дымовые трубы, забивают под князек заостренные колья и посыпают на загнетке золу, взятую из семи печей. По народному поверью, ведьмы боятся домового, который, как представитель очага и семейного благосостояния, призван оберегать хозяйское добро[549]. Звон – метафора грома, а святая вода, кровь и смола (вар. деготь) – дождя.
Звуки колоколов нестерпимы для ведьм и нечистых духов; они разгоняют их сборище, мешают их неистовой пляске и не дают совершиться их злобным намерениям Немецкие hexen называют колокола лающими псами (bеllende hunde). Шведы рассказывают, что ведьмы подтачивают перекладины, на которых висят колокола, и, сбрасывая их с высоких башен, восклицают: «Nie soll meine seele Gott näher kommen, als dieses erz wieder zur glocke werden!» Словенцы во время грозы звонят в колокола и стреляют на воздух, чтобы прогнать собравшихся ведьм[550]. Кто желает исцелиться от «порчи», тот должен ударить колдуна или ведьму правою рукою наотмашь, прямо по переносице – так, чтобы кровь брызнула; кровь эту собрать на полотенце и сжечь на огне[551]. Как удар молнии, проливая дождь, обессиливает облачного демона, так в настоящем случае с пролитием крови уничтожается губительная сила колдуна или ведьмы.
Лужичане, оберегая дойных коров, мажут на дверях хлевов дегтярные кресты; и черт, и ведьма, как скоро будут настигнуты серебряною пулею (молнией), тотчас же разливаются смолою[552]. На все исчисленные предохранительные средства суеверный народ наложил христианское клеймо: свеча берется страстная или благовещенская, вода – святая или крещенская, верба и нож – освященные в храме.
Когда бог-громовник доит облачных коров, он это делает, чтобы напоить дождем жаждущую землю и возрастить засеянные нивы; наоборот, ведьмы, согласно со своим демоническим характером, доят этих коров с тою же целью, с какою высасывают их мифические змеи, то есть они иссушают облака, скрадывают росу и дожди и тем самым обрекают землю на бесплодие. Им приписываются и летние засухи, и зимнее бездождие. Ведьмы доят и высасывают коров не только летом, но и зимою. По русскому поверью, ведьма, опиваясь молоком, обмирает (впадает в зимнее оцепенение), и для того, чтобы она очнулась, надо запалить солому и жечь ей пяты[553], то есть необходимо развести грозовое пламя. Во все продолжение зимы творческие силы природы, по выражению сказочного эпоса, бывают заколдованы. Ведьмы щедры только на безвременные и вредоносные ливни, сопровожда емые градом, вьюгами и опустошением Стада сгущенных облаков, изливаясь в дождевых потоках, мало-помалу разрежаются, становятся бледнее, прозрачнее и наконец совсем исчезают; явление это на старинном поэтическом языке называлось пожиранием (сожженнем, иссушением) небесных коров драконами или порчей их ведьмами; и драконы, и ведьмы равно представляются в народных преданиях существами голодными, жадными, любящими ýпиваться коровьим молоком до полного бесчувствия.
Низводя древнемифические сказания с небесных высот на землю, предки наши стали верить, что ведьмы доят и сосут обыкновенных коров, которые вследствие этого лишаются молока, спадают с тела и в скором времени издыхают – точно так же, как чахнут и гибнут лошади, на которых ездят ведьмы на свои буйные сборища. Таким образом, доение ведьмами коров признано было нечестивым делом, влекущим за собою скотский падеж, иссылание дождевых источников и повсеместный неурожай. В духовной песне грешная душа, обращаясь к своему телу, говорит: «Пойду я в муку вечную, бесконечную, в горючи огни». «Почему ж ты, душа, себя угадываешь?» – спрашивает тело.
В другом стихе читаем:
Сербская пословица «Ко се држи правице, тaj не музе кравице»[555] намекает на тот же грех. Приведенные свидетельства духовных песен весьма знаменательны; сопоставление рядом отнятия у коров молока, а у хлеба спорыньи звучит как отголосок глубокой старины, которая под молоком разумела плодородящие дожди. Выдаивать молоко – то же, что похищать росу и дождь или отымать у хлеба спорынью, производить неурожаи и голод. Такое действие необходимо должно было казаться самым страшным грехом. Закликая корову, ведьма, по указанию стиха, доит ее, выливает молоко наземь и забивает в то место осиновый кол, с которым связывается идея омертвения[556]: как засыхает срубленная осина – так у коровы должно иссохнуть вымя.
У всех индоевропейских народов град, бури, холода и засухи, действием которых истребляются зеленеющие и созревающие нивы, приписывались колдовству. Греческие эвмениды (название, объясняемое в старинных немецких глоссариях словом hâzasa = hexe) уничтожали своею слюною (дождевыми ливнями) и градом жатвы и овощи. Определено наказание тому, «qui fruges excantassit» или «alienam segetcm pellexerii» (кто околдовывал плоды и творил заклятие на чужую ниву)[557]. Агобард, лионский епископ первой половины IX века, записал следующее любопытное предание: «Plerosque autem vidimus et audivimus tanla dementia obrutos, tanta stultilia alienatos, ut credant et dicant quandam esse regionem quae dicatur Magonia, ex qua naves veniant in nubibus, in quibus fruges, quae grandinibus decidunt et tempestalibus pereunt, vehantur in eandem regionem, ipsis videlicet nautis aereis dantibus pretia tempestiariis et accipientibus frumenta vel ceteras fruges»[558].
По свидетельству буллы Иннокентия VIII, множество людей обоего пола не боялись вступать в договоры с адскими духами и посредством колдовства делали неплодными брачные союзы, губили детей и молодой скот, истребляли хлеб на нивах, виноград и древесные плоды в садах и траву на пастбищах. В 1488 году, когда буря опустошила окрестности Констанца на четыре мили вокруг, две женщины, признанные виновницами такого бедствия, были осуждены и преданы смерти[559]. И германцы, и славяне обвиняли ведьм в похищении благоприятной погоды, дождей, изобилия и в наслании болезней, скотского падежа и мора, всегда сопровождавших голодные годы; с этим согласно и старинное убеждение, что затмения, обыкновенно производимые ведунами и ведьмами, бывают «к гладу и мору».
На Украине до сих пор верят, что ведьмы задерживают дождь, низводят град и посылают неурожаи. На всем пространстве, какое ведьма в состоянии обнять своим взором, она может и произвести голод, и отнять у коров молоко[560]: сближение многознаменательное![561] По мнению болгар, ведьмы похищают урожай с чужих нив и передают его своим любимцам; поэтому крестьяне выходят весною на поля и произносят заклятие: «Вражья душа! бегай от нас»[562]. Русские поселяне также убеждены, что колдуньи скрывают у себя большие запасы хлеба[563].
В Германии рассказывают, что ведьмы катаются голые по нивам, засеянным льном и житом, что они не только умеют вредить посевам, но и могут присваивать себе плоды чужих трудов, скрадывая с соседних полей зерновой хлеб или овощи и наполняя ими свои закрома, – поверье, известное уже римлянам Так, идучи виноградниками, ведьма потрясает шесты, около которых вьются виноградные лозы, и тотчас же зрелые гроздья переносятся с чужого участ ка на ее собственный. Один старый колдун дал своей внучке палку, которую она должна была воткнуть на указанном месте посреди нивы; настигнутая на дороге дождем, девочка остановилась под ветвистым дубом и воткнула возле него палку. Когда она воротилась домой, то нашла на полях деда густые кучи дубовых листьев.
В темные ночи колдун раздевается догола, привязывает к ноге серп и, творя заклятия, направляет путь через нивы своих соседей; вслед за тем на этих нивах не остается ни единого полного колоса; все зерно, какое только уродилось, попадает в закрома и овины заклинателя[564]. Старинная метафора, уподобившая молнии острым зубам мышей, придала этим зверькам мифическое значение. Аполлон, с лука которого слетали убийственные стрелы заразы, в гневе своем творил все истребляющих мышей (Apollo Sminthcus); немецкая клятва «dass dich das mäuschen beisse!» употребляется в том же смысле, как славянская «бодай тя ясна стрела ранила!» или «пусть тебе Перун покажет свои зубы!». Параличный удар, наносимый по древнему воззрению карающей рукою бога-громовника, у чехов называется myš (нем hеxenschuss).
Поэтические сказания о небесных мышах, являющихся во время бурных, опустошительных гроз, впоследствии были перенесены на обыкновенных полевых мышей, которые нередко целыми стаями нападают на хлебные поля, скирды и житницы и поедают зерно. Чрезмерное размножение полевых мышей народная фантазия приписала злому влиянию колдовства. Ведуны и ведьмы нарочно разводят их и напускают в дома и нивы, почему немцы и называют ведуна mausschlägel, а ведьму – mausschlägerin; старинные ведовские процессы упоминают название mäusemacher (musemaker) и сообщают поверье, будто ведьма, кипятя волшебные травы, причитывает: «Maus, maus, heraus ins teufels namen!» – и в силу ее заклятия мыши выпрыгивают из горшка одна за другою. Рассказывают еще, что ведьма свертывает платок наподобие мыши и восклицает: «Lauf hin und komm wieder zu mir!» – и тотчас же от нее убегает живая мышь.
По свидетельству нидерландской саги, чародейке стоит только подбросить несколько глыб земли, чтобы в то же мгновение все поле закопошилось мышами[565]. Чехи считают мышь созданием черта. При начале мира, когда выросла и созрела первая жатва, черт сотворил этого хищного зверька и приказал ему истребить весь хлеб, а Бог, чтобы разрушить дьявольские козни, тогда же сотворил кошку. В чешской хронике по поводу многочисленных мышей, явившихся в 1380 году, замечено, что современники думали, будто мыши эти зародились от грозы: «Že by ty myši sе zrodily z povětři porušenéhe».
И доныне у чехов сохраняются следующие любопытные поверья: полевые мыши ниспадают при начале весны с месяца (с неба) или зарождаются от дождя, выпадающего на Петров день; если на Троицын день идет дождь, то в продолжение лета будет много мышей; полевые мыши изъедают у коров вымя, то есть высасывают молоко-дождь; когда они появляются в большом числе – это предвещает голод и болезни; свист, звон, барабанный бой, удары молотильного цепа и крик черного петуха (словом, все, что на поэтическом языке служит обозначением грозовых звуков) признаются за те спасительные средства, которыми можно разогнать крыс и мышей; чтобы избавиться от этих хищников, крестьяне обкуривают свои дворы козлиною бородою, что стоит в несомненной связи с древнеязыческим посвящением козла богу-громовнику[566].
Кроме плодов земных ведьмы могут скрадывать и другие припасы, необходимые для благосостояния человека; так, они уносят мед из ульев[567], загоняют к себе рыбу и забирают птиц и зверей, за которыми ходят на промысел охотники. Скрадывание меда объясняется уподоблением дождя медовому напитку, а захват рыбы, птиц и лесного зверя – мифическими представлениями грозы рыбною ловлею и дикою охотою.
Между малорусами ходит такой рассказ: жили-были три брата, занимались рыболовством и звериной охотою; и на лове, и на охоте братья не знали неудачи: закинут ли сети – а они уж полнехоньки рыбою, возьмутся ли за ружья – зайцы сами бегут на выстрелы. Дело в том, что мать у них была ведьма. Раз братья решились ее испытать: взяли тенета и ружья, пошли за зайцами, а матери сказали, что идут ловить рыбу. Что же? Раскинули тенета – и вместо зайцев полезли в них окуни, караси да щуки![568] Еще от XI века донеслись до нас интересные летописные свидетельства о подобных обвинениях, взводимых на тех женщин, в которых подозревали ведьм. В 1024 году, говорит летописец, восстали в Суздале волхвы, «избиваху старую чадь, по дьяволю наученью и бесованью, глаголюще, яко си держать гобино. Бе мятеж велик и голод по всей той стране. Слышав же Ярослав… изымав волхвы, расточи, а другыя показни, и рек сице: Бог наводить по грехом на куюждо землю гладом, или мором, или вёдром (засухою), ли иною казнью, а человек не весть ничтоже».
Под 1071 годом находим следующее известие: «…бывши бо единою скудости в Ростовстей области, всташадва волхва от Ярославля, глаголюща, яко ве свеве (мы ведаем) – кто обилье держит. И поидоста по Волзе; кде придут в погост, ту же нарицаху лучшие (добрые) жены, глаголюща, яко си жито держать, а си мед, а си рыбы, а си скору[569]. И привожаху к нима сестры своя, матере и жены своя; она же в мечте прорезавше за плечем, выимаста любо жито, любо рыбу, и убивашета многы жены, именье их отъимашета собе». Наконец волхвы пришли на Белоозеро; за ними следовало до трехсот человек. В это время Ян собирал на Белоозере княжескую дань. «Повелоша ему белозерци, яко два кудесника избила уже многы жены по Волъсве и по Шексне». Ян потребовал от них выдачи волхвов; но белоозерцы «сего не нослушаша». Ян решился действовать против волхвов собственными средствами, и когда они были схвачены, то спросил: «Что ради погубиста толико человек?» Волхвы отвечали: «Яко ти держать обилье; да аще избиеве сих – будеть гобино; аще ли хощеши, то перед тобою выни меве жито, ли рыбу, ли ино что. Ян же рече: по истине лжа то!»[570] Итак, по словам летописи, волхвы обвиняли старых женщин в том, что они производили голод, скрадывали обилье (гобино), то есть урожаи[571], и делали безуспешными промыслы рыбака и охотника.
Вера в возможность и действительность подобных преступлений была так велика в XI веке, что родичи сами выдавали на побиение своих матерей, жен и сестер; жители не только не хотели сопротивляться волхвам, но и следовали за ними большою толпою. Обвинение «старой чади» в бедствиях голодных годов вполне соответствовало грубому и суеверному взгляду тогдашнего человека на природу, и волхвы (даже допуская с их стороны обман и своекорыстные расчеты) только потому и действовали так открыто и смело, что опирались на общее убеждение своего века[572]. Все физические явления предки наши объясняли себе как действия богов или демонов, вызванные мольбами, заклятиями и чарами вещих людей. Позднее, после принятия христианства, та же сила властвовать и управлять природою была распространена и на представителей нового вероучения.
Бывали примеры, что народ обвинял духовных лиц в засухах и других физических бедствиях. Так, в 1228 году новгородцы, напуганные тем, что «тепло стоит долго», прогнали своего владыку, «акы злодея пьхающе»[573]. Женщин, заподозренных в чародействе и обвиняемых в похищении дождей и земного плодородия, преследовали в старину жестокими казнями: жгли, топили и зарывали живыми в землю. Против этого обычая резко протестовал Серапион, епископ Владимирский (XIII в.): «Мал час порадовался о вас, чада! видя вашю любовь и послушание… А еж еще поганского обычая держитесь, волхованию веруете, и пожигаете огнем невинные человекы и наводите на весь мир и град убийство. Аще кто и не причастися убийству, но в соньми быв в единой мысли – убийца же бысть, или мога(и)й помощи, а не поможе – аки сам убити повелел есть. От которых книг или от ких писаний се слышасте, яко волхованием глади бывають на земли, и пакы волхованием жита умножаються? То аже сему веруете, то чему пожигаете я? Молитесь и чтите я, и дары приносите им, ать (пусть) строять мир, дождь пущають, тепло приводить, земли плодити велять. Се ныне по три лет(а) житу рода несть – не токмо в Руси(и), но (и) в Латене: се влхвове ли створиша? аще не Бог ли строите(ъ) свою тварь, яко же хощет, за грех нас томя?.. Молю вы: отступите дел поганьскых. Аще хощете град оцестити от безаконных человек, радуюся тому; оцещайте, яко Давид-пророк, «который судил в страхе Божием и по правде; вы же осуждаете на смерть по вражде и ради прибытка, жаждя пограбить. Правила Божественнаго(ыя) повелевають многыми послух(и) осудити на смерть человека; вы же воду послухом поставите, и глаголите: аще утопати вачисть – неповинна есть, аще ли попловеть – волховь[574] есть. Не может ли дьявол, видя ваше маловерье, подержати да не погрузится, дабы въврещи в душьгубьство; яко оставльше послушьство бо(го)твореного человека, идосте к бездушну естьству»[575].
По своим стихийным свойствам ведуны и ведьмы могут свободно носиться посреди облачных источников, и потому в народе составилось убеждение, будто они ходят по поверхности рек и озер и не тонут в глубине вод. На Украине до позднейшего времени узнавали ведьм по их способности держаться на воде. Когда случалось, что дождь долго не орошал полей, то поселяне, приписывая его задержание злым чарам, собирались миром, схватывали заподозренных баб и водили купать на реку или пруд. Они скручивали их веревками, привязывали им на шею тяжелые камни и затем бросали несчастных узниц в глубокие омуты: неповинные в чародействе тотчас же погружались на дно, а настоящая ведьма плавала поверх воды вместе с камнем. Первых вытаскивали с помощию веревок и отпускали на свободу; тех же, которые признаны были ведьмами, заколачивали насмерть и топили силою[576]. Квитка в письме своем к Плетневу (1839 г.), по поводу рассказа «Конотопская ведьма», замечает: «Топление ведьм при засухе – не только бывалое, со всеми горестными последствиями, но, к удивлению и даже ужасу, возобновленное помещицею соседней губернии»[577]. Гуцулы топили ведьм в 1827 году[578]. Обычай этот известен и между сербами: когда пронесется молва «на кojy жену да je вjештица, онда je вежу и бацеу воду да виде: може ли потонути; jер кажу да вjeштица неможе потонути. Ако жена потопе, а они je извуку на поље и пусте; ако ли не могбуде потонути, а они je yбиjy, jep je вjештица»[579].
Подобное испытание водою («суд Божий») в Германии называлось hexenbad[580]. По уверению г. Даля[581], на Украине ходит рассказ, заимствованный из судебных актов, как одна злая и пьяная баба, поссорясь со своей соседкою, обвинила ее в скрадывании росы; обвиненную объявили ведьмою и предали сожжению.
В половине прошлого столетия управляющий имением графа Тышкевича в Литве писал к нему: «Ясневельможный пане! с возвращающимися крестьянами доношу, что с вашего позволения сжег я шесть чаровниц: три сознались, а остальные нет. Две из них престарелые, третья тоже лет пятидесяти, да к тому же одиннадцать дней они все просидели у меня под чаном, так, верно, и других заколдовали. Вот и теперь господская рожь в двух местах заломана. Я собираю теперь с десяти костелов святую воду и буду на ней варить кисель; говорят, непременно все колдуньи прибегут просить киселя; тогда еще будет мне работа! Вот и г. Эпернети, по нашему примеру, сжег женщину и мущину… этот несчастный ни в чем не сознался, зато женщина созналась во всем и с великим отчаяньем пошла на тот свет»[582].
Сожжение колдунов и ведьм засвидетельствовано многими старинными памятниками. В Грузии при всяком общественном бедствии хватали подозрительных старух, истязали в присутствии князей и духовенства и выпытывали у них сознание во мнимых сношениях с нечистою силою. В 1834 году, во время бывшего неурожая кукурузы и гомии, в некоторых грузинских деревнях бросали колдунов в воду или вешали на деревьях и прикладывали к их обнаженному телу раскаленное железо[583]. Поступая так, народ не только думал удовлетворить чувство своего мщения, но и был убежден, что казни эти суть единственные средства, какими можно отвратить засуху, вызвать дожди и плодородие. Такое убеждение возникло из древнемифической основы.
Облачные жены, похищающие росу, дождь и урожаи, только тогда возвращают эти сокрытые ими блага, когда сгорают в небесном пламени молнии или купаются и тонут в разливе дождевых потоков. Позднее, когда в засухах и бесплодии почвы стали обвинять смертных жен, народ уверовал, что сожжение и потопление их непременно должно возвратить земле дожди и плодородие – точно так же, как обливание водою «додолы» признается сербами за лучшее средство против летней засухи. Но, с другой стороны, так как гроза, пожирающая тучи, нередко сопровождается разрушительной бурею и градом, то отсюда родилось верование, что ведьмы, желая произвести непогоду, град и буйные вихри, рассеивают по полям дьявольский пепел (пепел демона градовой тучи).
Я. Гримм приводит из одного старинного памятника любопытное свидетельство о чародейке, которая, покаявшись перед смертною казнью, просила снять ее труп с виселицы, сжечь огнем и пепел высыпать в воду, а не развеивать по воздуху, дабы не постигли страну град и засуха[584].
Губительное влияние ведунов и ведьм распространяется на все, обещающее приплод, нарождение. По народным поверьям, они делают баб неплодными, отымают у жениха мужскую силу, присаживают ему килу, а у невесты скрывают половой орган. При всякой свадьбе необходимо соблюдать особенные предосторожности для охраны новобрачных и поезжан от злого очарования; в некоторых деревнях там, где празднуется свадьба, нарочно затворяют двери и затыкают трубы, чтобы не влетела ведьма (Арзамасский уезд). Ведьмы глазят беременных женщин и выкрадывают из них зачатых младенцев.
Существует примета: если на дворе стрекочет сорока, то беременная баба не должна выходить из-под крова избы, оберегаемой священным пламенем очага, иначе ведьма, которая любит превращаться сорокою, похитит из ее утробы ребенка; самый ребенок, еще до появления своего на свет, легко может быть испорчен колдуном или ведьмою. Народный стих наряду с другими ведовскими грехами: доением коров и отыманьем у хлеба спорыньи – указывает и на порчу детей в утробе. В старину рождение уродов признавалось следствием волшебства или дьявольского наваждения[585]. Древний метафорический язык допускал выражение «замкнуть, завязать плодородие».
Ведьмы, потребительницы земных урожаев, держат росу и дожди в покрытых и завязанных сосудах, и пока сосуды эти не будут развязаны, до тех пор ни единая капля живительной влаги не упадет с неба на жаждущие поля. Подобно тому как зимние холода и летние засухи запирают плодотворное семя дождей, так точно с помощью волшебства можно замкнуть силу плодородия в обвенчанной чете. Германцы приписывают ведьмам такую чару над молодыми супругами: во время свадьбы ведьма запирает замок и забрасывает его в воду, и пока замок не будет найден и отомкнут, супружеская чета делается неспособною к соитию. Чара эта называется schloss-schliessen и nestelknüpfen (nest – шнурок, ремешок, knüpfen – завязывать)[586].
В Сербии враги, желающие, чтобы у новобрачных не было детей, украдкою завязывают одному из них узлы на платье[587]; а лужичане с тою же целью запирают, при совершении венчального обряда, замок – в ту самую минуту, когда священник произносит слова «плодитесь и множитесь»[588]. Интересна жалоба, занесенная в протокол стародубского магистрата 1 января 1690 года. Тимошка Матвеев бил челом на Чернобая, который во время свадьбы обвязывал его неведомо для чего ниткою-портнинкою, и с того-де часу он, Тимошка, уже два года не имеет со своею женою никакого сполкования (spolkowanie – соитие), а портнинку Чернобай забросил и сказывает, что без нее пособить беде не умеет.
В приведенных чарах узлы производят плотское бессилие, точно так же как закручивание колосьев (ржи, овса, конопли и проч.) на ниве может, по народному поверью, отнимать у хлеба спорынью и вместе с тем производить гибель скота и людей – обычные следствия неурожаев и голода в старину, когда не знали благоразумной расчетливости и не делали запасов на будущие года. Неурожай, голод и повальные болезни бывали, по свидетельству летописей, всегда неразлучны.
Закрут (залом, завиток), до сих пор наводящий ужас на целые села, не должно смешивать с завиваньем колосьев на бороду Волосу; это последнее возникло из уподобления связанных созрелых колосьев завитой бороде древнего бога, имело значение жертвенного приношения и доныне совершается явно и с добрыми пожеланиями – на урожай и обилие. Напротив, закрут завивается тайно из жажды мщения, из желания причинить хозяину нивы зло и сопровождается заклятием на гибель плодородия; он совершается так: злобный колдун берет на корню пучок колосьев и, загибая книзу, перевязывает их суровою ниткою или заламывает колосья и крутит (свивает) на запад – сторона, с которою соединяется понятие смерти, нечистой силы и бесплодия; в узле залома находят иногда распаренные зерна и могильную землю: и то, и другое – символы омертвения.
В старинных требниках встречаются молитвы, которые следовало читать над таким очарованным местом: после установленного молитвословия священник выдергивал закрут церковным крестом и тем отстранял его зловредное влияние. Теперь для снятия закрута приглашают знахаря, который вырубает осиновый кол, расщепливает его надвое и этим орудием выдергивает зачарованные колосья; затем закрут сожигается благовещенскою свечою, а на том месте, где он стоял, знахарь вбивает в землю осиновый кол, что, по мнению поселян, причиняет колдуну нестерпимые муки[589].
Доныне думают, что узлы и пояс замедляют рóды, ибо с ними нераздельно понятие связывания, замыкания, а в настоящем случае нужно, чтобы женщина разрешилась от бремени (нем entbunden werden), чтобы ребенку был свободный, открытый путь. Влияние языка обнаружилось в создании следующих поверий: на родильнице не должно быть ни одного узла, даже расплетают ей косу[590]. Но этого недостаточно: при трудных родах призывают отца и заставляют его развязать или ослабить пояс, отстегнуть воротник сорочки, распустить учкур (поясок у штанов) и в то же время открывают у печи заслонку, отпирают сундуки и выдвигают все ящики[591].
Во многих местах во время трудных родов просят священника отворить Царские врата в храме, а повивальная бабка читает при этом «Сон Пресвятой Богородицы»[592]. В Курской губернии страждущую родильницу переводят троекратно через порог избы, чтобы ребенок скорее переступил порог своего заключения и явился на свет из утробы матери[593]. В Германии уверяют, что сложенные вместе руки и поставленные одна на другую ноги мешают родильнице разродиться. Мнение это разделяли и древние греки. Когда Алкмена должна была родить Геркулеса, то Èλείυια села у дверей, скрестила руки и положила правую ногу на левую, чтобы помешать родам. Но служанка Алкмены обманула богиню ложным известием, что роды уже совершились; раздосадованная богиня вскочила, разъединив свои руки и колени, и в тот самый миг разрешилась Алкмена прекрасным малюткою[594]. В новогреческой сказке муж, покидая свою беременную жену, опоясывает ее поясом и говорит: «Ты не прежде родишь дитя, пока я не расстегну тебе этого пояса!», – и она действительно не могла разрешиться до того часу, пока не обрела своего мужа и пока он не разрешил ее пояса. В албанской редакции этой сказки муж, вместо пояса, запирает чрево жены своей серебряным ключом[595].
На Руси, чтобы помочь в тяжелых родах, читают следующий заговор: «Пресвятая Мати Богородица! соходи со Престола Господня и бери Свои золотые ключи и отпирай у рабы Божьей (имярек) мясные ворота и выпущай младеня на свет и на Божью волю»[596]. Как обвязанный вокруг тела пояс замыкает чадородие женщины, так, по свидетельству норвежской сказки, королевский сад потому не приносит плодов, что вокруг его зарыта трижды обведенная золотая цепь[597].
Круговая, то есть со всех сторон замкнутая, линия получила в народных верованиях значение наузы, столь же крепкой, как и завязанная веревка или запертая цепь. Начертанная ножом, зажженною лучиною или углем (знамения разящей молнии), линия эта защищает человека от зловредного действия колдовства и покушений нечистой силы. Через круговую черту не может переступить ни злой дух, ни ведьма, ни самая Смерть; против чумы и других повальных болезней опахивают кругом деревни и села; при добывании кладов и цвета папоротника, при совершении различных чар и произнесении заклятий очерчивают себя круговой линией для охраны от демонского наваждения[598].
На Украине дети, завидя полет диких гусей, причитывают: «Гуси-гуси! завъяжу вам дорогу, щоб не втрапили до дому» или «Гуси-гуси! колесом, червониим поясом» – и думают, что от этих слов гуси закружатся на одном месте[599]. У лужичан, чехов и русских перед Рождеством дают курам корм, окружая его цепью или обручем, чтобы они клали яйца дома: этот обряд замыкает птицу в границах хозяйского двора[600]. В Ярославской губернии в пламя пожара бросают обруч с квасной шайки, чтобы огонь сосредоточился в одном месте и не распространялся дальше[601]. В Моложском уезде не обводят новобрачных вокруг стола, чтобы молодая не была бесплодна, то есть чтобы не замкнуть ее плодородия круговою чертою[602].
Содействуя стихийным демонам, насылая неурожаи, бескормицу и голод, ведуны и ведьмы тем самым порождают между людьми и животными различные недуги и усиленную смертность. Вследствие их чар, вместе с холодными вьюгами и продолжительными ливнями, появляются простудные болезни, а вместе с знойным дыханием лета и повсеместною засухою подымаются вредные испарения и настает моровая язва. В тех же кипучих котлах, в которых ведьмы заваривают бурные грозы и град, приготовляют они и мучительные недуги, несущиеся в удушливых парах по направлению ветров.
В финской Калевале Kivutar, дочь олицетворенной болезни (kipu, pод. kivun – болезнь), соответствующая нашим и немецким ведьмам, всходит на гору и варит в котле скорби, немощи и язву[603]. По мнению русских поселян, колдуны и колдуньи напускают на людей и домашний скот порчу, то есть томят их, сушат, изнуряют болезненными припадками. Испорченные колдовством люди называются кликушами, это – несчастные, страдающие падучею или другими тяжкими болезнями, соединенными с бредом, пеною у рта и корчами; они издают дикие вопли и под влиянием господствующего в народе суеверия утверждают, будто злые вороги посадили в них бесов, которые и грызут их внутренности.
Силою страшных заклятий колдуны и колдуньи насылают нечистых духов по воздуху: послушные им ветры несут и навевают на людей неисцелимые недуги, называемые стрелами, икотою, поветрием или заразою. По свидетельству Боплана, колтун приписывали на Украине чародейству старых баб. Эту и все прочие болезни, постигающие людей, домашних птиц и животных, кашубы до сих пор считают следствием околдования.
Опасно принимать из рук ведуна какой бы то ни было напиток: вместе с чаркою вина, предложенною на пиру, он может поднести злую немочь. Выпивая это вино, человек проглатывает сестер-лихорадок или иных мучительных демонов, которые превращаются в его утробе в разных гадин: змей, жаб, лягушек и мышей, они сосут его кровь, терзают кишки и печень, раздувают живот и наконец доводят свою жертву до преждевременной кончины[604]. Несчастный, которым овладела болезнь, носит ее с собою везде, куда бы ни направил свои стопы. Такая неотвязность болезни выразилась в поверье, что злобные духи (эльфы, мары) поселяются внутри больного (делают его бесноватым) или разъезжают на его спине; налегая на человека страшной тяжестью, они заставляют его возить себя, изнуряют, ломают и трясут его. То же представление соединяется с ведьмами: в ночные часы они являются в избы, садятся на сонных людей, давят их и принуждают носить себя по окрестностям; нередко ведьма оборачивает доброго молодца конем и скачет на этом коне по горам и долам до тех пор, пока он не потеряет сил и не упадет от усталости[605]. Рассказывают еще, будто ведьма ездит ночью на думе спящего человека, который хотя и не сознает, что с ним делается, но тем не менее, пробуждаясь на следующее утро, чувствует во всем теле полное изнеможение[606].
Колдуны и ведьмы собирают ядовитые травы и коренья, готовят из них отравное снадобье и употребляют его на пагубу людей; в областных говорах «отрава» обозначается словами «порча», «портéж», а колдуна и колдунью называют «порчельник» (портéжник) и «порчельница»; для всех одуряющих зелий существует общее, собирательное имя «бесиво»[607]. Народные песни говорят о девах-чаровницах, приготовляющих отравный напиток: по край моря синего, по зеленым лугам,
По указанию другой песни, задумала сестра избыть постылого брата:
Вариант:
Зелье было страшное: едва
Колдуны и ведьмы могут причинить недуги прикосновением, дыханием, словом, взглядом и самою мыслию; в них все исполнено губительной чародейной силы! Выше было объяснено, что под влиянием древнейшего метафорического языка, который уподобил гром вещему слову, веяние ветра дыханию, блеск молний – сверкающим очам, а все душевные движения сблизил с стихиями, возникли суеверные убеждения, заставившие наших предков чувствовать страх перед всяким проявлением души человеческой. Недобрая мысль, затаенная зависть и неискренняя похвала уже влекут за собою несчастие для того, кто возбудит их в чародее; высказанное колдуном злое пожелание действует так же неотразимо, как заговор или клятвенная формула; своим взглядом он может сглазить, а своим дыханием озевать человека, то есть наслать на него порчу.
Как небесные стада теряют молоко и иссыхают от ударов молнии, так точно от взгляда ведьмы пропадает молоко в грудях матери и чахнет ее ребенок; сглазу приписываются и болезни домашнего скота. Как небесные волки и змеи (драконы) страшатся блестящей молнии, так точно взор волшебника смиряет волков и змей, населяющих леса и пустыни[610]. Что ведьмы были обвиняемы в распространении повальных, заразительных болезней, это засвидетельствовано грамотою царя Михаила Федоровича, упоминающею о бабе-ведунье, которая наговаривала на хмель, с целью навести на Русскую землю моровое поветрие[611]. Крестьяне до сих пор убеждены, что колдуну стоит только захотеть, как тысячи народу падут жертвами смерти[612].
Русская сказка возлагает на ведьму ту же самую роль, какая обыкновенно исполняется Моровою девою: в глухую полночь она является в белой одежде, просовывает руку в окно избы, кропит волшебными соками и всю семью – от старого и до малого – усыпляет навеки смертельным сном[613]. По уцелевшим на Руси преданиям, в старину при всякой повальной болезни и скотском падеже обрекали на смерть женщину, заподозренную миром в злом волшебстве.
Женщину эту завязывали в мешок, вместе с собакою, черною кошкою и петухом, и зарывали в землю или топили в реке с полным убеждением, что после этого мор немедленно должен прекратиться[614]. Еще недавно высказывалось поселянами мнение, что если бы первого заболевшего холерой похоронить заживо, то означенная болезнь тотчзс бы приостановила свои губительные действия (Новгород-Северский уезд).
В некоторых деревнях на том месте, где пала первая зачумленная скотина, приготовляют яму и в этой яме зарывают падаль, привязав к ее хвосту живых собаку, кошку и петуха. Хозяина издохшей скотины община вознаграждает за потерянную шкуру[615]. В Нижегородской губернии от сибирской язвы вбивают на перекрестках осиновые колы и посыпают улицы пеплом нарочно сожженной собаки[616]. Иногда для отвращения заразы крестьяне с вечера загоняют весь деревенский скот на один двор, запирают ворота и караулят до утра, а с рассветом начинают разбирать коров; если бы при этом оказалась лишняя, неизвестно кому принадлежащая корова, то ее принимают за Коровью Смерть, взваливают на поленницу и сжигают живьем[617]. Тот, кто прежде всех заболевает эпидемическою болезнью, рассматривается как пособник нечистой силы и проводник Смерти; от него начинается зараза и быстро переходит на все окрестное население. Тот же взгляд прилагается и к первой зачумленной скотине.
Вселяясь в человека или корову, демон смерти заставляет их носить себя по белому свету и чрез их посредство распространяет свое тлетворное дыхание между людьми и стадами. Поэтому первые жертвы заразы подлежат такой же очистительной каре, как и ведьмы, изобличенные в напущении мора. Сож жение, потопление или зарытие ведьмы в землю исторгает из нее злого демона (нечестивую душу) и удаляет его из здешнего мира в мир загробный (в подземное царство Смерти); петух, кошка и собака, как мифические представители грозового пламени и вихрей, признавались необходимыми спутниками тени усопшего, призванными сопровождать ее на тот свет.
В образе коровы издревле олицетворялась черная молниеносная туча, а с этою последнею были нераздельны представления нечистой силы и смерти. Из свидетельств памятников и народных преданий известно, что в отдаленной языческой древности вместе с трупом покойника сжигались корова, собака и петух. Впоследствии этот погребальный обряд получает характер уголовного возмездия и совершается только в исключительных случаях, с целью увеличить позор смертной казни за особенно важные преступления. Когда вайделотка, хранительница священного огня, теряла свое девство, литовцы зашивали ее в кожаный мешок с кошкою, собакою и змеею, вывозили на паре черных коров на место казни и зарывали в землю или топили в воде[618]. В дополнительных статьях к Судебнику сказано: «Кто убьет до смерти отца или матерь или кто хоти сродича своего убьет, и тому дати сыну муку: в торгу его возити и тело его клещами рвати и по тому посадити на него собаку, куря и ужа и кота, и то все вместе собравши с ним в воде затопить. А которая дочь отца убьет или матерь – и указ тот же». Литовский статут за означенное преступление постановляет: «Всадити в мех скуряный с псом, курем, ужом, кошкой и зашить»[619].
У германцев мать-детоубийцу завязывали в мешок вместе с собакою, кошкою и змеею и топили в воде; та же кара у римлян постигала убийцу отца или матери, но кошка заменялась обезьяной[620]. С колдовством нераздельно понятие о превращениях. Вера в превращения или оборотничество принадлежит глубочайшей древности; источник ее таится в метафорическом языке первобытных племен. Уподобляя явления природы различным животным, называя те и другие тождественными именами, древний человек должен был наконец уверовать в действительность своих поэтических представлений, как скоро обозначающие их слова и выражения потеряли для него свою первичную прозрачность. Вначале способность превращений исключительно связывалась с существами стихийными, принадлежащими миру фантазии и мифа.
Ходячие по небу, дышащие ветрами, дождевые, градовые и снежные облака олицетворялись то легкокрылыми птицами, то быстроногими конями и оленями, борзыми собаками, рыскучими волками, медведями, кошками, рысями, дойными коровами, козами, овцами и так далее. Рядом с этим облака, тучи и туманы, как темные покровы, застилающие собой ясное небо[621], представлялись руном или звериными шкурами, в которые облачаются, одеваются бессмертные владыки надземных стран. Бог-громовник и сопутствующие ему духи бури, вихрей и дождей постоянно являются в облачных нарядах и, следовательно, переодетыми или превращенными в птиц и зверей.
Язык и предания ярко засвидетельствовали тождество понятий превращения и переодевания: слова «оборотиться», «обернуться» (обворотиться, обвернуться) означают, собственно, окутаться, покрыть себя платьем, а «превратиться» – переодеться, изменить свою одежду (свой внешний вид), надеть ее навыворот; в позднейшем переносном смысле малоросс. перевертень, серб. превртљнь, превршага – человек изменчивый, непостоянный.
Созерцая в полете грозовых туч толпы оборотней, то есть демонов, облачившихся в животненные шкуры, и переводя это воззрение в символический обряд, предки наши допустили в своих религиозных игрищах участие окрутников. Окрутниками называются все замаскированные, наряженные по-святочному, одетые в мохнатые шкуры или вывороченные тулупы – от слова «крутить», которое от первоначального значения «завивать, плести» перешло к определению понятий: одевать, наряжать (округа – женское нарядное платье и вообще одежда, окрутить – одеть, окручаться и окрутиться – наряжаться, маскироваться[622]) и в этом смысле явилось синонимом глаголам облача(и)ть и оборотить (обворотить), точно так же как слово «округа» – одежда тождественно по значению с словом «облако» (облачение). Очевидно, что и колдуны, и ведьмы, по своей тесной связи с облачным миром, должны были усвоить себе чудесную способность превращений.
Одно из названий, знаменующих волшебные чары, кудеса в Новгородской губернии, служит для обозначения обрядового ряжения, скручивания в мохнатые шкуры: кудес – замаскированный человек (кудесник, кудесница), кудесниться – маскироваться[623]; сравни: лат. larvo – околдовать, обворожить и larva (нем. larve) – личина, маска, привидение; боги, духи, вещие люди и сильномогучие богатыри (представители стихийных сил природы, низведенные с течением времени на степень народных героев) превращаются в различные образы, надпевая на себя шапку-невидимку, то есть окутываясь облаком[624].
Согласно с демоническим характером колдунов, одно из главнейших их превращений есть превращение в волка, ибо этот хищный, лукавый зверь выступает в старинных мифах как воплощение мрачных туч, разрушительных бурь и зимней стужи, как демон, пожирающий небесных коров (дождевые облака), и чрез то наводящий на землю неурожай и мор. Рядясь в волчьи шкуры, колдуны рыщут голодными, жадными волками и получают название вовкулаков. Славянская Кормчая книга сохранила драгоценное указание, что в этих оборотнях народ видел некогда стихийных духов, нагоняющих на горизонт темные тучи, а не простых смертных: «облакыгонештеи от селян влкодлаци нарицаються», что совпадает с вышеприведенным названием ведунов и чародеев облакопрогонниками.
Волкодлак (малоросс. вовкулак, вовкун, белорус. вавкалак, польск. wilkołak, wilkolek, чеш. wlkodlak, серб. вукодлак, далм. valtudluk, рагуз. vukolak, транс. vacodlac; у болгар и словаков удержалась более древняя форма: vrkodlak; у леттов wilkats от wilks – lupus) – слово сложное: из волк, санскр. vrka и длака (dlak) – шерсть, руно, клок волос – и означает существо, покрытое волчьей шерстью или шкурою. Предания о волках-оборотнях известны у всех индоевропейских народов и тем ясно указывают на свое незапамятно давнее происхождение. У немцев вовкулак – verwolf (англосакс. verevulf, англ. werewolf, гот. vairavulfs), то есть mannwolf, волко-люд, греч. λυχάυυρωπος; первая часть слова ver = гот. vairs, англосакс. ver, лат. vir – муж, человек. Замечательно, что в Митилене и на прибрежьях Малой Азии греки до настоящего времени называют волчьих оборотней именем, буквально тождественным с нашим вовкулаком: βρύχολας, и самые сказания о них существенно ничем не отличаются от преданий славянских[625].
Древнейшее свидетельство о вовкулаках находим у Геродота[626], который упоминает, что нуры, или невры (народ, признаваемый Шафариком за славянское племя), почитались у греков и скифов чародеями и что про них рассказывали, будто бы каждый из невров единожды в году обращается на несколько дней в волка, а потом снова принимает свой человеческий облик[627]. Время такого превращения, вероятно, совпадало с колядским праздником, когда на Лысой горе гуляют ведуны и ведьмы вместе с нечистыми духами и оборотнями, а в деревнях и селах бегают по улицам ряженые.
Сербы утверждают, что вукодлаки преимущественно показываются в зимнюю пору «од Божића до Спасова дне»[628]. У поляков встречаем поверье, что оборотни превращаются в волков два раза в год: на Коляду и Иванову ночь, – следовательно, в те же сроки, в которые бывают главные ведовские сборища. Жители Митилена и прибрежьев Малой Азии особенно опасаются вовкулаков на рождественские Святки и в Страстную неделю, то есть при повороте солнца на лето и при начале весны[629].
Любопытны славянские предания о волчьем пастыре: под этим именем разумеется владыка бурных гроз, которому подвластны небесные волки, следующие за ним большими стаями и в дикой (грозовой) охоте заменяющие собою гончих псов. В германской мифологии это – Один, в услугах которого состоят два славные волка; на Руси волчьим пастырем считается Егорий Храбрый, наследовавший подвиги и заботы древнего громовника. Позабыв о мифических волках-тучах, народ отдал ему во власть волков обыкновенных, лесных. Так как бог-громовник является очам смертных в облачном одеянии, то создалось представление, что он сам рядится в мохнатую шкуру волка, принимает на себя образ этого зверя и становится вовкулаком.
В Белоруссии роль волчьего пастыря возлагается на мифического властелина лесов – Полисуна, которого народная фантазия изображает мохнатым и с козлиными ногами; древнечешский лексикон Вацерада толкует слово vikodlak – fannus, а в Далмации vakudluk означает великана, каковые данные указывают на связь волчьего пастыря с исполинским диким охотником, который во время бурной грозы гонится, в сопровождении лающих собак, за лесными нимфами[630]. По хорутанским преданиям, vučji pastir выезжает верхом на волке, имея в руках длинный бич, или шествует впереди многочисленной стаи волков и усмиряет их дубинкою (громовою палицею). Он то показывается в виде старого деда, то сам превращается в волка, рыщет по лесам хищным зверем и нападает на деревенские стада. Народные приповедки рассказывают, как этот оборотень, останавливаясь под тенистым деревом, превращается из зверя в старца, собирает вокруг себя волков, кормит их[631] и каждому определяет его добычу: одному волку приказывает зарезать корову, другому заесть овцу, свинью или жеребенка, третьему растерзать человека и так далее. Кого назначит он в жертву волка, тот, несмотря на все предосторожности, уже не избегнет своей судьбы: в урочный час зверь настигнет и пожрет его.
Чтобы охранить стадо от хищничества волков, крестьяне приносят в дар их пастырю молоко[632].
У французов ходят рассказы о волчьих вожатых – вещих людях, обладающих тайною силою покорять волков, которые ласкаются к ним, как смирные собаки[633]. По русским поверьям, вовкулаки бывают двух родов: это или колдуны, принимающие звериный образ, или простые люди, превращенные в волков чарами колдовства.
Поделиться книгой: