Том четвертый. [Произведения]

— Madame, — сказал он, грациозно округлив руки и делая шляпой очень приятное движение, — j’ai l’honneur de me presenter… Jean de Wologchanine.[15]

— Садитесь, пожалуйста, — отвечала Анна Казимировна, которая хотя и знала французский язык, но не любила на нем изъясняться.

— Vous devez vous ennuyer ici, madame?[16] — начал опять Вологжанин, играя шляпой и вытянув ноги, обутые в лаковые сапоги, в которых, как в зеркале, отражалась вся его фигура.

— О, конечно, вот прежде мой муж служил в Казани… божественная Казань!

— Mais j’espére que vous vous promenez, madame?[17]

— Иногда… да, вот в Казани мы каждый день, каждый день прогуливались! Представьте себе, там есть русская Швейцария — это восхитительно! Там есть тоже и немецкая Швейцария — ну, там, конечно, никто из порядочных не бывает…

— J’imagine comme cela doit être ravissant!..[18] — вдруг выдумал Иван Павлыч (фраза эта была сверхштатная, и он не без удовольствия повернулся в кресле, проговорив ее).

— Необыкновенно! божественно!

В это время в комнату вошла девица в панталонцах.

— Моя сестра… Dorothée,[19] — сказала Анна Казимировна. Вологжанин расшаркался.

— Мы здесь ужасно скучаем, — продолжала Анна Казимировна, — ни балов, ни собраний, ничего, ничего… Вы, конечно, танцуете?

— Mais… comment donc, madame![20]

— Здесь, представьте себе, молодые люди даже не танцуют… Вот в Казани… там совсем напротив… там столько молодых людей, что дамы на балах ходят решительно все запыхавшись…

На этот раз Вологжанин не нашелся ничего сказать и только процедил сквозь зубы по-русски «сс» и покачал головой. Наступила минута общего молчания, одна из тех минут, во время которых, как уверяют в Крутогорске, непременно где-нибудь дурак рождается.

— J’espère, madame,[21] — сказал Иван Павлыч, вставая и раскланиваясь, причем не преминул грациозно помахать шляпой, — j’espere que vous voudrez bien m’accorder votre bienveillance…[22]

— Очень рада, приходите к нам сегодня обедать…

Первый визит кончился.

— К Размановским! — крикнул Иван Павлыч, садясь на дрожки, и подумал: — А недурна, черт возьми, эта… в панталонцах! только в карманах, должно быть, свист ужаснейший!.. нет, не нашего это поля ягода!

Алексея Дмитрича Размановского нет дома: подобно Мугришникову, он проводит утро на каторге; но Марья Ивановна не только не тяготится этим отсутствием, но даже отчасти ему рада, потому что Алексей Дмитрич может иногда сказать глупость и испортить все дело. Она еще накануне проведала о намерении Ивана Павлыча делать визиты и, облачившись в шелковое глясе, поднесенное ей, в презент, с заднего крыльца, строителем богоугодных заведений, с утра уселась в гостиной на диван, окруженная своими цыпочками: Agrippine, Aglaé и Cléopâtre.[23] На столе разложено несколько фарфоровых куколок, потому что цыпочки, по малолетствию своему, еще любят от времени до времени предаваться невинным удовольствиям; сверх того, у каждой цыпочки на руках работа: у Agrippine английское шитье, у Aglaé начатая подушка, Cléopâtre предпочитает работать крючком. Но вот Марья Ивановна уже различила ястребиным своим оком показывающуюся вдали извозчичью пару, и через несколько секунд ясно послышалось в передней: «Дома-с, пожалуйте!» Cléopâtre и Aglaé в одно мгновение бросили работу в сторону и взялись за куколки, a Agrippine, как старшая, продолжала работать.

— Как же мы его назовем, Aglaé? — спросила Клеопатра, вертя в руках фарфорового пастушка.

— Я думаю назвать его Anténor, — отвечала Aglaé.

— Ах нет! лучше назвать его Jean! Jean — c’est si joli![24] Ты, Jean, будешь у меня жолишка!

— Ну, полноте же, цыпочки! — прерывает Марья Ивановна, — будет вам играть!

— Ах, maman! когда же нам и поиграть, как не теперь! — отвечает Aglaé.

— Мамасецка! цудная! бозественная! позволь нам поиграть! мы еще дети! — пищит Клеопатра.

В это время Иван Павлыч, соскучив ожидать в зале, кашляет.

— Ах, кажется, тут кто-то есть! Мамаша! это разбойники! — кричит Клеопатра, — мамасецка! голубушка! защити меня!

— Agrippine, посмотри, кто там?

Является Вологжанин и, грациозно округлив руки, подлетает к Марье Ивановне.

— Madame, — говорит он, делая приятный жест шляпой, — j’ai l’honneur de me présenter… Jean de Wologchanine.[25]

— Ax, очень приятно! — отвечает Марья Ивановна, улыбаясь своими тонкими губами и прискакивая на диване, — а вы нас застали по-семейному…

— Mais… comment donc, madame,[26] — бормочет Иван Павлыч, несколько смутившись, потому что Марья Ивановна пронизывает насквозь своим взором.

— Прошу покорно садиться! это мои дочери… Agrippine, finnissez done de travailler…[27] право, мне так совестно, вы застали нас по-семейному…

— Vous devez vous ennuyer ici, mademoiselle,[28] — говорит Иван Павлыч, играя шляпой и вытянув ноги.

— Mais non![29] — отвечает Агриппина чуть слышно.

— Répondez-donc, ma chère![30] — вступается Марья Ивановна. — Она, мсьё Вологжанин, у меня такая робкая… я истинно счастливая мать, мсьё Вологжанин!

У Марьи Ивановны показываются в глазах слезы, а нос наливается кровью; Иван Павлыч не знает, что сказать, потому что подобной сцены он не предвидел.

— Mais… comment donc, — бормочет он неявственно.

— А вы будете, мсьё, с нами в куколки играть? — спрашивает Клеопатра.

— Ах, ma chère! — восклицает Марья Ивановна и смеется тем попечительным материнским смехом, от которого пробегает мороз по коже у холостых людей, — вы ее извините, мсьё, она у меня институтка!

Следует несколько минут молчания.

— Mais j’espere que vous vous promenez, mademoiselle?[31] — обращается наконец Иван Павлыч к Агриппине.

— Mais oui![32] — отвечает Агриппина.

— У нас есть восхитительные виды! — говорит Марья Ивановна, — настоящая Саксония!

— J’imagine comme cela doit être ravissant![33]

— Необыкновенно! мы часто ездим кататься — j’espère que vous serez des nôtres?[34]

— Здешние кавалеры такие все противные! — снова пищит Клеопатра.

— Ах, ma chère, можно ли так говорить! она у меня такая наивная!

— Вы к нам приезжайте! нам без вас будет скучно! — продолжает Клеопатра.

— Ах, Клеопатренька! можно ли быть такой откровенной! — строго замечает Марья Ивановна.

Но Иван Павлыч очень доволен; он даже потихоньку хихикает при каждой новой выходке Клеопатры. Марья Ивановна замечает это и хочет сразу завладеть женихом.

— Vous n’avez pas l’idée comme les messieurs d’ici sont mal élevés,[35] — говорит она, обращаясь к Вологжанину.

— Vraiment?[36]

— О, ужасно!

— Представьте себе, мсьё Разбитной свищет, когда танцует! — восклицает Aglaé.

— Dites moi, je vous prie![37]

— А мсьё Семионович танцует-танцует — и вдруг посреди зала бросит даму и так-таки прямо ей и говорит: надоела!

— Mais… c’est incroyable![38]

— Et pourtant c’est vrai![39] — задумчиво и серьезно отвечает Марья Ивановна, — pauvres enfants![40]

— J’espère, madame, — говорит Иван Павлыч, раскланиваясь и помахивая шляпой, — j’espère que vous voudrez bien m’accorder votre bienveillance…[41]

— Очень рада… у нас понедельники… on danse chez nous!..[42] а впрочем, мы почти всякий вечер дома.

— Приезжайте к нам! нам без вас будет скучно! — пристает Клеопатра.

Второй визит кончился.

— К Порфирьевым! — кричит Вологжанин, усаживаясь на дрожки.

«А Клеопатра милая! — думает он дорогой, — и если старуха не поскупится, можно будет у этой пристани и якорь кинуть! Да и мать, кажется, тово… препопечительная… славное будет житье! будут тебя тут и кормить, и чесать, и умывать— просто как сыр в масле!»

— Ах, мамаша, какой он душка! — сочувственно восклицает Клеопатра, немедленно по удалении Ивана Павлыча.

Порфирий Петрович был дома, когда приехал к нему Во-логжании. Он в это время заперся в своем кабинете и считал деньги, что с малолетства составляло его любимое развлечение. Однако ж стук подъехавшего экипажа вывел его из временного оцепенения. Порфирий Петрович поспешил спрятать деньги, причем покраснел как рак, два раза крякнул и собственноручно отворил Ивану Павлычу дверь.

— Имею честь рекомендоваться — Вологжанин! — сказал Иван Павлыч, расшаркиваясь еще в передней.

— Слышал-с, слышал-с! очень рад! — проговорил Порфирий Петрович, приятно улыбаясь, — на службу к нам?

— Да-с; то есть, желал бы…

— Что ж, очень приятно! милости просим в гостиную.

В гостиную ход был через зал, а в зале репетировала на фортепьянах урок Феоктиста Порфирьевна, девица лет восьм-надцати, старшая дочь хозяина, и вместе с тем весьма интересная толстушечка. У Ивана Павлыча, как у человека с побуждениями в высшей степени матримониальными, подкосились ноги от одного лишь взгляда на существо различного с ним пола.

«Что ж этот скверный хлап меня уверял, что она каверзная, — подумал он про себя, — напротив того, она скорее кубышечка!»

— Моя старшая дочь, Феоктиста! — сказал между тем Парфирьев.

Феоктиста Порфирьевна встала, присела и хотела куда-то бежать.

— Позови мамашу, — сказал Порфирий Петрович, — прошу покорно в гостиную, — прибавил он, обращаясь к Ивану Павлычу.

Пришли в гостиную и сели, но так как Вологжанин не предвидел такого случая и не приготовился к нему, то весьма естественно, что находился в затруднительном положении относительно приискания сюжета для разговора.

— Так вы к нам? — сказал опять Порфирий Петрович, — что ж, это приятно!

— Мне будет очень лестно… если я удостоюсь, — проговорил кое-как Вологжанин.

— Очень рад! очень рад! у нас просто! люди мы не светские, а с приятными знакомыми провести время готовы.

— Светскость… конечно, — отвечал Вологжанин, — но, с другой стороны, природа имеет неоспоримые преимущества даже перед светскостью…

— Да, нынче многие так говорят… оно и основательно, потому что, коли хотите, что ж такое светскость? один пустой звук, да и тот, можно сказать, не всегда для слуха приятен!

— Это совершенно справедливо, — отвечал Иван Павлыч, — это так справедливо, что даже вот я… кажется, и не стар, и воспитание получил хорошее, и в лучших домах был принят — а надоело, ужасно надоело! Все, знаете, и во сне-то видишь, как бы уединиться!

— И поверьте, что оно к тому идет! — сказал, с своей стороны, Порфирий Петрович, — сначала человек, по легкомыслию своему, от природы постепенно удаляется, а потом и опять к ней же постепенно приближается.

Вошла Софья Григорьевна, супруга Порфирия Петровича, дама довольно приятной наружности и, по-видимому, очень смирная и даже робкая.

— Вот, Софья Григорьевна, новый приятный знакомый, — рекомендовал Порфирьев.

— Очень приятно! вы надолго к нам?

— Не знаю-с; сколько поживется…

— Вот мы, душечка, сейчас с Иваном Павлычем о природе беседовали.

— Ах, мой Порфирий Петрович без ума от природы!

— Если вы сделаете нам честь своим знакомством, то мы иногда ездим всем семейством за город, и тогда…

— Помилуйте, я, с своей стороны, за особую честь почту, — отозвался Вологжанин.

— Иногда у нас по вечерам приятные знакомые в карточки поиграть собираются… вы ведь играете?

— О, как же!

— Ну, очень приятно! мы, знаете, не по большой, а для препровождения времени.

— Это всего лучше… большая игра кровь портит! Вот я про себя скажу: у меня есть в Костромской губернии имение, и имение весьма достаточное, но и тут в большую игру никогда не сажусь.

— Вы, вероятно, уж познакомились с здешним обществом? — спросила Софья Григорьевна.

— Как же-с… генерал Голубовицкий…

— Не правда ли, какой милый человек?

— Преприятный… ну, и Дарья Михайловна…