Маска Ктулху

И даже тогда я не сразу понял, что он имел в виду. Подземные голоса, оказывается, пели вовсе не то, что я думал, а «Ктулху больше не ждет, видя сны»! Теперь вопрос о том, верить в это или нет, уже не стоял, ибо происходившее имело явно нечеловеческие истоки и не допускало иного решения, кроме того, которое было как угодно отдаленно, но так или иначе связано с невероятной мифологией, столь недавно истолкованной мне Туттлом. К тому же, теперь, словно свидетельств осязания и слуха было недостаточно, подвал наполнился странным гнилостным духом, перебиваемым тошнотворно сильным запахом рыбы, — очевидно, вонь сочилась сквозь сам пористый известняк.

Туттл потянул носом почти одновременно со мной, и я с опаской наблюдал, как его черты напряглись от тревоги гораздо сильнее, чем прежде. Какой-то миг он лежал спокойно; потом тихо поднялся, взял свечу и, ни слова не говоря, на цыпочках пошел прочь из подвала, поманив меня за собой.

Только когда мы снова оказались наверху, он осмелился заговорить:

— Они ближе, чем я думал, — задумчиво произнес он.

— Это Хастур? — нервно спросил я. Но он покачал головой:

— Это не может быть он, поскольку проход внизу ведет только к морю, и часть его, без сомнения, затоплена. Следовательно, это может быть лишь одно из Существ Воды — из тех, что спаслись там после того, как торпеды уничтожили Дьявольский Риф под Иннсмутом, которого все боятся. Это может быть сам Ктулху или те, кто служит ему, как Ми-Го служат в твердынях льда, а люди Тчо-Тчо — на тайных плоскогорьях Азии.

Поскольку спать все равно было невозможно, мы уселись в библиотеке, и Туттл нараспев стал рассказывать о тех странных вещах, на которые он наткнулся в старинных книгах, некогда принадлежавших его дядюшке. Мы сидели и ждали зари, а он говорил о кошмарном Плоскогорье Ленг, о Черном Лесном Козле и Тысяче Младых, об Азатоте и Ньярлатотепе, Могучем Посланнике, который бродит по звездным пространствам в обличье человека, об ужасном и дьявольском Желтом Знаке, о легендарных башнях таинственной Каркозы, где обитают призраки, о страшном Ллойгоре и ненавистном Жхаре, о Снежной Твари Итакве, о Чогнаре Фогне и Н'гха-Ктуне, о неведомом Кадате и Грибах Юггота, — так говорил он, час за часом, а звуки снизу не прекращались, и я слушал, объятый смертельным ужасом. Однако страхи мои были преждевременны: с утренней зарей звезды поблекли, а возмущения внизу постепенно замерли, затихли, удалились куда-то на восток, в сторону океанских глубин, и я, в конце концов, ушел к себе в комнату. Мне не терпелось поскорее одеться и покинуть этот дом.

IV

Прошло чуть больше месяца, и я снова ехал через Аркхэм в дом Туттла: Пол прислал мне срочную открытку, где его дрожащей рукой было нацарапано лишь одно слово: «Приезжайте!» Если бы он даже и не написал мне, я бы все равно счел своим долгом вернуться в старый особняк на Эйлзбери-Роуд, несмотря на отвращение к потрясающим душу исследованиям Туттла и на мой собственный страх, который, насколько я теперь чувствовал, еще более обострился. И все же я, как мог, откладывал эту поездку с тех пор, как окончательно решил, что мне следует попробовать и убедить Туттла отказаться от дальнейших изысканий в области этой потусторонней мифологии, — то есть, до того дня, когда я получил его открытку. Утром в «Транскрипте» я прочел невнятное сообщение из Аркхэма; я бы и вовсе его не заметил, если бы не маленький заголовок, привлекший мой взор: «Бесчинство на Аркхэмском кладбище». И под ним: «Взломан склеп Туттлов». Само сообщение было кратким и мало что добавляло к заголовку:

«Как было обнаружено сегодня утром, вандалы взломали и частично разгромили семейный склеп Туттлов на Аркхэмском городском кладбище. Одна стена уничтожена практически полностью и восстановлению не подлежит. Сами саркофаги также потревожены. Сообщается, что пропал саркофаг покойного Амоса Туттла, но официального подтверждения к часу выхода этого номера в свет мы не имеем».

Сразу же по прочтении этой смутной информации, меня охватило сильнейшее беспокойство, источника которого я не мог определить. Однако я сразу почувствовал, что акт вандализма, совершенный в склепе, — далеко не обычное преступление; и я не мог не связать его в уме с происшествиями в старом доме Туттлов. Поэтому я решился ехать в Аркхэм немедленно и встретиться с Полом Туттлом прежде, чем почтальон принес его открытку. Краткое послание встревожило меня еще сильнее, если встревожить меня сильнее было вообще возможно, и в то же время убедило в том, чего я страшился, — что между вандализмом на кладбище и подземными хождениями под особняком на Эйлзбери-Роуд существовала какая-то отвратительная связь. Однако я чувствовал в себе глубочайшее нежелание покидать Бостон: меня не оставлял неощутимый страх невидимой опасности, грозившей из неведомого источника. Но долг, тем не менее, перевесил мои опасения, и я отправился в путь, как бы сильно он ни пугал меня.

Я прибыл в Аркхэм днем и сразу же отправился на кладбище, исполняя функции поверенного в делах, что бы удостовериться в размерах нанесенного ущерба. У склепа поставили полицейский пост, но мне было позволено осмотреть участок, как только моя личность была установлена. Как я обнаружил, газетное сообщение поразительно не соответствовало истине, ибо от склепа Туттлов остались практически одни руины, саркофаги стояли незащищенными от солнечного тепла, а некоторые из них были вообще разбиты так, что обнажились бренные кости, содержавшиеся внутри. Хотя гроб Амоса Туттла и впрямь исчез в ночи, днем его нашли в открытом поле примерно в двух милях к востоку от Аркхэма. Он лежал слишком далеко от дорог, чтобы его можно было туда как-либо привезти. Его появление в том месте было еще более таинственным, чем казалось, когда гроб только нашли: ибо расследование показало, что через поле к нему вели следы — некие громадные углубления в земле, расположенные через широкие интервалы, причем некоторые из этих следов были до сорока футов в диаметре! Похоже было, будто шло какое-то чудовищное по своим размерам существо, хотя, признаюсь, подобная мысль посетила только меня одного. Что касается остальных, то провалы в земле остались для них загадкой, на которую не могли пролить свет даже самые невероятные предположения касательно их происхождения. Отчасти, вероятно, тайна усугублялась благодаря иному поразительному факту, установленному немедленно по нахождении гроба: тела Амоса Туттла в нем не было. Поиски в прилегающей местности никакого результата не дали. Вот это я и узнал от смотрителя кладбища перед тем, как отправиться на Эйлзберb-Роуд. Пока я шел к дому, я запрещал себе размышлять далее об этих невероятных событиях до тех пор, пока не переговорю с Полом Туттлом.

На сей раз на мой стук долго никто не отзывался, и я уже начал было тревожиться, не случилось ли с ним чего-нибудь, когда расслышал за дверью слабое шуршание и сразу следом — приглушенный голос Туттла:

— Кто здесь?

— Хаддон, — отозвался я, и мне показалось, что с той стороны раздался вздох облегчения.

Дверь открылась, и, лишь закрыв ее за собой, я увидел, что в нижнем зале царит ночная тьма, что окно в дальнем его конце плотно занавешено, и что в длинный коридор не падает совершенно никакого света из комнат, которые в него выходят. Я воздержался от вопроса, готового сорваться у меня с языка, и повернулся к Туттлу. Мои глаза не сразу овладели неестественной тьмой: прошло несколько мгновений, прежде чем я смог различить его, и меня поразило будто электрическим током. Туттл изменился. Из высокого прямого человека в расцвете сил он превратился в согбенного грузного старика грубой и слегка отталкивающей наружности, выдававшей возраст, намного превышавший его подлинные года. Первые же его слова наполнили меня острой тревогой:

— Теперь быстро, Хаддон. У нас не очень много времени.

— Что такое? Что случилось,

Он не ответил и повел меня в библиотеку, где тускло горела электрическая свеча.

— Я сложил в этот пакет некоторые из самых ценных книг моего дяди — «Текст Р'Лайха», «Книгу Эйбона», «Пнакотикские Рукописи» и еще кое-что. Они должны быть сегодня же доставлены в библиотеку Мискатоникского Университета вами собственноручно и отныне считаться собственностью библиотеки. А вот здесь — конверт, в который вложены некоторые указания для вас на тот случай, если мне не удастся связаться с вами лично или по телефону. Вы видите, я установил его сразу же после вашего последнего посещения — сегодня до десяти часов вечера. Я полагаю, вы остановились в Льюистон-Хаузе? Так вот, слушайте меня внимательно: если я не позвоню вам туда сегодня до десяти часов, без колебания выполняйте эти инструкции. Я настойчиво советую вам действовать без малейшего промедления, а поскольку вы можете счесть эти указания слишком необычными для того, чтобы сделать все быстро, я уже позвонил судье Уилтону и объяснил, что оставил вам некоторые странные, но жизненно важные инструкции и хочу, чтобы они были исполнены до последней буквы.

— Так что произошло, Пол? — снова спросил я.

На мгновение мне показалось, что сейчас он заговорит свободно, но он лишь покачал головой и ответил:

— Пока еще я всего не знаю. Но уже сейчас могу сказать вам вот что: мы оба — мой дядя и я — совершили чудовищную ошибку. И я боюсь, что теперь слишком поздно ее исправлять. Вы уже знаете об исчезновении тела дяди Амоса? — Я кивнул. — Так вот, оно нашлось.

Я был изумлен, поскольку только что пришел из Аркхэма, и ни о чем подобном мне там не сообщили.

— Невозможно! — воскликнул я. — Его до сих пор ищут.

— А-а, это неважно, — странным тоном ответил он. — Его там нет. Оно здесь — в дальнем конце сада, где его бросили, когда надобность в нем отпала.

При этом он внезапно вскинул голову, и мы оба услышали какое-то шорканье и кряхтенье, доносившиеся откуда-то из дома. Через минуту звуки затихли, и Туттл снова повернулся ко мне.

— Пристанище, — пробормотал он и болезненно хихикнул. — Я уверен, что тоннель был выстроен дядей Амосом. Но это было не то пристанище, что необходимо Хастуру, — хоть оно и служит приспешникам его полубрата, Великого Ктулху.

Почти невероятным мне казалось, что снаружи может сиять солнце, ибо мрак, царивший в комнате, и надвигавшийся ужас, нависший надо мной, объединившись вместе, придавали этому месту ощущение нереальности, чуждой тому миру, из которого я только что пришел, — даже несмотря на кошмар разбитого склепа. Я к тому же чувствовал, что Туттл захвачен почти лихорадочным ожиданием, соединенным с нервозной спешкой; его глаза странно сверкали и казались сильно выпученными на лице, которое тоже слегка изменилось по сравнению с тем, каким я его помнил: губы стали тоньше и жестче, а бородка свалялась до такой степени, что казалась какой-то невероятной коростой. Он еще немного прислушался к тишине, а потом обернулся ко мне:

— Мне самому надо будет здесь задержаться — я еще не кончил минировать это место, а сделать это нужно, — бессвязно подвел он итог, но не успел я и рта раскрыть, чтобы задать ему вопросы, искавшие во мне ответов, как он продолжил: — Я обнаружил, что дом покоится на природном искусственном фундаменте, и там внизу должен быть не только тоннель, но и масса пещерных структур, и я полагаю, что эти пещеры, по большей части, заполнены водой… и, возможно, обитаемы, — добавил он свое зловещее соображение. — Но это, конечно, теперь мало что значит. Я сейчас боюсь не того, что внизу, а того, что придет — и я знаю, что оно придет.

Он опять умолк, чтобы вслушаться в звуки старого дома, и вновь наших ушей достиг смутный отдаленный шум. Я напряг слух и различил какую-то зловещую возню — словно некое существо пыталось открыть запертые двери. Я стремился обнаружить источник этих звуков или угадать его. Сначала мне чудилось, что звук раздается откуда-то изнутри дома, и я почти инстинктивно подумал о чердаке, ибо казалось, что шум доносится сверху. Но через секунду мне стало понятно, что этот звук не может исходить ни из какого места в самом доме, ни из какого-либо места вокруг него. Звук рос откуда-то издалека, из некоей точки в пространства далеко за стенами — шорох и треньканье, которые в моем сознании не ассоциировались ни с одним из узнаваемых материальных звуков — скорее, обозначали собой какое-то неземное присутствие.

Я пристально взглянул на Туттла и увидел, что все его внимание тоже прикопано к чему-то снаружи, поскольку голова его была приподнята, а взор устремлен за пределы сомкнутых стен, и в глазах пылал диковинный восторг — не без примеси страха и странного выражения покорного ожидания.

— Это знак Хастура, — глухо вымолвил он. — Когда сегодня ночью поднимутся Гиады, и по небу пойдет Альдебаран, Он придет. Тот, Другой, тоже будет здесь вместе со своим водяным народом — с расой, дышавшей жабрами с самого начала. — И он захохотал, внезапно, беззвучно, — а потом с полубезумным взглядом в мою сторону добавил — И Ктулху с Хастуром будут сражаться здесь за право владения пристанищем, пока Великий Орион возвышается над горизонтом вместе с Бетельгейзе, где обитают Старшие Боги — они одни лишь могут отвратить злые замыслы адского отродья!

Без сомнения, мое изумление при этих словах ясно проявилось у меня на лине, и, в свою очередь, заставило его понять, какое смятение я испытываю, будучи в шоке от услышанного: выражение его лица вдруг изменилось, взгляд смягчился, он нервно сцепил и расцепил пальцы, и голос его стал более естественным.

— Но, быть может, все это утомляет вас, Хаддон. Я не скажу более ни слова, ибо времени становится все меньше, уже близок вечер, а следом за ним — и ночь. Я прошу вас нисколько не сомневаться касательно выполнения того, что я кратко пометил вот в этой записке. Я поручаю вам исполнить все безоговорочно. Если все будет так, как я этого опасаюсь, то даже эти меры не принесут никакой пользы; если же нет, то я дам вам о себе знать в свое время.

С такими словами он взял пакет с книгами, передал его мне в руки и проводил до дверей, куда я позволил себя довести без малейшего протеста — настолько ошеломлен я был и в немалой степени обескуражен его действиями и самой насыщенной злом атмосферой таящегося в древнем особняке ужаса.

На пороге он чуть-чуть задержался и легко коснулся моей руки: — До свиданья, Хаддон, — произнес он с дружелюбной настойчивостью.

И я оказался на ступеньках крыльца, ослепленный сиянием заходящего солнца, настолько яркого, что я невольно прикрыл глаза и стоял так, пока не смог привыкнуть к его свету, а какая-то припозднившаяся пташка задорно чирикала, сидя на ограде через дорогу, и ее пение приятно отзывалось у меня в ушах, словно оттеняя неправдоподобие того темного страха и стародавнего кошмара, которые остались за дверями.

V

И вот я подхожу к той части моего повествования, в которую пускаюсь с большой неохотой, не только вследствие невероятности того, о чем должен написать, но и потому, что в лучшем случае, это окажется туманным и неуверенным отчетом, полным ни на чем не основанных предположений; хоть и замечательным, но несвязным свидетельством существования раздираемого ужасом зла за пределами времени, зла, древность которого исчисляется многими зонами; существования перворожденных тварей, рыскающих сразу за бледной вуалью той жизни, что нам известна, — ужасного, одушевленного, пережившего самое себя существования в потаенных местах Земли.

Не могу сказать, насколько много узнал Туттл из тех дьявольских книг, которые оставил на мое попечение для передачи в запертые шкафы библиотеки Мискатоникского Университета. Определенно лишь то, что он догадывался о многом, чего не знал, пока не стало слишком поздно; о чем-то другом он собирал намеки, хотя сомнительно, что он в полной мере осознавал величину той задачи, за которую столь бездумно взялся, когда решил узнать, почему Амос Туттл завещал намеренно уничтожить свой дом и книги.

После моего возвращения на древние мостовые Аркхэма одни события следовали за другими с нежелательной быстротой. Я оставил пакет с книгами Туттла у доктора Лланфера в библиотеке и сразу направился к дому судьи Уилтона; мне повезло, и я застал его. Он как раз садился за ужин и пригласил меня присоединиться, что я и сделал, хотя аппетита у меня не было ни к чему, — вся еда вообще казалась отвратительной.

К этому времени все страхи и неощутимые сомнений" прошедшего дня стали тесниться у меня в голове, и Уилтон безошибочно определил, что я нахожусь под необычайным нервным напряжением.

— Странная штука произошла со склепом Туттлов, не правда ли? — проницательно осведомился он, догадавшись о причине моего пребывания в Аркхэме.

— Да, но не более странная, чем то обстоятельство, что тело Амоса Туттла находится в саду его дома, — ответил я.

— В самом деле, — сказал судья без видимой заинтересованности, и его спокойствие помогло мне самому восстановить некоторую долю самоуспокоенности. — Осмелюсь сказать, вы сами только что оттуда и, следовательно, знаете, о чем говорите.

После этого я как можно более кратко поведал ему все, что описал здесь, опустив лишь несколько уж самых невообразимых подробностей, но ни в малой степени не преуспев в развеивании всех его сомнений, хотя судья и был слишком тонким джентльменом для того, чтобы дать мне почувствовать это. Когда я завершил свой рассказ, он некоторое время сидел, погрузившись в глубокомысленное молчание, лишь раз или два взглянув на часы: это подсказало мне, что уже гораздо больше семи. Наконец, он прервал ход своих размышлений и предложил мне позвонить в Льюистон-Хауз и попросить, чтобы все звонки на мое имя переадресовывались на дом судьи Уилтона. Я незамедлительно сделал так, как он предложил, несколько приободрившись оттого, что он склонен воспринимать проблему достаточно серьезно и готов посвятить ей целый вечер.

— Что касается мифологии, — сказал он, как только я вернулся в комнату, — то ею, на самом деле, можно пренебречь как порождением безумного воображения этого араба, Абдула Аль-Хазреда. Я вполне обдуманно говорю "можно пренебречь", но в свете того, что произошло в Иннсмуте, мне бы не хотелось последовательно отстаивать эту точку зрения. Тем не менее, мы сейчас не на совещании суда. Наша немедленная забота — благополучие самого Пола Туттла; я предлагаю сейчас же ознакомиться с инструкциями, которые он вам оставил.

Я тотчас извлек конверт и распечатал его. Внутри лежал один-единственный листок бумаги, на котором были следующие загадочные и зловещие строки:

"Я заминировал дом и участок. Идите немедленно и без задержки к воротам выгона на западе от дома, где в кустарнике справа от дороги, если идти из Аркхэма, я спрятал детонатор. Дядя Амос был прав — это нужно было сделать в самом начале. Если вы меня подведете, Хаддон, то перед лицом Господа подвергнете всю страну такому бедствию, какого еще не знал человек и какого никогда не узнает — если только выживет!"

Какое-то предчувствие истинности грядущего катаклизма, должно быть, начало все-таки проникать в мой ум, когда судья Уилтон откинулся на спинку кресла, вопросительно взглянул на меня, и осведомился:

— Ну и что вы собираетесь сделать?

Я без колебаний ответил: — Выполнить все до последней буквы!

Какое-то мгновение он лишь рассматривал меня и ничего не говорил, а потом, судя по всему, смирился с неизбежным, вздохнул и сурово вымолвил:

— Ну что ж, мы будем ждать десяти часов вместе.

Последнее действие неописуемого кошмара, сгустившегося в доме Туттла, началось незадолго до десяти часов, в самом начале явившись нам настолько обезоруживающим образом, что весь ужас впоследствии оказался вдвойне глубоким и потрясающим. Без пяти минут десять раздался звонок телефона. Судья Уилтон сразу же снял трубку, и даже с того места, где я сидел, была слышна агония в голосе Пола Туттла, выкликавшего мое имя.

Я взял трубку из рук судьи.

— Это Хаддон, — сказал я с хладнокровием, которого вовсе не ощущал. — Что такое, Пол?

— Сделайте это сейчас же! — кричал он. — О Боже, Хаддон — немедленно — пока… не поздно. О Боже — пристанище! Пристанище!.. Вы знаете это место — ворота на выгон… Боже, скорей же!..

А потом произошло то, чего мне вовек не забыть: внезапное, ужасное извращение его голоса — будто сначала его весь смяли в комок, а затем он потонул в жутких, бездонных словах. Ибо звуки, доносившиеся из трубки, были чудовищно нечеловеческими — ужасающая тарабарщина и грубое, злобное блеянье. В этом диком шуме некоторые слова возникали вновь и вновь, и я во всевозрастающем ужасе слушал эту торжествующую страшную белиберду, пока она не затихла где-то вдали:

— Йяа! Йяа! Хастур! Угф! Угф! Йяа Хастур кф'ай-як'вулгтмм, вугтлаглн вулгтмм! Айи! Шуб-Ниггурат!..

Внезапно все смолкло. Я обернулся к судье Уилтону и увидел его искаженные от ужаса черты. Но я смотрел и не видел его — как не видел иного выхода, кроме того, что нужно было сделать. Ибо столь же внезапно, в каком-то внутреннем катаклизме, я осознал то, чего Туттлу не суждено было узнать, пока не стало слишком поздно. В тот же миг я выронил трубку и как был, без шляпы и пальто, выбежал из дому на улицу, слыша, как за спиной у меня растворяется в ночи голос судьи, неистово вызывающего полицию. С невероятной скоростью я мчался из лежавших в тени призрачных улиц заклятого Аркхэма в глубину октябрьской ночи, вдоль по Эйлзбери-Роуд, к воротам выгона и там, на одно лишь короткое мгновенье, пока сирены выли где-то позади, сквозь ветви сада я увидел дом Туттла, очерченный дьявольским пурпурным сияньем, прекрасным, но неземным и ощутимо злобным.

Потом я нажал на ручку детонатора, и с оглушительным ревом старый дом разорвался, и там, где он стоял, взметнулись языки пламени.

Несколько минут я стоял ослепленный, потом постепенно начал понимать, что по дороге к югу от дома подтягивается полиция, и медленно пошел нам навстречу. Так я увидел, что взрыв осуществил то, на что намекал Пол Туттл: своды подземных пещер под зданием рухнули, и теперь вся земля оседала, проваливалась, и вспыхнувшее было пламя шипело и исходило паром, а снизу толчками поднималась вода.

И тогда случилось еще одно — последний неземной ужас, который милостиво стер с лица Земли то, что я увидел: выпирающую из обломков посреди поднимавшихся вод огромную массу протоплазмы; она восставала из озера, образовавшегося там, где раньше стоял дом Туттла, и тварь, которая с нечеловеческим воем бежала к нам через то, что раньше было лужайкой. Потом тварь обернулась к тому, другому существу, и началась титаническая схватка за господство, прерванная лишь ярким взрывом света, который, казалось, снизошел с восточной части неба, подобно вспышке невероятно мощной молнии. Этот гигантский разряд энергии на один ужасный момент обнажил все. Светящиеся отростки, точно молнии, опустились как бы из сердца самого ослепляющего столба света: один опутал ту массу, что виднелась в водах, поднял ее высоко и швырнул вдаль, в сторону моря, а другой подхватил с лужайки второе существо и закинул это темное, уменьшающееся в размерах пятнышко ввысь, в небеса, где оно сгинуло среди вечных звезд! И вот только после этого настала внезапная, абсолютная, космическая тишина, и там, где всего мгновения назад нам явилось это чудо света, теперь была лишь тьма, виднелась линия верхушек деревьев на фоне неба, да низко на востоке блестел глаз Бетельгейзе, пока Орион поднимался выше в осенней ночи.

Какой-то миг я не мог понять, что хуже — хаос предыдущих мгновений или кромешная черная тишина настоящего. Но слабенькие вопли ужаснувшихся людей вернули мне самообладание, и меня осенило, что хоть они-то, по крайней мере, не поняли этого тайного ужаса — последнего, что опаляет сознание и сводит с ума, того, что восстает в темные часы и бродит в бездонных провалах разума. Быть может, они тоже слышали — как это слышал я — тонкий, далекий, свистящий звук, безумное завывание из неизмеримой бездны космического пространства, тот вой, что опадал вместе с ветром, те слова, что стекали по склонам воздуха:

— Текели-ли, текели, текели-ли…

И они, конечно же, видели эту тварь, что, вопя, вышла на нас из тонущих руин, эту искаженную карикатуру на человеческое существо с глазами, совершенно впавшими в массивные складки чешуйчатой плоти, это создание, что раскачивало руками и тянуло их к нам, бескостные, будто щупальца осьминога, — тварь, что визжала голосом Пола Туттла!.

Но все же они не могли знать тайны, которую знал я один, тайны, о которой, наверное, догадался в тени своих предсмертных часов Амос Туттл, — тайны, которую его племянник понял слишком поздно: что пристанищем, которого искал Хастур Неименуемый, пристанищем, которое было обещано Тому, Кто Не Может Быть Назван, был вовсе не тоннель под домом и не сам дом, но тело и душа Амоса Туттла, а поскольку этого не произошло — то живая плоть и бессмертная душа того, кто жил в этом обреченном и проклятом доме на Эйлзбери-Роуд после него.

Козодои в распадке

I

Я вступил во владение домом моего двоюродного брата Абеля Харропа в последний день апреля 1928 года, когда всем уже стало понятно, что сотрудники конторы шерифа в Эйлзбери либо не способны, либо не желают как-либо объяснить его исчезновение; я, следовательно, был полон решимости предпринять собственное расследование. Для меня это скорее было делом принципа, нежели родственных чувств, ибо брат мой всегда был несколько в стороне от остальных членов семьи: еще с ранней юности он имел репутацию человека со странностями и впоследствии никогда не делал попыток ни навещать всех нас, ни приглашать нас к себе. Его непритязательный домишко в отдаленной долине в семи милях от поворота на Эйлзбери, если выезжать из Аркхэма, также не способен был вызывать к себе какого-то особенного интереса у большинства из нас, живших в Бостоне или Портленде. Я хочу, чтобы все это стало понятным, единственно лишь для того, чтобы моему приезду и поселению в этом доме никоим образом не приписывали никаких иных мотивов.

Домик Абеля, как я уже сказал, был весьма непритязателен. Его выстроили так, как обычно строят дома в Новой Англии — большое количество их можно видеть в любой деревушке и здесь, и чуть дальше к югу. Это такое прямоугольное здание в два этажа, с закрытой верандой позади и открытой впереди, чтобы завершить прямоугольник. Открытая веранда некогда была надежно защищена от непогоды раздвижными ширма ми, но теперь все они рассохлись и прохудились, и вся конструкция несла на себе печать запустения. Однако сам деревянный дом оставался достаточно аккуратным: стены покрасили в белый цвет меньше года назад, еще до исчезновения брата, и краска держалась настолько хорошо, что домик казался совсем новым — если не считать веранды. Справа от него находился дровяной сарай, а рядом коптильня. Неподалеку был также открытый колодец с навесом и воротом, к которому на цепи было подвешено ведро. Слева от дома располагались более удобная водоразборная колонка и два сарайчика. Поскольку брат мой не занимался сельским хозяйством, никаких помещений для животных не было.

Внутри домик оставался в хорошем состоянии. Брат явно следил за тем, чтобы все было в порядке, однако мебель выцвела и износилась все равно, поскольку досталась ему в наследство еще от родителей, умерших лет двадцать назад. В нижнем этаже была небольшая тесная кухонька, выходившая на заднюю веранду, старомодная гостиная несколько больших размеров, чем обычно, и комната, судя по всему, раньше служившая столовой, но впоследствии Абель переделал ее под кабинет, и теперь она вся была завалена книгами: они лежали на грубых самодельных полках, в ящиках, на креслах, секретере и столе. Даже на полу были стопки книг, а одна раскрытой лежала на столе, как и тогда, когда Абель исчез: в суде Эйлзбери мне сказали, что с тех пор в доме ничего не трогали. Второй этаж был, по сути дела, чем-то вроде мансарды: во всех трех крохотных комнатках были скошенные потолки. Там размещались две спальни и кладовка, и в каждой лишь по одному окошку, ведущему на скат крыши. Одна из спален находилась над кухней, другая над гостиной, а кладовая над кабинетом. Тем не менее, было непохоже, чтобы брат занимал какую-либо из этих спален: судя по всему, он пользовался кушеткой в гостиной, и, поскольку диванчик этот был необычайно мягок, я тоже решил спать здесь. Лестница на второй этаж находилась в кухне, что, конечно, лишь способствовало тесноте помещения.

Обстоятельства исчезновения моего двоюродного брата были очень просты, что может подтвердить любой читатель, помнящий пространные газетные отчеты об этом деле. Последний раз Абеля видели в Эйлзбери в начале апреля: он покупал пять фунтов кофе, десять фунтов сахара, немного проволоки и несколько больших сетей. Четыре дня спустя, седьмого апреля, проходивший мимо его дома сосед не увидел дыма из трубы и решил, несмотря на некоторое нежелание, зайти. Брата моего соседи, очевидно, не очень жаловали — он был по своему характеру угрюм, и те старались держаться от него подальше. Но поскольку седьмого было холодно, отсутствие печного дыма настораживало, и Лем Джайлз подошел-таки к двери и постучал. Ответа не последовало, и он толкнул дверь: та была не заперта, и он вошел внутрь. Дом стоял пустым и холодным; лампой на столе в кабинете пользовалась, и, по всей видимости, она погасла со временем сама. Хотя Джайлз и счел это весьма странным, он никому ничего не сообщал, пока еще три дня спустя, десятого числа, снова проходя мимо в сторону Эйлзбери, не зашел в дом по той же самой причине и не обнаружил там совершенно никаких изменений. На сей раз он рассказал об этом владельцу лавки в Эйлзбери и получил совет доложить шерифу. С большой неохотой он так и поступил. Помощник шерифа приехал в дом моего двоюродного брата и обследовал все вокруг. Была оттепель, и никаких следов нигде не нашли — снег быстро стаял. И поскольку не хватало лишь малого количества того кофе и сахара, которые брат покупал, то предположили, что он пропал примерно через день после своего приезда в Эйлзбери. Были обнаружены некоторые свидетельства — они и сейчас присутствовали в виде кипы сетей, наваленной на кресло-качалку в одном углу гостиной — того, что брат собирался что-то делать с этими сетями; но, поскольку из сетей такого типа рыбаки на побережье у Кингспорта делают кошельковые неводы, его намерения остались туманны и загадочны.

Усилия людей шерифа из Эйлзбери были, как я уже дал понять, чисто формальными. Что-то незаметно было, чтобы они горели желанием расследовать исчезновение Абеля; быть может, они слишком покорно были сбиты с толку скрытностью его соседей. Я не собирался следовать их примеру. Если сообщения людей шерифа достоверны, а у меня все же не было причин подозревать, что это не так, то соседи упорно избегали Абеля и даже теперь, после его исчезновения, когда подразумевалось, что он мертв, желали говорить о нем не больше, чем связываться с ним при жизни. И в самом деле, у меня появились весьма ощутимые доказательства соседских чувств, не успел я и дня пробыть в доме брата.

Хотя в доме не было электричества, он был подключен к телефонной линии. Когда в середине дня зазвонил телефон — меньше, чем через пару часов после моего приезда — я подошел и снял трубку, совершенно забыв о том, что брат мой был одним из коллективных пользователей. Но я замешкался с ответом, и там уже кто-то разговаривал. Я бы, конечно, без промедления положил трубку, если бы говорившие не упомянули имени брата. Будучи одержимым естественным любопытством, я остался стоять и слушать дальше.

— …Кто-то приехал в дом Айба Харропа, — говорил женский голос. — Лем проходил там по пути из города минут десять назад и видел.

Десять минут, прикинул я. Значит, говорит дом Лема Джайлза — ближайшего соседа, живущего выше по Распадку с той стороны холма.

— Ох, миссис Джайлз, неужели это он вернулся?

— Надеюсь на Господа, что нет! Не он это — к тому же, Лем сказал, что этот все равно на него не похож.

— Но если ж он вернется, то я ужлучше поскорее вообще уеду отсюда. Тут и так хватает неприятностей честным людям.

— От него с тех пор ни слуху, ни духу. Так и не нашли ничего.

— И не найдут. Потому что его взяли Они. Я ведь знала, что он Их вызывает. Амос ведь сразу говорил ему выкинуть все эти книжки, но он-то такой умный у нас был и сидел, сидел, все ночью, да ночью, читал эти книжки проклятущие…

— Да не волнуйся ты так, Хестер.

— Со всей этой свистопляской хвала Господу, что ты вообще еще жива, чтоб волноваться!..

Этот несколько двусмысленный разговор убедил меня, что обитатели отдаленного Распадка среди холмов знают гораздо больше, чем рассказали людям шерифа. Но это было лишь началом: телефон стал звонить через каждые полчаса, и мое прибытие в дом брата оставалось основной темой всех разговоров. И все это время я бессовестно подслушивал.

Соседи по Распадку, где стоял домик Абеля, насчитывали семь хозяйств, и ни один из их домов не был отсюда виден. Они располагались в таком порядке: выше по Распадку — Лем и Эбби Джайлзы с двумя сыновьями, Артуром и Альбертом и дочерью Виргинией, слабоумной девушкой лет под тридцать; за ними, уже почти в следующем Распадке — Лют и Джетро Кори, оба холостяки, и их работник Кёртис Бегби; к востоку от них, глубоко в холмах — Сет Уотли, его жена Эмма и трое детей — Вилли, Мэйми и Элла; ниже, напротив дома брата, только примерно в миле к востоку — Лабан Хоу, вдовец, его дети — Сюзи и Питер, и его сестра Лавиния; еще с полмили дальше вниз, вдоль дороги, ведущей в Распадок, — Клем Осборн с женой Мари и два их работника, Джон и Эндрю Бакстеры; и, наконец, за холмами к западу от дома — Руфус и Ангелина Уилеры со своими сыновьями Перри и Натаниэлом и три старых девы — сестры Хатчинс, Хестер, Жозефина и Амелия и двое их работников, Джесс Трамбулл и Амос Уотли.

Все эти люди, включая моего брата, были абонентами одной телефонной линии. На протяжении трех часов кто-нибудь из этих женщин звонил кому-нибудь другому без всякого перерыва, до самого ужина, и все на линии были оповещены о моем приезде, а поскольку каждая прибавляла какую-то свою информацию, все они узнали, кто я такой, и верно угадали цель моего пребывания в доме брата. Все это, вероятно, было достаточно естественным для столь уединенной местности, где самое незначительное событие становится предметом глубочайшей озабоченности для людей, которым больше нечем занять свое внимание. Но в этом пожаре слухов и домыслов, перекидывавшемся с одного дома на другой по телефонному проводу, более всего беспокоила некая подкладка страха, безошибочно узнаваемая во всем. Было ясно, что моего двоюродного брата Абеля Харропа остерегались по какой-то причине, связанной с этим невероятным страхом перед ним лично и перед тем, чем он занимался. Отрезвляла лишь мысль, что из столь примитивного страха весьма легко может возникнуть решение просто уничтожить его источник. Я знал, что сломить упрямую подозрительность соседей будет нелегкой задачей, но был полон решимости сделать это. В тот вечер я лег спать рано, но совершенно не принял во внимание трудностей засыпания в новой обстановке. Там, где я ожидал ничем не нарушаемой тишины, я столкнулся с какофонией звуков, которые обволакивали весь дом и обрушивались на меня, просто сводя с ума. Все началось через полчаса после захода солнца, в сумерках, когда я услышал такую громкую перекличку козодоев, какой никогда прежде мне слышать не доводилось: сначала первая птица минут пять или около того кричала в одиночку, через полчаса кричало уже птиц двадцать, а через час число этих козодоев, казалось, выросло до сотни. Более того, рельеф Распадка был таким, что холмы по одну сторону отражали звук с другой стороны, исотня птичьих голосов, таким образом, вскоре просто удвоилась, а интенсивность звука варьировалась от требовательного визга, поднимавшегося со взрывной силой прямо из-под моего окна, до слабого шепота, эхом доносившегося с одного из двух дальних концов долины. Зная немного повадки козодоев, я в полной мере рассчитывал, что их крики прекратятся где-то в течение часа и возобновятся сразу перед зарей. В этом как раз я и ошибался. Птицы не только кричали беспрерывно всю ночь напролет, но, насколько я понял, большое количество их просто слетелось из лесов и расселось на крыше дома, на сараях и прямо на земле вокруг, подняв при этом такой оглушительный шум, что я был совершенно не способен заснуть до самой зари, когда, одна за другой, птицы начали замолкать и улетать прочь.

Я понял, что недолго смогу противостоять этой изматывающей все нервы какофонии птичьего пения.

Не проспал я и часа, как меня, все так же совершенно измученного, поднял телефонный звонок. Я встал и снял трубку, недоумевая, что понадобилось от меня в такую рань и кто это вообще звонит. Я промычал в трубку сонное "алло".

— Харроп?

— Да, это Дэн Харроп, — ответил я.

— Мне тебе надо кое-что сказать. Ты слушаешь?

— Кто это? — спросил я.

— Слушай меня, Харроп. Если ты хочешь себе добра, убирайся отсюда — и чем скорее, тем лучше!

Прежде, чем я смог выразить свое изумление, трубку на том конце положили. Я все еще был чуть-чуть не в себе от недосыпа. Немного постояв, и я положил трубку. Голос мужской, грубый и старый. Определенно, кто-то из соседей: телефон звонил так, только когда номер набирал кто-нибудь из местных, а не с коммутатора.

Я уже был на полпути к своей импровизированной постели в гостиной, когда аппарат затрезвонил снова. Хоть на этот раз звонили и не мне, я быстро вернулся. На часах было шесть тридцать, и солнце только что вышло из-за холма. Эмма Уотли звонила Лавинии Хоу.

— Винни, ты слышала их сегодня ночью?

— Ах, Господи Боже мой, да конечно же? Эмма, ты думаешь, это значит?..