Я — легионер. Рассказы

Нет, Вела не проведёшь! Так он и поверит, что есть люди, которые могут подать руку терпящему бедствие просто из доброты. Все, кого он встречал на своём пути, всегда думали только о собственной пользе и извлекали выгоду из несчастий других. Виноградник, съеденный гусеницами, соседи купили за полцены. Они знали, что Велу нужны деньги для уплаты ростовщику, что он не может ждать следующего урожая. А остатков смытого Тибром дома Велу так и не удалось найти. Их растащили соседи. И даже тот человек, который посоветовал Велу заняться морской торговлей, действовал по расчёту. Он зарился на остатки имущества Вела, поэтому продал ему втридорога дырявую посудину и направил в воды, где обосновались пираты. Пираты были такими же расенами[6] как Вел, людьми одной с ним крови и языка. Узнав, что у Вела нет денег для выкупа, они приковали его к веслу.

«Этот грек не знает меня, — мучительно думал Вёл. — Но стоит мне заговорить, как он догадается, что я такой же расена, как те пираты. Тогда мне несдобровать».

Но и тут незнакомец успокоил Вела.

— Тебе лучше поберечь силы, — сказал он ласково, — расскажешь потом! Да и что говорить? Твоя спина и плечи красноречивы, как свиток. Это пройдёт. Мы поднимали на, ноги и не таких. У нас на Липарах бьют из камней горячие ключи. Их пар целебен. Раны затягиваются на глазах.

Так Вел узнал, что его спасители с Липар. Он слышал кое-что об этих островах от грека-горшечника. Грек крутил деревянное колесо и в такт его вращению напевал. Наверное, это помогало ему в работе, так же как тягучая песня помогает гребцам. Вел, тогда ещё мальчик, наблюдал, как из бесформенного куска глины на вертящемся круге возникают амфоры, килики, фиалы, и прислушивался к греческим напевам. Это были самые невероятные и лживые истории об одноглазых великанах, швыряющихся скалами, волшебницах, превращающих моряков в свиней, волшебниках, — набивающих мешки буйными ветрами.[7] Вел поинтересовался, кто сочинил эти небылицы. Узнав, что их автор слепой певец Гомер, Вел нисколько не удивился. «Я так и думал, — сказал он горшечнику, — только слепец может описывать то, что не видно зрячим». Грек рассвирепел. Остановив круг, он стал доказывать, что Гомер никогда не ошибался, что у Гомера не было света в глазах, но боги наделили его внутренним зрением, которому доступны любые глубины. Тогда-то горшечник и вспомнил о Липарах. Рассказывая о ветрах, запрятанных в мешок, Гомер будто бы имел в виду огнедышащие горы на этих островах. По тому, куда направлено пламя, мореход может судить, в какую сторону дует ветер и надо ли опасаться бурь. Объяснение это показалось Велу невероятным, но он не стал спорить с горшечником, памятуя совет покойного отца — с одержимым не спорят.

Так впервые Вел услышал о Липарах. А теперь он их увидит, если только бородач не обманывает.

— Я тебя сам лечить буду, — продолжал словоохотливый грек. — Лучше меня на Липарах лекаря нет. Заболеет кто — прямо ко мне ведут: «Помоги, Архидам!» Я и отстой из трав варю. От червей средство знаю и от гусениц.

— А у меня в винограднике гусеницы завелись, — вспомнил Вел.

— Следовало масличный отстой заготовить, — деловито заметил бородач, — варить его на медленном огне вместе с серой и земляной смолой. Когда загустеет, с огня снять. Дать остыть. Смажь этой смесью верхушки лозы — забудешь о гусеницах![8]

Вел искоса взглянул на своего собеседника. Кто же он? Моряк? Лекарь? Виноградарь? Или, может быть, просто болтун, как тот горшечник?

— Люблю я землю, — продолжал бородач — Век бы на ней сидел. Не пойму я тех, кому море нравится. Вот брат у меня есть, рыбак. Стоит ему о море заговорить — не остановишь! Всё ему по душе. И волна! И ветер! Он даже для бури добрые слова находит. А я жду не дождусь, когда срок придёт.

Поймав недоуменный взгляд Вела, бородач сказал:

— Да ты не тревожься. Завтра мой срок. Завтра. И я тебя с собой возьму. Год назад мы двоих спасли. Буря их корабль разбила. Как они нас только ни упрашивали на берег высадить. Сулили золотые горы. Пришлось им срока дождаться. У нас насчёт этого строго. А ты везучий! Прямо к сроку попал!

По хлопанью парусов Вел понял, что ветер усилился. Корабль мчался, как подгоняемый плетью конь, мачта дрожала. Велу предложили перейти в каюту. Бородач уступил ему своё ложе. Вместе с другими матросами он провёл всю ночь в борьбе с морем.

Только на заре ветер утих. Вел, ещё шатаясь от слабости, поднялся на палубу. Утреннее море было спокойным. Слева по борту открылся выдающийся в море мыс. Он был совершенно белым. Только у самого берега волны размыли чёрную полосу. За мысом открылась обширная гавань, имевшая форму лигурийского лука. В том месте, где на лук накладывают стрелу, белели домики. Когда до них оставалось не более двух стадиев,[9] Архидам встал у кормового весла. Корабль слушался его, как живое существо. Можно было только восхищаться, с какой ловкостью он провёл своё судно между выходящими из воды скалами.

Приближение кораблей было замечено. К берегу бежали люди, размахивая руками.

«Вот они, Липары! — думал Вел. — Здесь такие же люди, как всюду. Такие же чувства! Наверное, это жены, отцы матери, дети моряков. Они проводили все эти дни в тревоге, ожидая близких».

В толпе встречавших выделялся человек в пурпурном плаще. Он что-то кричал матросам, прикреплявшим корабельные канаты к сваям. А когда с борта спустили лестницу, стал рядом и каждому сходящему вниз пожимал руку. С Архидамом он беседовал дольше, чем с другими. Видимо, кормчий рассказал ему о потоплении пиратского корабля и спасении Вела.

Во всяком случае, когда Вел спускался на землю, Филипп, так называл незнакомца в пурпурном плаще Архидам, приветствовал Вела с удивительным радушием, словно тот был желанным гостем.

— Кто этот человек? — спросил Вел Архидама, когда они остались одни.

— Мой брат Филипп, — с гордостью отвечал Архидам. — Царь!

— Сколько у тебя братьев? — поинтересовался Вел.

— Один. Я о нём рассказывал.

— Тот самый? — воскликнул Вел. — Но он же у тебя: рыбак.

— Вот и избрали его царём. Почему виноградарь может быть царём, а рыбак нет?

— А кто эти люди? — спросил Вел. — Тоже рыбаки?

— Да нет! Они пахари и виноградари. Наши сменщики!

Только теперь Вел начал понимать казавшиеся ему странными слова бородача о сроке, любви к земле и прочем. Оказывается, здесь люди обрабатывают землю и плавают на кораблях по очереди.

«Наверное, — подумал Вел, — остающиеся следят за участками тех, кто в море. А может быть, всё делают рабы?»

Архидам и Вел шли улицей, образованной рядами одноэтажных домиков с черепичными крышами. Домики были похожи на жилища ремесленников где-нибудь на окраине его родного города. Ни один из них не выделялся величиной или богатством. Велу бросилось в глаза, что дома не отделялись заборами друг от друга. Вел вспомнил закон своей страны, предписывавший срубать ветки плодовых деревьев, если они перевешиваются через забор соседа. А здесь деревья росли всюду. В их тени играли дети.

За последним домом начиналась равнина. Постепенно возвышаясь, она переходила в гору. У её подножия темнел, лес. Вершина была голой, в расщелинах и изломах, издали напоминающих глубокие морщины на лице старца. Над горою висело облако пепельно-серого цвета.

— Вот он, виноградник! — с гордостью произнёс Архидам, протягивая руку по направлению к горе. — А по ту сторону — пашня. Пшеницу уже скосили. А виноград нам убрать придётся.

— А чей это виноградник и пашня? — удивлённо спросил Вел.

Трудно было представить, что это всё принадлежит одному человеку. И в то же время Архидам не был похож на издольщика.

— Как чей? — ещё более изумился Архидам. — Наш. И пашня паша. Земля у нас общая.

— А как вы урожай делите?

— Мы не делим урожая, — отвечал Архидам. — Мы его храним в кладовых и выдаём на кухню по надобности. Царь у нас за этим следит. Женщины ему помогают.

— Значит, и хозяйство у вас общее?

— Общее. Помню, как те двое, которых мы спасли, удивлялись нашим порядкам. Всё им не верилось, что можно так жить. «Ведь одному, — говорили они, — надо больше, другому меньше!» Как раз в тот год у нас пшеница не уродилась и хлеба было мало. Мы им тоже по лепёшке на обед выдавали, как всем. Не понравилось им это. Многое им у нас и нравилось. У себя на родине, в Карфагене, им рабы прислуживали. А у нас рабов нет. Так и уехали. Да мы их и не задерживали. Злые они люди и жадные!

Так, беседуя, они вышли к раскидистому дубу. Под тенью его ветвей был стол, накрытый грубым полотном. Поодаль дымил очаг. Из бурлящего котла распространялся дразнящий запах.

— Уха! — определил Архидам. — Вчера Филипп в море выходил. Когда оно бурным становится, мы больше мясо едим. Наши пастбища вон на тех островах. — Он протянул руку: — Это Эрикусса и Феникусса. А самый крайний остров — Эвоним. Ближе к нам Фермесса и Стронгила. Они полны подземного огня.

— Да ты уморишь гостя своими рассказами, отец! — послышался звонкий голос.

Вел обернулся. Перед ним стояла девушка лет двадцати. Волосы, собранные в пучок, оставляли открытым высокий лоб. Черты лица были правильные. Губы напоминали яркий цветок.

— Сейчас, Лариса! Сейчас! — отозвался Архидам. — Я знаю что ты не любишь нашей стариковской болтовни. Но ведь Велу интересно всё знать.

— Какое странное имя — Вел, — сказала девушка. — Короткое и звучное.

— Моё полное имя Вел Сатиес, — ответил Вёл. — Я расена. Римляне называют мой народ этрусками, а вы, греки, тирренами.

Девушка испуганно отшатнулась.

— Пират! Пират! — закричала она.

— Какой он пират, — добродушно сказал Архидам. — Он на пиратском корабле гребцом был. Видела бы ты, как они его разукрасили.

— Ты был гребцом? — участливо спросила Лариса. — Тебя приковали цепью и били? А я думала, что все тиррены — пираты.

— Это ты гостя уморишь! — сказал Архидам. — Видишь, как он на стол поглядывает.

Прежде чем сесть за стол, мужчины и женщины опустились на колени и, протянув руки по направлению к Фермессе, сказали хором:

— Будь милостив, Гефест![10]

За столом Вел оказался рядом с Ларисой. Он всё время ощущал на себе её напряжённый взгляд. Видно, девушка что-то хотела спросить, но не решалась.

— Красивая у тебя дочь, — сказал Вел Архидаму.

— Нет у меня дочери, — угрюмо бросил Архидам, — а сын, Килон, в плену. В тот день, когда мы карфагенян спасли, на нас тиррены налетели. С тех пор о Килоне не слышно. Лариса ждёт Килона.

Вел вспомнил, что не раз у себя на родине видел рабов — греков. Он испытывал к ним неприязнь не только потому, что они чужеземцы. Это были рабы богачей, обрабатывавшие их поля и виноградники. Крестьянам приходилось работать не покладая рук, и всё равно зерно, вино, оливковое масло, вывозимые на продажу богачами, были дешевле, чем у крестьян. Крестьяне разорялись, продавали свои участки, искали счастье в городе, пускались в море, шли на всё, чтобы прокормить свои семьи.

Каждый день приносил Велу новые неожиданности. Весь строй жизни островитян настолько отличался от привычных Велу порядков, что он то и дело попадал впросак. Островитяне пожимали плечами, когда он их спрашивал, сколько стоит та или иная вещь. У лодок, сетей не было цены. Каждый мог ими пользоваться. Гончар лепил и обжигал посуду. Любой мог прийти в мастерскую и взять сколько нужно.

Прошёл месяц, может быть, самый счастливый в жизни Вела. Зажили раны на спине. Горячие ключи и отвар из трав сотворили чудо. Вел стал совсем другим человеком, мужественным и красивым. Он как бы выпрямился.

И всё же Вел не мог ко многому привыкнуть. Его продолжало удивлять редкое радушие липарцев. Ему трудно было понять, почему так приветлива и добра к нему Лариса. «Наверное, — думал он, — девушка надеется, что у себя на родине я выкуплю её жениха. А другие женщины? Почему они приводят ко мне своих детей и просят, чтобы я взглянул на них? Может быть, в моём взгляде они ощущают неведомую мне самому силу?»

А однажды Вел невольно подслушал разговор Архидама с Ларисой.

— Дай Приносящему Счастье этот хитон! — сказала Лариса.

— У него есть хитон, — ответил Архидам.

— Этот я сшила сама, — настаивала девушка, — он плотнее, а сейчас сильные ветры…

Вел решил поговорить с Архидамом.

— За кого вы меня принимаете? — спросил он. — Почему женщины приносят ко мне детей? Почему мужчины оберегают меня, словно я вылеплен из глины?

— Видишь ли, — замялся Архидам, — это тебе будет трудно понять. Ты ведь не жил во владениях Гефеста. Ты не слышал ударов его молота. Не видел пламени, копоти и дыма его подземной кузницы. А нас никогда не оставляет страх перед гневом Гефеста. Мы связываем гнев или милость Гефеста не только с полётом птиц или блеском молнии, но и с появлением чужеземцев. Знаешь, как только ты высадился на берег, перестала трястись земля. Мы собрали хороший урожай. Дети наши не болеют, как прежде.

— Ты хочешь сказать, что я принёс вам удачу! — воскликнул Вел.

— Да.

— Милые вы мои! — сказал Вел с дрожью в голосе. — Это я обязан вам всем. Вы не только вернули мне свободу. Вы научили меня верить в людей и в самого себя. Когда я возвращусь на родину, меня не узнают.

Казалось, тень легла на лицо Архидама.

— Ты хочешь нас покинуть? — выдохнул он.

— Я не могу поступить иначе, — отвечал Вел. — И мой народ достоин лучшей доли. И он мечтает о справедливых порядках.

Вел обернулся. Над Фермессой поднималось пламя. Оно напоминало огненный парус, раздуваемый ветром.

— Ещё в юности я слышал о ваших островах, — сказал Вел после долгой паузы. — Я смеялся над басней об Эоле, спрятавшем в мешок ветры. Но теперь я понял её смысл. Слепой певец был провидцем. Нельзя давать волю злу. Его надо в кожаный мешок, и подальше от тех, кем движет корысть! Иначе мир обратится вспять, как корабль Одиссея…

* * *

Забудет ли когда-нибудь Вел минуту прощания? Гавань, заполненную людьми? Обращённые к нему лица? Лес взметнувшихся рук?

Женщины молили богов, чтобы его дорога была безопасной. «Прощай, Приносящий Счастье!» — кричали мужчины. Архидам, по обычаю островитян, наклонил над бортом корабля амфору с вином. Багровая струя пролилась в волны. Это была жертва морю.

Вел поднялся на возвышение кормы. Вскинув над головой ладонь, он медленно сжал пальцы в кулак. Наверное, он хотел сказать: «Держитесь за свои порядки, друзья! Вот так держитесь!»

Архидам, снова ставший кормчим, взялся за ручку катка, на котором намотан канат. Со скрипом пополз вверх якорь и повис на борту, словно огромная морская звезда. Вёсла дружно ударили о воду, подняв тучу брызг. Корабль рванулся вперёд.

Архидам с помощью матросов установил в гнезде мачту, закрепил её канатами с двух сторон, поднял к рее парус. Он тотчас же надулся ветром.

Вел стоял на корме и увлажнёнными глазами провожал удаляющийся берег. Сначала стали неразличимы лица, потом фигуры. Дома превратились в едва заметные точки. Только вершина горы с шапкой дыма была видна долго-долго.

«Удастся ли обитателям этого клочка земли удержать свои справедливые порядки? — думал Вел. — Или мир корысти и насилия зальёт их волнами, испепелит огненными потоками?»

За кормой тянулся белый след, словно кто-то невидимый бежал по зелёному лугу.

Обезьянка

Пулена долго не мог понять, чем он разгневал жреца Толумену. Ведь он посещал храм Уни Владычицы[11] не реже, чем соседи, и приносил жертвы, насколько ему позволяли скромные средства. Родители, которых в один день унесла чума или ещё какая-то болезнь, оставили Пулене дом и небольшой виноградник в горах у Кортоны.[12]

Толумена свирепел с каждым днём и совсем уже открыто бранил Пулену, называя его лентяем и бродягой, словно сам в его годы только и делал, что возносил молитвы богам. Вчера жрец выгнал Пулену из храма, крикнув ему в спину: «Иди прочь, брат áримы!»[13]

Тогда-то Пулене стало ясно, что всему виною арима. Мальчику подарил её чернобородый карфагенский купец, корабль которого разбило бурей. Он и арима добрались до берега на бревне. Карфагенянин называл животное арми, это на его языке значило арима; римляне, которых было немало в Кортоне, называли ариму по-смешному — симиа.

Первое время арима тосковала по своему хозяину и, может быть, по сородичам в лесах Ливии.[14] Она лежала, сжавшись в комок, и по её мордочке катились почти человеческие слёзы. Но вскоре она привыкла к новому дому и полюбила мальчика. Стоило Пулене появиться, как арима бросалась к нему на плечо, обматывая для верности его шею хвостом, мальчик показал ариме нехитрые фокусы, которым принято обучать собак или кошек. Но, кроме того, безо всякого обучения, она забавно подражала людям, передразнивала их. Добрые люди за это на неё не обижались, а только радовались видя, как зверёк старается походить на человека.

Как-то в нундины[15] Пулена отправился на базар, прихватив с собой ариму. В тот день на базаре было много земледельцев, привезших на продажу плоды, овощи и живность! Многие видели ариму впервые. Они гурьбой ходили за Пулене. Чтобы ещё больше рассмешить этих людей, мальчик как бы невзначай попросил:

— А ну-ка, дружок, покажи, как сердится сборщик податей, когда закрывают дверь перед его носом.

Арима повернулась, неуклюже почесала лапой за ухом и скорчила такую рожу, что толпа покатилась со смеху. От улыбки не удержался даже угрюмый смотритель базара по прозвищу «Не дам промаха». О нём в шутку говорили, что он последний раз смеялся при царе Миносе.[16]

Может быть, Толумена был в это время в толпе и услыхал, как народ потешается над сборщиком податей, или он связал веселье и смех с тем, что в тот день храм Уни был пуст так же, как медная шкатулка для даяний. Во всяком случае, именно с этого дня он невзлюбил Пулену и его «богомерзкую тварь». Ненависть его распространилась на весь квартал, в котором обитали ремесленники. Они заметили, что жрец старательно обходил их жилища во время праздничных церемоний. А в сторону дома Пулены он демонстративно плевал.

— Да продай ты свою образину, — советовали соседи. — Зачем она тебе?

Другой на месте. Пулены так бы и сделал, чтобы не ожесточать могущественного жреца, но Пулена был молод и поэтому смел и упрям. К тому же он всё более и более привязывался к ариме: кроме неё, у него не было никого.

— А что ему сделала арима? — объяснял мальчик. — Укусила ли его, как пёс? Пробралась ли в погреб, как кошка? В храм я её не вожу. А то, что на базаре от неё много хохоту, так это правда. Но что в этом плохого? Надо же людям когда-нибудь посмеяться. Ведь недаром в народе говорят: «Тот другим помеха, кто не любит смеха».

Соседи покачивали головами. Нельзя было понять, одобряют они Пулену или осуждают его, а толстый, как боров мясник по прозвищу Пузан бросил угрожающе:

— Боюсь, что тебе будет не до смеха!

Дома их были рядом, так что яблони из сада Пулены свешивали свои ветви во двор Пузана. Ещё при жизни родителей Пулены Пузан подал жалобу в суд и добился, чтобы эти ветки были обрублены, хотя тень от них не могла ему мешать. Просто Пузан был злым, нехорошим человеком. К тому же он был известен как сплетник и наушник. В тот же день он передал жрецу, что Пулена плохо о нём отозвался. Мясник зарился на дом и виноградник Пулены и надеялся, что жрец расправится с непокорным мальчиком, и тогда Пузан получит его достояние. Есть же присказка: от дурного соседа в доме все беды!